Правофланговые Комсомола

Юрий СМИРНОВ

Указом Президиума Верховного Совета СССР от 6 октября 1944 года гвардии красноармейцу Юрию Васильевичу Смирнову присвоено звание Героя Советского Союза.

Есть у Волги приток, ни мал ни велик, называется он Унжей-рекой. Течет он почти прямо с севера на юг, начинаясь в дремучих холмистых лесах, именуемых «Северной пармой». Стоят на Унже три старинных русских города — Кологрив, Макарьев, Юрьевец, много сел и деревень…

А народ живет на Унже особенный — прозвище у людей этих красивое и почетное — «унжаки-смельчаки…».

И поговорка есть про них: «Унжак не ленив, летом — пахарь, зимой — лесовик».

Правый берег Унжи, западный, полями пестреет, хлебами шумит: в летнюю пору тут и пшеница, и рожь, и лен синеглазый, и краснокудрые клеверища, а левый, восточный, берег похож на темно-зеленый океан — сплошняком тянутся хвойные леса, неисчерпаемые лесные богатства.

Не успеет Унжа замерзнуть как следует в ноябре, снаряжаются хлеборобы правобережья в лесной поход. С пилами, топорами переходят по тонкому, потрескивающему ледку свою родную Унжу и углубляются в хвойную глухомань. Там уже ждут их «зимарки», сложенные из прочных, вековых бревен избушки — зимние становья, запасено и продовольствие на всю зиму.

Дружные бригады унжаков принимаются за нелегкий зимний труд — валят на отведенных делянках перестойный и спелый лес. Поют пилы, простые и электрические, звенят топоры, дымят трубами лесные станы, снег скрипит под полозьями конных и тракторных саней…

Весной унжаки-сплавщики сбивают кряжи и бревна в надежные плоты, открывают заслоны — принимай плоты и беляны, матушка Унжа!

А сами по колышущимся, громоздящимся льдинам уже спешат в родные деревни правого берега, где весеннее солнце, согнав снег с полей, быстро просушивает пахотные угодья, торопит заботливых хозяев с севом. Нельзяопаздывать, дорог каждый день отдыха перед началом новых летних трудов!

В течение долгих десятилетий, а может быть и веков, выковывался смелый и могучий характер унжака. Сколько подвигов совершается ежегодно и на рубке леса, на сплотке и на первосплаве! Сколько раз унжак рискует жизнью, оберегая народную собственность! Сколько товарищей спасет за свою жизнь — попросту, скромно, незаметно, а потом даже и не вспомнит о своих подвигах, столь привычны они всем и каждому в этом суровом краю…

Был и Василий Аверьянович Смирнов унжаком настоящим, природным. Вырос на красавице Унже, в темновато-зеркальные воды которой слева глядятся хвойные великаны — сосны и ели, а справа — глинисто-мергелистые холмы — «дыбки».

С юности лес покорил его сердце. Василий Аверьянович стал лесным объездчиком, хоть и не очень согласна была на это его жена Мария Федоровна.

В конце 1924 года Смирновы поселились на окраине тихого городка Макарьева, окруженного лесами. К этому времени они имели двух дочурок — Антонину и Людмилу. А в следующем году родился у Смирновых сын.

Девочки встретили появившегося на свет братишку с восторгом и любопытством.

Братик! Смешной такой, красный, сморщенный комочек, не разберешь даже сразу, где нос, где рот. И пищит так забавно.

— Кто его знает, какой он будет… — шепчутся между собой девочки. — Может, усатый будет или даже бородатый, как Макар Андреич из ремесленной школы…

В Макарьеве, древнем городе, которому уже далеко за полтысячи лет, примерно каждый пятый житель носил имя Макария. По преданию, этот город был основан знаменитым отшельником Макарием Унженским. Местные жители считали долгом называть своих детей в честь основателя города.

Хотелось и Василию Аверьяновичу Смирнову назвать сына Макарием, да воспротивилась Мария Федоровна:

— Поновей бы надо назвать, по-современному…

— Да ведь добрая половина унжаков наших — Макары… — улыбаясь, возражал он.

— А что хорошего — может, отсюда и присловье пошло «куда Макар телят не гонял…», — продолжала спорить мать. — Уж если Унжу хочешь почтить, так давай Юрием назовем, в честь города Юрьевца…

На том и согласились, порешили. Был назван Юрием смирновский малышок.

Когда Макар Андреевич Каманин, которого по старинному обычаю просили быть крестным отцом, узнал об этом маленьком забавном споре, он тоже усмехнулся и сказал:

— Правильно сделали… Мне и самому иной раз мое имечко не по нутру… А унжак добрый, настоящий должен выйти из парня…

Уже в четыре-пять лет трудно было уследить за мальчишкой-унжаком. Еще льдинки проскакивают время от времени по весенней высокой воде, а ребята уже торопятся искупаться. Вода еще почти ледяная, но ярко светит солнце. Можно, значит, и нырять и плавать… Пускай зуб на зуб не попадает, когда выпрыгнешь на песок, — долго ли согреться беготней да потасовкой…

Сколько раз в синяках, с фонарями под глазом, а то и с расквашенным носом приходил домой Юра: мать ругать примется, причитать, а отец усмехается:

— Ничего, Маша… За битого двух небитых дают, да и то не все берут. Обколотится, крепче будет…

— Да ведь один у нас парнишка-то… А ну как покалечат, изуродуют.

— У мальчишек кость выносливая, хрящеватая, — успокаивает отец. — А кулак ребячий не дубина…

Однажды мальчик услышал, что отец выследил в своем лесном объезде медвежью берлогу и собирается на охоту. В ту пору Юре исполнилось восемь лет. После долгих уговоров Василий Аверьянович согласился взять сына с собой, правда, тайком от матери.

— Смотреть — смотри, а соваться не смей… Медведь из тебя одной лапой дух вышибет, — говорил Василий Аверьянович.

Добрались до обклада Василий Смирнов и его товарищи по охоте, велели Юрке на березу влезть повыше, а сами начали зверя выманивать. Прием известный — костер у берлоги: как вползет туда дым да защекочет в ноздрях у бурого, тому на все начихать! Вылезает сейчас же проверить, не пожар ли лесной начался.

Тут и вколачивай в него пули!

Но у охотников в ту пору, как на грех, не оказалось настоящих, добротных пуль. Ружья были заряжены крупной свинцовой сечкой. Такой выстрел должен быть предельно точен: в глаз, в ухо, в раскрытый, разъяренный рот. Стрелять нужно с близкого расстояния, а если промах — не убежишь. В лесу медведь быстрее и поворотливее любой собаки; тогда только рогатина может выручить.

Понадеявшись на свою меткость, Василий Аверьянович оставил рогатину у березы, на которой сидел Юрий.

Когда раздраженная дымом медведица вылезла из берлоги и, жмурясь от дыма, пошла по нюху прямо на Василия Аверьяновича, он выстрелил. Но свинцовая сечка только оборвала медведице ухо да разворотила шейные мускулы.

Второй выстрел тоже не поправил дела, и смерть теперь угрожала уже самому охотнику, пять-шесть шагов отделяло его от неминуемой гибели.

Восьмилетний Юрка мгновенно почуял опасность. Как белка, скатился он с березы, подхватил рогатину и к отцу:

— На, на… Бери!

Пока отец схватил рогатину и развернулся для удара, разъяренная медведица лапой ударила мальчика по спине. Пытаясь увернуться от зверя, Юрий успел присесть, и это ослабило силу удара, но все же у него была сломана ключица и повреждено несколько ребер…

Около двух месяцев пролежал мальчик в постели. Все это время ни на шаг не отходила от него бабушка Евдокия Матвеевна.

Евдокия Матвеевна души не чаяла во внуке. А как случилась с ним беда, ни днем ни ночью не знала она покоя.

Стоит только Юре проснуться, застонать, она уже шепчет ему тревожно-ласково:

— Спи, воробушек, спи… Сном да дремой всякая хворь изгоняется… Будешь подольше спать, поскорее и выздоровеешь…

— А как не спится, бабуся, что тогда делать?..

И правда, чем сон приманить, если не спится? Это и для бабушки задача. Надо рассказывать что-нибудь или песенку петь. Но ведь мальчик уже большой, колыбельной нескладицей его не убаюкаешь.

— Вспоминай что-нибудь, голубок… — неуверенно У!шт бабушка. — А то считай до сколька умеешь… Вот так — один, два, три, четыре, пять…

Юра пробует считать, но уже на третьем десятке спотыкается. После двадцати четырех — какая цифра?

— Нет, бабуся, ты лучше мне что-нибудь расскажи…

— Что ж тебе, сказку?

Все бабушкины сказки Юра давно уже наизусть знает сам их рассказывать может слово в слово.

— Нет, — просит он. — Ты мне что-нибудь новое… да пострашнее… Не сказку, а быль…

Призадумалась бабушка, потом сказала:

— Ну, ладно, внучек… Только не быль, а былину…

И начинает Евдокия Матвеевна старинный сказ, широко известный в лесах Костромщины:

Юра не знает, что бабушка рассказывает о народном герое Иване Сусанине, который не дал полякам дойти именно до Макарьева, где скрывался в ту пору от них несовершеннолетний русский царь Михаил со своей матерью Марфой…

Разве усыпишь мальчугана таким сказом? Съехало одеяло, весь он так и напрягся, слушает, ни одного слова не проронит:

Мужественный образ русского народного героя навсегда остался в памяти мальчика.

В один из ясных осенних дней Юра пошел в школу.

Бойкий, смышленый паренек быстро схватывал объясняя педагога, но заниматься усидчиво не умел. Хотелось то гулять, то играть — только бы не уроки делать! Поэтому в младших классах Юра частенько приносил домой противные двойки, чем-то напоминавшие улиток.

Двойка выглядела такой некрасивой, что никому ее и показывать не хотелось. Иногда, правда, удавалось утаить от домашних очередную порцию противных «улиток», но от этого не становилось легче. Да и в школе перед товарищами было неудобно. Почти все ребята-одноклассники вступили в пионерский отряд, получили красные пионерские галстуки, а Юра из-за своих двоек не знал, как и заговорить с пионервожатым на эту тему.

Однажды он все же не утерпел и спросил вожатого:

— Можно и мне в пионеры записаться?

Поглядел на него вожатый, что ж, вроде паренек вполне подходящий — лицо веселое, смелое, темноволосый и черноглазый.

— А как с ученьем у тебя обстоит? Двойки есть?..

— Бывают… — смущенно ответил Юра.

Подумал вожатый, посмотрел еще раз на Юру и отвечает:

— Вот когда от двоек отделаешься, с удовольствием примем тебя в пионеры.

Призадумался над этим ответом Юрий. Хочется ему стать пионером и от двоек рад бы отделаться, да они никак от него не отказываются… Присосались, впрямь как улитки, к свежему лесному пеньку…

Посоветовался с товарищем Колей Марковым и решил:

— Сяду за уроки!

А за окошком голуби кувыркаются… Как же тут усидеть за книгой! И опять уроки остались невыученными.

Рассказал он Коле о своих неприятностях, и решили мальчики с этого дня вместе учить уроки. Это принесло ^Ре большую пользу. Вместо двоек в его тетрадях стали появляться четверки и пятерки. Теперь уже не заботился о том, чтобы скрывать свои отметки. Наоборот, хотелось чтобы знали о них не только в школе, но и дома.

Вскоре об успехах Юры узнал пионервожатый. Теперь он сам подошел к мальчику.

— Ну, Смирнов Юрий, можешь подавать заявление в пионеры. Теперь мы знаем, что ты не только с медведями умеешь драться, а и учиться можешь неплохо…

Предложение вожатого Юра встретил с радостью и благодарностью. А вскоре наступил и долгожданный день. Особенно запомнились ему слова Коли Маркова, который рекомендовал Юру в пионеры:

— Озорничать и ветрогонничать Юра Смирнов больше, мне кажется, не будет. Я его усидчивость выяснил и проверил…

Прошло несколько лет, но дружба Юры Смирнова с Колей Марковым была верной и крепкой. Оба приятеля перешли в седьмой класс и стали уже сверху вниз поглядывать на младшеклассников.

За отличные успехи в учебе Николая Маркова в 1939 году премировали поездкой в Москву на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку. Юрий от души радовался за друга и даже чуточку ему завидовал…

На пристани Юрий не удержался и намекнул:

— Ты, Колюшка, готовым женихом вернешься. Девчата хороводы вокруг тебя будут водить, выбиральную петь.

«Выбиральной» у макарьевской молодежи называлась старинная песня с припевом: Кого любишь — улыбнись, Кому склонен — поклонись…

Много провожавших было при этом, но намек Юрия поняли только двое — он сам и Николай Марков, — им обоим нравилась Вера Мазина.

Коля пробыл в Москве месяц. За время его отсутствия Юрий принял серьезное решение.

Доброй славой пользовалось в области Макарьевское ремесленное училище. Много прекрасных мастеров своего дела вышло из стен этого училища. Посоветовавшись с мастером училища Макаром Андреевичем Каманиным, Юрий решил стать его учеником. Старый мастер долго допытывался о причинах такого решения, выяснял и прощупывал, насколько оно продуманно и серьезно.

— Хочешь, видимо, крест поставить на дальнейшем образовании — ведь труднее будет после ремесленного до высшего дотянуть… Много труднее, чем после полного среднего курса…

— Если очень захочется, дотяну, дядя Макар… — стоял на своем Юрий. — А сейчас я решил поскорее на собственные ноги встать, сам себя и кормить и одевать…

— Это, конечно, неплохо — иметь такое желание… — вслух размышлял Макар Андреевич, поглядывая на Юрия. — Да ведь надо и будущее учитывать. Вдруг разочаруешься, жалеть будешь, меня же ругать, что не отговорил… Все ли взвесил, дружок?.. Разве торопят тебя родители с этим, разве требуют, чтобы ты сам был себе добытчиком?

Ни отец, ни мать, разумеется, такого требования Юре не предъявляли. Просто ему очень хотелось обогнать Колю Маркова в устройстве своей жизни, раньше его сделаться самостоятельным человеком. Может быть, хоть этим возьмет он верх над другом Колей в глазах Веры. Года через два-три станет мастером, тогда можно будет и о чувстве своем поговорить с ней всерьез.

Макар Андреевич посоветовался с родителями Юры.

— Вот, понимаете ли, пристал Юрок — «хочу в ремесленное». А может, вы из него мечтаете профессора сделать или, по крайней мере, инженера? Как быть?

— Раз к труду тянется парень, препятствовать ему, пожалуй, в этом не стоит… — после долгого раздумья сказал отец Юрия Василий Аверьянович. — Не всем же быть профессорами да инженерами. А войдет в полный возраст, сам разберется, что ему по плечу — мастером ли быть хорошим, классным, или высшего образования добиваться.

На том и порешили.

Так и разошлись временно пути-дороги двух друзей.

С охотой выполнял Юрий все задания на учебных станках. Любуясь радужной металлической стружкой, он внимательно присматривался к могучим резцам. Но особый интерес вызывали у юноши негромоздкие, но хитроумные аппараты для электросварки.

Лиловато-зеленое пламя электросварки чем-то особенно влекло Юрия. Огромной силы вольтова дуга в несколько минут без швов и рубцов сращивала стальные трещины и переломы. Она представлялась Юре самым мощным оружием человека.

Он поделился с Макаром Андреевичем своим новым желанием избрать специальность электросварщика. А Макар Андреевич был первоклассным токарем. И, естественно, он предпочел бы видеть Юрия тоже токарем.

— Токарю всегда и везде работа найдется… А электросварщику, пожалуй, еще бегать да разыскивать надо будет ее, работу-то… Оборудование такое ведь еще далеко не везде есть… Но уж коли полюбилось тебе это дело, что же, одобряю.

Все реже встречался Юрий со старым другом Колей Марковым, но зато с Верой старался видеться как можно чаще.

Переход Юрия в ремесленное училище был для Веры тоже неожиданностью, и немало спорили они между собой на эту тему.

— Может быть, ты, Юра, школьных трудностей испугался? — осторожно спросила Вера.

Юрий едва не вспылил, едва не ответил на это грубостью. Вот уж совсем незаслуженное, несправедливое подозрение!

— Что ж ты считаешь, в ремесленном легче учиться? — возмущенно сказал он. — Зашла бы как-нибудь к нам да посмотрела, какие задачи мы решаем. Куда там ваши пифагоровы теоремки!..

После этого разговора Вера начала уважать Юрия еще больше и относиться к нему стала еще теплей. Вера всем сердцем чувствовала, что занимает в жизни Юрия большое, прочное место. И разговоры их с каждым разом становились все серьезнее.

Все чаще звучали в них нотки заботы о будущем.

Наступил 1941 год.

Весна, всегда запаздывающая в этом лесистом северном крае, долго не вступала в свои права. Но как только солнце согнало снег, зазеленели леса и рощи, ожили берега полноводной Унжи. Все воскресные дни макарьевская молодежь проводила теперь на реке. Собирались обычно большими компаниями, заранее договариваясь обо всем необходимом.

Однажды в погожий субботний вечер случайно встретились у кинотеатра Юрий, Вера и Коля. В первый момент все трое обрадовались встрече — давно уже не собирались вместе. Потом каждый испытал чувство необъяснимой неловкости. Первым заговорил Николай.

— Что-то ты меня совсем забыл, Юра, — с укоризной сказал он. — Веру вот, как видно, не забываешь, а меня совсем забросил…

Юрий смутился, покраснел, провел рукой по темным волосам, как бы вытирая пот со лба…

— Дороги наши немножко разошлись, — попытался он возразить как можно солиднее.

— Дороги, правда, поразошлись… — согласился Николай Марков. — Но, по-моему, не настолько, чтобы не провести, как прежде, денек по-хорошему, вместе…

Он ни словом не намекнул на свое отношение к Вере, но было ясно, что ее судьба не безразлична Николаю.

— Раз уж друзья, так все вместе и поедем… — примирительно сказала Вера. — Катнем завтра, как бывало, по Унже, к Желтому омуту, на суходол. Может быть, там, на суходоле, в бору, и жар-цвет папоротничий поищем…

Не один уж раз пытались они искать и вместе и порознь сказочный папоротниковый жар-цвет — «цветок Ивана Купалы»… Знали отлично из ботаники, что нет и не может быть у папоротника никакого цветка, ничего, кроме пахучих коричневых спор на изнанке остро-перистых листьев, а все же чем-то влекла и волновала древняя сказка, заставляла мечтать о невероятной находке.

Утром, когда Юрий собирался идти на берег Унжи, в калитку постучал нарочный из военкомата.

— Василию Аверьяновичу Смирнову — повестка… Отец прочитал повестку, нахмурился и вдруг страшно заторопился.

— Скорей, скорей, мать, поворачивайся с завтраком… Да уложиться помоги побыстрее.

Мать еще не догадывалась, в чем дело. Думала, что мужа срочно вызывают в лесничество.

— На войну ухожу, Машенька… — глухо, но твердо сказал Василий Аверьянович.

Мария Федоровна обомлела, не поверила своим ушам.

— На войну? Война? Да с кем же?…

А в открытые окна с улицы уже доносился гул голосов.

— Проклятый Гитлер… Втянул-таки нас в войну… Напал, как разбойник, из-за угла…

Дальняя дорога предстояла Василию Аверьяновичу Смирнову, и никто, никто не мог предсказать, вернется ли он обратно в родной дом.

Заплакали в доме Смирновых и Тося с Люсей, и Мария Федоровна; немало слезинок смахнул украдкой и Юрий.

— Не унывай, сынок, — ласково сказал отец. — Твой час еще не пришел, да хорошо, если и вовсе не придет, а ^не долг перед Родиной слез лить не велит. Покажем трижды проклятому фашисту, что значат русские люди, легко ли нас врасплох захватить…

— И я с тобой, батя… Возьми и меня… — шептал Юрий, как бы снова ощутив себя тем мальчуганом, который когда-то увязался с отцом на медвежью охоту.

— Нет, сынок, — улыбнулся отец, — это тебе все-таки не медведица….

Праздничная прогулка Юрия с Верой и Колей не состоялась.

В каждой семье, в каждом доме провожали на войну самых близких, дорогих людей.

Прощаясь, Василий Аверьянович насколько смог сдержал свои чувства, крепко-крепко поцеловал сына и сказал, стараясь улыбнуться:

— Там дома, Юрка, осталась моя гимнастерка, в которой я еще в гражданскую войну воевал… Если придется и тебе идти на фронт, разыщи ее — она счастливая… Ни одна пуля ее не задела, не порвала, когда я ее носил…

Раздался гудок, и пароход, на котором находились мобилизованные бойцы, под звуки оркестра отвалил от пристани. Он пошел вниз по Унже, к Волге, к Юрьевцу, быстро уменьшаясь в размерах.

Глухо плакала мать; не сдерживаясь, рыдали сестренки; крепился один Юрий, хотя слезы и у него подступали к горлу.

На проводах Юра лишь мельком, издали увидел Веру: она тоже кого-то провожала. Подойти и поговорить помешала сутолока, да как-то и не до разговора было в такие минуты…

Встреча с Верой состоялась не скоро. В училище напряженно готовились к выпуску. Заниматься приходилось с утра до позднего вечера. К этому времени подоспели и первые военные заказы.

Через несколько месяцев Юрий получил квалификацию электросварщика и был направлен в город Горький.

Уже в Горьком ощутил Юрий дыхание войны; по ночам зенитные батареи вели огонь по вражеским самолетам, которые пытались разрушить важные оборонные объекты.

Почти с первых дней Юрию доверили самостоятельный участок работы. Трудился он, не жалея сил, а все казалось, что недостаточно делает для Родины, что можно работать еще больше, еще лучше.

— Одно слово: тыл! Нечем себя особенно проявить. А когда натура боевая, то и совсем тяжело, — жаловался Юрий одному из товарищей по работе — слесарю Матвею Гущину.

Гущин как умел утешал Юрия:

— Война, братец мой, такое дело, что каждый должен быть на своем посту… Слыхал, наверно, какой распорядок на военном корабле во время боя. Наверху у орудий людей в куски рвет, а повара судовые все равно должны обед готовить по всем правилам кулинарии…

Но подобные доводы мало успокаивали Юрия. Неудержимо тянуло на фронт. Нетерпеливо считал и пересчитывал он оставшиеся до призыва месяцы. Масла в огонь подлило письмо Веры, в котором она сообщала, что Коля Марков направлен в действующую армию.

А через несколько дней пришло еще одно письмо из Макарьева. Тяжелую весть сообщала сыну Мария Федоровна:

«…погиб наш кормилец, муженек мой дорогой, а твой родитель, пал смертью храбрых при исполнении заданий командования на поле боя… Недавно письмо от него было, что все в порядке, служба идет справно и хорошо, и вот — нет нашего Василия Аверьяновича… Еще писал он в том последнем письме, как у тебя идут дела да отыскал ли ту гимнастерку, про которую он говорил, когда уезжал… Ты-то и правда позабыл про нее, а я нашла, да руки не поднялись ее чинить, — ведь это значит и тебе на войну ехать, если сделаю…»

Попросив отпуск, Юрий выехал в Макарьев..

Стояла осень 1942 года. Пожелтели березы и клены городского сквера, неприветливой стала Унжа.

Большим утешением был для матери приезд Юрия. В возмужавшем сыне находила Мария Федоровна черты погибшего мужа, и это делало сына еще дороже, еще Родней.

— Не горюй, мамочка, не убивайся… Ты не одинока, есть у тебя и дочери и я, твой сын.

Мать отвечала, сдерживая слезы:

— Сейчас ты со мной, вижу, слышу тебя… Прикасаюсь к тебе… А как возьмут и тебя в солдаты, опять тревога, опять места себе не найду!.. ~~ А ты, мама, в такие минуты старайся не обо мне думать, а об Отечестве, о Родине… Ведь отец-то за нее жизнь свою отдал.

Соглашалась с этим Мария Федоровна, одобрительно гладила руки Юрию, но тревожно было на сердце матери. «Война, война!.. Какую кару придумать для тех, кто разжег пожар войны, уносящей столько человеческих жизней!..»

Не забыл, конечно, Юрий наведаться и к Вере Мазиной.

Встреча их после полугодовой разлуки была отрадна для обоих.

— Юра приехал! — взволнованно вскричала Вера, увидев входящего к ним гостя.

— Да, Верочка, привела судьба свидеться… — совсем по-взрослому ответил Юрий. — Ненадолго, но приехал.

Ему не хотелось говорить о том, что ускорило приезд. Но все же нельзя было умолчать о тяжелой утрате.

— Сказать по правде, большое несчастье стряслось у нас… Отца потеряли мы под Сталинградом… Теперь мне отплачивать за него надо…

Притихла, задумалась его собеседница. Какие слова уместны в такую минуту?..

Вера глубоко сочувствовала Юрию, видя, как старается скрыть он свое горе, по-мужски удержаться от слез.

Нужно было отвлечь Юрия от тяжелых мыслей. Оба они, старые школьные друзья, были сейчас опять вместе, могли пойти в кино и просто погулять вдоль Унжи, всегда влекущей, всегда приятной для уроженцев ее берегов…

Пошли погулять, разговорились…

Вспомнили, конечно, и Колю Маркова.

— Где-то он сейчас, в каких переделках-испытаниях? — задумчиво произнес Юрий. — Может быть, в самом жарком боевом пекле…

Немного помолчав, он добавил:

— А скоро ведь и мне предстоит такой же путь…»

— Неужели скоро? — озабоченно спросила Вера.:

— Месяца через полтора-два…

В родном доме время летело как-то особенно быстро. Юрию казалось, что он и оглянуться не успел, а уже наступил срок отъезда в Горький, да и до призыва оставались считанные недели… Посоветовавшись с родными, Юрий решил призываться в родном городе. В ответ на его телеграмму с просьбой о продлении отпуска пришел ответ: «Оставайтесь до призыва, смогли заменить…»

Быстро проходили дни. Макар Андреевич Каманин, заменивший Юрию отца, разрешил юноше бывать в учебных мастерских ремесленного училища, где в это время ремонтировали различное оружие. Юрий ознакомился здесь с несколькими системами боевых винтовок, изучил устройство ручного пулемета, автомата.

— Солдат нынче — в первую голову техник, — частенько говорил Макар Андреевич. — Даже стрелок-пехотинец должен отлично понимать устройство своего оружия…

Незаметно наступил и день отъезда. Родных, друзей, тихие улицы Макарьева, Унжу — все это предстояло сейчас покинуть неизвестно на сколько времени. Поэтому все казалось особенно дорогим. Четко врезались в память прощальные слова матери:

— Будь героем, не забывай нас… Все наши думы и чувства с тобой…

Наступило то, о чем долго мечтал Юрий, — начался путь солдата.

Боевую подготовку Юрий проходил на Волге возле города Куйбышева. Дни были заполнены напряженной учебой. Строго учитывались не только часы, но и минуты. Куйбышевский учебный лагерь посылал пополнения под Сталинград, где шли жестокие бои. Железное кольцо советских войск сжималось вокруг отрезанной от своих тылов армии фельдмаршала Паулюса.

Горячо обсуждали молодые солдаты очередные фронтовые сводки.

— Защитники Сталинграда дали клятву стоять насмерть и сдержали эту клятву. Все части, обороняющие Сталинград, сразу при включении в боевые действия получают звание гвардейских. Это высокая честь, и каждый боец старается ее полностью оправдать, — рассказывал Юрию и его товарищам комсорг батальона Константин Шмырев. — На полях сражений решаются сейчас судьбы народов и государств. И дорог вклад каждого рядового солдата в это великое историческое дело…

Юрий Смирнов получил назначение в стрелковый полк.

Сбылась давнишняя мечта — он стал воином Советской Армии. Хотелось скорее поделиться с кем-нибудь своей радостью. Движимый доверием и симпатией, Юрий заговорил с пожилым добродушным солдатом.

— Что это, похоже, вы вроде посмеиваетесь надо мной… — начал Юрий и легонько запнулся: как обратиться к воину — «товарищ», или «приятель», или, может быть, даже «дяденька»?

— Не посмеиваюсь я, а любуюсь, — ласково возразил солдат. — Свои первые шаги вспоминаю…

Слово за слово разговорились. Оказалось, что зовут старшего товарища Семен Карозин и что он в самом деле бывалый боец, находится в армии с первых дней войны и имеет уже не одно ранение. А родом он из Сибири, так и прибыл на фронт со своей дивизией, как раз подоспел к разгрому гитлеровцев под Москвой.

— Никогда не забуду, — сказал он Юрию, — как с лязгом и грохотом подкатили наши сибирские эшелоны к подмосковным позициям в ноябре сорок первого года, в самый решающий момент, когда враг уже обстреливал московские пригороды. Хорошее у нас было боевое крещение, всякому можно пожелать такого, в том числе и тебе, паренек…

Крепко сдружились бывалый солдат Семен Карозин и молодой боец Юрий Смирнов. Как заведут они разговор про леса, один про свою тайгу, сибирскую, а другой про дремучие ужненские дебри, — водой не разольешь.

Каждый, конечно, своим родным хвалился:

— Разве у вас столько медведей, сколько у нас!

— А ты их считал? Зато у нас и лоси есть.

— А у нас в Забайкалье нет их, что ли? А белок прямо видимо-невидимо… Хоть руками хватай…

От лесных и охотничьих дел переходили к делам военным. Здесь Семен Карозин был бесспорным авторитетом для Юрия Смирнова.

Внимательно слушал Юрий рассказы и наставления бывалого воина.

— Воевать надо умно, с пониманием… — деловито поучал Карозин. — Сейчас самое главное уменье для солдата — без дела в кашу не лезть. При Суворове пулю дурой называли, а сейчас «дуры» эти до того шальные стали, что хоть сетки какие-нибудь заводи от них, как от пчел или ос…

Он снимал свою каску со следами нескольких пулевых вмятин и показывал Юрию.

— Вот разбирайся-ка, до чего низко пулевой огонь стелется: и лежишь, и к земле прижмешься, а не будь шлема — все равно может отыскать пуля, особенно пулеметная… Солдат нынче вроде крота должен быть — в землю вкапываться должен умело и быстро. В атаку ли идешь, оборону ли занимаешь — все равно нужно владеть этим кротовым искусством. Да и при воздушных налетах первое дело — окопаться… Кто сумел быстро в землю втиснуться, тому и разрыв авиабомбы не так страшен…

И еще помни, — добавлял он, — сам закапывайся, а винтовку ни в коем случае не закапывай… Винтовка всегда чистым воздухом должна дышать, всегда должна быть на боевой изготовке. Она в бою для тебя и мать и сестра. Главную работу, понятно, артиллерия выполняет, ну и минометы, само собой, а все же пехотинец на один штык уповать не должен. До последней минуты винтовкой пользуйся, пока грудь с грудью с врагом не сойдешься!

Об этом и мечтал Юрий, уходя на войну, — как можно скорее грудь с грудью сойтись с врагом.

На первых порах Юрия ждало некоторое разочарование. Уже немало дней провел он на передовых позициях, а ни одного гитлеровца еще в глаза не видал. Передний край наших войск всегда отделяли от переднего края гитлеровцев два-три километра, а то и больше.

Волнующим событием был для Юрия день приема в комсомол. Комсомольский значок, полученный в боевой обстановке, вполне можно приравнять к первому знаку отличия, к первой медали или даже к ордену!

Юрий был принят в комсомол единогласно.

Сердечно поздравил его Семен Карозин, а потом даже обнял.

— Ну, вот теперь ты вполне настоящий молодой солдат, Юра…

Прошло несколько дней. Стрелковому полку было вручено гвардейское знамя, а всем бойцам — гвардейские значки, очень похожие на орден.

— В честь чего же нам такая награда? — несколько недоумевая, спросил Юрий у Карозина. — Разве мы какое-нибудь сражение уже выиграли?..

Семен Карозин усмехнулся и ответил:

— Я уже тебе говорил, что сейчас, при нынешних масштабах войны, ты даже можешь и не знать, что участвуешь в важном, серьезном боевом деле. Занимает, скажем, наш полк очень ответственный участок, может, даже и закопавшись лежит, а врагу ходу не дает. Видит противник, что тут ему не пройти, только людей и снаряды потратит, значит, и сорван его план, а сражение-то, выходит, нами и выиграно.

Вероятно, прав был Семен Карозин, но все же хотелось Юрию по-настоящему с врагом подраться, так, как дрались в Сталинграде советские бойцы. Вот это было бы серьезное боевое крещение!

Но и боевое крещение не заставило долго себя ждать.

…Когда в 1812 году Наполеон вторгся в Россию и наступал в направлении Москвы своими главными силами, его левое крыло пыталось двинуться на тогдашнюю столицу Санкт-Петербург. Путь войска левого крыла лежал через бывшую Витебскую губернию в сторону Пскова.

Небольшой отряд русской армии преградил путь французам возле малозначительного уездного городка, так и называвшегося Городок. Произошла авангардная стычка, французы понесли крупные потери и доложили Наполеону, что двигаться дальше на Петербург рискованно.

Наполеон будто бы сказал своим генералам:

— Если даже какой-то безымянный городок России стоил нам таких потерь, то во что же обойдется взятие Москвы…

Переводчик тщетно пытался объяснить Наполеону, что Городок — это уменьшительное от слова «город», а какое у него, собственно, настоящее имя — «сие неизвестно»…

«Безымянному» Городку привелось снова войти в историю. В августе 1943 года советские войска получили задание овладеть Городком, который в то время еще был занят гитлеровцами.

Гвардейский стрелковый полк, в котором служил Юрий Смирнов, был на направлении главного удара. Этому полку была поручена почетная задача — сломить основное сопротивление фашистов.

Семен Карозин, по привычке своей добродушно усмехаясь, спросил Юрия, еще не знавшего о задании:

— В городки, Юра, играл когда-нибудь? Юрий даже слегка рассердился.

— Ну кто же в них не играл?..

— Помнишь, стало быть, как нелегко бывает выбить все чурки сразу, с одного удара?

— Знаю и это, — кивнул Юрий. — Да куда ты клонишь, скажи толком?

— А туда клоню, куда дело гнется… Нам Городок предстоит брать… Только не чурочный, а настоящий…

И он подробно, уже без шуток разъяснил своему молодому товарищу предстоящее задание.

Так и взыграло у Юрия сердце. Настоящее сражение будет, «не лежачее», «не окопочное». Лежа города не займешь, пусть даже и забавное у него название — Городок…

Наступление началось на рассвете, после мощной артиллерийской подготовки, продолжавшейся всю ночь. Длинными уплотненными цепями — штурмовыми волнами двинулись вперед бойцы стрелковой дивизии.

Бок о бок с боевыми товарищами — Семеном Карози-ным, комсоргом Шмыревым, Михаилом Степановым — шел вперед и Юрий Смирнов.

В пылу битвы он даже не заметил, что ранен. Шальной осколок пробил щеку, сильно повредив верхнюю челюсть. Из раны хлынула кровь, заливая лицо. Но Юрий продолжал бежать вперед. И только позднее, очутившись на одной из улиц Городка, он почувствовал сильную боль и слабость. Глаза заволокло темной пеленой, и Юрий упал на отбитую у врага землю…

Светлая комната смоленского военного госпиталя. Тишина, покой, своеобразный уют. Бесшумно движутся заботливые сестры и няни…

Не скоро после ранения смог Юрий написать домой.

«Милая, дорогая мамочка! По штемпелю на письме ты сама догадаешься, что я нахожусь в военном госпитале, па излечении. Ранение свое я считаю легким, для жизни совершенно не опасным, однако строгая военная медицина, вероятно, лучше меня разбирается в деле — заставляют лежать и старательно лечат. Давно уже не валялся я так долго, пожалуй, с тех самых пор, как меня помяла медведица. Но отец был прав — война почище всякой медведицы, шлепнуло меня совсем крохотным осколочком, а сколько получилось канители. Все же в скором времени надеюсь стать снова вполне здоровым и боеспособным, и если врачи разрешат, то опять немедленно вернусь в строй, а если найдут нужным отдых, то приеду на побывку к вам. Все время думаю и беспокоюсь о вас, как-то вы там одни женщины, без меня и без папы, управляетесь и с хозяйством, и с работой. Малодушествовать нам, солдатам, нельзя, но порой так хочется хоть несколько Дней провести в родном доме, в родном Макарьеве, опять увидеть Унжу, как-то она сейчас выглядит. Крепко целую и обнимаю. Ваш Юрий…»

В тот же день он написал и Верочке.

«Подружка моя далекая… Вот уже и выдержал я свой первый боевой экзамен. Поскольку попал в госпиталь, нельзя похвалиться, что экзамен этот выдержан мной на «отлично» — за такое полагается не больше тройки. Но все же понюхал настоящего пороху и рядом с красной нашивочкой за ранение носить гвардейский значок будет уже не зазорно. Тебя, вероятно, интересуют подробности, но если начать рассказывать все подробно, то боюсь, как бы не сочла за бахвальство, а нам, солдатам, бахвалиться не годится. Могу только одно сказать, что ранен был, не сидя в каком-нибудь укрытии, а во время атаки на сильную вражескую позицию, притом мысленно повторяя три дорогих мне слова: «Родина, мама, Верочка»… Да, дорогая Верочка, я нигде и никогда тебя не забываю, и это очень мне помогает переносить все трудности…»

Ответные письма из Макарьева пришли быстро. Письмо от матери было, как всегда, очень ласковым и подробным. Но за внешним спокойствием угадывалась в нем большая затаенная тревога.

Письмо от Верочки тоже было полно тревоги. Но наряду с нежным сочувствием к другу в нем слышалась ненависть к врагам. Казалось, что рана, нанесенная Юрию, причинила жгучую боль самой Вере.

Так нередко бывает в жизни. Нечто, кажущееся далеким и отвлеченным, вдруг становится кровным, как только оно затрагивает близкого человека. Многое продумав и пережив, Вера сразу как бы повзрослела. Именно так, по-взрослому, звучало каждое слово ее письма.

«Прости меня, милый мой Юрий, что порой у меня было что-то вроде глупенькой детской ревности — почему ты больше думаешь о войне, о фронте, чем обо мне. Теперь мне многое стало ясно. Кажется, что твоя рана нанесена лично мне. Поэтому сейчас особенно хочется попасть на фронт, и если тебе в связи с твоей раной не дадут инвалидность, то я буду по-серьезному добиваться зачисления в армию хотя бы связисткой или по медицинской части.

Должна сообщить тебе о тяжелой для нас утрате: пришло извещение, что погиб смертью храбрых наш общий друг Коля Марков. Это известие сильно на меня подействовало, еще больше ожесточило против нашего лютого врага — фашистов».

Несколько раз перечитал Юрий это письмо и твердо решил: как только врачи скажут: здоров — немедленно в часть. Не время, видно, думать сейчас об отпуске домой!

Шли дни. Рана Юрия заживала, чувствовал он себя уже настолько бодро, что начал ходить по коридорам госпиталя. Однажды во время такой «прогулки» он встретил ковылявшего на костылях однополчанина Михаила Степанова. Радостной была встреча боевых друзей. Лица обоих солдат, сразу узнавших друг друга, озарились улыбками.

— Уцелел и ты в бою за Городок! — радостно воскликнул Юрий, сжимая руку товарища.

— Спасибо врачам, поставили на ноги… И для тебя есть радостная весть!

За взятие Городка дивизия была отмечена в приказе Верховного Главнокомандующего, и в честь ее воинов гремел над Москвой салют…

Юрию еще больше захотелось вернуться как можно скорее в родной полк.

Неподалеку от Орши раскинулись Осиповские торфяные болота, где вскоре после революции была построена одна из первых энергетических баз Советской страны.

К началу Великой Отечественной войны среди торфяников и окаймляющих их лесов выросло много рабочих поселков, похожих на раскидистый город. Здесь, опираясь на мощную автомагистраль Москва — Минск, в течение многих месяцев войны базировалось одно из отборных гитлеровских соединений — 78-я пехотная дивизия генерал-лейтенанта Отто Фридриха Траута.

Фашистские молодчики Траута хвастались тем, что пленных не берут.

С невиданной свирепостью расправлялся Траут с партизанами. По его приказу вешали сотни людей, сжигали «подозрительные» деревни, вырубали «опасные» леса, рощи и даже крестьянские сады.

«В моем районе партизан нет…» — хвастливо доносил он Гитлеру.

А раз «нет партизан», то и участок свой генерал Траут считал самым прочным на всей линии фронта, совершенно несокрушимым и неприступным для русских. Некоторые основания так думать у него были. Соседние звенья гитлеровской оборонительной линии уже были отжаты далеко к западу, а «утес Траута», как он сам и его подчиненные именовали свой участок, все еще держался.

Верховное Командование Советской Армии признало необходимым сбить «утес Траута», разнести его вдребезги и тем самым положить начало стремительному продвижению советских войск на Минск по той самой автомагистрали, которую как бы оседлывали вражеские войска.

23 июня 1944 года началось общее наступление советских армий на всем центральном участке Западного фронта, впоследствии переименованного в 1-й Белорусский.

Зона широкого наступления наших войск простиралась от Припяти до Западной Двины. И естественным центром этого мощного удара оказался именно «утес Траута», район Осиповских торфяников.

Выход на Минскую автомагистраль означал рассечение фашистской обороны на две части с последующим охватом этих отсеченных частей в «мешки», или «котлы»…

Группу советских войск на участке Отто Траута возглавлял генерал-лейтенант Галицкий.

Многих прежних своих товарищей не нашел Юрий по возвращении в полк. Был тяжело ранен и комсорг Шмырев.

Но на фронте дружба возникает быстро. Тем более что теперь и сам Юрий Смирнов чувствовал себя уже бывалым солдатом, а красная нашивка (знак перенесенного ранения) вызывала у товарищей большое уважение.

Новый политрук батальона Керим Ахмеджанов тепло встретил вернувшегося бойца, подробно расспросил его о настроении, о том, с охотой ли возвращается он в свою часть, верит ли в приближающуюся победу, готов ли все сделать для ее ускорения…

— Готов один на один с любым фашистским генералом схватиться, — взволнованно ответил Юрий.

Керим Ахмеджанов решил уделять Юрию Смирнову побольше внимания. Как только представлялся случай, заводил с ним теплый разговор по душам, разбирал боевые операции.

— Пожалуй, Юрий, не худо будет направить тебя при первой возможности либо в школу младшего начальствующего состава, либо даже в военное училище. Чувствуется в тебе, понимаешь, настоящая военная косточка…

План командующего советской ударной группой генерала Галицкого был смел и прост. Танковый прорыв на автомагистраль Москва — Минск осуществить в пункте, наиболее близком к этой магистрали, с тем чтобы выход на нее стоил наименьших потерь и занял как можно меньше времени.

Танки с приданными автоматчиками должны были прорваться к магистрали под косым углом по местности, изобилующей естественными препятствиями и потому меньше охраняемой.

Разведка сделала свое дело — трасса для танкового прорыва была намечена правильно. Через заброшенный, перекопанный канавами торфяник, через небольшую речку, доступную для стальных гусениц, через крупную березовую рощу, которую по неизвестным причинам не приказал вырубить генерал Траут… Возможно, что как раз эту рощу он считал надежным препятствием для рейда советских войск.

Генерал Отто Траут твердо верил в неуязвимость своих позиций.

Он не знал ничего определенного о намечавшемся советском наступлении, но сердце хищника чуяло, что широкое фронтальное наступление уже назревает. Поражение фашистов на Курской дуге привело к их массовому отступлению на Украине, за Чернигов и Киев; разгром под Калинином и Великими Луками заставил фашистов отодвинуться почти к латвийской и литовской границам. Становилось ясно, что и оршанско-осиновскому выступу, прикрывавшему путь на Минск, несдобровать!

И все же генерал Траут продолжал считать свой «утес» неприступным. Обосновавшись со штабом в селе Шалашине Дубровенского района, он небрежно выслушивал смутные, но способные насторожить донесения своей разведки.

— Русские перегруппировываются, сосредоточиваются? Ну что ж… Не по зубам им разгрызть гранит моего Утеса!..

Советский генерал Галицкий был, по-видимому, иного мнения на этот счет. По его приказу для танкового десанта, который должен был овладеть автомагистралью, подбирали наиболее отважных и крепких солдат-стрелков из всех частей, входивших в гвардейскую дивизию. Отбор проходил по принципу «охотничества», добровольчества. Принцип «охотничества» издавна был известен в русской армии. Выполнение особо ответственных и опасных заданий обычно поручали смельчакам, самолично изъявлявшим желание идти на риск.

Юрий Смирнов тоже вызвался участвовать в опасной, но почетной операции.

— Непременно пойду в танковый рейд, — решительно заявил он.

«Охотничество» Юрия Смирнова было принято. В шлеме, в защитном плаще с капюшоном, с автоматом на груди явился Юрий к месту сбора десантников.

Для осмотра героической танковой колонны прибыл лично генерал Галицкий. Осмотром танков, их экипажей и стрелков-автоматчиков командующий остался доволен.

Молодое лицо Юрия на миг привлекло внимание генерала, он даже сделал к нему короткое движение, быть может, собираясь спросить что-нибудь: «Кто родители, давно ли писал матери?»

Но дорога была каждая минута, и генерал тепло и взволнованно обратился к бойцам:

— Спасибо от лица Родины за службу, за доблестную решимость на подвиг… Желаю вам полного успеха, гвардейцы, и победоносного возвращения… Да здравствует наша славная Советская Армия!..

— Ура!.. Уррааа!.. — покатилось по рядам бойцов. Экипажи скрылись внутри танков, автоматчики заняли свои места за башнями. Взревели моторы, и колонна двинулась на выполнение задания.

До рассвета было еще далеко — только начинал светлеть восток, но водители точно знали маршрут и уверенно повели танки. Через два-три часа они должны были вырваться на магистраль.

Авиация была также наготове, чтобы в нужный момент обеспечить успех.

Фашистские дозоры заметили стремительно движущиеся танки, но в предрассветной мгле не успели даже разобрать, чьи танки, — свои или советские…

Все дальше, все глубже внедрялась танковая колонна в зону немецкого расположения, вгрызалась в «траутовский утес», давила фашистские укрытия и землянки.

…Глухо гудели моторы. В ушах Юрия ревел ветер, по лицу хлестали ветви деревьев и будто пело сердце:

— Вперед! Вперед!..

Фашисты уже поняли грозящую им опасность. Из дотов открыли пулеметный огонь, началась винтовочная стрельба. Полетели противотанковые гранаты…

Но у танкистов только одно стремление — вперед и вперед!

Колонна не должна была вступать в бой, пока не достигнет цели — магистрали Москва — Минск…

Когда, ломая деревья, танки КВ и ИС проходили через белоствольную березовую рощу, один из бойцов-десантников был тяжело ранен в плечо. Потеряв равновесие, он упал на землю. Это был Юрий Смирнов…

Мимо неслись гигантские стальные гусеницы. Занималась заря. Вдали между деревьями мелькали серо-зеленые тени. На фоне зари они казались черными. К упавшему с танка бойцу трусливо приближались фашисты.

Как шакалы, набросились они на тяжело раненного советского солдата.

— Имья? Часть?

Молчание раненого не смутило фашистских молодчиков. Ведь есть испытанное средство — пытка. Можно заставить заговорить любого, если только он не немой от рождения.

Торжествующие эсэсовцы втиснули раненого русского солдата в коляску мотоцикла и на предельной скорости помчали в штаб самого генерала Траута.

Генерал Траут уже понимал, что его пресловутый «утес» подорван. Вгрызались в него советские танки, как бур вгрызается в самую прочную каменную породу…

Фашистским генералом овладело бешенство. Может быть, есть еще возможность пресечь движение советской танковой колонны, накрыть ее артиллерийским огнем, отрезать, окружить и раздавить…

— Р-р-раздавить!.. — повторял дрожащими побелевшими губами генерал Траут. И поминутно справлялся у своих штабных: — Что нового?

Наконец он услышал желанное слово: «язык»!

Скорее, скорее, он сам будет допрашивать русского пленного. Он вырвет у него все, что нужно, узнает маршрут и задачу колонны…

Торопливо вошел генерал Траут в помещение для допросов. Сел за стол, вперил мутный скачущий взгляд в ту дверь, из-за которой должен был появиться «язык».

Часовые ввели пленного советского солдата, первого пленного за много месяцев.

Перед Траутом стоял юноша со смелым, открытым взглядом. Вся его фигура была воплощением спокойствия и силы.

— Имья?

Молчание.

— Фамилия?

Молчание.

Траут ударил кулаком по столу.

— Полный обыск!

Подручные генерала сорвали с юноши одежду. Ощупали все тело. Заглянули даже в рот.

В карманах гимнастерки были обнаружены воинская книжка и комсомольский билет.

В обоих документах одно и то же имя: Юрий Васильевич Смирнов, год рождения 1925-й.

Литер полка ни о чем не говорил фашистам. Полк стрелковый, а прорыв осуществлен танковой колонной.

— Куда направляется колонна? Молчание…

— Заставить говорить… — отрывисто бросает Траут своим подручным.

И начинается неописуемое, беспредельно страшное. Фашисты делают все, чтобы русский юноша заговорил.

Траут спешит, Траут торопит палачей-истязателей. Ему дорога каждая секунда.

— Куда пошла танковая колонна?… — повторяет он каждые несколько секунд, и переводчик автоматически выкрикивает по-русски эти слова над ухом Юрия.

Пытка следует за пыткой. Всю свою омерзительную изобретательность пустили в ход фашистские изверги. Но даже нечеловеческие муки не заставили заговорить отважного советского юношу.

А время летит…

Траут уже не может себя сдерживать. Он сам наносит Юрию Смирнову несколько яростных ударов, сам срывает с него клочья кожи.

То и дело прибегает адъютант с донесениями. Пожалуй, уже и напрасен допрос. Фашисты поняли, что советская танковая колонна явно стремится к выходу на автомагистраль Москва — Минск.

Наконец поступает новое донесение.

— Советские танки на магистрали… Наши заслоны сбиты, стрелковый десант овладел важными позициями по обе стороны автострады… Русские в тылу у наших главных сил. Красная авиация бомбит пути отхода…

Траут встал, уронив табурет. Нет уже ни времени, ни смысла заниматься мальчишкой-пленным. Под угрозой само расположение штаба. Нужно запрашивать подкрепления, а может быть, и просто пора удирать.

— Расстрелять! — отрывисто бросает Траут, кивнув на истерзанного Юрия. — Нет, повесить!..

И уже с порога добавляет:

— Но так по-ве-сить, чтоб содрогнулась вся Красная большевистская Армия. Дивизия Траута должна сохранить за собой славу «не берущей в плен»…

— Повесить за ноги… — предложил кто-то.

— Это уже не ново, — ответили ему…

И вот у кого-то из палачей родилась «свежая», «оригинальная» мысль: распять советского солдата на кресте!

— Давайте-ка гвоздей сюда потолще и подлиннее да пару хороших обшивочных досок. Пусть полюбуются коммунисты, пусть усвоят наконец, что мы ни перед чем не останавливаемся, чтоб навести страх на своих противников, что мы, черт возьми, еще способны неплохо огрызаться…

Эсэсовцы громко переговариваются, оживленно обсуждают детали предстоящей казни.

— Пусть красные надолго запомнят дивизию Траута, если нам даже и придется уйти…

Доски и гвозди принесены. Дьявольский замысел приводится в исполнение.

А теперь полностью предоставим слово документам. Из них будет видно все: и как, рассеченный надвое героическим рейдом советских танков, вышедших на автомагистраль Москва — Минск, рухнул, рассыпался неприступный «утес Траута», и как сметены были все линии траутовской обороны, и как во второй половине дня 25 июня 1944 года советские войска уже приступили к преследованию 78-й «беспощадной» фашистской дивизии.

Село Шалашиио, где помещался штаб Траута, тоже было к этому времени захвачено доблестной красной пехотой.

Попав в Шалашино, политрук Керим Ахмеджанов, ни на миг не забывавший полюбившегося ему комсомольца Юрия Смирнова, ушедшего в танковый десант, словно по наитию, заглянул в штабной блиндаж Траута.

И вот что предстало перед ним.

В глубоком молчании, с непокрытыми головами группа советских офицеров безмолвно созерцала страшную картину: на крестовине из досок, прислоненной к стене блиндажа, висел распятый обнаженный человек.

В ладони его раскинутых рук были вбиты ржавые длинные гвозди, такие же гвозди были вбиты в подъемы ступней: два железных костыля были вколочены в голову возле правого глаза.

— Что это? Кто это! — вскричал Ахмеджанов, не сразу узнав в искалеченном трупе знакомого ему стрелка Смирнова.

Безмолвие было прервано. Взволнованно, негодующе зашумели все офицеры, и один из присутствующих тут же прочел вслух только что составленный акт.

Акт составлялся наспех, приводим его с сохранением всех особенностей стиля и изложения:

Решено было немедленно составить еще один акт, который хотели подписать все присутствовавшие офицеры, до глубины души потрясенные увиденным.

Вот он, этот второй акт:

Тело Юрия Смирнова было похоронено с воинскими почестями возле деревни Шалашино…

…Геройская гибель Юрия Смирнова не прошла бесследно. Все полки и дивизии фронта с невероятной быстротой облетела весть о новом невиданном преступлении фашистов.

— Такого зверства еще не бывало! — возмущенно говорили бойцы.

Волна комсомольских собраний прокатилась по всем частям и подразделениям. Гнев боевой армейской молодежи был беспредельным. Новое злодеяние фашистов, рассчитанное на то, чтобы запугать советских воинов, вызвало у них лишь чувство беспредельного возмущения и ненависти к фашистским извергам, жажду мести за муки боевого товарища.

Комсомольцы стрелкового батальона гвардейского стрелкового полка даже дали особую клятву:

Эта клятва была подхвачена комсомольцами всех частей и подразделений Советской Армии.

С этой клятвой сотни тысяч молодых патриотов на всех фронтах Великой Отечественной войны шли к победе.

Юрий Смирнов прожил короткую, но яркую жизнь.

Имя верного сына Советской Отчизны Юрия Смирнова вечно будет жить в памяти народной. Оно будет жить в стихах и песнях, в названиях школ, заводов, колхозов.

Тот, кто отдал свою жизнь во славу Родины, не умирает!

…Тихая улица в Макарьеве на Унже, где некогда жил Юрий Смирнов, названа его именем. Много ребят живет на этой улице. Зимой и летом слышатся здесь звонкие детские голоса. Но даже самые шустрые мальчишки притихают, когда проходят мимо дома № 32. На стене этого дома можно увидеть небольшую металлическую планку, на которой четко выгравировано: «Здесь жил Юрий Смирнов».

Как знать, может быть, на этой улице подрастают такие же соколята. Придет время, расправят они крылья и, подобно своему отважному земляку, совершат немало героических дел во славу Родины.

Вячеслав ЛЕБЕДЕВ