Правофланговые Комсомола

Виталий БАНЕВУР

…Мглистым, морозным днем 12 января 1918 года в бухте Владивостока Золотой Рог бросил якорь японский крейсер «Ивами». Жерла его орудий зловеще развернулись в сторону города, словно возвещая, что мирная жизнь трудящихся Советского Приморья теперь будет прервана. Очень скоро за незваным пришельцем придут военные корабли под американским, английским, французским и другими флагами империалистических держав, а по городским мостовым зацокают подкованные ботинки иноземных солдат, и начнется организованный грабеж дальневосточного угля, леса, пушнины — несметных богатств края, на который давно уже зарились заморские толстосумы.

Но все это станет очевидным потом, а сейчас у причала Торгового порта стихийно возникла толпа. Высказывая негодование, люди хмуро смотрели па японский крейсер, на палубе которого выстраивались солдаты, чтобы сойти на берег.

Среди вездесущих мальчишек, прибежавших на пристань, был четырнадцатилетний гимназист Виталий Баневур, шустрый, худощавый, невысокого роста парнишка. Он протиснулся к самому пирсу, когда вдруг раздались голоса: «Демонстрация началась! На демонстрацию!»

Толпа хлынула па Светланскую улицу, по которой уже шли люди, направляясь на привокзальную площадь, где должен был состояться митинг. Мерным, неторопливым шагом двигались портовые грузчики, рабочие заводов Эгершельда, рефрижераторов, почтовики, телеграфисты — крепкие, мускулистые люди труда. Над головами реяли красные транспаранты. Ярко полыхал лозунг «Да здравствует Советская Республика от Балтики до Тихого океана».

Виталий увидел среди рабочих Лиду, старшую сестру. Лицо ее возбуждено, глаза оживленно блестят.

— Где тебя носит? Давай к нам! — замахала она брату рукой.

Виталий шел потом рядом с сестрой, держась за ее узкую ладонь, всем своим существом ощущая единение с монолитной колонной движущихся людей.

В их твердых взглядах, в сомкнутых рядах он видел непреклонную решимость и железную волю защитить отстоять родную Советскую власть в Приморье.

На квартире Баневуров стали нелегально собираться большевики. Примостившись тихонько за дверью, Виталий жадно вслушивался в каждое слово. И однажды не выдержал, вошел в комнату, попросил, чтобы ему дали боевое задание. Седоусый, пожилой рабочий ласково потрепал мальчишку по черным как смоль волосам, тихо произнес:

— Рановато еще тебе, сынок, обожди чуток, настанет и твой черед.

И он вскоре наступил. Щуплый с виду подросток не привлекал внимания шпиков. Виталий стал связным у подпольщиков.

Стремясь сохранить за собой Приморье, японское командование в апреле 1920 года вероломно нарушило перемирие с большевистской земской управой — началась вооруженная агрессия. Над Владивостоком опустилась черная ночь террора и репрессий, начались повальные аресты, массовые расстрелы.

Японским интервентам удалось захватить руководителей штаба партизанского движения во главе с Сергеем Лазо. После чудовищных пыток и издевательств отважного пролетарского командира враги сожгли в топке паровоза.

Но жестокие расправы с патриотами не запугали людей, лишь вызывали гнев и ненависть к интервентам и белогвардейцам, поднимали на вооруженную борьбу. Тысячи народных мстителей уходили в сопки, в тайгу, вливались в партизанские отряды. В это суровое время формировались политические взгляды и убеждения Виталия Баневура, выковывался характер борца.

Он ходил с поручениями большевиков на явочные квартиры, помогал переправлять оружие, под носом у белогвардейцев и японцев распространял листовки. По вечерам надевал просторный плащ, пристраивал незаметно под ним баклажку с клеем и, когда наступала темнота, вместе с напарником, прятавшим листовки в рукаве, расклеивал их на домах и заборах. Сколько раз он ускользал от шпиков и провокаторов, скрываясь в рабочих кварталах и глухих переулках, выручали прирожденная сметка, отличное знание города.

Но, главное, у этого худощавого, общительного и веселого, с твердым характером паренька был прирожденный дар трибуна, организатора. Обладая живым, цепким умом, превосходной памятью, начитанный и образованный, Баневур легко сходился с людьми, о сложных политических вопросах говорил понятно и просто. Вскоре он становится вожаком молодежного подполья Владивостока.

Было и еще обстоятельство, способствовавшее этому. В октябре 1920 года Баневур вместе с несколькими товарищами побывал в Москве на III съезде комсомола, видел Ленина и почти наизусть знал его программную речь о коммунистическом воспитании молодежи, произнесенную на съезде.

Виталия часто просили рассказать об этом, и он охотно соглашался, вспоминая незабываемые дни, проведенные в Москве. Почти месяц добирались они до столицы. Никто и подумать бы не мог, взглянув па этих совсем еще мальчишек, ради маскировки облаченных в отрепья, исхудалых от недоедания и недосыпания, что они авторитетные посланцы комсомола Приморья, его гордость и слава.

Много трудностей и опасностей преодолели в пути, чтобы не попасть в лапы контрразведки. Шутка ли — десять тысяч верст, где товарняком, где пассажирским поездом через несколько фронтов, через районы, занятые врагом. Под канонаду орудийных выстрелов и пулеметных очередей, под пристальными взглядами белогвардейской охранки.

Зато какая красота открылась их взорам, необъятный, душу захватывающий простор, когда ехали по Советской России, где уже отполыхала гражданская война и началась мирная жизнь! Тайга, степь, горы, реки, озера… Ребята не могли наглядеться, налюбоваться обликом Родины, обретенной в огне революции.

Виталий зримо ощутил, насколько она прекрасна и необъятна, понял, что дело, которому он служит, — необходимая, важная частица общенародного дела.

В Москву они приехали ночью, а утром, выйдя из общежития, пошли по улицам. Как завороженный, ненасытно смотрел Виталий на бульвары и памятники, оживленно текущую, пеструю людскую толпу, живописные стены и купола, гранитные набережные и площади, от которых словно веяло и седой стариной, и спокойной уверенностью бурной молодой жизни, рожденной Октябрем.

Зачарованно стояли приморские делегаты на Красной площади возле Спасской башни Кремля — сердца России, над которым, как символ советской нови, трепетал алый стяг. И вдруг раздался звонок. Из ворот Спасской башни выехала открытая машина. Солнечный свет, затопивший Красную площадь, осветил и машину и человека, сидевшего в ней. Виталий почувствовал, как от волнения что-то сжалось в груди, гулко забилось сердце.

— Товарищ Ленин! — невольно прошептал Виталий и вытянулся по струнке, словно сердцем приветствуя Председателя Совнаркома.

Машина промчалась мимо, но какая это была минута! Память бережно сохранит ее на всю жизнь!

А потом был комсомольский съезд, шумная, веселая, незабываемая молодежная «буча», где глаза рябило от пестроты одежд — серых шинелей красноармейцев, черных бушлатов моряков, аккуратных курток гимназистов, ярких халатов дехкан.

Здесь собрались молодые шахтеры Донбасса, ивановские ткачи, строители Каширской гидроэлектростанции, корабелы, металлисты — строители нового мира. И всех окрылила, зажгла, придала невиданный заряд энергии и целеустремленности речь Владимира Ильича Ленина, взволновало его участие в работе съезда.

— А какой он, Ленин? — спрашивали потом Виталия. Каждый раз он немного терялся от этого вопроса, боясь ненароком неточно выразить словами то большое, значительное, чем полнилось сердце, что составляло отныне глубинный смысл его жизни, определяло ее ясную цель. Он твердо знал: Ленин — это сама правда, сама совесть человеческая. И какие бы преграды ни встали на пути, он, Баневур, будет сражаться за эту правду со всей страстью, со всей самоотверженностью и непреклонностью своего сердца, будет сражаться до последнего вздоха, до полной победы ленинского дела…

После массовых арестов нужно было восстановить связи комсомольцев с большевистским подпольем. Баневур приходит на явочную квартиру Марии Фетисовой, работавшей в библиотеке. Белогвардейской контрразведке и в голову не могло прийти, что молоденькая библиотекарша, интеллигентная, скромная, совсем еще ребенок, — член боевой городской партгруппы, надежная связная коммунистов.

За плечами бывшей подпольщицы, «товарища Маруси», — большой, полный значительных событий жизненный путь. В совершенстве владея японским языком, Мария Григорьевна Фетисова долго работала на Сахалине, на Дальнем Востоке, училась в Академии коммунистического воспитания у Надежды Константиновны Крупской, преподавала в Институте востоковедения. Человек большой культуры, щедрой души, она, уйдя на пенсию, не прекращала работу, занималась переводами, встречалась с молодежью и всегда охотно вспоминала годы боевой юности, полной опасностей борьбы с интервентами.

Враги не догадывались, что эта «тихая барышня» была «красным» агитатором, что она вместе с рабочими грузила в шлюпку прикрытое мешковиной оружие под носом военного крейсера «Маньчжур», получала на углу Буссе и Портовой в японской прачечной таинственные свертки от коммуниста Цоя. А потом среди японских солдат обнаруживались листовки на их родном языке. Несколько сотен рабочих проводила «товарищ Маруся» в сопки к партизанам, зная заветную тропу, что вела за город в укромное место, где поджидали другие связные — проводники.

Она встретилась с Баневуром в декабре 1921 года. Он знал, какой отважный боец хозяйка скромно обставленной городской квартиры. Когда после работы Мария, придя домой, вошла в комнату, из-за стола быстро встал черноволосый темноглазый паренек, представился:

— Виталий.

После короткого знакомства он вспорол воротник пиджака, достал полоску белого шелка. Мария сразу узнала — «шелковка». На такой полоске белого шелка, хорошо сохранявшей машинописный текст, руководители подполья писали важные задания и донесения. Одновременно «шелковка» служила мандатом подпольщика, его своеобразным паролем.

Распоряжение было послано из урочища Анучино, где находился тогда подпольный обком партии и штаб партизанских отрядов Приморья. Мария прочитала о том, что Баневуру необходима связь с коммунистами городского подполья.

— Тебе придется подождать, — сказала она, накидывая платок.

А вскоре пришла вместе с Леонидом Бурлаковым, одним из членов боевой партийной группы. Они тут же договорились обо всем необходимом. Леонид сказав Марин:

— Это очень нужный человек. Отведешь Виталия к Левановым.

На конспиративной квартире Левановых часто кто-нибудь скрывался. Провокатор выдал белогвардейцам этот адрес. Враги налетели внезапно, арестовали Семена — отца нескольких детей, старого коммуниста. После тягчайших пыток его расстреляли. Баневур чудом ускользнул от ареста и снова продолжал свою опасную работу.

Белое офицерье, японское командование бесновались от ярости, разыскивая неуловимого комсомольского вожака, имя которого стало легендарным. Продажная анархистская газетенка «Блоха» поместила его фотографию с обещанием выплатить пять тысяч иен в качестве вознаграждения тому, кто доставит Баневура живым или мертвым.

Виталий узнавал и не узнавал себя на фотографии, где он был запечатлен в пору учебы в гимназии, — худенький, большеглазый, со впалыми щеками подросток.

— Хотел бы встретиться с тем, кто раздобыл эту школьную фотографию, — сказал Виталий товарищам.

— Нашелся какой-то, кто хотел подзаработать. Только никому не шли впрок тридцать сребреников, — говорили Друзья.

Рабочие берегли, укрывали Баневура от вражеских ищеек. Мария еще несколько раз встречалась с ним, передавала задания коммунистов, которые он затем выполнял. И все же пребывание его в городе с каждым днем становилось опаснее. Подпольная большевистская организация предложила Баневуру временно покинуть Владивосток. Он поступил работать в депо на станцию Первая Речка.

Здесь он не стал «отсиживаться», как в тихой гавани, — организовал подпольную группу молодых рабочих, которые повели с японцами решительную борьбу. В мастерских депо строили бронепоезда. Виталий имел задание тормозить их строительство, срывать важные заказы врагов. Он стал одним из организаторов «итальянских» забастовок: люди вроде занимались делом, но оно почти не продвигалось вперед.

Взбешенное начальство подсылало провокаторов, но их быстро распознавали рабочие и расправлялись с изменниками, В депо назначили надсмотрщиками солдат, белоказаков, установили самый строгий контроль за работой.

Но и это мало помогало — строительство бронепоездов шло «черепашьими» шагами, И в то же время в вагоне, где жил Баневур, печатались листовки, а рано утром комсомольцы разносили их по всей станции.

Передавая из рук в руки прокламацию, рабочие читали: «Товарищи! Близится час победы! НРА (Народно-революционная армия. — Ред.) — у Имана. Настают последние дни развязки. Белые чувствуют свою гибель, по они еще сопротивляются. Они готовятся еще к кровавым схваткам, формируют войска, готовят бронированные поезда, ремонтируются в нашем депо!

Не бывать тому, чтобы мы своими руками помогали врагам!

Бастуйте! Срывайте воинские перевозки белых! Комитет».

Снова начались аресты. Но и это не остановило подпольщиков. Отправленные на фронт бронепоезда на полном ходу попадали на запасные пути, летели с рельсов, разбивались.

В депо рыскали десятки сыщиков, хватали и тащили в застенки по малейшему подозрению. Круг вокруг Баневура сжимался, но неуловимый юный патриот бесследно исчез: ему было приказано уйти из депо в тайгу, в партизанский отряд Топоркова.

Оказавшись на новом месте, Виталий с интересом оглядывал укрытый под кронами лиственниц партизанский лагерь — шалаши, повозки, коновязи, дымки костров. Всюду ходили люди с гранатами, пистолетами в кобурах у пояса, некоторые перехлестнуты пулеметными лентами. У каждого на фуражке или шапке алая ленточка — отличительный знак «красного» партизана.

Выросший в городе, Баневур немного оробел от нахлынувших на него ощущений новой, необычной жизни. Ведь придется столькому учиться, начиная с азов, — езде на лошади, стрельбе из оружия, владению шашкой, умению вести разведку и бой по канонам партизанского искусства. Не оплошать бы, не ударить в грязь лицом перед этими закаленными в жарких схватках людьми, подумал он.

Из палатки вышел высокий мужчина, статный, в кожаной куртке, туго перетянутой ремнем.

— Командир наш, Афанасий Иванович Топорков, — уважительно шепнул Баневуру сопровождавший его парень.

Был Топорков немолод, строг лицом. Глаза лучились живой, энергичной мыслью. Все сидело на нем как влитое. Ступал он легко и твердо, словно не чувствуя за плечами бремени лет.

Командир сразу понравился Виталию. А тот, уже осведомленный о назначении Баневура комиссаром, просто сказал:

— Ну что ж, давай знакомиться, — крепко пожал руку, на секунду задерживая на юноше пристальный взгляд.

Перед Топорковым стоял невысокий, с ладной сухощавой фигурой парень. Сквозь смуглую кожу впалых щек пробивался здоровый румянец. Из-под черных, чубом нависавших волос смело и открыто смотрели темные, живые глаза. Что-то еще юношески-мягкое, угловатое было в лице, в подбородке, еще не знавшем бритвы, но твердая линия сомкнутых губ, прямой взгляд придавали ему не по годам серьезное выражение.

— Думал я, постарше будешь, — с добродушной откровенностью сказал Топорков.

— Так ведь состариться успею, — в тон ему ответит Виталий.

— Тоже верно, — согласился Топорков, улыбнувшись широко, открыто, так, что сразу почувствовалось — человек этот большой души, щедрого сердца. — Что ж, вместо жить и воевать будем. Проходи, — пригласил он жестом в шалаш.

Между ними установились искренние, душевные отношения. Чутьем опытного подпольщика-большевика Топорков сразу оценил способность Баневура быстро сходиться с людьми, свободно ориентироваться в политической обстановке, говорить о ней так, что и малограмотным крестьянам, которых в отряде было немало, все становилось ясным.

Виталий же с глубоким уважением относился к Топоркову, ведя его командирский талант, железную волю, гибкий ум. Партизаны беззаветно любили своего командира, готовы были идти за ним хоть в огонь, хоть в воду.

По-отечески заботливо принялся Топорков обучать Баневура всем премудростям партизанской жизни, и тот, сметливый и понятливый, быстро освоился на новом месте.

«Как там, в городе, дела? — интересовались партизаны. — Поди, отсиживаются рабочие? Ждут, когда мы припожалуем?» И Баневур рассказывая об организованной, отважной борьбе подпольщиков, коммунистов и комсомольцев, о росте рядов народных мстителей, несмотря на непрекращающиеся расстрелы и аресты. Партизаны, недостаточно осведомленные о положении в городе, сочувственно, понимающе говорили: «Значит, и там война. Придет час — вместе ударим по белопогонникам…»

Весной 1922 года белогвардейцы решили разгромить отряд Топоркова, который своими активными действиями наносил им большой урон — пускал под откос эшелоны, нарушал связь, дерзкими налетами уничтожал оккупантов. На выполнение этой операции белые бросили большой конный карательный отряд, значительно превосходивший партизанские силы.

И все же, узнав об этом, Топорков принял решение дать бой врагам, устроив им засаду на дороге в лесу, где они не могли бы развернуться и использовать свое превосходство в силах.

— Пойдешь на ответственный участок, — сказал он Баневуру. — Возможно, беляки полезут именно туда, когда прижгем им пятки. Держитесь во что бы то ни стало,

— Будет исполнено, товарищ командир, — заверил Виталий,

Он залег в цепи партизан среди кустарника, подступавшего к дороге. Рядом, за пеньком, пристроился седоусый, седобородый дед с берданкой, таежный охотник. Из его потертого малахая торчали ветки багульника — в пяти шагах дед среди кустов был неразличим. Когда показались едущие на рысях конные, он тихо заговорил, словно заманивая их, поддаваясь проснувшемуся в нем азарту боя:

— Ну, подходь, подходь, голубчики, поближе. Давненько вас поджидаем…

Виталий уже отчетливо видел усатые, разгоряченные лица карателей, слышал храп коней, цокот копыт, тяжелое дыхание людей. Взял на мушку дородного белоказака, когда раздался громкий голос Топоркова:

— По белой сволочи огонь!

Длинной очередью ударил партизанский пулемет, загрохотали выстрелы карабинов, винтовок. Лес огласился гулкой канонадой, ржанием испуганных лошадей, дикими криками врагов. Виталий стрелял старательно, как учил его Топорков, видел, как падали, сраженные пулями, каратели. А рядом спокойно и внешне неторопливо вел огонь дед, приговаривая при каждом выстреле: «Ось ишо одному гаду каюк…»

Придя в себя, белые напролом ринулись в атаку, но со всех сторон их встречали, разили партизанские пули.

Виталий не смог бы сказать, сколько длился бой. Оглохший от выстрелов и криков, он тщательно делился, посылая в карателей пулю за пулей, вскочив на ноги, что-то кричал своим соседям — молодым парням, когда те было попятились, увидев перекошенные яростью и страхом лица белоказаков, которые с отчаянием обреченных бросились на партизан. Вместе со всеми он поднялся в атаку, под грозное, раскатистое «ура» бежал вперед, стрелял на ходу, бил прикладом и пришел в себя лишь тогда, когда стало вдруг удивительно тихо. Десятки трупов лежали на дороге, в траве. В лесу умолкал конский топот панически ускакавших уцелевших карателей.

Виталий почувствовал страшную усталость во всем теле. Сел прямо на землю, расстегнув ворот взмокшей от пота рубахи.

Чья-то рука легла на его плечо. Он поднял голову. Перед ним стоял седоусый дед, таежный охотник.

— А ты, комиссар, молоток! — От яркого весеннего солнца дед щурил глаза, лицо его светилось доброй улыбкой. — Будут знать теперь беляки, почем наша Советская власть, — полез он в карман за кисетом с махоркой.

— Могут еще сунуться. Ко всему надо быть готовым, — сказал Баневур, вставая. Только тут заметил он, что вокруг хороводилась, бушевала весна. Красными, синими, фиолетовыми огнями расцветились травы, лес лучисто блестел па солнце молодой листвой, гудели пчелы. Виталий расправил плечи, вдохнул полной грудью дурманящий ароматами трав голубоватый воздух тайги. Так безумно хотелось жить, любить, работать до одури на этой благодатной, благословенной земле, видеть ее мирной и цветущей в лесах новостроек.

И горько становилось при мысли, что сколько еще крови людской прольется, пока освободят родной край от вражеской нечисти, — предстояли новые бои, новые походы,

В отряде оставалось мало боеприпасов. На одном же отдаленном разъезде были спрятаны патроны и гранаты. Но взять их и доставить в отряд крайне трудно — путь к разъезду проходил по местам, занятым белыми и японцами. Виталий вызвался привезти боеприпасы.

— Как же это тебе удастся? — спросили его.

— Наряжусь под деревенского паренька. Кто заподозрит в чем-то мальца, у которого и усы-то еще не растут.

Топорков замысел одобрил. И вот трусит по дороге старенькая лошаденка. На скрипучей телеге сидит в затасканной рубахе, в залатанных портах деревенский хлопец. Первый же белогвардейский конный патруль окликнул его.

— Эй, куда прешь? — строго спросил хмурый мордастый казак.

— Сенца, дяденька, надо привезть. Совсем отощала коровенка. А стог-то наш тут, на лугу, недалеко.

Чумазый босоногий паренек, весь его жалкий вид, покорное, просительное, глуповатое лицо смешат конных.

— Давай шпарь дальше. Да смотри скакуна-то не растряси, — гогочут белоказаки, пропуская телегу…

Баневур вернулся в отряд на рассвете. Из-под стога сена извлекли гранаты и патроны. Топорков крепко обнял Виталия, уколов его щеку колючей бородой.

— Что только не передумал за эту ночь… Ну, спасибо тебе, комиссар…

Наступали решающие события в борьбе за освобождение от оккупантов Советского Приморья. В сентябре 1922 года белые начали наступление против Народно-революционной армии. Возглавлявший его генерал Дитерихс, ярый монархист, слепо ненавидевший Советскую власть, лишившую его помещичьих владений в Прибалтике, объявил новый «крестовый» поход на Москву. Но трудовой народ, исстрадавшийся под гнетом интервентов и белогвардейцев, от мала до велика поднялся на последний бой с новоявленными «хозяевами».

Народно-революционная армия вскоре остановила продвижение белых и сама перешла в наступление, погнала их к морю. Еще на фронте шли ожесточенные бои, во Владивостоке хозяйничали американцы и японцы, еще в застенках лилась кровь патриотов-подпольщиков, а становилось уже ясно, что дни белогвардейцев и интервентов сочтены. Советская власть победоносно охватывала все новые уезды и волости Приморья.

Дальбюро ЦК РКП (б) приняло решение в занятых белыми и интервентами районах тайно провести съезды крестьянских уполномоченных, выделенных бедняцко-середняцким активом. Съезды должны были избрать комитеты по установлению Советской власти в Приморье. 13 сентября такой съезд проводился в деревне Кондратеновке.

Накануне отряд Топоркова получил приказ в составе сводной части партизан Никольского района прорвать фланг белых. Отряд в полном составе построился на центральной площади деревни. В вечерних сумерках слышался немолчный гомон людских голосов, звон оружия, храп застоявшихся конец.

— Не хотелось бы с тобой расставаться, — говорил Баневуру Топорков, когда настала минута разлуки. — Привык к тебе. Славный ты малый.

— Спасибо за доброе слово, Афанасий Иванович. Я и сам с отрядом бы — душа в бой рвется. Но съезд — дело не шутейное. Помочь надо товарищам.

— Позаботься об охране. Остается с тобой восемнадцать человек. За командира — Корнилов. Он много лет воюет, опытный партизан.

— Все сделаем как надо, — заверил Виталий.

— А теперь скажи, комиссар, бойцам несколько слов.

Виталий встал на возвышение, оглядел площадь, заполненную вооруженными, притихшими, так хорошо знакомыми ему людьми. Сколько вместе пережито, сколько пройдено боевых дорог! Как хотел Виталий быть бы сейчас в их рядах, а завтра в открытом бою бить белых. Но партия поставила перед ним сейчас другую задачу» И пусть каждый ва своем посту выполнит до конца то, что повелевает партия.

— Товарищи! — раздался в тишине звонкий молодой голос. — Пришло наше время за все рассчитаться с японцами и белогвардейцами! За муки наших отцов и братьев, сестер и матерей. За товарищей, что томятся в застенках. Ничто уже не поможет врагам. Идя в бон, мы победим. Да здравствует партия большевиков! Да здравствует Ленин!

— По коням! — скомандовал Топорков.

Площадь загудела от перестука конских копыт, людского гомона. Топорков трижды расцеловался с Баневуром, легко вскочил в седло,

— До встречи! — ободряюще вскинул он руку.

— До встречи! — высоко поднял Виталий кепку над головой.

Еще долго стоял Баневур, слыша в вечерних сумерках затихающий конский топот. Не знал он, что все это время за ним наблюдает провокатор — фельдшер Кузнецов, оставшийся в деревне при лазарете.

Партизаны не слишком доверяли ему, но держали в отряде потому, что использовали его опыт и знания по уходу за ранеными. Худой, длинный, он получил прозвище «ворона» за большую, старую, черную шляпу, напоминавшую воронье гнездо. Он не снимал эту шляпу даже в самые жаркие летние дни. Бывший тайный осведомитель жандармского управления, он тщательно скрывал свое прошлое, живя постоянно в страхе перед разоблачением.

Ночью Кузнецов бежал из Кондратеновки в Никольск-Уссурийское, где располагался большой гарнизон белых. Узнав, что в деревне собрался съезд уполномоченных и что партизаны ушли на задание, враги решили одним ударом разгромить съезд, обезглавить крестьянский актив, уничтожить партизанский штаб, а заодно по возможности раскрыть владивостокские явки. Два карательных конных эскадрона, из Раздольного и Никольск-Уссурийского, выступили в Кондратеновку.

В час дня на дороге, ведущей в деревню, показался столб пыли — это приближался один из эскадронов. Дозорный вскочил в седло, галопом помчался в Кондратеновку. Оставшиеся в дозоре двое партизан открыли огонь по карателям. Те неожиданно остановились, укрылись за придорожными деревьями — решили подождать второй эскадрон.

Дежуривший на крыльце Корнилов, выслушав дозорного, вошел в избу, где проходил съезд крестьянских уполномоченных, громко сказал:

— Товарищи, белые наступают. Прошу сохранять спокойствие. Все, кто имеет оружие, — ко мне. Повозки с ранеными, с имуществом — переправить через речку в лес…

В это время второй эскадрон карателей заблудился, направляясь к деревне с другой стороны лесной дорогой. Пока враги разобрались в своей ошибке, объединили силы, партизаны успели эвакуировать раненых и имущество, организовали оборону. Но силы были далеко не равны. Беляки с нескольких сторон обошли Кондратеновку. Загремели выстрелы.

— Уходить огородами! — приказал Корнилов. К нему подбежал Баневур.

— В штабе осталась пишущая машинка. Не оставлять же ее врагам! И кепка там моя.

«Наверное, парень зашил в кепке какие-то документы. — подумал Корнилов. — А здание штаба рядом — улицу перебежать*».

— Давайте, только быстро!

Баневур одним махом взлетел на крыльцо штаба и вскоре показался в кепке, неся в руках пишущую машинку. Ее он сунул в кусты, забросал ветками.

На площадь влетели всадники. Меткими выстрелами партизаны свалили нескольких верховых, отстреливаясь стали отходить.

Корнилов и Баневур покидали деревню последними. Миновав огороды, они выскочили на чистое поле, лишь кое-где покрытое кочками. Вокруг ни кустика, ни деревца — не укроешься. Белые заметили, открыли огонь. Но пока стреляли с разгоряченных коней, пули пролетали где-то в стороне. Положение изменилось, когда каратели спешились, установили пулемет.

Фонтанчики прошитой свинцом земли заплясали у ног. Когда Корнилов добежал до опушки леса и оглянулся — Виталий залег между кочек, рассчитывая, видимо, вскочить и скрыться в лесу, как только у белогвардейцев кончится пулеметная лента. Но наперерез ему уже мчалась группа конных, отрезая путь к лесу. Он успел еще оторвать подкладку у кепки, сунуть в рот небольшой листок с адресами явок подпольщиков, проглотить его, когда подскочившие белогвардейцы сбили наземь, навалились, связали веревками руки…

Его привели в избу, бросили в подвал, а вечером вызвали па допрос. Баневур вошел в комнату, огляделся. На хозяйской кровати поверх одеяла, в сапогах, развалился белогвардейский полковник. Перед ним навытяжку стояли офицеры, его подчиненные.

— Так вот каков ты, партизанский комиссар?! — щуря побелевшие от злости и ненависти глаза, процедил сквозь зубы полковник. От него разило луком, винным перегаром. — Еще во Владивостоке за тобой охотились, а птичка сама в руки попалась. Будешь говорить?

Баневур молчал.

— Советую, мой друг, не упрямиться, — тонкая, язвительная улыбка скривила губы полковника. — Мои орлы умеют языки развязывать. Сделают из тебя отбивную котлету, если будешь молчать. Итак, куда подались уполномоченные? Где партизанский отряд и каковы его силы? С кем из Владивостока поддерживаете связь?

Баневур понял, что крестьянские уполномоченные, а с ними и подводы с ранеными, с имуществом отряда благополучно ускользнули от белых, и это обрадовало, придало сил. Он по-прежнему молчал, глядя в грязный, затоптанный сапогами деревянный пол.

— Вздуть его, паршивца! — вскочил с постели полковник, ощерившись злобным, звериным оскалом.

С Виталия сорвали рубаху, бросили на лавку, стали выламывать руки. Он до крови закусил губы, чтобы не закричать, не застонать.

— Шомполами его! — зарычал полковник.

В избе засвистели шомпола. Кровь брызнула на пол, па бревенчатые степы избы. Временами Виталий терял сознание, но палачи окатывали из ведра водой, плескали в лицо, и снова в ушах назойливо звучали вопросы: «Где уполномоченные? Где отряд? Назови явки…»

Хозяин избы, пожилой крестьянин, отец нескольких детей, повалился полковнику в ноги.

— Господин офицер, ради бога, ради детей моих не делайте больше этого.

— И ты, свинья, захотел шомполов! — заорал полковник, уже порядком уставший от истязаний и пыток. — Ладно. На сегодня будет. В подвал «красного»!..

Допросы, жесточайшие пытки продолжались и на следующее утро. Но ничего не добились белые — Баневур молчал. Каратели не намеревались задерживаться в Кондратеновке, боясь появления партизанского отряда, его возмездия. Отряд построился, собираясь в обратный путь. Крестьяне видели, как вели по деревне окровавленного, избитого до неузнаваемости комиссара в окружении конных конвоиров.

У развилки дороги возле пустующего Пьянковского завода эскадрон остановился. Конвоиры отвели Баневура в сторону. К нему подскочил полковник, взбешенный железной выдержкой, невиданной стойкостью духа юноши.

— Так будешь говорить, красная сволочь? — замахнулся нагайкой и, не получив ответа, начал исступленно хлестать по лицу, по обнаженному телу Баневура. — Подвесить его!

Баневура подтянули на веревке за руки, вывернутые за спину, к толстому сосновому суку. Невыносимая боль пронзила истерзанное тело. Стон вырвался из стиснутого, окровавленного рта. Но и новыми пытками враги не добились от Баневура признания.

Он стоял перед ними, прислонившись к стволу сосны, едва держась на ногах. Весь забрызганный кровью, обезображенный, с вывернутыми, переломанными руками, но не сдавшийся…

Он немного не дожил до победы — погиб 17 сентября 1922 года, а 25 октября части Народно-революционной армия сбросили остатки белогвардейцев и интервентов в море, освободили Владивосток. Над Советским Приморьем взвился красный флаг. На другой день, 26 октября Владимир Ильич Ленин телеграфировал председателю Совета Министров Дальневосточной республики;

«К пятилетию победоносной Октябрьской революции Красная Армия сделала еще один решительный шаг к полному очищению территории РСФСР и союзных с ней республик от войск иностранцев-оккупантов. Занятие Народно-революционной армией ДВР Владивостока объединяет с трудящимися массами России русских граждан перенесших тяжкое иго японского империализма. Приветствуя с этой новой победой всех трудящихся России и героическую Красную Армию, прошу правительство ДВР передать всем рабочим и крестьянам освобожденных областей и города Владивостока привет Совета Народных Комиссаров РСФСР».[1]

Юрий ПАХОМОВ