Предел тщетности

Глава 8. Двенадцать дней до смерти

Танька заехала за мной в девять часов утра. Позвонила снизу и я спустился во двор, где она поджидала меня возле такси — своей машины у нее никогда не было. Пока я пересекал заасфальтированный пятачок от подъезда к тарантасу, чувствовал себя как манекенщица на подиуме под пристальным взором одной ценительницы прекрасного. Подошел. Татьяна откинула полу куртки, чтобы рассмотреть в придирчивым взглядом профессионала мой прикид. На мне были джинсы, темно-зеленая, почти черная водолазка и пиджак от нового костюма.

— Чувствуется указующая длань Натальи, — деловито сказала Танька и поинтересовалась, — не слишком ли демократично для похорон?

— Ты тоже не в траурном брючном костюме, — огрызнулся я, закуривая на свежем воздухе.

— Но и не в платье в цветочек.

— Интересно, где ты у меня цветочки нашла, — мне показалось, что наша утренняя пикировка с Танькой, что-то напоминает, до боли знакомое. Я даже задержал в легких дым, пытаясь вспомнить. Выдохнул. Ну, конечно же, диалоги у принтера между крысой и чертом, как я сразу не догадался. Остается только выяснить who is who, кому лиловую масть, кому серую.

— Мишка не лауреат всех премий и не космонавт, — продолжил я, будто оправдывался, — не будет ни речей, ни духового оркестра, ни почетного караула с залпами из карабинов — соберутся родственники, близкие друзья, ну и я в том числе, с боку, с припеку.

— Себя ты, значит, к друзьям не причисляешь.

— Я, можно сказать, до сих пор пытаюсь определиться. Ты давеча вспоминала, как я на всех углах кричал, что хочу видеть Мишку в гробу, в белых тапочках. Видишь, мое желание исполнилось, теперь спешу удостовериться, ибо по сию пору сомневаюсь, так ли это, не подсунули кого другого вместо Мишки.

— И откуда в тебе столько злости?

— Так оглянись, — я обвел рукой окрестности, — вокруг капитализм, человек человеку волк, черт и крыса.

— А черт с крысой тут при чем? — удивилась Танька.

— Как знать. Может и не при чем. А может оказаться очень даже при чем. Ну что, двинем? — подытожил я и мы сели в машину.

Такси ехало в одну из Московских больниц, где при морге располагалась судмедэкспертиза. Больница находилась в Измайлово. Поначалу Танька молчала, перебирала бахрому черной шали, служившей и платком и шарфом одновременно, потом нервное напряжение одержало верх над желчью, что я вызывал. Танька не выдержала, прервав молчание начала рассказывать про вчерашнюю беседу со следователем.

— Бессонов его фамилия, Сергей Поликарпович, — доложила она.

— Прямо Порфирий Петрович, — съязвил я.

— С чего это тебя на классику потянуло? На Раскольникова ты не подходишь хотя бы по возрасту.

— А что? Его наверняка следственные коллеги так за глаза и кличут. Голову даю на отсечение.

— Не клянись головой, может статься, она тебе еще пригодиться, — Танька посмотрела на меня с печалью мудрой женщины, и я увидел в ее взгляде любовь, смешанную с раздражением. Снова, как и в разговоре с женой, беспокойная нотка зазвучала внутри, и я не мог распознать причину тревоги. Разлюбезные мои женщины чего-то знали, о чем я не догадывался, хранили секрет, не торопились поделиться тайной не из заботы о моем душевном самочувствии. Тут что-то другое, не та подоплека. Они были честны, но не до конца, говорили правду, но не договаривали, а недомолвки иногда страшнее самой гнусной лжи. Мне бы сесть хорошенько подумать с трезвых глаз, только где их взять? Я достал из кармана плоский металлический шкалик, припасенный загодя, открутил пробку и сделал глоток. Танька следила за моими манипуляциями спокойно, без осуждения, будто находила выпивку единственным верным выходом из создавшегося положения. А может быть, они думают, что я грохнул Мишку? Не железобетонно, во сне разбуди — ни один мускул не дрогнет, а ненароком посещает мыслишка, исподволь проникая все глубже и глубже в сознание. Внутри идет борьба между хорошим отношением к человеку и реальным положением дел, отсюда и раздражение. Опять же Макар. Знает меня со школьной скамьи, как облупленного, тем не менее, вертел такой вариант, алиби припер за пазухой, обдумав заранее.

— Ну и что следователь, — вернул я разговор в первоначальное русло.

— Молодой. По-моему, нет и тридцати, — охотно продолжила Танька, — Вежливый, но не нарочито любезный, что меня всегда раздражало в мужиках. Побеседовали с часок, он записал показания, я расписалась. Тебя ведь не это интересует. Удовлетворю любопытство, про тебя он спрашивал.

— Что именно? — я постарался придать вопросу будничный тон, но вышло неудачно, в конце фразы будто поперхнулся. Чтобы скрыть конфуз, пришлось закашляться.

Танька усмехнулась. Я снова полез за шкаликом.

— Слушай, Никитин, ну что ты из себя пофигиста изображаешь? Тебе же не все равно, как бы ты не пытался уверить меня в обратном.

Эх, рассказать бы Таньке обо всем, но как? Ведь не скажешь: «Дорогая Таня, ко мне на прошлой неделе заглянули на огонек черт, крыса и гриф», — дальше уже можно не продолжать. В ответ на такое откровение в лучшем случае получишь — пить, дескать, меньше надо. Что еще хуже — собеседник украдкой станет пересчитывать вилки на столе, да прикидывать на безопасном ли расстоянии от твоей руки лежит нож для нарезки сыра. Начнет заговаривать зубы, одновременно пытаясь скумекать, за сколько времени приедет скорая, чтобы отвезти тебя в дурдом.

— Если честно, я не знаю. Беспокоит? Несомненно. Любопытно? Безусловно. Но по гамбургскому счету, выходит, что и наплевать.

— Темнишь ты чего-то. Вот и следователь считает, что ты мутный мужик.

— Наблюдение достойное Нобелевской премии и бронзового бюста на родине Сергея Поликарпыча. То-то я погляжу все вокруг сплошь незамутненные. Прозрачные, как крыло стрекозы после дождя.

— Ты его идиотом не выставляй, он совсем не дурак. И ты у него явно на подозрении.

— Еще шикарнее. Он на то и следователь, чтобы всех подозревать. Было бы удивительно, если бы я отсутствовал в списке потенциальных убийц Мишки. Тут бы и первоклассник сложил в уме два плюс два.

— Да, но твоя фамилия, судя по всему, первая в списке.

— Остается только выяснить, сколько в списке народу, только сдается мне — фамилий там, раз, два и обчелся.

— Болтун, демагог, — мне показалось, что Танька хочет меня ударить, — он меня прямо спросил, мог ли ты убить Мишку.

— Интересно, что ты ему ответила.

— Что ответила, что ответила, — задумчиво повторила Танька, будто подбирала точное выражение, — сказала, запросто мог убить, — она замолчала, вспоминая, — но в таком случае рана у Мишки была бы не на затылке, а на лбу. Ты бы не стал бить со спины и уж тем более, никогда бы не начал копаться в его вещах после убийства, вытряхивать землю из цветков. Плюнул бы и ушел, хлопнув дверью. Кстати, вылезай, приехали.

Такси остановилось, Танька наклонилась к шоферу отсчитать деньги, а я вышел из машины, прошелся вдоль ограды, разминая затекшие ноги. Танька, рассчитавшись, вылезла следом за мной, направилась к воротам и остановилась, хлопнув себя ладонью по лбу.

— Вот дураки-то, цветы забыли купить.

— Ну и что, — я пожал плечами, — Мишке они без надобности. Он не обидится.

Нам пришлось пройти всю территорию больницы, морг находился в дальнем углу, чуть в стороне, чтобы не мозолить глаза больным и выздоравливающим, навевая мысли о печальном. Чужое человеческое горе обязано быть на задворках. Становясь повседневным, оно теряет остроту — у людей итак невзгод навалом, у каждого за плечами полон короб с верхом, нельзя требовать от них сопереживания по любому скорбному поводу, путая защитную реакцию с бесчувственностью.

Ненавижу март. Казалось бы, кончились вьюги и холода, весна наступила. Судя по календарю, доели блинную неделю, ан нет, зима продолжает куражиться напоследок, выматывая душу и нервы. Солнце блеснет, пригревая и подавая надежду, но тотчас скроется за пудовыми облаками и налетит колючий ветер, пронизывающий до печенок.

Около белого в подтеках двухэтажного здания стояли два похоронных автобуса, кучковались группы, с цветами и без, с буднично-печальными лицами. Если закрыть глаза на несколько траурных венков с лентами, стоящих у стены по обе стороны от входа, да на черные полосы по бокам автобусов, нестройное скопище людей вполне можно было спутать с группой туристов, выезжающих за город посетить усадьбу любимого поэта.

Мы подошли и остановились с краю, невдалеке от трех мужиков, с серьезными лицами рассказывающих друг другу анекдоты, судя по доносившимся обрывкам, да мелькающим куцым улыбкам. Когда становилось совсем невмоготу сдерживать смех, они отворачивались от основной массы народу и поворачивались к нам, гасили хохот, покашливая в кулак. Танька пошла на разведку, а я, чтобы занять руки, закурил. Когда коту делать нечего, он яйца лижет, а я закуриваю.

Захотелось выпить, я повернулся лицом к серому бетонному забору, достал плоскую фляжку и в последний момент передумал. Таким галопом мне до поминок точно не доскакать, либо упаду без сил, либо овес раньше времени кончится.

Танька возвращалась деловито — быстрым шагом, мудрое ее лицо озарялось истиной — она была уже не просто красивой женщиной в годах, а носителем информации, великой тайны буржуинской. С похожим выражением лица старый еврей перед смертью рассказывал пожилым детям секрет заварки чая.

— В общем, мы вторые. Сначала идет девушка, разбилась в автокатастрофе, а потом уже наша очередь, — выдохнула Татьяна на подходе.

— Не уверен насчет тебя, но я очередь не занимал и в те ворота не спешу, могу подождать пару десятков лет, — Танька хотела что-то резко возразить, но я ее опередил, — Не обижайся ради бога, просто я не знаю, что сказать, а молчать — язык замерзнет.

Как бы в подтверждение моих слов Танька поежилась, потом притянула меня к себе поближе и почему-то зашептала на ухо.

— Вон та женщина в синем пальто — Мишкина дочь, жена не прилетела, не успевает, дела неотложные в забугорье немецком, рядом с дочерью сестра с мужем, ты ее помнить должен, она на четыре класса раньше нас училась, левее еще какие-то родственники, вон те трое одногруппники институтские. Остальные девушку пришли провожать.

Она хотела еще что-то важное добавить, но тут из-за поворота показался мужчина лет пятидесяти в дорогом, я бы даже сказал, неприлично дорогом, неподобающе случаю шикарном сером пальто. Он нес букет белых хризантем. Описание мужчины с крупным солнцеобразным лицом, короткой шкиперской бородкой, глубоко посаженными черными глазами, приплюснутым широким носом, желто-коричневым естественным загаром не из солярия могло бы стать началом большого монументального романа, если бы не безмятежная улыбка до ушей, улыбка, которую практически все ненавидели, кроме близких друзей.

— Петруччо, — радостно ахнула Танька и замахала рукой. Мужчина среагировал на Танькин призыв мгновенно, изменил траекторию пути и направился в нашу сторону.

Петруччо, Петька Сапожников, Сапог появился в нашей компании нежданно-негаданно, благодаря одному совершенно возмутительному происшествию, случившемуся в школе. Учился Петька в параллельном классе, однако вечная сияющая рожа была знакома всем, начиная от учителей кончая гардеробщицей. Других достоинств за Петруччо не наблюдалось.

Однажды, будучи дежурным, он пришел после уроков в класс географии, чтобы убрать мусор из парт, привести в порядок карты и другие наглядные пособия. Название мухи, которая его тогда укусила, осталось покрыто мраком, но последствия укуса оказались катастрофическими. Как все произошло на самом деле, никто до сих пор не знает, ибо сам творец безобразия не желал никого посвящать в подробности. Расположить последовательность действий в строгой очередности помогла народная молва из уст в уста передававшая события того злополучного вечера. Итак. Петька долго смотрел на стол географички, потом снял с него толстое сантиметровое стекло, смахнул листки, вскочил на столешницу, снял портки и сходил, как говорится, по большому. При этом он забыл закрыть дверь, которая в самый ответственный момент отворилась. Далее история с географией трактуется по разному — то ли неизвестный был так очарован открывшейся перед ним живописной картиной, что сразу же решил присоседиться к бесчинству, то ли.

Петька угрозами заставил его повторить свой путь. В итоге они вдвоем подняли стекло и аккуратно накрыли им теперь уже две кучи.

Скандал вышел страшный, географичка слегла, Петьку вычислили мгновенно, да он и не отпирался. Его попеременно таскали то на педсовет, то к завучу, то к директору, несколько раз вызывали родителей в школу, хотели отчислить, но не отчислили. Христианским всепрощением советская педагогическая мысль никогда не страдала, скорее всего, чашу весов в пользу такого решения склонило доброе имя школы, которое не захотели марать из-за одного негодяя. Петьке объявили последнее китайское предупреждение, он ходил по школе гоголем, показывая всем желающим выпоротую родителями жопу. Имя соучастника он так и не назвал ни на многочисленных допросах преподавательским составом, ни при расспросах друзей. Географичку наградили грамотой, путевкой в Крым и выполнили ее единственное требование — она категорически не желала видеть улыбающуюся рожу Петьки во время уроков. Так он попал в наш класс, у нас географию вел другой учитель.

При близком каждодневном общении очень быстро выяснилось, что помимо сияющей морды, Петька являлся владельцем хорошо подвешенного языка и как следствие патологическим лжецом, лжецом не из той породы, что врут в оправдание или ради выгоды, и не ординарным брехлом низкого пошиба, упаси боже. Петруччо врал просто так, для удовольствия, витиевато, порой с замысловатыми сюжетными ходами, множеством действующих лиц, добавляя в обман столько мельчайших подробностей, что будь его лицо чуточку серьезней, то большую часть выдуманных историй вполне бы приняли за правду. Если задуматься, Петька скорее импровизировал на заданную тему, то есть хоть и обманывал, но всем своим видом показывал, что врет откровенно, не скрываясь, ничуть не смущаясь, радостно, весело, как выпускают птиц из клетки и в этом была какая-то парадоксальная правда. Он не вызывал равнодушия, его любили и ненавидели, причем в обоих диаметральных проявлениях чувств обязательно присутствовала неистовость — ненавидели люто, но и любили до обожания. Такое разделение окружающих на два четко очерченных клана, никоим образом не было связано ни с возрастом, ни с характером, ни с полом, угадать заранее, как на Петьку отреагирует твой ближайший знакомый, не представлялось возможным. Казалось, Петруччо появился на свет, чтобы явить миру свою улыбку, откровенно наслаждаясь жизнью. Он улыбался всегда, однажды в походе я специально подполз ночью в его спальнику и приподнял капюшон, чтобы в очередной раз убедиться, что мой друг и во сне находится в состоянии блаженства.

Ненавистники считали его улыбку дьявольской усмешкой, несколько раз пытались бить, но в последний момент именно она и останавливала экзекуцию — противники понимали спинным мозгом, что Петька в драке, улыбаясь, пойдет до конца, не убивать же придурка, в самом деле? Тем более, что повод был, как обычно, пустяшный.

После школы Петруччо опять выкинул фортель, всех озадачивший — поступил в Педагогический Институт, хотя в школе учился хорошо и мог претендовать на учебу в более престижном заведении. Петька объяснял свой выбор попыткой таким макаром искупить вину за конфуз с географичкой — эдакая разновидность схимны — но ключик к ответу лежал в другом кармане. Ему было лень готовиться к экзаменам, неохота зубрить билеты и он просвистел почти все лето, упиваясь отдыхом после десятилетней отсидки в каземате средней школы. Он сдал экзамены на одни трояки и был успешно зачислен на первый курс по гендерному признаку, институт считался кузницей невест, юношам всегда горел зеленый свет из-за их крайней малочисленности в безбрежном море абитуриенток.

— Я не завидую его будущим ученикам, — сказала тогда Танька и ошиблась.

Женившись по расчету на последнем курсе, Сапог после получения диплома пристроился в один околонаучный исторический журнал, в котором стал работать непонятно кем. Завеса тайны с тех пор покрывала мелкой паутиной все его начинания — он начал печатать небольшие рассказы, напоминавшие юморески на производственную тему в заводских малотиражках где-то за Уралом. Со временем он переполз через хребет поближе к Москве, пока наконец-то не взял столицу, скорее осадой, чем приступом, подарив ей в качестве медали за оборону изысканную повесть о глубоком конфликте между совестью и производительностью труда. Повесть он посвятил, не любимой маме и не жене, а директору трубопрокатного завода, герою труда, орденоносцу, который так расчувствовался, что проникся — вторую повесть они сваяли уже в соавторстве. Благодаря паровозу, бери выше — линкору в лице директора, творение дуумвирата тиснул журнал подведомственный ЦК ВЛКСМ и авторы обзавелись двумя куцыми премия от комсомола и профсоюзов соответственно, название коих сгорело в топке времени.

Сам я произведения Петруччо не читал, но Танька, вращавшая одним местом в кругах близких к культурной тусовке, утверждала, что повести получились ничуть не хуже остального бурного потока и даже выделялись на общем фоне углубленным знанием всего технологического процесса изготовления труб большого объема.

— Вопросы проката труб стоят не ребром, а раком. И бьют не в бровь, а в зад. Главный герой мечтает изменить эту порочную практику с помощью секретаря парткома Глебова и молодой нормировщицы Лены Кузявиной или Пузявиной, не помню точно, — так прокомментировала последнюю повесть беспардонная Татьяна.

Став более менее на ноги Петруччо решил развестись, точнее избавиться от нелюбимой жены, взяв в качестве образца для подражания увиденный по телевизору фильм «Развод по-итальянски». Идя по стопам разорившегося барона, он с присущим ему талантом изменил сюжет, перекроил концовку, взамен шашечной двухходовки, разыграв королевский гамбит. Сапог познакомил директора со своей половиной, всячески потворствовал их взаимному притяжению и вместо роковых выстрелов итальянского ревнивца удачно сбыл изменницу с рук, убив тем самым двух зайцев — его по собственной инициативе бросили жена и соавтор, став счастливой парой. Петруччо остался с обоими в прекрасных отношениях, но в присутствии новоиспеченных супругов смеялся с оттенком печали и грустил лицом, культивируя в них комплекс вины.

Ненавистники, убежденные в злодейском начале Петькиной улыбки, получили наглядное подтверждение собственной правоты, любившие Петруччо, даже не пытались с ними спорить, придерживаясь иного взгляда на любовную катавасию. История хоть и получилась в шекспировском духе, но все действующие лица остались целы и чрезвычайно довольны результатом. В самом деле, кому было бы лучше, если бы три человека разругались в хлам и продолжали бы скакать по жизни в гордом одиночестве, отягощенные ненавистью друг к другу?

Директор завода глядя на плохо замаскированные страдания бывшего мужа и брата по перу опять проникся — он был по жизни человеком совестливым — и предложил себе на замену в виде бонуса приятеля по охоте, генерал — майора милиции в отставке, большого любителя рассказывать байки из полной опасности жизни сотрудников правопорядка. Петька поначалу упирался, как мог, но, исповедуя принцип оставаться со всеми в хороших отношениях при любом раскладе, согласился поохотиться в узком кругу, где их и представили друг другу за костерком под коньячок. Генерал, хоть и пересыпал свою речь штампованными кирпичами из воинского устава, оказался приятным в быту малым, не лишенным литературного начала. И дело пошло. Генерал стал не то чтобы линкором, а флотилией, армадой кораблей разнонаправленного курса, сметающих все на своем пути. Они взяли один псевдоним, представившись братьями, выбрали главного героя средних лет, конечно же, следователя, но шагнули чуть дальше, наградив его не только неординарной внешностью, но и выходящим за привычные рамки характером. К тому же, герой, следователь по фамилии Неровный, по ходу книги частенько прикладывался к бутылке не только во время отдыха. В профильном журнале к генералу относились с вполне понятным пиететом и, слегка поморщившись, напечатали оба романа. Генерал уже хлопотал о премии, но переговоры зашли в тупик, высокие стороны никак не могли сойтись на степени — предлагали третью, он соглашались только на первую, проявляя неуступчивость в полной мере.

Но тут случился конфуз. В издательстве, точнее в редакции детективной литературы, завернули оба романа, так как герой явно не соответствовал высокоморальному облику советского следователя. Не только завернули, но и заняли при этом глухую оборону, а на давление генерала ответили еще жестче — стукнули на него куда следует, приложив разгромные, а по сути, кляузные рецензии на романы. Авторов вызвали на ковер в высокий кабинет. Все бы обошлось мелочевкой, если бы генерал проявил смекалку и не взял Петьку с собою, объяснив его отсутствие болезнью. Но отставник был человеком чести, принципов, с которыми не расставался даже во сне, и на предусмотрительное Петькино — может не стоит, ответил — надо, потащив соавтора в логово милицейской морали. Конечно же, улыбка Сапога не только не вписывалась в интерьер кабинета с тяжелыми мрачными шторами, являясь полным диссонансом всей гнетущей атмосфере, но и послужила катализатором к гневному разносу со всеми вытекающими последствиями.

— У вас один положительный герой, да и тот Неровный, — орал начальник управления, подначиваемый Петькиной улыбкой. — Вам мало порядочных, нормальных офицеров? Почему он у вас спит с ресторанной проституткой, можно сказать, с блядью, торгующей телом за иностранную валюту?

Кончилось все довольно печально, литераторов выгнали взашей, пообещав, пока начальник управления занимает свой кабинет, они могут писать, хоть исписаться, ни одно издательство в Советском Союзе их не напечатает.

Пришедшая, как ревизия, неожиданная перестройка внесла значительные коррективы не только в планы приунывших соавторов, но и разительную перемену в первоочередные задачи отвергавшего их с порога издательства. Петруччо на пару с Генералом внезапно оказались пострадавшими от советской власти, ухватились за формулировку и махали ею как жупелом направо и налево. Самое смешное — как ни верти, это было истинной правдой. Сапог решил не останавливаться на достигнутом — он проплатил откровенную беседу известного журналиста с бывшим милицейским чином, смытым волной кадровых перестановок, в которой тот покаялся в зажиме талантов и лично попросил прощения у опередивших время Петруччо и Генерала. Интервью появилось в центральной прессе, наделало такого шуму, что можно было смело выставлять кандидатуру одного из соавторов в депутаты.

На столь духоподъемной ноте братья Кедровы издали еще девять романов с опером Неровным, матеревшим от книги к книге, но тут страну захлестнула волна переводных детективов. Генерал хотел было уже прикрыть лавочку и уйти на заслуженный покой, тем более, что кубышку считал набитой доверху — романы братьев расходились сумасшедшими тиражами — но Петруччо смотрел далеко за горизонт и решил замутить издательство. Поначалу дело шло почти безнадежно, и тут Петруччо опять выкинул фортель. Союз писателей СССР раскололся на три независимых и ненавидевших друг друга союза, чем не преминул воспользоваться Петька — он вступил сразу в три.

Время было суматошное, история буквально гуляла по улицам, привечая одних, отказывая другим, поэтому Петруччино членство во всех союзах раскрылось только через полгода, и его с треском выперли отовсюду. Петька совсем не унывал и на всех писательских углах с посиделками объяснял, что в один союз он вступил по убеждению, то время как в остальные записался лазутчиком, с целью пошпионить во благо русской литературы. При этом он темнил, привычно улыбался и что самое главное, имен не называл.

Поразительные вещи иногда происходят в жизни — в писательской среде, раздираемой конфликтами, нешуточно задумались и озаботились вопросом, усердно педалируемым Петруччо, а в какой же союз он вступил по зову сердца? Маэстро, туш — с модным, но несерьезным писателем предельно осторожно, тайно, дабы не вызвать у неприятеля даже намека на подозрение начали вести переговоры сразу все три враждующие союза. Поначалу просто с целью выведать предпочтения Петруччо — он стал, сам того не желая, лакмусовой бумажкой для отделения истинного от ложного, тем самым неуловимым Джо, который вроде бы никому на хрен не сдался, но вот так, за понюшку табака отдать его в чужие руки грязных оппонентов обидно до слез. Может быть по первости никаких переговоров не было и в помине, а сам прохвост распускал слухи об их наличие, точно не известно, но вполне допустимо — Петькина фантазия не ведала границ.

Привычное к интригам писательское сообщество застыло во внимательном недоумении и крайней подозрительности — от рядовых членов в правления союзов шепотком, с ехидцей или возмущением докладывали — с кем Петька здоровается, кому кивает и с особой тщательностью — в какой компании пьет. Мировая история знает много примеров массовой истерии, в том числе и среди советских писателей, ученые ломают голову над причинами их возникновения, склоняясь к наиболее распространенному — на пустом месте, которое по сути дела Петка из себя и представлял. Прыщ, принятый по ошибке или недоразумению за фурункул, а то бери выше, за хронический абсцесс. Став случайным яблоком раздора между противоборствующими группировками, Сапог не будь дураком, решил выжать из ситуации по максимуму. Когда накал страстей вокруг его персоны достиг кульминации, то есть Петруччо хотели не только не отдать неприятелю, а непременно заполучить в качестве трофея, лишь бы утереть нос врагу, он, как девица на выданье, начал томно вздыхать и делиться с окружающими планами на будущее, совсем, по его печальному мнению, бесперспективными.

Парадоксально, но все три союза прониклись, каждый по отдельности, и решили помочь Петруччо влиянием, свели его с нарождающимися капиталистами, которые в большинстве своем решали сложную дилемму — как поступить со свалившимися ниоткуда деньгами — солить пачками или квасить мешками. Желание выглядеть солидно наравне с заокеанскими меценатами смешанное с российской неопределенностью в завтрашнем дне осыпало Петьку дождем халявного благополучия, и он открыл-таки издательство.

Как и следовало ожидать, вскоре правда выплыла наружу, оказалось, что малец сосал трех маток одновременно, причмокивая от удовольствия, но при этом умудрился никому ничего не пообещать и, мало того, не подписать ни единой бумаги. Чтобы не выглядеть круглыми идиотами, его даже не подвергли остракизму, хотя такое решение было бы логичным воздаянием Петьке по заслугам. В общем, в Петькином лице еще раз подтвердилась избитая истина — гибкий ум и удача могут свернуть любые преграды.

Впоследствии он раздробил издательство на три части, какие-то доли от частей реализовал, став совладельцем, трудился как пчелка, разливая нектар по разным ульям, что-то покупал, где-то продавал, успешно включившись в рутинную круговерть, интересную лишь для налоговой инспекции. Книг больше не писал.

Кстати, генерала он не бросил, наоборот, приблизил к себе, женившись на его дочери и совсем не по расчету. Мы гуляли на Петькиной свадьбе, и там я впервые увидел легендарного соавтора. Генерал оказался седым, но совсем не старым воякой, в цивильном костюме и даже без орденских планок на груди. Как я уже говорил, к Петьке можно было испытывать только два чувства, поэтому жена души в нем не чаяла, впрочем, как и многочисленная родня новоиспеченного тестя. Супруга родила Сапогу трех сыновей, младший сейчас заканчивал школу. Наши пути то сходились, то разбегались, но мы всегда находились в пределах видимости с тех пор как окончили школу.

Странно, обрастая новыми друзьями и связями, бывшие товарищи обычно постепенно расходятся, подобно галактикам разлетающейся вселенной. Наташка моя, зарегистрировавшись на «одноклассниках», провела там два вечера в тихом ужасе и закрыла страницу воспоминаний о школе раз и навсегда, обозвав сообщество музеем восковых фигур мадам Тюссо. На мое полное ехидства — А сама-то? — она ответила вздохнув.

— Представь, ты глаза зажмурил перед зеркалом, а открыл через полвека. Зрелище не для слабонервных.

Но мы в своей маленькой компании как-то сумели поддерживать огонек неравнодушия друг к другу на протяжении долгих лет.

Скажу больше, мы смогли, может быть случайно, так смотать наши порою разные интересы в один клубок, что распутать нити не представлялось возможным, да и желания такого уже не было. Встречались мы по необходимости, да отмечая даты, но нас было пятеро, получалось, считая по минимуму раз в квартал на протяжении тридцати годов, тем более что жизнь с ослиным упрямством неустанно подкидывала незамысловатые поводы для свиданий — свадьбы, разводы, рождения детей и прочая будничная дребедень. За такое время не то что друга детства, чужого начнешь признавать за брата. Меня, например, Танькин сын длительное время считал предметом интерьера.

Петька подошел улыбаясь, чмокнул Таньку в подставленную щеку, приобняв за талию, быстро сориентировался и отдал ей хризантемы.

— Макар не приедет, звонил накануне, чего-то у него с желудком, — Сапог взял с места в карьер, без длинных заходов, будто мы расстались только вчера. — Когда начало мероприятия?

Татьяна повторила Петьке слово в слово только что рассказанное мне и предложила подойти к дочери выразить соболезнование. Он отказался. Как раз в это время ворота открылись, и люди из первой очереди засуетились, мужчины спешно докуривали, бросая окурки под ноги, втаптывая в весеннюю грязь, а женщины сразу двинулись внутрь, послышался плач.

— Так, — Петька невозмутимо глянул на часы, — двадцать минут у нас есть.

Он повернулся ко мне, и я впервые обратил внимание, что лицо его было словно рассечено надвое, как у трагикомической театральной маски, только по горизонтали — губы улыбались, а глаза серьезнее некуда, снизу застыла радость, а вверху поселилась скорбь.

— Как дела старичок? Ты, говорят, улетел в запой по поводу мирового кризиса. Евгения моя всю плешь проела — съезди к Никитину, съезди к Никитину, узнай как он там. Хорошо Танюха ввела в курс дела. Вынырнул или еще барахтаешься?

— Сам видишь, печальные хлопоты заставили, — меня не удивил и не обидел Петькин ласковый наезд.

— Я Женьке и говорю — Евгения, любовь моя, из запоя выходят в двух случаях — либо горючее заканчивается, либо что-то должно произойти эдакое, типа кирпичом по голове. В общем, нет худа без добра, хотя, лучше бы ты дальше пил, — Петруччо посмотрел на Мишкину дочь, закурил и, не меняя менторского тона, гаркнул — Отвечай, как на духу, ты Мишку грохнул?

— Угу, в землю закопал и надпись написал, — сознался я.

— Ну и слава богу. Но спросить обязан, — спокойно отыграл назад Сапог, — Старик, что делать собираешься?

— Сейчас, сегодня или вообще? Сейчас собираюсь выпить, — в качестве подтверждения я достал шкалик и сделал приличный глоток. Танька предусмотрительно сдвинулась вбок, закрывая меня от посторонних глаз.

— Сегодня провожу в последний путь, человека, который меня обобрал, а дальше, — тут я вспомнил предсказание черта, — куда кривая вывезет.

— Писателем он решил стать, — наябедничила Татьяна.

Вот зачем я ей сказал, кто меня за язык тянул? Единственное, чего я хочу, это не стать через двенадцать дней покойником. Для этого готов на время стать кем угодно, хоть писателем, хоть писсуаром в общественном туалете, как бы это паскудно не выглядело. Все храбрецы, пока не подопрет, а как хватит костлявая за горло, так и пить, и курить в один момент, и пробежки чахоточным шагом по утрам.

— Оно и правильно, — глаза Сапога подобрели, — с удовольствием прочитаю твой желчный опус.

— Почему желчный-то?

— Потому что ты даже анекдоты рассказываешь с таким выражением, будто у тебя три рубля украли.

— Так прямо и три рубля.

— Украли бы десять, ты бы заплакал.

— У меня, заметь, два миллиона тиснули, как видишь, в рыданиях не захожусь.

— Так это сейчас, а тогда на тебя страшно смотреть было — стенал, мокрый от слез по утраченной дружбе. Так что пиши, а мы почитаем. Название роману наверняка уже придумал, — перевел стрелки Петька.

— Почему так безапелляционно?

— Потому что все графоманы сначала придумывают название романа, от названия и пляшут.

— Будто у писателей по-другому.

— Писатели, старичок, когда пишут, думают о гонораре. Ничто так не подстегивает творческую мысль, как невовремя пропитый аванс. Колись, какое название?

Я подумал, чего выкобениваться, тем более, что название романа придумано не мною, а моими звероподобными соратниками, скажу я Петруччо, как есть, пусть куражится.

— Предсказатель плохой погоды.

— Ааа, ха-ха, — загрохотал Петька, и стал похож на сундук с кастрюлями скачущий по лестнице вниз, — кто бы сомневался. Предсказатель! Плохой! Погоды! Танюха, держи меня, я сейчас умру.

На нас не то что обернулись, люди находящиеся во дворе морга смотрели во все глаза на хохочущего Петьку, но его это нисколько не смущало. Отсмеявшись, он заметил всеобщее внимание, прикованное к его персоне, аристократически кивнул головой застывшим в ужасе зрителям, дескать, благодарю.

— Такое только ты мог придумать, — добавил он серьезно. — Предсказатель плохой погоды, Рыцарь печального образа, разве не чувствуешь — в одной тональности. Херня это, а не название. Роман надо называть так, чтобы и издатель и читатель сразу глазом зацепился, неохота, а откроет и пролистнет.

— Критиковать все мастера, — мне только и осталось что возразить, — придумывать некому.

— Старичок, тебе название придумать? Пожалуйста.

Он посмотрел куда-то вбок, потом под ноги, перевел взгляд на Таньку — та стояла, держа хризантемы в одной руке, а в другой вертела черные очки, приготовленные чтобы скрыть будущие слезы.

— Пожалуйста, — повторил Петька, — вот тебе название. «Очки Пелевина».

— Почему Очки Пелевина? А роман тогда о чем?

— Какая разница — роман может быть о чем угодно.

Я хотел возразить, но Танька дернула меня за рукав.

— Пошли, спорщики. Все остальное — потом.

В пылу разговора мы не заметили, как отъехал автобус, врата печали закрылись, чтобы через пять минут открыться вновь, приглашая нас в свою утробу.