Правофланговые Комсомола

Василий РАГУЗОВ

В представлении всех, кто знал Василия Рагузова в детстве, в институте, на целине, это был человек разносторонних способностей, истинного мужества и воли, из тех людей, у которых дело становится главной целью, смыслом жизни, в сущности — самой жизнью.

Родился он на берегу Волги, рано потерял родителей и еще до того, как попал в детский дом, хлебнул горечи и лишений, которых хватило бы с лихвой не на одно детство. Да и потом бывали периоды не из легких, жизнь как бы испытывала, пробовала его на излом, но он был крепкой породы («Кремешок парень», — скажут о нем целинники), и если к ближайшей цели вела тропка короткая, но через крутизну, он шел в гору, а не в обход.

Личность, характер — еще один из уважительных отзывов о нем.

Не колеблясь, пошел он в одиночку сквозь буран, надеясь пробиться к совхозу и вызвать подмогу товарищам, которые остались в степи…

Поначалу ничто не предвещало беды, и только опытный старожил мог бы по едва уловимым признакам определить, что степное затишье неустойчиво, что вот-вот завихрится буря. Рагузов ехал с молодым шофером в изношенном грузовичке, они далеко оторвались от тракторной колонны, торопясь опередить надвигающийся буран и добраться до центральной усадьбы, но не опередили, застряли в сугробе. Василий убедил себя и товарища, что до совхоза не так уж далеко (по степным меркам действительно оказалось недалеко), был уверен, что не заблудится, решив держаться относительно свежей тракторной колеи, но спасительный след вскоре замело, буран неистовствовал все яростнее и злее, а сил оставалось все меньше и меньше, но он шел и шел, падал, лежал минуту-другую и снова шел, потом полз, и прошло немало времени, пока прораб понял, что заблудился окончательно, что это конец… Но и в свою последнюю минуту жизни сохранил спокойствие, ясность ума, мужество. Свидетельство тому — его предсмертные письма, две короткие записки — жене и детям, сыновьям.

Откроем записную книжку целинного прораба Рагузова. Повседневные рабочие записи: цифры, расчеты, пометки о первоочередных заданиях, и вот они, последние исписанные странички. Он отчетливо сознавал, что замерзает и помощи ждать неоткуда. Достал блокнот, авторучку — чернила застыли, и, видимо, он отогревал их дыханием, расписывал перо — на страничке несколько неровных, резких, торопливых линий. И ниже:

И приписка: завет, завещание, наказ сыновьям — продолжить дело отца и, самое главное, быть в жизни человеком.

«Письмо это, казалось бы, имело сугубо личный, семейный адрес. Но стало оно обращением ко всем живущим, — вспоминает Л.И. Брежнев в «Целине». — Когда мне показали листки с расплывшимися буквами, когда разобрал их — перехватило горло. Позвонил журналистам, посоветовал, получив согласие жены, напечатать это письмо. Опубликованное в газете, оно вызвало десятки тысяч откликов по всей стране. Новые отряды добровольцев двинулись на целину, чтобы довести до конца дело, которое начали Василий Рагузов и подобные ему мужественные люди. Сопка, близ которой погиб Василий, названа теперь его именем».

…Львов, улица Бой-Желинского, двухкомнатная тесноватая квартира в пятиэтажном доме, в уютном зеленом уголке старинного города. Саша (Сашунька) сидит у чертежной доски, хмурый и сосредоточенный, как все студенты в канун экзаменов, старший брат, Володя, в приятных заботах и хлопотах — он получил квартиру, и завтра молодая семья переезжает. Тут же его сыновья, Сережка, Витюшка (внуки Рагузова), неугомонные и подвижные, как резвящиеся бельчата, носятся неутомимо из комнаты в комнату, производя изрядный шум.

Время от времени Серафима Васильевна урезонивает их с напускной строгостью, но пострелята и ухом не ведут, понимают, что бабушка гневается не всерьез, понарошку, для порядка.

Звонок в дверь, негромкий разговор в прихожей, и Серафима Васильевна возвращается со свежей почтой.

— Бабуля, а почему у нас так много знакомых?

— Ты о чем, внучек?

— Да вот как придет почтальон, так и принесет много-много писем. А ты потом сидишь и пишешь, пишешь, пишешь…

Ее спасают очки — под очками почти не видно, как влажнеют от сдерживаемого волнения глаза, неторопливо перебирает она конверт за конвертом, вчитывается в строки, написанные то размашистым детским почерком, то строгой официальной машинописью, а то и вовсе трудно читаемыми каракулями. Почти в каждом письме просьба — рассказать подробнее о муже, Василии Яковлевиче, о себе, о сыновьях: пишут военнослужащие — они вслух читали «Целину» и были поражены мужеством целинного прораба; строители — их комсомольско-молодежная бригада борется за право называться именем Василия Рагузова; школьники — у них создается музей комсомольцев-героев, и они просят поделиться воспоминаниями о Василии Рагузове, прислать фотографии…

Серафима Васильевна засиживается допоздна — отвечает на письма, советует, вспоминает.

Каким же он был, Василий Рагузов?

…Заволжская степь, то холмистая, то ровная, как чертежная доска, покрытая ковылем. Бегут и бегут шелковистые ковыльные волны, подгоняемые горячим ветром, до самого горизонта, и кажется, будто уже и не степь перед твоими глазами, а едва волнующаяся гладь моря в тихую погоду. Там и сям виднеются причудливые перекати-поле, похожие на большие цирковые шары, и какие-то темные крупные точки, будто кто-то разбросал булыжники. Опытный глаз сразу различает: это, затаившись, сидят волки, из высокой травы виднеются лишь лобастые головы или острые, торчком уши.

Волков в здешних степях особенно много развелось в годы войны, средь бела дня нахально рыщут вокруг селений — то дворняжку зазевавшуюся утащат, а то и теленка задерут. Осмелели звери потому, что в поселке остались сплошь старики, женщины да дети. Мужчины ушли на фронт, многие воюют вовсе недалеко от дома, под Сталинградом — там сейчас главное сражение.

Через Рудню, где размещался детский дом, густо шли воинские части, машины, артиллерия, танки. Сельские мальчишки бросались к машинам, бежали вприпрыжку по обочине и, отфыркиваясь от пыли, кричали с надеждой:

— Дядя командир, возьмите меня на фронт…

— И меня… Я стрелять умею… Бойцы устало отмахивались от ребят.

Случалось, наиболее отчаянные удирали-таки из детдома на фронт, но большинству малолетних храбрецов не удавалось добраться до не такой уж далекой Волги. Их, как правило, вскоре задерживали, с оказией доставляли по назначению, и Василий, как председатель детсовета, весьма сурово отчитывал беглецов (дисциплина есть дисциплина), объяснял, что в столь трудный для Родины час испытаний их первейший долг — отлично учиться, хорошо работать в тылу, потому что каждая пятерка, каждый выращенный и собранный ими мешок картофеля, каждая скромная посылочка, отправленная на фронт, — тоже снаряд по врагу…

У самого, правда, сердце щемило, заходилось в тревоге — как там на фронте? И не раз они уходили тихими вечерами за околицу, припадали к теплой степной груди, вслушивались, и им чудилось: вздрагивает земля от разрывов там, за Волгой, где идет многодневная битва. Вернувшись домой, сообщали радостно, как факт непреложный:

— Стоит Сталинград. Дают наши фрицам жару…

Рассказывает И.М. Фукс:

«Рагузов был детдомовцем. И это тоже немало объясняет в его характере. Для него, потерявшего родителей, Родина стала матерью в прямом смысле этого слова.

Наш детский дом имени В.И. Ленина основан был в середине двадцатых годов, а во время Великой Отечественной войны стал домом специального назначения, а это значит, что направлялись в Рудню лишь те дети, родители которых погибли.

Из трехсот воспитанников лишь несколько человек были, если так можно выразиться, сторожилами, то есть попали в Руднянский детский дом еще в довоенные годы. Одним из таких «старичков» был и Вася Рагузов. Я оказался в детском доме в августе 1941 года. Тогда-то и познакомился с Василием.

Вася был председателем совета детского дома, и директор поручил ему проследить, чтобы мы, новенькие, быстро и без суеты переоделись в летнюю форму — рубашку и брюки. Обуви не полагалось: летом детдомовцы бегали босиком…

В 1942 году мы с ним окончили семилетку. Рагузов предложил: «Давай поступим в авиационное училище». Мы подали документы в военкомат, однако нас не приняли (по возрасту), и мы снова вернулись в Рудню».

Во время войны считалось, что воспитанники детских домов, окончившие семилетку, вполне подготовлены к жизни — стране нужны были рабочие руки. Многие подростки, как известно, героически трудились в тылу, выполняя и перевыполняя высокие взрослые нормы. Друзья после неудачи в военкомате зашли к директору посоветоваться, как быть дальше.

Случай был необычный: воспитателей детдому не хватало, а тут вернулись секретарь комсомольской организации и председатель детского совета (их «должности» еще были вакантными), вернулись ребята, которые, чего греха таить, пользовались не меньшим уважением, нежели некоторые педагоги. В порядке исключения их решили оставить в детском доме, при условии, что они не просто будут здесь жить и учиться, но и работать помощниками воспитателей. Естественно, не освобождались они от участия в хозяйственных делах, работы в поле, на бахчах и на огороде, вместе со всеми выходили на заготовку дров, дежурили по кухне и столовой и т. д. Василий Рагузов и Илья Фукс исполняли при этом и свои главные общественные должности — председателя детсовета и комсорга детского дома.

Весной 1945 года они получили аттестаты зрелости.

Из письма И.П. Натрусного:

«Васю я помню хорошо с 1938 года. Тогда я работал в районной газете и не раз помещал заметки о воспитанниках детского дома, в том числе о талантливом мальчишке, увлекавшемся моделированием. Модели Рагузова — рассадопосадочная машина, дирижабль, самолеты, планеры — демонстрировались на выставке детского технического творчества.

Идут и идут письма со всех концов страны во Львов. А после того, как «Целина» была переведена на многие иностранные языки и большими тиражами стала издаваться за рубежом, попадаются конверты и с заграничным штемпелем. Пишут по старому адресу, указанному в предсмертной записке Василия, — на улицу Гончарова, но почтальоны доставляют по назначению даже те из них, на которых просто значится: Львов, семье Рагузова.

Серафима Васильевна бережно собирает и хранит все, что относится к судьбе мужа: документы, фотографии, книги, журнальные и газетные публикации, письма — многие сотни искренних человеческих документов.

Письма незнакомых людей согреты душевным теплом и участием, в них добрые пожелания и советы, восхищение мужеством целинников, взволнованные размышления о великом всенародном подвиге — освоении целинных земель, о долге, идейной убежденности, верности нашим идеалам. Эти эмоциональные, доверительные письма-исповеди, письма-воспоминания многое говорят и о самих авторах, наших современниках, их мыслях и чаяниях, раскрывают порой их непростые человеческие судьбы.

Из письма минской учительницы Н. Р. Бондарович:

«Здравствуйте, дорогая Серафима Васильевна!

Вы получаете письма отовсюду и, я думаю, не удивитесь, получив еще и весточку из Белоруссии. Дело в том, что я и моя сестра Катя воспитывались вместе с вашим Васей Рагузовым в одном детском доме. Лично я была в этом детдоме с начала войны и по 1951 год.

Когда началась война, наш детдом из Белоруссии эвакуировали на восток. Мы долго ехали, целый эшелон детей-сирот, пережили не одну бомбежку, останавливались в разных городах, нас понемногу расформировывали, пока не доехали наконец до села Рудня. Там оставшихся ребятишек и принял детский дом. Мы были испуганные, измученные, голодные. Встречали новеньких на станции (три километра от детдома) старшие воспитанники, они по-братски были заботливы и внимательны, понимали, как трудно нам пришлось в долгих «путешествиях» на колесах, и хотели, чтобы мы скорее забыли вой сирен, обстрелы, лишения и почувствовали бы себя как дома, под надежной кровлей.

Среди встречающих был и ваш муж, а тогда воспитанник детдома Василий Рагузов. Он у нас был старшим, председателем детсовета. На собраниях и заседаниях детсовета он говорил хорошо, уверенно, а если вызывал для беседы нерадивых, ленивых и т. д., то внушал им по-своему, по-мальчишески, но справедливо, за дело. Словом, был он примером для ребят, помощником для воспитателей.

В то трудное военное время мы, дети, рано взрослели, многое понимали, и все же среди нас выделялись и потому на всю жизнь врезались в память такие воспитанники, как Вася Рагузов. Был он невысокого роста, плотный, широкоплечий, волосы русые, лицо в веснушках, голос немного глуховатый.

…Мы не знали, как сложилась судьба В. Рагузова дальше, наши пути-дороги разошлись, пока я не встретила в «Целине» фамилию Рагузова. Мы с сестрой горько плакали и горевали, как о старшем брате, как о родном. Конечно, он поступил отчаянно, не зная норова степи, в которой один человек теряется как былинка. Но он действовал, боролся, не сдавался до последнего. Именно такие первыми поднимались в атаку, закрывали своим телом амбразуры вражеских дзотов, бросались под танки со связками гранат, прокладывали дороги в тайге, строили наше сегодня и завтра. И его слова: «Эх, жизнь, как хочется жить!» — больно полоснули сердце. Но он находит в себе силы найти неповторимые слова, которые зажигают сердца других людей — тех, что ехали и едут на целину продолжать его дело, дело всей партии и народа.

Работаю сейчас учительницей русского языка и литературы. Я рассказываю своим ученикам о первоцелиннике Василии Рагузове, моем товарище по детству, о людях, которые подняли целину, чтобы они знали, что за их счастливое детство многие заплатили своим здоровьем и даже жизнью, что они не только наследники славы отцов и дедов, но и продолжатели их дела».

Сохранилась характеристика, выданная воспитаннику Василию Рагузову: в детдом прибыл по путевке облоно из детприемника, родителей не имеет, а дальние родственники (тетка) его бросили. За время пребывания в детдоме проявил себя хорошим организатором, постоянно участвовал в общественно-политической работе, активный комсомолец, учился на «хорошо» и «отлично». Отдельно отмечалось: имеет склонность к рисованию и хорошо рисует.

После окончания десятилетки Рагузов, не испытывая, как многие выпускники, сомнений и колебаний в выборе дальнейшего пути, простившись не без грусти с детским домом, а в сущности, со своим детством, едет в Харьков. Был уверен, что его выношенная с детства мечта — авиация.

Он довольно легко поступил в авиационный институт, но… проучился лишь год. Был не последним среди однокурсников, но что-то томило, почему-то не доставляла, к его удивлению, ожидаемой радости учеба. Поделился как-то с соседом по комнате своими сомнениями: ошибся, мол, в выборе профессии, не мое, похоже, это призвание… Тот удивился: «Чудак, диплом не лом, руки не натрудит. Тяни, зубри, свыкнется…»

Неприятный разговор оказался последней каплей, чужой цинизм и равнодушное приспособленчество («свыкнется») неожиданным образом позволили ему глянуть на себя как бы со стороны и окончательно решиться. Нет, не мог Василий плохо работать, он — это потом станет его основополагающим принципом — уважал хорошую и именно хорошо сделанную работу, что требовало не только старательности, умения, ума, но и горения души. Иначе говоря — вдохновения, искры творчества, а ее рождает только любимое дело.

Он забирает документы, переезжает во Львов и поступает вскоре на архитектурное отделение инженерно-строительного факультета. На сей раз выбор единственно верный, окончательный и пересмотру не подлежит: архитектура и живопись — вот родные сестры его призвания.

Время тогда было нелегкое, послевоенное, голодное, ребятам, жившим на стипендию, приходилось по-солдатски туго затягивать брючные ремешки. Остряки, прихлебывая безмятежно вечером пустой чай с сухариком, подбадривали, бывало, себя шуткой: сытость, мол, враг интеллекта, а чувство легкого голода, наоборот, стимулирует мозговую деятельность, в частности — творчество. В доказательство ссылались на стремительно растущую активность студенческого рационализаторства и изобретательства, нескончаемый поток стихов в институтскую многотиражку и… увлечение Рагузова живописью.

Что ж, в чем бы другом, а в творческом «стимуляторе» Василий недостатка не ощущал, но и положения не драматизировал, привычно отшучивался: «Даст бог день — даст и пищу…» Он часами пропадал в старинных кварталах города, изучал архитектурные шедевры мастеров прошлого или бродил с альбомом аллеями знаменитого Стрыйского парка.

Свободного времени, увы, было в обрез: учеба и водоворот разнообразных общественных дел в институте и вне стен его заполняли сутки практически до предела. Такие понятия, как третий семестр, стройотряд, вошли в обиход позже, но шефская работа — особенно на селе — неизменно сопутствовала в то время учебе студентов.

В западных областях Украины сразу после освобождения их Советской Армией возрождалась и строилась новая жизнь на новых, социалистических началах. Залечивались раны, нанесенные войной, создавались колхозы, но были среди крестьян и такие, что не понимали пока преимуществ коллективных хозяйств, присматривались, выжидали. В лесах еще таились мелкие, разрозненные, но злобные банды «борцов за самостийну Украину», предателей, запятнавших себя сотрудничеством с фашистами в годы оккупации; они запугивали сельских жителей, убивали активистов, клеветали на Советскую власть.

Студенческие бригады, выезжая в села, агитировали за новую жизнь не только словами, хотя слово правды против вражеской лжи — острое, испытанное оружие. Многие студенты-агитбригадовцы были мастерами на все руки, а крестьяне уважают людей, понимающих и знающих работу; когда же устраивались вечера отдыха, даже степенные старики не отказывали себе в удовольствии посмотреть и послушать студенческий концерт.

Василий был постоянным участником таких выездов. Вместе с коммунистами и комсомольцами института он помогал электрифицировать села и поселки Бибрского и Магеровского районов, проводил беседы, делился опытом работы с сельскими комсомольцами.

О Рагузове можно сказать, что жизнь, отшлифовав стойкий от природы характер, приучила Василия смотреть в лицо опасности; и телом парень он был крепкий, выносливый, хотя, признаться, росту отнюдь не богатырского, обыкновенный имел рост, средний. Бывшие однокурсники рассказывают: ни во время многочисленных выездов студенческих бригад в отдаленные районы Прикарпатья — а такие поездки, особенно в глухие лесные деревни, были далеко не безопасны, — ни в стычках с хулиганами во время комсомольских рейдов по городу или дежурств на институтских вечерах Василий не то что не проявлял неуверенности или колебания, наоборот: был хладнокровен, решителен, попросту смел.

А между тем не только в лесной глухомани, но и в городе были готовые на все враги. Они с отчаянностью обреченных подогревали в себе тускнеющие надежды на возврат старых времен, вредили как могли, не останавливаясь порой даже перед террором. Город был потрясен, когда разнеслась весть, что в своем рабочем кабинете, за письменным столом убит по-бандитски, топором в затылок, Ярослав Галан.

Коммунист, интернационалист, талантливый писатель-публицист, Галан был кумиром студентов, одним из тех, с кого Василий и его друзья учились «делать жизнь», — реальный, живой, не книжный герой, обаятельный и остроумный в непринужденной беседе в студенческой аудитории, непримиримый и гневный в диспуте, на трибуне или за письменным столом. На листке бумаги разбрызганными каплями крови осталась последняя мысль-фраза писателя, тоже обращенная, как и предсмертное письмо Рагузова, «ко всем живущим». «Когда сердце народа переполняется обидой и гневом…» — успел записать Галан, делая, видимо, наброски к очередному памфлету из тех, что снискали ему славу и признательность многих и многих читателей и смертельную ненависть врагов.

Василий долго вынашивал одну очень важную для себя мысль, пока не утвердился в ней окончательно: я могу, решил он, я должен стать коммунистом, и он написал заявление о приеме в партию. Одной из самых светлых, «звездных» минут своей жизни он считал партийное собрание, на котором коммунисты факультета единодушно проголосовали за прием комсомольца Рагузова кандидатом в члены партии.

Если глянуть со стороны, Рагузову все вроде бы давалось легко и везде он успевал, но так только казалось: просто он умел сызмальства выработать привычку сосредоточиваться на главном, не вязнуть в мелочах, то есть работать рационально, быстро, с максимально возможным эффектом, избегая столь любимого некоторыми пенного шума и общественного внимания, которыми они стараются облечь свое даже самое никчемное дело.

Студентам приходилось много отдавать внелекционного времени для того, чтобы привести в порядок институт и прилегающую территорию, ремонтировать общежития, оформлять аудитории, кабинеты, мастерить стенды, чинить мебель. Василий был незаменим: он и столярничал, и окна в общежитии красил, требовалось — становился за грузчика или подавальщика кирпича, сажал с товарищами деревья на склонах улицы Суворова и в новом парке культуры и отдыха, много фантазии, изобретательности проявлял, оформляя студенческие праздники, стенгазеты, боевые листки.

Одним из добрых студенческих дел была забота о детском доме, и, как нетрудно догадаться, Василий, бывший детдомовец, стал организатором этого шефства. Он любил повозиться с ребятишками, умел устроить веселую кутерьму, рассказать интересную историю или сочинить необычную побасенку. Но больше всего ему доставляло удовольствие мастерить с детдомовскими ребятами украшения, игрушки, чтобы нарядить новогоднюю елку, и этот нехитрый обряд его стараниями и выдумкой превращался в яркую часть новогоднего праздника.

Навыки художника помогали ему иногда немного пополнять скудный студенческий бюджет, когда удавалось, например, оформить витрину магазина, красный уголок предприятия или нарисовать афишу для клуба или кинотеатра. «И великие мастера не чуждались поденщины, — говорил он, улыбаясь. — Мои главные картины еще впереди». И действительно, рисовал много и серьезно. В квартире во Львове хранятся сейчас наброски, этюды, пейзажи, портреты жены, ее отца, копии полотен известных мастеров.

«Вот уж, право, не знаешь, где найдешь, где потеряешь», — шутил, бывало, Василий, рассказывая с удовольствием друзьям о неожиданном и несколько необычном знакомстве с будущей женой. Перепал ему как-то заказ от артели «Красный картонщик» — нарисовать лозунги, вывески, клуб привести в порядок. Вознаграждение полагалось более чем скромное, но Василий согласился. Когда управился с работой, к нему подошла невысокая глазастенькая девушка, назвалась Симой — секретарем комсомольской организации артели — и, смущаясь, спросила: не мог бы товарищ художник в порядке дружеской услуги помочь выпустить стенную газету. Праздник близится, а у них никак и ничего толкового не получается.

Рагузов как раз торопился куда-то, но, глянув в глаза девушки-комсорга, тут же согласился, незаметно увлекся и создал стенгазету, хоть на конкурс направляй.

После этого случая Василий зачастил на «Красный картонщик» и, даже если не было заказов, весьма изобретательно находил предлог для посещения. Разрисовывая по собственной инициативе очередную стенгазету «красным картонщикам», студент-художник весело балагурил, был мил и дурашлив, как школьник, стараясь рассмешить девушку-комсорга, а в душе чувствовал: дело-то, брат, похоже, серьезное.

Летом его призвали на воинские сборы. Василий почти каждую свободную минуту писал Симе письма, почему-то суховатые и деловитые, как рапортички:

«…С понедельника начинаю оформлять полковой клуб. Думаю оставить после себя здесь небольшую память…»

«Только когда работаю, забывается все, и время идет незаметно. Еще прибавилась общественная работа: избрали секретарем комсомольской организации сборов. От жизни здесь не отстаю, хотя и располагаемся в лесу: слушаю радио, газеты доставляют регулярно (интересная деталь — регулярная доставка газет, она еще проявится позже в этом рассказе. — Б.Ч.). Здесь очень много красивых мест, рисовать и рисовать бы, да беда, времени мало…»

Закономерная, пожалуй, особенность: людям увлеченным, деятельным хронически не хватает времени, они с непониманием воспринимают жалобы других на скуку, на то, что, скажем, девать себя некуда, заняться нечем. Скука, заметил однажды непривычно резко Василий в разгоревшемся споре, уже признак бездеятельности. Сам он всегда жил с этим неистребимым ощущением нехватки времени — так много хотелось успеть сделать, прочитать, обдумать, увидеть, нарисовать, а порой и просто по-человечески передохнуть день, недельку от житейской круговерти.

Отдыхать он научился тоже по-своему, по-рагузовски — это значит сменить, например, пухлый учебник сопромата или кульман собственной конструкции и изготовления («пыточный станок», по меткому студенческому выражению) на лопату землекопа или забраться на этюды в глухой уголок своего любимого Стрыйского парка.

Воинские сборы он закончил успешно, с лестной характеристикой, а вскоре после возвращения «товарищ художник» и комсорг «Красного картонщика» сыграли скромную, нешумную студенческую свадьбу.

Радостнее стало жить и труднее, особенно когда родился первенец, Вовка, а спустя два года и Саша. Случалось Василию и вагоны ночами разгружать, оформлять вынужденные академические отпуска, браться за любую временную работу — лаборанта на кафедре, например, или художника-оформителя. В институте к трудностям его относились с пониманием, шли навстречу, но сам он никогда никаких послаблений себе не давал, никто не слышал от него ни жалоб, ни упреков на судьбу.

Да что там жалобы — он чувствовал себя счастливым, жил полной жизнью, был, как всегда, неунывающий, собранный, безотказный в институтских делах. Семья требовала внимания и времени все больше и больше, и все же он не забывал навещать своих маленьких детдомовских друзей — не по обязанности, нет, просто в нем жила такая душевная потребность.

Напряженный, но все же привычный ритм его жизни круто изменило событие исторической значимости — целина! 500 тысяч молодых патриотов направил Ленинский комсомол за годы освоения целинных земель в Казахстан, но Рагузов оказался среди самых первых — первопроходцев, первоцелинников, как их стали называть. В группе он был единственным семейным студентом, да еще двое детишек, а все же заявление: «Прошу направить…» — принес в комитет комсомола первым.

Некоторых однокурсников решение Рагузова удивило. В самом деле, почему нужно ехать именно ему, когда желающих столько, что хоть конкурс объявляй? Зачем прерывать на полдороге учебу? В институте положение твердое, авторитет стойкий, опять-таки семья, дети малые — Володе шел третий, Саше исполнился годик. Вот защитишь диплом и, пожалуйста, поезжай, совсем иное дело.

Одному такому скептику Рагузов, весело сощурясь, сказал:

— Голубой город в степи, понимаешь, хочу построить. Первым. Слыхал про такие города? Старайся, старик, окончишь институт с отличием — возьму мастером или бригадиром. Возможно…

Да и в комитете комсомола из самых добрых побуждений посоветовали было не торопиться, обдумать все как следует — время еще есть. Рагузов ответил твердо, уверенно, тоном, в котором не было ни сомнения, ни просьбы:

— Обдумано. И вообще поспешных решений предпочитаю избегать, вы же знаете меня.

С трудом сдерживала слезы Сима, в первые минуты неуверенная, правильно ли поступает муж.

— Пойми, дорогая, — мягко объяснял Василий, — материально, думаю, нам будет даже легче: заработки целинные ведь не сравнишь со стипендией — это раз; как только осмотрюсь и обживусь немного, этими вот руками домишко и даже не домишко — домину выстрою и заберу вас, родных, к себе — это два; наконец, неужели ты могла подумать, что на учебе я собираюсь ставить крест?

Переведусь на заочный, в деканате уже говорил — это три. А главное, какое грандиозное дело затевается, я нутром чувствую, я понимаю, и ты знаешь меня — по мне такое дело, не смогу потом простить себе, что остался в стороне.

9 марта 1954 года газета «Львовская правда» опубликовала заметку о проводах первого отряда комсомольцев Львова, уезжающих в Казахстан. Потом будут десятки других эшелонов, но этот самый первый. От первоцелинников, сообщает репортер, выступили на митинге трактористка Коробова, техник Савичева и строитель Рагузов.

Когда на митинге Василию предоставили слово, он про себя улыбнулся: «Ого! Строитель Рагузов — звучит неплохо, только это еще ох как оправдать нужно».

Из писем Василия Рагузова:

«Здравствуйте, дорогие мои! Доехал я до Атбасара 16 марта. Направили нас пока в совхоз за 25 километров от Атбасара. А 18-го меня уже послали принимать грузы на станцию.

Ехал через Харьков. В Харькове, воспользовавшись пересадкой, купил шапку-ушанку и кое-что из мелочей, которые позабыл дома. Затем ехал поездом Харьков — Хабаровск до Петропавловска. Волгу, родные места, проезжал ночью, в три часа. Посмотрел на ее ночные дали да мелькающий мост…

Первые впечатления о Казахстане. Казахи — народ гостеприимный, добрый. В совхозе жил на квартире, хозяева угощали чаем, кушал махан (вяленую конину). Обижаются, если выпьешь только две-три чашки чая, а не больше…

Природа здесь, как и в Сталинградской области, немного, правда, суровее, без лесов. Кругом беспредельные дали. Днем тает, вечером подмораживает. Много дичи: весной куропатки, утки, гуси, дудаки.

На полпути на станцию застал нас буранчик. Машины при нашей помощи продвигались буквально по сантиметрам. Все же около девяти километров пришлось идти пургой, добираясь до станции, оставив машины.

О себе. Чувствую себя здоровым.

Направление на место работы еще не получил. Буду работать в одном из совхозов…»

Из рассказа первого директора совхоза «Киевский» Л.Ф. Нестеренко:

«Строители возводили жилые дома, бытовые и производственные помещения. Вот тут-то и блеснул своими организаторскими способностями наш прораб. Опытных строителей у нас было не больше десятка, и, если бы Рагузов делал ставку только на них, пришлось бы нам зимовать в палатках. Но Рагузов наладил дело таким образом, что специалисты, выделенные бригадирами, одновременно стали и учителями — ребята, никогда не державшие в руках строительного инструмента, научились строить быстро и добротно. К осени на центральной усадьбе «Киевского» выросла первая улица. Так что зимовали мы не в вагончиках и палатках, а в домах. В одной комнате жило по две-три семьи, но жалоб не было…»

Из письма первого парторга совхоза «Киевский» Утегена Кабазиева в студенческую многотиражку «Радянский студент»:

«30 человек — бригада строителей — жили некоторое время в Атбасаре, получали прибывающие в совхоз стандартные дома. Переправлять туда им газеты и журналы мы, признаться, позабыли.

Заходит ко мне прораб и говорит недовольно: — Живем как на необитаемом острове. Негоже это, парторг.

Ошибку свою мы, конечно, исправили. А Рагузова я сразу приметил: инициативный, напористый, беспокоится о людях. Поговорил с членами бюро. Утвердили его агитатором. И не ошиблись. Он оказался настоящим вожаком и умелым воспитателем.

И вообще в нем была очень сильна общественная жилка. Все стенгазеты, наглядная агитация для совхоза делались с его участием. Особенно популярной была в совхозе стенгазета «Окно сатиры», которую оформлял Василий.

Мне часто приходилось говорить с Рагузовым. Он хорошо разбирался в политике, любил литературу и искусство. Рассказывал нам о семье, показывал фотографии жены и сыновей. Был простым, скромным, веселым человеком. Любил шутку. Я прошел войну, но могу сказать: он был бесстрашным, когда нужно было защищать интересы коллектива, принципиальным коммунистом.

В связи с этим вспоминаю один случай.

Среди вновь приехавших оказалось несколько хулиганов и лодырей. Они пьянствовали, дрались, отлынивали от работы. Мы принимали всевозможные меры, стараясь приобщить их к труду, но, увы, они продолжали вести себя по-прежнему. Созвали общее собрание. Держали они себя, однако, вызывающе, развязно, кричали, что в совхозе, мол, нет условий для работы.

В это время в палатку вошел Рагузов с друзьями. Послушав минуту-другую крикунов, Василий сказал веско:

— Предлагаю отобрать у хулиганов комсомольские путевки и уволить их из совхоза. Чистое дело надо делать чистыми руками.

Собрание дружно поддержало прораба».

Из писем Василия Рагузова:

Не правда ли, приведенные отрывки из личных писем больше похожи на докладную записку? Количество домов, объектов, объемы выполненных работ — все это, чем ежедневно и еженощно жил целинный прораб. А свой дом оставил на весну — нет (для себя!) стенового материала…

А весной — напряженнейшая страда: пахота и сев, и все остальные заботы и непервоочередные работы перешли временно на второй план. Строителей пришлось послать на помощь полеводам, и прораб Рагузов, удивив всех, добровольно вызвался на время пахоты и сева поработать прицепщиком.

Мощные тракторы с трудом вспарывали спрессованную веками степь. Особенно трудно проложить первую борозду — прямую, длинную, уходящую за горизонт. В один конец вести трактор утомительно долго, особенно ночью. Мерно, убаюкивающе урчит мотор. Тракторист, понаблюдая, управляется ли с непривычным делом новый прицепщик (хорошо управляется — хватка у прораба есть), вдруг запел во все луженое горло. Нет, не от переполнивших его чувств, он поет, чтобы не уснуть.

Днем проще. Днем есть хоть на чем глазу остановиться. Вот парит в поднебесье ястреб — этот знает, чего хочет, и рано или поздно своего добьется: охота — его профессия. На первый взгляд беспомощно судорожными рывками прыгает юркий тушканчик. Если вспугнуть его ночью и захватить в клещи автомобильных фар, он так и будет прыгать в полосе света, боясь свернуть в сторону, в темень, где спасение.

Некоторым водителям понравилось такое развлечение — прибавить газу, настичь и безжалостно раздавить зверька. Один, смеясь, бахвалился: вчера, пока ехал от Атбасара, троих ухлопал. «Зачем? Какая в этом надобность? — спросил Рагузов, невольный свидетель разговора. — Да это же свинство, варварство — губить без нужды беззащитное животное. Давайте прекращать подобные игры. Узнаю — буду наказывать». Прекратили. Слово у прораба, как было всем известно, твердое.

Из писем Василия Рагузова:

Он не участвовал в закладке сада и парка, не сумел построить домик для семьи, о котором писал Серафиме Васильевне как о деле практически решенном («Скоро, очень скоро мы будем вместе и счастливы…»), он многое не успел, и как же много он сделал за свою недолгую жизнь, какую оставил о себе неизгладимую память в сознании, сердцах тех, кто близко знал его, и миллионов тех, кому стал известен его подвиг, его яркая короткая жизнь.

О подвиге Рагузова Л.И. Брежнев так рассказывает в «Целине»:

Они, первоцелинники, жили в состоянии особого подъема и нетерпения, когда казалось, что даже сделанное ценой невероятных усилий можно было сделать быстрее и лучше, а каждая задержка, промедление представлялись им непростительными.

И Рагузов пошел в буран.

Он был старшим в колонне — не по возрасту, по должности, он был коммунистом и считал, что именно на нем прежде всего лежит главная ответственность за судьбы людей и срочного груза.

И наконец, он пошел один, потому что, хотя и был уверен в своих силах, все же, видимо, допускал, что элемент риска в его предприятии есть. Но по складу ума и характера он принципиально не принимал той позиции, которую Ленин образно называл безошибочно спасительным бездействием, и потому пошел навстречу буре.

Когда на областной комсомольской конференции зачитали написанные Рагузовым строки (предсмертные), сообщал в «Правде» Петр Проскурин, делегаты в единодушном порыве встали, потому что нравственные горизонты строителя Рагузова были устремлены в будущее, потому что погиб большой и красивый человек.

Во Львовском политехническом институте есть аудитория имени Василия Рагузова — здесь его портрет, стенд, где собраны фотографии, фотокопии документов, писем, страниц из дневника. В этой аудитории проходят Ленинские уроки, комсомольские собрания, встречи с ветеранами партии и комсомола.

Ежеквартально лучшей комсомольско-молодежной бригаде строителей Львовщины, добившейся наивысших показателей в борьбе за эффективность производства и качество работы, присуждается приз имени героя целины.

Каждый год сотни студентов-политехников в составе строительных отрядов выезжают на самые различные стройки страны. И по давней традиции одному из отрядов присваивается имя Василия Рагузова.

В год 25-летия освоения целинных земель бойцы областного строительного отряда поддержали инициативу комсомольцев политехнического института — зачислить в состав отрядов почетным бойцом героя-первоцелинника Василия Рагузова. На заработанные студентами деньги сооружен памятник В. Рагузову в совхозе «Киевский» и мемориальная доска во Львове. В составе отряда приехал в Тургайские степи и студент третьего курса вечернего отделения младший Рагузов — Александр.

Сыновья по примеру отца тоже стали строителями.

Старший, Владимир, окончил техническое училище, работал, после армии вновь вернулся на стройку.

Младший, Саша, кончил строительный техникум, работает в отделении Теплоэлектропроект, учится на вечернем отделении института, где не успел завершить образование отец. С волнением вспоминает свой первый приезд в составе студенческого отряда в совхоз «Киевский» и те трудно передаваемые словами чувства, которые он испытал, посетив могилу отца, — совсем так же, как и многие ребята предвоенных лет, он знал отца лишь по фотографиям, письмам да рассказам мамы. На целине ходил проложенными отцом улицами, каждый день подолгу стоял у обелиска возле сопки, слушал рассказы старожилов, тех, кто работал с первым прорабом.

Второй раз он приехал в совхоз с матерью Серафимой Васильевной и Володей: их пригласили на торжества по случаю 25-летия освоения целинных земель. Много было встреч, рассказов, воспоминаний и слез, но одна встреча особенно отчетливо отпечаталась в памяти — они увиделись с Утегеном Кабазиевым, которого знали до этого лишь понаслышке, лишь по его письмам.

Рагузовых на казахстанской земле встретили по-русски — хлебом и солью, и они увезли на далекую Украину не только память о ставших лично им родными местах, но и самое дорогое, что люди могут подарить друг другу, — теплоту человеческих сердец.

В дни юбилейных целинных торжеств в совхозном домике, построенном двадцать пять лет назад, открылся музей Василия Рагузова — совхозного прораба. Среди экспонатов — «Целина» Л.И. Брежнева на разных языках, личные вещи, газетные и журнальные вырезки, фотокопии документов и писем, собранные первоцелинниками, учителями и учащимися местной школы.

«Целина стала настоящей школой трудовой закалки, идейно-политического, нравственного и интернационального воспитания многих и многих сотен тысяч молодых людей. Освоение целинных и залежных земель вошло героической страницей в летопись грандиозных свершений нашей страны…

Нас радует, что нынешнее молодое поколение, унаследовавшее революционную страстность красных коммунаров, героизм фронтовиков, гражданственность и патриотизм целинников, достойно приумножает богатство и могущество нашей любимой Родины».

(Из письма первоцелинников, героев книги Л.И. Брежнева «Целина» в редакцию «Комсомольской правды».)

Среди героев целины, подписавших письмо — а их имена знает вся страна, — нет фамилии Василия Рагу-зова, но он по праву прожитой им недолгой, не героической жизни мог бы подписать этот взволнованный документ.

…Тенистыми аллеями Стрыйского парка неторопливо идет моложавая, скромно одетая женщина, с любопытством, словно впервые, всматриваясь в разнообразную парковую красоту. Здесь любил бывать Василий, на его этюдах и пейзажах многие живописные уголки парка. Вокруг женщины, выписывая замысловатые орбиты и громко выражая свой восторг, носятся двое сорванцов — с первого взгляда видно: родные братья. Кажется, они ведут забавную игру — кто больше задаст вопросов:

— Баб, как называется эта птаха?.. Цветок?.. Дерево?.. А это, бабушка, что это?..

Внуки Рагузова… Очень хочется верить, что и они осознают и воспримут высокие нравственные принципы, по которым жил целинный прораб, что и для них путеводной нитью станет та главная, заветная мысль-надежда, мысль-завещание, обращенная в письме Василия к сыновьям.

Главное ведь — действительно быть в жизни человеком. Настоящим человеком.

Борис ЧУБАР