Предел тщетности

Глава 19. Последний день

Утро подрагивает ноздрями, принюхиваясь к новому дню. Мне совершенно не хотелось вставать, стоило пошевелиться, как голова наливалась чугуном, будто к ней прицепили пудовую гирю. Вчера, точнее уже сегодня, случилась безалаберная ночь, в которой присутствовало все — паника, суматоха, гонки по ночной Москве, томительное ожидание, выдох облегчения в конце, еще не полной грудью, чтоб не сглазить, а поспешный, осторожный, короткий выдох надежды. Петька не умер, и в этом целиком заслуга его шофера — прибежав на крики женщин, Костя подхватил бесчувственное тело на руки, уложив на кушетку, проверил пульс, расстегнул пуговицы на рубашке до самого пупа, после чего сразу вызвал скорую, как я понял, платную. Врачи приехали быстро, действовали слаженно, без суеты, присутствующие едва успели прочухаться, как каталку с Петруччо уже спускали на грузовом лифте вниз. Мы поспешили следом, на площадке меня тронула за локоть Мишкина дочь, попросив притормозить.

— Завтра вечером у меня поезд, уезжаю домой. Если не возражаете, я могла бы заскочить к вам перед отъездом.

— Адрес знаете?

— Да, — крикнула она в закрывающиеся дверцы лифта.

По остывшему городу мчались с помпой. Впереди машина скорой, мигая проблесковыми огнями, впритирку сзади, стараясь не отстать, летели три колесницы — Мерседес с Костей и Василикой, джип со Славкой и Танькой, в замыкающей машине сидели мы с Натальей. Квартиру бросили на Чертопраховых, ибо Плотная Лиза находилась уже не в транспортабельном состоянии. Поразительно, нас не остановили гаишники, видимо посчитав, что везут важного хрена, а сзади машины сопровождения, но охрана больницы на такие фортель не купилась, пропустив за ворота только скорую с Петькой. Пока припарковались, пока брели в ночи к нужному корпусу, Петруччо уже увезли куда-то и мы битый час пытались выяснить, куда именно. Нас попросили обождать, мы расселись вразнобой, устало наблюдая за ночной бурлящей жизнью больницы, жизнью с привкусом беды, одно несчастье сменяя другое прибывало с разными промежутками в приемный покой. Я сидел на банкетке, привалившись к углу стены, закрыв глаза, Наталья держала меня за руку, сжимая ладонь с поразительной силой, словно боялась, что я исчезну. Мне захотелось развеять ее опасения — нет, я никуда не денусь, я буду с тобой, пока дышу — обнял жену и мы просидели, прижавшись друг к другу, молчком, непонятно сколько времени. Наконец нас позвали, вышел врач, женщины выдвинулись вперед, мы застыли чуть поодаль. Мужчина лет сорока в сизо-голубом медицинском костюме что-то бубнил им вполголоса, я ничего толком не разобрал из сказанного, слух выхватил только одно знакомое слово — инфаркт. Домой вернулись в четыре утра.

Зазвонил телефон, вынуждая к действию, кряхтя, как старый дед, я перекатился по кровати, спустил ноги вниз и взял трубку.

— Ты как? — спросила Наталья.

— Еще не понял. Погоди одну секунду, — я вытряхнул сигарету, закурил. — Теперь уже лучше.

— Сомневаюсь, что ты так быстро оклемался, на тебе вчера лица не было. Я, собственно, хочу предупредить, чтобы ты меня рано не ждал — Славка связался с Евгенией, она с сыном вылетает первым рейсом из Таиланда, мы с Татьяной поедем их встречать в Шереметьево, самолет в половине десятого вечера.

— А в больницу звонили?

— Да, все без изменений, состояние тяжелое, стабильное, — Наталья подумала и неожиданно попросила. — Никитин, не бузи сегодня сверх меры, вдруг твоя помощь понадобится.

— Яволь, мой генерал, — на том и расстались.

«Мы с Татьяной» — это что-то новенькое, звучит как песня, хотя частушка больше подошла бы под сегодняшнее настроение. Так и хочется продолжить «Мы с Татьяной ходим парой». Конечно, я обрисовал жене, как увидел Мишкин финт ушами относительно моих любимых женщин. Наталья ахнула от простоты и очевидности конструкции, но на то и грабли, чтобы лежать у всех на виду. Если бы Мишка замутил нечто многоходовое, конспирологическое, его бы, несомненно, тут же вывели на чистую воду.

Смешно, но я как-то сдуру почувствовав себя недостаточно просветленным, решил прочитать библию, уж не помню какой завет или «автора» евангелия, но у меня осталось стойкое ощущение, что бог выглядел в описании банальным разводилой, с первых же страниц, начиная прямо от Каина и Авеля. Мне потом один набожный чудак в разговоре долго вещал об искушении и расплате, но лично мне эта вечная проверка на вшивость показалась ординарной глупостью, да еще и избыточно безжалостной. И чтобы два раза не вставать — никакой любви я там не ощутил — то есть любви-то на словах было через край, но в поступках любовью и не пахло. Да, карал он немилосердно, изощренными способами, но где любовь, скажите на милость? Одна только презумпция греха. Можно вполне допустить, что и Мишкой двигала божественная воля, потому что он тоже проверил нас всех на слабо, но мы выдержали с честью предложенный экзамен. Друзья остались друзьями, остальное чепуха. Насчет бестиария я оставался в раздумьях — куда следует их отнести, к силам света или к козням дьявола? Признаваясь если не в любви, но в расположении, они поступали ровно наоборот. Но и грозя карами, они в сущности пока не воплотили их в жизнь. Результат не соответствовал замыслам или же я их понимаю превратно, несмотря на кажущуюся явной декларацию о намерениях. Утешало одно — Петька жив, вопреки приговору, значит, не все предсказания чертовой троицы сбываются. Ладно, чего гадать, я посмотрел на часы, через двенадцать часов узнаю по любому.

Я встал, прошел в ванную, умылся, заглянув на кухню — чего напоследок играть с собой в кошки-мышки — сразу направился к холодильнику. Прихватив из него бутылку водки, вернулся в комнату. Во мне теплилась надежда, что за время отсутствия в комнате нарисуется бестиарий, как-никак сегодня знаменательный день, их подопечный отправляется прямиком к праотцам, но зоопарк нечистой силы не появился. Зато посреди журнального стола громоздилась объемная коробка, перевязанная атласной лентой с веселым бантиком сверху. Так сказать, презент от сослуживцев на юбилей по поводу досрочной кончины. Сев в кресло, я налил рюмку, выпил и стал рассматривать подарок, намереваясь по внешнему оформлению определить внутреннее содержание. Оберточная бумага была разрисована в праздничных тонах — большое количество разноцветных фейерверков рассыпалось многочисленными звездами над восторженной толпой человечиков, державших в руках транспаранты с надписями «С Новым Годом!», «С Днем Рождения!», «С Рождеством», «С Пасхой!», и тому подобное. Казалось, производитель хотел отметить все случаи жизни, все красные даты календаря, включая религиозные, чтобы никто не остался в накладе. В иных обстоятельствах я бы посетовал на неразборчивость в средствах, но сегодня мне захотелось похвалить неведомого дизайнера за предусмотрительность — в конце концов, неведомо, чем сегодняшний день обернется в итоге — тризной или новым днем рождения? Я не спешил развязывать тесемки и поднять крышку просто потому, что никуда не торопился — мне на это торжество не опоздать, почить в бозе, как ни крути, всегда успеешь. По всем прикидкам внутри должен быть торт, смущало одно, коробка выглядела не квадратной, а непропорционально продолговатой, для юбилейного лакомства нестандартная форма. Так я сидел перед подарком, крутил, вертел его в разные стороны, ни о чем не думая, подперев лицо ладошкой и наслаждаясь веселыми картинками, пока первая доза алкоголя не прижилась в организме, потребовав продолжения. Пить на пустой желудок не хотелось, я поспешил на кухню, чтобы слямзить кусочек съестного. Вернувшись обратно, убедился в правильности своих догадок. Неизвестный доброжелатель (подозреваю кто) захотел пришпорить события и любезно распаковал красочный презент — стол украшал причудливый торт безе. Продолговатая форма объяснялась проще некуда — основой композиции являлся холмик с могилкой, в изголовье которого возвышалась косая плита с надписью, а в ногах горела одна-единственная свеча. Я выпил и пододвинул торт поближе, чтобы рассмотреть уже в подробностях. Он был произведением искусства, выполненным рукой мастера, не побоюсь этого слова, художника, исповедующего стиль мистического реализма, приверженца глубокого погружения в отображаемый предмет.

Одна надпись на надгробье чего стоила, филигранный подчерк с завитушками гласил: «Никитин В. И., 1960–2009 (где-то в марте)», внизу приписаны три строки: «Живи, живя. Копти, коптя. Умри, умря.» На мой дилетантский взгляд, эпитафия была не лишена философского начала — если не придираться к рифме, трехстишие несло в себе потаенный смысл — что наша жизнь, если не полная «коптикоптя»?

Могильный холмик, залитый изумрудной глазурью, напоминал половинку батона докторской, разрезанного вдоль, на нем нарочито небрежно лежал венок из марципана, лепесток к лепестку, веточка к веточке, наискосок красная лента с надписью золотом: «От безутешных соратников по досугу». Соратники сидели тут же, сбоку, на марципановой лавочке без спинки, расположившись рядком — крыса, черт и гриф. Фигурки были вылеплены с особой тщательностью и любовью к деталям — Дунька в старомодном фиолетовом строгом платье, шея укутана, подол до земли, морду прикрывала черная вуаль, резко контрастирующая с белоснежным платком, зажатым в лапке. Черт в смокинге, в неизменных кедах на ногах, склонив покаянную голову, прижимал вороненого цвета цилиндр к манишке на груди. На лице Варфаламея скорбь боролась с отчаянием. Опоясанный траурной лентой гриф, потупив взор, застыл последним в ряду, зажав под крылом пурпурную розу, которую вот-вот бросит прощальным взмахом на мою могилку.

Если бы к триумвирату на лавочке пририсовать задником пейзаж хмурого вечера с всплывающей луной из-за церковной колоколенки, вполне получилась бы сцена в провинциальном духе на тему одного из романов Диккенса, настолько достоверно выглядел торт. Мистический реализм ему придавала горящая свеча, пламя так трепыхалось оранжевым мотыльком под порывами невидимого ветра, судорожно, из последних сил борясь со стихией, что мне невольно захотелось прекратить ее мучения. Судя на нагару, восковыми слезами убегавшему вниз, свеча уже выгорела наполовину. Я наклонился и дунул что есть силы. Пламя погасло, чтобы через мгновенье загореться вновь, дальше экспериментировать желания не возникло, итак стало понятно — не ты свечу зажег, не тебе и гасить.

Несмотря на издевательский характер подарка с намеком, я внезапно расчувствовался. Никогда не замечал за собой склонности к сантиментам и тут на тебе! — еще чуть-чуть и слеза побежала бы по небритой щеке. Я тряхнул головой, как конь, сбрасывая остатки умиления, схватил вилку, орудуя ею, словно заступом, вонзил четыре зубца в холмик и начал аккуратно подкапывать могилку со всех сторон. Поддев верхний слой, переложил его на тарелку. Моему взору открылся гроб из шоколада, мне пришлось приложить хирургические усилия, чтобы вытащить его, не раскурочив весь торт, да еще и не обжечься о пламя. Наконец манипуляции закончились, эксгумация прошла успешно, я облизнул сладкие пальцы и снова задумался, стараясь угадать, что же покоится внутри? Воображение нарисовало скелет в лохмотьях, почему-то с полуистлевшей повязкой на глазу, дальше уже пошла какая-то чертовщина. Мне привиделось, когда я буду открывать шоколадку с секретом, обязательно прилетит гриф, сядет на плечо и закричит: «Пиастры! Пиастры!» Я вскрыл гробик, наваждение исчезло, — он был пуст. Меня захлестнула обида, сменившаяся раздражением, как в детстве, когда тебе подсовывают фантик, внутри которого, вместо долгожданного лакомства, пшик. На смену раздражению пришло облегчение — пораскинув мозгами, я подумал, что отсутствие моей уменьшенной копии в гробу символично. Петруччо, несмотря на обещания, не умер, а уж коли на генеральной репетиции герой остался в живых, то на премьере дублеру все карты в руки.

Выпив очередную порцию, я отправил гроб прямиком в рот, он оказался из пористого горького шоколада, и бросил сладострастный взгляд на пригорюнившихся марцепановых болванов, прикидывая, кого из них следующим положить на зуб. После недолгих колебаний выбор пал на черта — только я потянулся вилкой к фигурке Варфаламея, как плечо пронзила острая боль.

— Но-но, не лапай, ты свою часть торта уже доел, — над ухом раздался хриплый голос грифа. Он сидел, покачиваясь, острые когти, прорвав футболку, вонзились в плечо. Никаких пиастров. Я почувствовал себя почти что Прометеем, правда печень мне терзала водка, зато стервятники уже слетелись.

— Выражаясь фигурально, Шарик имел в виду кусок жизненного пирога, — уточнил черт, появившись из воздуха, и посмотрел на часы. — Осталось несколько оборотов стрелки. Мелкие, если не сказать ничтожные, объедки некогда огромного пиршества жизни.

— Надо же, — невпопад парировал я, наблюдая, как рядом с чертом из ничего возникла крыса, — мне думалось, что сегодня, отбросив ложный стыд, вы явите мне свои истинные лица — предстанете наконец-то в настоящем обличье, как и подобает по законам жанра.

— Ты нас явно с кем-то путаешь, — возразила крыса, — оборотни числятся по другому ведомству, а мы вполне себе реальные персонажи, единственные и неповторимые. К чему нам напяливать чужие маски — я ни за что в жизни не согласилась бы натянуть на себя прикид Шарика — у меня на пух аллергия, к тому же высоты боюсь до ужаса. В полете плачу и кусаю ногти — в качестве доказательства она зачем-то протянула вперед лапку, будто только что сошла с трапа самолета.

— А как же Наполеон? Ты же являлась к нему в облике белой лошади?

— Ты ей верь больше, — каркнул мне на ухо гриф. — Дунька врет, как семечки лузгает.

— Тогда я ничего не понимаю, — слова мои были обращены непосредственно к черту в надежде, что тот не выдержит и прояснит ситуацию. Однако мой лиловый друг никак не отреагировал на выпад в его сторону, он устраивался в кресле, которое Дунька вытащила из стены.

— Вместо того, чтобы питаться домыслами, — черт наконец соединил пятую точку с точкой опоры, — сходил бы ты, мон ами, чайку заварил. Да покрепче. Время печь торты и время их поедать.

Я не стал кочевряжиться, чаю так чаю, пошел на кухню, заварил им пойло крепости чифиря, пусть взбодрятся, кровь по венам погоняют. Вернувшись, увидел соратников, расположившихся полукругом, они листали книгу — я ее сразу узнал по обложке, обращенной ко мне. Тисненым шрифтом на ней синели буквы «Основы марксизма-шушинизма». Книжку, что мне прислали с посыльным, я прихватил с собой из квартиры Петруччо, но так и не удосужился заглянуть внутрь, предполагая очередной бред на тему альтернативной истории в стиле «Справочника пропагандиста».

— А где текст? — недовольно пробормотала Дунька.

— Еще не придумал, — гриф важно распушил перья. Видимо, он был чрезвычайно горд собой.

— Тогда в чем креатив? Идею ты спер у генерала, пошуровав в седой голове, картинки стырил из интернета, поменяв лишь названия в подписи. Не вижу повода, чтобы перья веером гнуть, — Дунька оторвалась от книжки и встала перед грифом подбоченясь, готовая к любому развитию событий. И они не заставили себя ждать.

Из легкой перебранки, постепенно набирающей обороты, мне удалось выяснить, в чем заключалась причина столь острых разногласий между крысой и грифом. В одной из своих многочисленных заметок на манжетах, от нечего делать и исключительно для души Решетов выдвинул гипотезу, что вождь мирового пролетариата Ульянов придумал себе не тот псевдоним. Почему бы ему, размышлял генерал, явно дурачась, вместо липовой фамилии «Ленин», взятой, по одной из версий в честь реки Лены, сразу после ссылки в село Шушенское не подписываться «Шушин», что было бы логичнее с какой стороны ни посмотри? Грифу так понравилась изящность формулировки, тем более Шушин по звучанию находился ближе и к Шарику, и к Шираку, что он решил воплотить в жизнь каламбур Решетова и сбацал красочный альбом на монументальную тему.

Пока соратники по партии ругались, я тихонько подтянул книжицу к себе и пролистнул из чистого любопытства. Да, гриф действительно не блистал фантазией, сплагиатил, надергал фоток из разных источников, где фамилию Ленин тупо заменил на Шушин, а в иных местах на Шушен, видимо, не определившись с окончательным вариантом написания. Безусловно, фраза «Пионеры всей страны делу Шушена верны» звучала непривычно для слуха, но повторяемая сто лет миллионами патриотических глоток стала бы такой же обыденностью, что твой бутерброд на завтрак. В книге оставалось много пустых страниц, гриф явно поторопился с презентацией и тем более странно, что он прислал ее мне с нарочным в виде полуфабриката. Впрочем, в действиях нечистой троицы я уже давно не видел никакого смысла, как в бездарном детективе, где твое внимание удерживает только один вопрос — кто бабушку отравил? Если к тому же окажется, что яд в пудинге, а убийца дворецкий, как ты и предполагал с самого начала, то волна разочарования накрывает с ног до головы. Но с другой стороны, кто же еще может быть убийцей, как не дворецкий, и где же еще может быть отрава, как не в пудинге? Вот и мне тортик под занавес принесли.

Я вдруг каждой клеточкой организма осознал, что никакого озарения нынче не будет, мне не откроют истину, не расскажут секрет, не приобщат к таинству, сегодняшний день проскользнет между пальцев так же буднично, как и предыдущие. Но кто обещал, что в конце непутевой жизни обязательно получишь ответы на вопросы? Ты приготовился к бою, и вдруг выясняется, что никто с тобой сражаться не собирается. Весь твой мудреный опыт, накопленные знания, личные заблуждения и переживания не более чем труха под равнодушными челюстями времени.

Ощутив на себе взгляд Варфаламея, я оторвался от тягостных дум о вечном и вернулся в бестолковое настоящее. Черт уже слопал три фигурки из марципана, и теперь облизывал усы, посматривая в мою сторону чересчур внимательным взглядом. Он созерцал меня, напоминая юного натуралиста с изумлением обнаружившего, что экспонат в клетке все еще жив, хотя ему забыли положить еды, и по всем раскладам ушастый должен был сдохнуть еще на прошлой неделе.

— А гробик — то пустой, — неожиданно весело заметил я.

— Так и ты еще жив, мон ами, — Варфаламей нисколько не смутился.

— Люди настолько беспечны, что диву даешься. Сколько не втолковывай, обязательно что-нибудь перепутают, — оставив в покое грифа, Дунька влезла с объяснениями. — Я кондитеру всю плешь проела, когда торт заказывала, десять раз повторила, фотку твою вертела перед глазами для наглядности, ан нет, все равно забыл.

— Жаль, я думал — это знак. Пророчество.

— Надежды юношей питают, — крыса мазнула пальцем по краю торта и попробовала крем, — Пустой гробик чистый промах кондитера.

— Врет она, Никитин, — гриф не удержался от шпильки, — Дунька твою фигурку в скворечник к мухе заныкала. На память или еще на какие надобности.

— А это не твово ума дело, — опять взвилась крыса. — Я может прекрасный образ Никитина для потомков сохранить хочу. Оригинал, видишь, как плохо выглядит. Не выспался, что ли?

— С вами выспишься. Устроили чехарду. В кои веки попросил помочь людям, так нет, как с испорченным телефоном, все шиворот навыворот, сикось-накось, стрелки сбоку.

— Постой, мон ами, о чем речь? — удивился Варфаламей. — Я еще и не приступал к награждению. Отложил бонусную программу на сегодня, чтобы в твоем присутствии в торжественной обстановке…

— Тогда кто Петьке письмо подбросил, кто Василике в квартиру мерина затащил? У вас окуляры сбились, целились в яблочко, а попали мальчонке в глаз. Тоже мне снайперы.

После моих слов возникла незапланированная пауза, Варфаламей недоуменно смотрел то на меня, то на соратников, гриф целенаправленно стрелял глазами поочередно, ворочая голой шеей, лишь только Дунькин взгляд беспомощно метался лучом прожектора в темном небе, выдавая ее с головой. Наконец крыса не выдержала.

— Ну я допустим письмо написала. Кто ж знал, что у издателя сердечко слабое и он шуток не понимает. Не следовало языком попусту трепать.

— А Василика?

— Жадность надо душить в зародыше! Колье подарили за красивые глазки, мало ей? Да я за триста лет знакомства брошки завалящей от Варфаламея получить не удосужилась, мухами навозными, состоящими на жаловании, обхожусь в качестве украшения. Да я за такую красоту готова на галерах лапы до кости стереть, а ей еще и Мерседес подавай. Тоже мне, владычица морская!

— А Носкова?

— Ты меня сюда не примазывай. Они с генералом по собственной инициативе наколдовали не пойми чего, ну и накосячили, само собой. Что ж мне теперь за всех придурков на свете ответ держать? — Дунька потихоньку закипала.

— А Моника?

— Актриса погорячилась, когда съездила тебе по роже. Решила извиниться, я ей адресок подсказала, заодно и письмецо доставила, мне по пути было. И вообще, Никитин, чего ты ко мне привязался? Одни бабы на уме.

— Ладно, баб побоку. Перейдем к Бессонову — по что Серегу ввели в смятение души? — я начал откровенно придуриваться, понимая бесполезность любых вопросов, — По что затащили его в тупик недосказанности?

— Это не я, это Шарика проделки, — крыса сдала грифа с нескрываемым удовольствием.

— Подумаешь, фифа какая, — гриф пожал крыльями, — носится со своим героическим папашей, как с писаной торбой. Вот я ему и подкинул дровишек для размышления.

— Видишь, мон ами, что бывает, если телегу впереди лошади поставить, — Варфаламей засмеялся и развел руками, дескать, с него и взятки гладки.

— А я, признаться, на тебя грешил.

— Грешить не следует, особенно по мелочам. Ладно бы по-крупному, — резюмировал черт. — Ничего, еще не поздно все исправить. Однако время не ждет, вернемся к конкретному трупу. Ну что, мон ами, отдал запонку Бессонову?

— Нет, даже не собирался.

— Why not?

— Отдать чтобы что? Ты только что сказал — все можно исправить. Отдай я запонку Бессонову, что изменится? Я? Ничуть. Мишка воскреснет? Сомневаюсь. Тогда к чему лишние телодвижения?

— Это не ответ, а отговорка. Пусть обоснует, — с неожиданным порывом встряла Евдокия.

— Пожалуйста. Если все предопределено, что бы я ни сотворил, сегодняшний день будет последним. У меня, как у дрянного актеришки, роль в предложенных обстоятельствах, тогда запонка тут никаким боком. Если же ответ неизвестен, позвольте уж мне самому решать, что делать. Возможно я такое право не заслужил, ну и что?

— Его выбор, — гриф впервые за время нашего знакомства хоть в чем-то поддержал меня. — Никитин хотя бы последователен. Как не собирался ничего делать, так и продолжает гнуть свою линию. Учитывая, что жить ему осталось с дунькин хвост, данное поведение вызывает невольное уважение.

— Ну и закончим на этом, — подытожил черт. — Пора закругляться. Дуня, накрывай на стол.

— Сей момент, — вторила ему крыса и повернулась ко мне. — Ты б сходил, Никитин, сполоснулся бы перед дорожкой, покуда мы заключительный фуршет приготовим. Негоже немытым в дальним путь отправляться.

А что, не самая плохая мысль, согласился я и поднялся из-за стола. Когда открывал дверь в ванную, у меня затрещал телефон. Звонила Мишкина дочь, я про нее совсем забыл. Она сообщила, что находится в двух кварталах от моего дома и может заскочить через десять минут, чтобы попрощаться. Если у хозяина нет возражений. Хозяин был не против.

— Только знаете, — соврал я, — у меня в квартире, как назло, ремонт полным ходом идет. Пыль, грохот, рабочие суетятся, поговорить все равно не дадут. Давайте я вас встречу у подъезда, тут кафе неподалеку, можем там притулиться.

Получив согласие, я споро обулся, снял куртку с вешалки и тихо выскользнул из квартиры, осторожно прикрыв дверь. На улице уже смеркалось. Удивительно быстро в Москве день укладывается спать, конечно, не как в иных широтах, где солнце брошенной авоськой падает за горизонт, но все таки, скорость смены декораций всегда поражала мое воображение. Анна Михайловна Кривулина подъехала, едва я успел закурить. Судя по тому, что такси осталось ждать седока, я сообразил, что в кафе мы не пойдем, и рандеву состоится накоротке, тут же, перед подъездом.

Молодая женщина направилась в мою сторону спешащей походкой опаздывающего человека. Все в ее облике было деловитым, жизнеутверждающим, если бы не черный абрис платка, печальной каймой обрамлявший приятное лицо. Она подошла почти вплотную, нервно теребя перчатки зажатые в левой руке. Не знаю почему, но я смутился, точнее, почувствовал себя виноватым, будто сейчас меня упрекнут в самом главном.

— Я хочу объяснить, зачем отец взял деньги. Это все из-за меня, я попросила, — начала она с места в карьер.

— Не надо, — перебил я и протянул руку, тронув ее запястье.

— Как это? Почему?

— Видите ли, Анна, любое ваше объяснение не будет исчерпывающим. При всем желании вы не сможете ответить на все вопросы, что я задаю сам себе, тем самым породив новые. Желание вашего отца исчезнуть из моей жизни, не скрою, стало неожиданным, но являлось целиком его личным решением. Не хочу копаться в мотивах, заставивших Мишку так поступить — мы не в суде, но если бы он случился, я бы сильно засомневался в возможности определить, кто прав, а кто виноват. Ваш отец был далеко не сахар, но и окружавшие его люди сделаны отнюдь не из сладкой патоки.

— Разве вам не хочется разобраться в прошлом, понять в конце концов?

— Прошлого нет. У меня был друг, его не стало. Вот данность. Остается только память, но она самая лживая сволочь из всех на свете.

— Но тогда получается, что все бессмысленно, — ее реплика прозвучала не утверждением, а вопросом.

— Тепло, почти горячо. С одной поправкой, существенно только то, что происходит сейчас, в данную минуту — наш разговор, стылые сумерки вокруг, вон тот воробей на ветке. Через пару минут все закончится, вы уедете, птичка упорхнет. Наш разговор уйдет в прошлое, и оценивать мы его будем совершенно по разному, кто со знаком минус, а кто со знаком плюс. Сложив, мы получим пустоту, — я говорил и сам понимал, что несу кромешную пургу.

Со мной всегда так, хочешь показаться оригинальным, тут же начинаешь выдавать на гора банальные сентенции, что не раз слышал из чужих уст, раздражаясь их неимоверным занудством, аж скулу сводит от тоски. Видимо мое настроение передалось, как вирус, Мишкиной дочери. Глаза ее потухли, она потеряла интерес к продолжению беседы. Перчатки застыли в ее руке, повиснув в воздухе, затем резко опустились на ладонь, будто нож, отрезая лишнее.

— Я поеду, — только и сказала она.

— Бог в помощь, — до полного дебилизма не хватало еще перекрестить ее безбожной дланью.

Она развернулась, спустилась по ступенькам, села в машину и укатила прочь из моей жизни, по всем прикидкам, навсегда. Я остался один, мимолетная беседа не принесла ни радости, ни сожаления, только с хладнокровной безукоризненностью в еще одном формуляре под названием «Анна Кривулина» поставлена точка. Все-таки встреча с чертовой троицей своеобразно повлияла на меня — они, будто через увеличительное стекло приблизили ко мне бесшабашное лицо смерти, и я потерял всякую охоту копаться в хитросплетениях причудливого лабиринта с известным финалом. Врет черт, изменить ничего не получится, и попытка останется только попыткой, неудавшимся желанием вильнуть в сторону при неизменной конечной цели маршрута. У меня было в запасе восемнадцать дней, прорва времени, если задуматься, но задуматься как раз и не получилось. Я выплюнул окурок, растер его мыском ботинка и потянул на себя дверь в подъезд.

В квартире привычно ругались гриф с крысой, но происходило нечто новенькое, в отличие от обычной схемы теперь уже Шарик выступал с наездом, а Дунька неудачно оправдывалась. Я застыл в коридоре, навостив уши.

— Ну что ты в самом деле? Это же пустяшная ошибка, халатность, не более того, — уговаривала Дунька грифа.

— Иная ошибка почище преступления будет. Как говорил товарищ Сталин — за любой халатностью…

— Ой-ей-ей, — перебила крыса грифа на взлете. — Основы марксизма-шушенизма, том двадцать шестой, страница пятьдесят вторая, третий абзац сверху. Обойдемся без цитат. Варфаламей нисколечко не виноват, немудрено и перепутать. Номерка-то на двери в квартиру действительно нет — с каждым такой афронт может случиться.

Я вдруг копчиком почуял, что они говорят о моей берлоге. Когда ставили железную дверь, не помню уже почему, толи не успели, толи забыли привинтить табличку с номером квартиры. Ее положили на видное место, чтобы не посеять, я торжественно поклялся жене, что пришпандорю номерок в ближайшее воскресенье, но наступили выходные, на меня накатила тоска. Золотые циферки на красном фоне так и не водрузились на дверь, их отложили «на потом», выражаясь по-научному, они стали элементом прокрастинации, а заодно и укором моему бездействию. Табличку долго перекладывали с места на место, она мозолила всем глаза, пока наконец-то ее кто-то не выкинул. Следуя теории вероятностей, мне кажется, что это была Наталья, так как я вроде бы точно этого не делал. Исходя же из простой логики, я уверен, что к исчезновению золотых цифирей причастна именно жена, потому что отсутствие номера на двери стало не убиваемым аргументом в любом споре на много лет вперед. Как только в наших отношениях наступал конфликт интересов, Наталья прибегала к «последнему доводу королей» и с притворным возмущением спрашивала: «Где табличка?». И крыть было совершенно нечем. Конечно, следовало бы выбить из-под жены золотогривого скакуна, заказать и привинтить новый номерок, всех дел три копейки, но я понимал, что этим только раззадорю Наташку. Она сменит раздраженное «где», на ехидное «не прошла и вечность», суть не изменится. Надо было сразу прикручивать, не откладывая в долгий ящик.

Все бы ничего, дверь без номера не доставляла особых хлопот, но вмешались соседи. Сначала Афанасий Егорович, токарь шестого разряда на пенсии, назойливо пытал меня на предмет отсутствия номера на двери. Видя, как я неумело выкручиваюсь, стыдясь признаться в банальной лени, он почему-то решил, что это новая фишка для продвинутых, модное поветрие, и тоже в знак солидарности оторвал номер со своей двери, намереваясь шагать таким образом в ногу со временем. На странную закономерность обратили внимание соседи по правую сторону от лифта и при замене дверей, нарочно или без умысла, но продолжили наметившуюся тенденцию. В итоге на нашей площадке все четыре двери стояли без номеров, случайный посетитель теперь мыкался перед ними, как слепой котенок, так что Дунька абсолютно права насчет «немудрено и перепутать». Спор, между тем, набирал обороты.

— Ты, я погляжу, в адвокаты к черту записалась, — стыдил Дуньку гриф. — К этому Сусанину двадцать первого века. Привел нас на квартиру к недоумку. Один вопрос, Дуня, ты гонорар отрабатываешь или на добровольной основе копья ломаешь? Как бы тебе чечевичной похлебкой не подавиться…

— Клюв захлопни и не буди во мне зверя, — заорала крыса так громко, что звякнули рюмки на столе. Черт шикнул вполголоса, и она слегка успокоилась. — Ради истины тружусь. А что тебе в башке саранча нашептала, мне дела нет. Ты во всем злой умысел ищешь. Варфаламей объектом ошибся, а Никитин удачно под руку подвернулся, вот и весь сказ. Зато повеселились.

— Повеселились, — не выдержав, я вышел из тьмы коридора, — объектом ошиблись?

Вот, значит, как. Не ко мне они шли, не я был целью их путешествия, и лишь благодаря недоразумению оказался вовлечен в водоворот событий. Что ж поделом мне, дураку, а то возомнил себя непонятно кем, решил, что ты не щепка, а полено, из которого папы Карлы будут стругать светоч отечественной словесности. Стоило бы выдохнуть с облегчением, но злость уже заполнила меня до краев. — Я вам что, пикник на обочине?

— Какой пикник упоминает сей неразумный вьюноша? — качнувшись в сторону Дуньки, спросил черт.

— Это он Стругацких цитирует, — подалась навстречу крыса.

— Кто такие? И почему на обочине? — недоумевал Варфаламей.

— Долго объяснять. Писатели, пастыри фантастики. Кумиры миллионов.

— Сектанты?

— Скорее гуру.

— Интересно, — черт даже потер ладошками в предвкушении. — И что же они проповедуют?

— Неизбежность прогресса, — ответила Дунька с пафосом, будто подрабатывала у Стругацких пресс-секретарем. — Его влияние на моральный облик населения.

— Эка невидаль, — разочарованно усмехнулся Варфаламей. — Поступательное движение прогресса оказывает разлагающее действие, как на отдельных особей, так и на все общество в целом, способствует потере значительной части населения последних нравственных ориентиров.

— Позвольте не согласиться, коллега, — встрепенулся гриф и заговорил менторским тоном, — механический перенос упадка индивидуальности на коллектив является непозволительным допущением.

— Хватит! — заорал я, поспешив вклиниться в доморощенный ликбез. — Речь не о Стругацких, а обо мне. Получается, вы три недели ваньку передо мной валяли, перепутав адресата? Знали, что ошиблись, но продолжали комедию ломать?

— Знал, допустим, только я, — черт вздохнул абсолютно правдоподобно, — а Дуня с Шариком были искренни, как в неведении, так и в проявлении чувств по отношению к тебе. Мон ами, я не вижу причин для негодования — разве ты понес убытки в связи с нашим появлением? Отнюдь, — он повернулся к соратникам, призывая их в свидетели — мы помогали Никитину в силу наших скромных возможностей, опекали, пествовали, поддерживая все начинания, как морально, так и финансово.

— Души в нем не чаяли, — добавила крыса, зайдясь в рыданиях.

— Бередили остатки разума, — гриф был неподдельно огорчен.

— И взывали к совести, — подвел черту Варфаламей на той же укоризненной ноте. — Что же мы получили взамен, как отреагировал вышеназванный господин? Рассыпался в словах признательности, поблагодарив нас за тактичное, ненавязчивое вспомоществование? Ничуть! Он делал вид, что уязвлен до глубины души, оскорблен нравственно и истерзан физически.

— Мне что теперь, обоссаться от счастья, раз вы квартиру перепутали? — перебил я Варфаламея.

— Фи! Как это вульгарно, — Дуньку прямо-таки передернуло, — есть же приличные синонимы, сказал бы «лопнул от счастья».

— Счастья полные штаны, — услужливо подсказал гриф.

— На седьмом небе, что соответствует английскому «over the moon», — продолжил поиск фразеологизмов черт. — Однако, время не ждет. Пора в путь-дорогу. У нас еще одно дельце незаконченным осталось, работа над ошибками, должок, так сказать. Вздрогнем по последней.

Впору было опешить — не то чтобы я прикипел всем сердцем и душой к соратникам, но и не предполагал, что расставание будет столь неожиданным. Машинально я сел к столу, механически подставил бокал, пока Дунька наливала в него отраву, на автомате чокнулся и, не приходя в себя, попрощался, молча кивнув на дружеское похлопывание по плечу, прежде чем зверушки исчезли во мраке стены. Оставшись один, я осмотрел поле битвы и запоздало подумал, что мне будет не хватать их компании, их бесполезного трепа, ужимок, ухмылок, подколок, всего того безобразия, что окружало меня последние дни. Не успел я пригорюниться, как из стены нарисовался черт, приблизился ко мне вплотную и спросил.

— Ты понял, почему Мишка так поступил? — глаза его были серьезнее некуда.

— Бывает, человек делает естественный шаг, не раздумывая, подчиняясь случайному порыву, идущему вразрез со всем, что творил раньше, когда он тщательно взвешивал каждый жест, каждое слово, высказанное вслух, когда его любой, даже самый незначительный поступок был следствием длительных размышлений. Сделав неожиданное добро, он начинает стыдиться своего благородства, думая, что поступок превратно истолкуют, и его бросает к другому полюсу. «Ах, вы считаете, что я — сволочь, так вы меня еще не знаете, я вам покажу, какая я скотина по-настоящему, без прикрас». Мишка ошибался — он думал о нас хуже, чем мы были в его жизни, потому и пустился во все тяжкие. Веришь ли, Варфаламей, я его ни в чем не виню — мы, оставаясь сами собой, тоже делаем фатальную ошибку. С людьми, особенно близкими, надо стараться выглядеть лучше, добрее, чем ты есть на самом деле, и может быть со временем иллюзия станет реальностью. Помнишь ваш спор с Дунькой насчет мотивации? Ты был прав, крайне важно, с каким посылом человек делает те или иные поступки. А что Мишка? Мне кажется, это была неудачная попытка оправдать то, что изначально не подлежало осуждению.

— Понятно. Ну, бывай. Удачи, — черт развернулся и направился в стене.

— Погоди, Варфаламей, — остановил я его, — как-то все не по-людски.

— Немудрено. Мы ж не люди, — засмеялся он и исчез.