Предел тщетности

Глава 4. Пятнадцать дней до смерти

Следующим утром я проснулся и встал непривычно рано — практически одновременно с женой. Супруга посматривала на меня с опаской, еще большая тревога разлилась в ее глазах, когда я улыбнулся ей и пожелал хорошего дня вслед за добрым утром. Как все-таки быстро человек привыкает к мерзостям. Видимо, это заложено у нас в генах, а может резкие смены погоды на одной шестой части суши тому виной. Плюс постоянная дурость власти вне зависимости от политического строя за окном заставляет обычного человека, не героя, не упертого борца, готового идти на заклание ради всеобщего счастья, молниеносно акклиматизироваться к любым вывертам жизненного лабиринта. Отвратительное, становясь нормой, вытесняет из сознания саму возможность жить как-то иначе, иногда даже в мечтах. И тут, бац! — тебе улыбаются с утра, по пути на работу никто не толкнул, на ногу не наступил, не обдал в давке чесночным выхлопом вперемешку с перегаром, не подрезал на дороге. Гаишник, остановив, не придирался по пустякам, удивляя поразительной вежливостью, начальник пришел на работу доброжелательный и непривычно веселый, поневоле начнешь оглядываться и подозрительно изучать окружающих — не сошли ли все они с ума? Такой катарсис наоборот, антикатарсис, рефлексия от хорошего, Брехт называл такое состояние эффектом отчуждения.

Мы вместе позавтракали, прощаясь, я поцеловал жену в теплые губы, чем привел ее в еще большее замешательство. Дверь хлопнула, и я остался один. Компьютер я вчера благоразумно выключил, наивно полагая — появление непрошеных гостей каким-то образом связано с моим ежедневным бдением перед монитором. Еле дождался десяти часов, слоняясь по квартире из угла в угол, как хорек в клетке. Чтобы как-то занять себя, три раза протер влажной салфеткой чистый кухонный стол, переставил цветы на подоконнике сообразно своему видению прекрасного, включил телевизор, минут пять отстраненно смотрел детский мультик про варежку. Вдруг сорвавшись с дивана, будто ошпаренный, влетел в ванную и принял душ, вернулся на кухню и восстановил первоначальную икебану вместо цветочного хаоса, устроенного мной, мучительно вспоминая, в каком порядке были расставлены горшки. Я планомерно убивал время с ожесточенной бессмысленностью, что позавидовал бы Сизиф.

Ровно в десять, ни секундой позже, я схватил мобильник и позвонил Таньке. Танька, Татьяна Борисовна Красноштейн, сразу же узнала меня, словно я ей названивал ежедневно, правда последний раз мы разговаривали, дай Бог вспомнить, полгода назад.

— О, Никитин, на ловца и зверь бежит. Хотела тебе сегодня звякнуть.

Я не стал выяснять, зачем ей понадобился, а сразу перешел к делу, хотя никаких дел между нами сроду не было — одни сплошные совместные безобразия, лишенные не только прагматизма, целесообразности, но и порой противоречившие здравому смыслу. Наши отношения напоминали фигурное катание двух пьяных пингвинов на льду — вечные падения после прыжков, хлесткие удары об борт, попытки встать на сколькой глади, нескладные поддержки, чахоточные пируэты, приводящие немногочисленных зрителей в щенячий восторг одновременно с ужасом. Совместные выступления всегда оканчивались полным провалом, бурным расставанием с неизбежной встречей снова. Несколько раз мы с Танькой дрались, причем не в юном возрасте, а значительно позже, находясь в полном уме и добром здравии, уже обремененные семьями, лишними килограммами солидности и намеком на седину. Дрались по бабьи — моя подруга навязывала женский стиль в силовом единоборстве — некрасиво, исступленно, с изощренными оскорблениями хуже мата и натуральными плевками слюной друг в друга. Жесткий спарринг с элементами детской потасовки, как ни странно приводил нас к вершине, к финальной точке близости в отношениях между мужчиной и женщиной — такого интима не добиться даже посредством безумного секса.

Мы были братом и сестрой, родными по духу и крови, которых своеобразная и непредсказуемая гримаса судьбы заставила вступить-таки в порочные кровосмесительные отношения. Если разобраться, делить нам было нечего — у каждого жизнь текла своим чередом, менять мы ее не желали, советов друг от друга не слушали, пропуская мимо ушей. Любовь не тревожила нас, ревностью и не пахло — я спокойно относился ко всем Танькиным ухажерам и мужьям, коих было предостаточно, порой даже с перебором, она прекрасно ладила с моей женой. Нас не связывала ни общая тайна, ни совершенное по глупости преступление. Если бы мы в давным-давно убили кого-нибудь, труп сожгли и закопали останки в прелом лесу за пригорком или ограбили сберкассу (с банками в советской юности было туго), тогда бы наша взаимная приязнь вперемешку с лютой антипатией, переходящей в идиосинкразию, стала бы понятна. Но того злополучного кирпичика как раз не хватало в кладке и вся конструкция без него рассыпалась. Раньше я еще ломал голову над нашими отношениями, но потом плюнул, решив про себя — есть на белом свете вещи очевидные и необъяснимые, как исчезновение денег из кармана или бесконечность вселенной. Конечно, масштабы необъяснимости разнятся, но очевидность всегда одного порядка. Непознанное не имеет градации, будь то великое открытие или озарение в быту и в этом нет ничего удивительного — Эйнштейн помимо теории относительности разгадал феномен скученности чаинок в центре стакана, если чай размешивать ложкой — факт очевидный, и до него необъяснимый.

Но вернемся к разговору с Танькой. Я поведал, что она сможет увидеть зверя бегущего на ловца через полтора часа, ежели не сдох аккумулятор и машина заведется. Коли придется добираться своим ходом, то зверюга будет минут через сорок. Не встретив возражений с ее стороны, стал скоренько собираться в путь дорогу, чувствуя мандаж — я не выходил из дома почти полгода. Почему я ей позвонил, сам не знаю. Сон ли в руку или звонки вчерашние с интервалом в тридцать минут послужили причиной моему очередному появлению на авансцене Танькиной жизни, черт его разберет. Сам себе я напоминал беззаботного пса на цепи, блуждающего по двору, не ощущая ошейника, пока цепь не натянулась струной, напоминая, в каком углу находится будка, где миска с едой и ласковая рука хозяйки.

Две пары джинсов, в которые я попытался впихнуть разжиревшее тело, вконец испортили утреннее настроение. Ноги пролезали в брючины, но как только я намеревался застегнуть гульфик, обреченно понимал, что терплю полное фиаско в попытке выглядеть более не менее прилично. На смену легкому мандражу с ознобом пришла пустыня Сахара — пот тек с меня ручьями, крупные капли повисли на бровях, соленой змеей пробежали по уху, неприятно щекоча, спина, будто в парилке, покрылась бисеринками влаги. Тело бросило в жар и тут же остудило дождем, дождь принес прохладу и странный запах болота. Я принюхался, к мертвой болотной сырости присоседилась вонь живого беспородного козла в период гона. Более неудачной ароматной композиции я себе даже представить не мог — едкий до тошноты запах буквально выворачивал меня наизнанку. Захотелось распахнуть окна, балконную дверь, сунуть голову в духовку, закрыть глаза и открыть газ, лишь бы перебить козлиное амбре исходящее от меня. Я морально был готов пойти на попятную, оставить попытки вырваться из пропахшей мной квартиры, но третью пару брюк после долгих мытарств, все-таки сумел натянуть на себя. Напялил штаны со скрипом, сделав глубокий вдох, втянув максимально живот, красный в разводах синих вен, как ландшафт Марса с высохшими руслами рек.

Усилия, потраченные на засовывание пуговицы в прорезь, напоминавшие похмельные потуги слепого вдеть нитку в угольное ушко, наконец-то увенчались успехом.

Пуговицу вывернуло вбок, достаточно было легкого покашливания, чтобы она пулей, выпущенной из ружья, сразила бы наповал кота лежащего на диване. Кот кстати не спал, а внимательно следил за манипуляциями хозяина с джинсами — как только они достигли финальной стадии, животное стремительно покинуло лежанку и исчезло в коридоре, оставив на память клок рыжей шерсти и полный презрения кошачий взгляд.

Посмотрел на часы, в это время я уже должен быть у Таньки, напялил просторный свитер крупной вязки, кое-как всунул распухшие ступни в ботинки, накинул куртку и уже перед выходом вспомнил, что в карманах гуляет ветер. Вернувшись в комнату, полез в драгоценную заначку в томике Майн Рида и обнаружил там всего лишь две купюры по сто рублей. Охватившая меня оторопь была посильнее изумления доктора Ватсона открывшего пустой ларец с драгоценностями. По моим прикидкам в заначке должно было находиться как минимум тысяч пять. Сегодняшнее утро подкидывало сюрприз за сюрпризом, будто неведомая сила очень не хотела, чтобы я выходил из дома, суля еще большие неприятности впереди. Делать нечего, за неимением гербовой, пишем на простой. Кто ты есть, Никитин, как сказал лиловый черт — дерьмо на палочке — вот и соответствуй. Никогда еще я не ехал в гости к женщине с такой мизерной, можно сказать, позорной суммой денег в кармане. Спускаясь в лифте, я стал мучительно прикидывать, что можно купить в подарок на две сотни, по всему выходило — лучше нарисоваться с пустыми руками, чем выдержать ехидный Танькин взгляд, когда она будет принимать пакет с четырьмя бутылками дешевого пива, на большее при таком денежном изобилие фантазии не хватало.

Вышел из подъезда, и весеннее солнце ударило в глаза, двор так ошеломил меня бесконечным открытым пространством, что я несколько минут стоял, прижавшись спиной к металлической двери, переводя дух. Собрав остатки воли в кулак, я сделал десять шагов по направлению к стоянке, остановился и попытался закурить. Руки дрожали, пальцы стали деревянными — у меня долго не получалось вытащить сигарету из пачки, зажигалка отказывалась высечь живительный огонь, не в силах противостоять холодному ветру. Помощь пришла, откуда не ждали — из подвала, бренча алюминиевым ведром, вышла дворничиха Роза, московская татарка, местная достопримечательность, последний рубеж обороны привычной жизни перед нашествием пришлых варваров.

Розе было под семьдесят, я даже не помню, когда она появилась в нашем дворе, казалось, она существовала всегда, как Родина-мать. Дайджестам нашей дворовой жизни в исполнении Розалии я внимал с незапамятных времен. В отличие от заполонивших Москву дворников из стран Средней Азии, она строго придерживалась порядков, установленных в СССР — выходила на работу затемно, скрежет ее лопаты и незамысловатый матерок, раздражавший меня в юности, теперь чистым эхом оседал в душе любимой мелодией раннего утра, всякий раз напевающей мне — ты еще жив.

Роза до сих пор почему-то наивно полагала, что двор должен был чистым прежде, чем обитатели дома (к тому же еще и налогоплательщики, ан масс), потянутся сонной толпой на работу. Скажу честно — нам завидовали. В соседних домах стаи приезжих молодых мужиков выползали из своих нор ближе к обеду, убирали дворы хуже и медленнее, чем одна и единственная сухонькая матершинница преклонных лет. Она жила через два дома от нас, два ее сына, мои ровесники, рассекали на новеньких иномарках, в деньгах она не нуждалась, поэтому работала не за страх, а за совесть из любви к искусству.

Роза полезла в карман куртки, достала зажигалку и дала прикурить.

— Нажрался, небось, вчера — пальцы-то ходуном ходят, — поздоровалась Роза и продолжила без перехода, — Никитин, ты мне должен двести рублей, — и опять без перехода. — Колька из второго подъезда третьего дня шел из магазина, прямо во дворе упал и помер. Людку, из вашего подъезда, на прошлой неделе обнесли, Людку, говорю, на втором этаже живет. Влезли на козырек детского сада и выдавили стекло. К тебе участковый не заходил? — и снова без перехода, но уже доверительным тоном. — Дочку твоего соседа вчерась какой-то хмырь на серебристом мерине привез, целовались в салоне.

— С каких это…двести рублей? — опустив остальное, удивился я.

— С таких. Я вокруг твоей машины всю зиму снег расчищала. Морока. Ты ж не ездил никуда, дома сидел, как крот — объяснила Роза и добавила участливо, отойдя на два шага и окинув взглядом с ног до головы — Бухал?

Мне не хотелось пускаться в туманные объяснения, тем более, что дворничиха итак все про всех знала и в сухом остатке попала точно в десятку. Я удрученно кивнул и вытащил из кармана две смятые сотенные.

— Христос с тобой, — даже обиделась Роза, — ты меня за кого принимаешь? Иди, поправься. Дойдешь? А то хочешь, я схожу.

— Не дойду, а доеду, — я направился к стоянке, щелкнув сигнализацией. Машина ожила, два раза крякнула и поприветствовала хозяина мигающими подфарниками. Странно, но аккумулятор не сел за зиму. (Как я узнал позже, моя практичная половина попросила соседа снять аккумулятор, и его поставили обратно лишь на прошлой неделе.)

— Куда за руль? До магазина два шага, — запричитала в спину Роза.

— Да не в магазин я, а по делам. И не пил вчера. А колотит, потому что отвык от свежего воздуха, — огрызнулся я напоследок. Роза махнула рукой и пошла своей дорогой, навстречу ковыляющей из магазина Людке, чью квартиру недавно обокрали. Через минуту, держа Людку за пуговицу пальто, Роза докладывала той краткое содержание жизни нашего дома.

Мотор, прочихавшись, заурчал и я, довольный собой и машиной, расслабленно откинулся на сиденье, утопив мозги в подголовник. БМВ, некогда являясь предметом несомненной гордости, давно уже справила совершеннолетие, но по возрасту пока еще не перешла в разряд редких коллекционных машин. Лет пятнадцать назад она вызывала у встречных ездоков чувство уважения (мне почтительно уступали дорогу), с годами сменившимся сначала безразличием, а потом и откровенным пренебрежением. Моя любовь к ней напоминала застарелый сифилис, не поддающийся лечению. Губошлеп Мишка неоднократно советовал расстаться с потасканной немецкой красавицей.

— Никитин, ты на своей развалюхе только портишь нам реноме. Продай хламиду и купи, пусть недорогую тачку, но новую. За версту видно — наши дела идут из рук вон плохо.

Мишка был абсолютно прав насчет машины, и отчасти прав относительно положения дел. Дела шли еще хуже, чем он их описывал, стрелка барометра склонялась по направлению к помойке, я упустил тот момент, когда можно было безболезненно выдернуть несколько тысяч на приобретение новой колесницы. Мы пока еще барахтались на мелководье, но течение несло нас в стремнину реки, грозя перевернуть утлый баркас на порогах. Вот тогда-то Мишка и тиснул из сейфа два миллиона рублей, выбрав самый неподходящий момент, хотя формально выходило, что он ничего не украл, потому как именно два миллиона он вложил семь лет назад в наше предприятие. С другой стороны, мы скинулись фифти-фифти, и коли общий капитал значительно уменьшился, усох, благодаря совместному гениальному руководству, то и с остатка Мишка имел право только на половину умопомрачительного состояния.

Больше я его не видел, хотя неоднократно пытался связаться, намереваясь выяснить причины, побудившие совершить по отношению к бывшему теперь уже компаньону, столь некрасивый и необъяснимый поступок. Он только один раз ответил на звонок, чтобы сообщить, деньги он не вернет ни под каким соусом, ни добровольно, поддавшись уговорам, ни вынужденно, испугавшись угроз. Мишкин голос был надменно весел, что особенно возмутило меня, но за веселостью угадывалась непоколебимая уверенность в собственной правоте, безмятежное спокойствие удава, переваривающего кролика ушастого. Кроликом, по всем раскладам, оказывался я. В конце короткой телефонной тирады Мишка посоветовал мне податься в те края, куда Макар телят не гонял, в ответ я успел вставить лишь полную злости реплику, звучавшую приблизительно так — Ну тогда, Мишенька, не обессудь — последний и единственный разговор заклятых друзей на этом закончился.

Первым, вполне закономерным, я бы сказал, естественным порывом было желание разыскать губошлепа и убить на месте, вне зависимости, получу я деньги обратно или нет.

Три дня я метался от злости, потеряв аппетит и остатки разума, потом текущие печали и приближающийся финансовый коллапс направили мои мысли в русло поиска способов наиболее изощренной мести, тем более что за фразой «не обессудь», должны последовать определенные действия с моей стороны. Мужчина обязан отвечать за свои слова, так писалось в книжках про героев.

Слухи о нашей размолвке, как по мановению волшебной палочки, распространились среди знакомых быстрее скорости звука. Подробностей никто не знал, суммы назывались разные, вплоть до запредельных, о которых можно только мечтать, сидя в гамаке, но все были твердо уверены — Мишка кинул Никитина. Общественное мнение склонялось в мою сторону, Мишке доставалось порицание, хотя не без исключений — кое-то вспомнил мой вредный характер, беспричинные вспышки гнева, неприкрытый эгоизм, откровенный цинизм, духовный онанизм и слепую жажду власти. Недоброжелатели, распространявшие вздорные слухи радовали меня безмерно. Очень хотелось выглядеть, пусть только благодаря шепоту за спиной, циничным эгоистом, а то слепая жажда власти никак не сочеталась с зачуханым подвалом под названием «офис» с миниатюрными окошками наподобие бойниц, где я проводил основную массу времени.

В глазах знакомых я встречал любознательный интерес — что же Никитин будет делать дальше — вернет деньгу или спустит на тормозах, облизнувшись на пустую тарелку?

Неожиданная потеря денег всегда чувствительна, но меня больше занимало предательство школьного друга.

Когда мне было двенадцать лет от роду, родители получили квартиру «за выездом» в другом районе. Мы переехали из центра ближе к окраине Москвы, сменив комнату в коммуналке на отдельные двухкомнатные хоромы. Первого сентября я пошел в новую школу. Не в простую, а в английскую, меня туда приняли со скрипом — я начисто провалил собеседование, не ответив ни на один из задаваемых вопросов, даже на такой простой — кем хочешь быть? Не ответил и не мудрено — выбор между космонавтом и милиционером заставил бы призадуматься даже Гамлета, принца датского.

Одноклассники встретили меня в штыки, все уже знали, что приняли какого-то дебила, Васю Никитина. Да, да, Васю — меня нарекли таким именем в честь родного брата матери, покончившего счеты с жизнью в тридцать лет, после длительного запоя. На месте матушки я бы поостерегся называть сына в честь самоубийцы, не стоит искушать судьбу, но мать любила брата, верила в научно-технический прогресс и считала, что я должен прожить жизнь за двоих — за себя и за Васю. Я оказался единственным Васей не только в классе, но и в школе, сразу став предметом насмешек. Мальчиков после полета Юрия Гагарина и последующего за ним всплеска ненаучно-фантастических романов про освоение далеких чужих миров называли как угодно, хоть Артуром, но только не Васей. Даже имя Февлунзат (что расшифровывалось как февральское лунное затмение), которым родители от великого ума наградили моего погодка по коммуналке, звучало как татарское, не вызывало подобного отторжения.

Когда же выяснилось мое отчество, подтрунивать надо мной начали даже учителя — а что нам скажет Василий Иванович? Не хватало самой малости, еще чуть-чуть, и я бы пошел по стопам покойного дяди, благо веревку, на которой он повесился, мать за каким-то чертом бережно хранила в ящике комода под постельным бельем, но в класс пришел еще один новенький и тоже не Спиноза. Это был Мишка. Своим появлением он, можно сказать, невольно спас мне жизнь и об этом я не забывал все последующие годы.

Длинный шлейф прежних отношений, который за ненужностью не отбросишь, как ящерица хвост, повлиял на мое окончательное решение вопроса по существу. Чем дольше я размышлял о способе мести, тем навязчивее становились воспоминания, отшлифованные волнами времени до блеска, как галька на берегу — шероховатости сровнялись, зазубрины стерлись в мелкие пупырышки, а потом и в пятна, неприятности превратились в пыль, перетертые жерновами годов.

Все ждали от меня поступка, а я забился в угол, перебирая четки воспоминаний, и глупо улыбался, даже не пытаясь выглядеть хладнокровным и беспощадный мстителем, которым застыл в задумчивости над планом предстоящей вендетты. Как ни странно, такой ответ Чемберлену окончательно уничтожил остатки уважения ко мне среди большинства знакомых женского пола, но неожиданно поднял ставки среди значительной части мужчин. Безусловно, мужики поняли меня по-своему, приняв нерешительность за благородство, считая, что дружба выше презренного металла. Женщины, непонятным образом тяготея к негодяям и авантюристам, мое бессилие трактовали, пожалуй, наиболее близко к истине. Им было неважно, в какой форме Мишке отольются мои слезы, да и отольются ли вообще, они нутром почувствовали — у Никитина кишка тонка. Я добровольно при всех вымазался в дерьме, утешало только одно — дерьма в мире столько, что каждому накрыта персональная поляна, хлебать, не перехлебать большой ложкой.

Вынырнув из временной комы, я тронулся с места, развернулся во дворе и выехал на улочку, предварительно несколько раз резко нажав на тормоз, проверяя все ли в порядке.

Несмотря на завывания о вечных пробках в Москве, машин было не так много, половина двенадцатого — маленький перекур между утренним и вечерним столпотворением. Бледное мартовское солнце приятно согревало душу, ветер стих, облака, похожие на скомканные наволочки буквально застыли в небе, будто вывешенные на веревке для просушки, казалось, природа нашептывала мне в ухо — расслабься, сегодня будет чудесный денек. Я же наоборот был предельно сосредоточен, вцепившись в руль, словно в ручки пулемета, готовый в любую секунду к вероломному нападению, держал дистанцию с запасом на сто дураков. Машина ползла сонной черепахой, заставляя раздраженно морщиться водителей, ехавших позади. Топографический кретинизм, помноженный на полугодичный перерыв в вождении сделали путь до Таньки похожим на переход через горный хребет. Мучительно вспоминая повороты, натыкаясь на неожиданные светофоры, выросшие как грибы после дождя там, где их сроду не было, я предусмотрительно решил не соваться в центр, а сделать крюк по набережной. «Нормальные герои всегда идут в обход».

Постепенно я начал осваиваться на дороге, замечая краем глаза знакомые очертания домов — сказался двадцатилетний стаж за рулем. Внезапно в салоне за спиной раздался то ли скрип, то ли скрежет, я посмотрел в зеркало на лобовом стекле и увидел крысу, вылезающую из правого подголовника заднего сиденья. Евдокия была в зеленом спортивном костюме «Адидас» китайского производства с двумя белыми полосками по бокам и кучей лэйблов на груди. В руке она держала теннисную ракетку. Вслед за крысой из невидимого глазом отверстия, появился черт Варфоломей.

Обычно всклокоченные лиловые волосы черта были зачесаны на строгий пробор, более того — так набриолинены непонятной гадостью, что становились похожи на резиновую спортивную шапочку для плаванья. Черт был одет в красную косоворотку с золотым кантом на шее и белые в синюю полоску шаровары с резинкой внизу. Чернели семечками, венчая живописный ансамбль для выхода, остроносые лакированные туфли с загнутыми мысками. Для полного натюрморта не хватало только балалайки под хохлому, но и без музыкального инструмента, черт выглядел, на мой взгляд, слишком импозантно. Я поискал глазами грифа и обнаружил его сидящим справа от меня на подлокотнике двери. Шарик тоже был одет празднично, на тощей шее висели черно-красные бусы а ля Стендаль, на бледно-розовой лысой ноге красовалась татуировка — Не забуду Жака Ширака!

Я не смог сдержать нахлынувших чувств и завыл раненой антилопой в окружении голодных львов.

— Сирену выключи, в ушах звенит, — как всегда недружелюбно высказался гриф.

— Какого беса вы тут появились? Сидели бы дома на принтере, — начал я, стараясь незаметно выведать их дальнейшие намерения.

— Для точности формулировки, следовало бы спросить — какого черта? — ответила крыса, обмахиваясь ракеткой, как веером. — И потом, где наш дом? — добавила она с пафосом. — Никитин, нам скучно без тебя. Я сегодня, как только увидела, что тебя нет, так сразу и заплакала. Мало того что ни кола ни двора, так чуть сиротинками нас не сделал — смылся под шумок.

— Я еду по делам и ваше присутствие крайне нежелательно.

— По долинам и по взгорьям… — стал напевать Варфоломей, закуривая тонкую сигариллу. В салоне запахло ванилью.

— По делам он едет, — усмехнулся гриф, — к Таньке Красноштейн. Промеж ног у него зудит, вот и все дела.

Простые, как дверь, мысли грифа пробудили во мне вулкан возражений готовых сорваться с языка, но грифу дала отповедь Евдокия.

— Шарик, а может у Никитина любовь?

— Любоов, — нараспев протянул гриф, изгаляясь, — у жены Никитина после его похорон начнется любовь с Мишкой губошлепом, а с Танькой у него одни косточки от фиников.

Меня настолько взбесили высказыванием грифа, что я не обратил внимания на смущенное покашливание Варфаламея. А надо бы.

Я хотел резко нажать на тормоз, чтобы вся компания сотоварищей хлобыстнулась с насиженных мест, но в бешенстве перепутал педали и вдавил газ. Без малого две сотни лошадей взвыли под капотом серого рыдвана, перейдя в галоп. За поворотом махая палкой, как черт из табакерки, нарисовался толстый гаишник, словно только и ждал меня.

Я притормозил, сворачивая к обочине, понимая — двести рублей скучающих у меня в кармане не помогут прийти к желаемому консенсусу. Изобразив виновато печальное лицо, я приготовился каяться во всех грехах человечества, начиная с Адама.

Красное лицо стража дорожного порядка, приближающегося к машине, наоборот, пылало радостью человека, отсидевшего четверть века в одиночной камере, готового заключить первого встречного в долгожданные объятья. Никогда я не ощущал такого цунами положительных эмоций исходящих от незнакомого мужчины по отношению к себе. В другой ситуации, я бы заподозрил неладное, с покушением на содомию (как любят выражаться наши православные депутаты), но сейчас только вздохнул и опустил стекло.

— Капитан Првз…кин, — представился гаишник, зажевав фамилию, — нарушаем. Он показал палкой на знак ограничения скорости как нарочно спрятавшийся за деревом, под которым был припаркован служебный тарантас. На водительском сиденье угадывался напарник.

— Документы на машину, — выдохнул в салон гаишник и я профессионально уловил свежий выхлоп соточки водки под слоем мускатного ореха.

Полдень, значит в засаде уже пару часов — здоровье поправил, злость ушла, пришел добродушный кураж, есть шанс уйти безнаказанным. Капитан моих годов, служит давно, чином не вышел, работа осточертела, прошлое неразборчиво, будущее в тумане, подумал я, протягивая документы.

Черт в это время ловким движением перебрался с заднего сиденья вперед, устроившись чуть позади меня как в кинозале — левая дверца с опущенным стеклом заменяла экран.

Капитан проверял документы не спеша, без особого рвения, напоминая фокусника на детском утреннике — долго мусолил страховку, крутил ее так и сяк, в какой-то момент я подумал, что для пущего эффекта он откусит кусочек бумаги от края и попробует на зуб. Затем настала очередь талона на тех. осмотр — он глянул талон на просвет, дурашливо вытянув руку по направлению к солнцу.

Варфаламей, сидевший на спинке переднего сиденья, с восхищением наблюдал за манипуляциями гаишника, покуривал расслаблено, выдыхая дым мне в ухо, с терпением привыкшего к любым вывертам зрителя ждал, когда же служивый вытащит из колоды крапленую карту. Так смотрят старое кино, где не только реплики героев заучены наизусть, но и интонации впечатаны в сознание неоднократным просмотром, хоть ночью разбуди, не сфальшивишь.

Капитан явно тянул время, тоже играя в игру, где роли расписаны наперед, финал предсказуемо известен и гонорары актеров давно опубликованы в местной желтой газетенке. Гаишник ждал, что я первым проявлю инициативу, в добровольном порядке предложу урегулировать возникшее недоразумение и тогда он, дабы сделать приятное хорошему человеку, нехотя согласится, поторговавшись для приличия, на ничтожную компенсацию тех невероятных лишений, коим он подвергся, сидя в кустах.

Но я молчал, как партизан на допросе. Тогда гаишник, наклонившись к окну, кинул взор сверху вниз, на мою покаянную рожу и ласково, даже как-то буднично спросил, — Как будем решать проблему?

Единственное, что я мог сделать, так это вывернуть карманы, показав полную финансовую несостоятельность, уповая на милосердие, однако в дело вступил черт.

— Проблему можно решить двояко — по совести или по справедливости, — деловито начал Варфаламей.

Гаишник удивился, решив, что я, наподобие кукольника разговариваю утробно, не раскрывая рта, однако быстро сообразил — писклявый голос не мог исходить из столь тучного тела и еще ниже наклонился к окну, чтобы обозреть салон и выяснить, кто это вякает. Увидел черта на спинке сиденья и остолбенел, тряхнул головой, отгоняя наваждение. Варфаламей же, выпустив в лицо капитана струю ванильного дыма, продолжил свои размышления.

— По совести тебе следовало бы дать в морду, а по справедливости ты заслуживаешь десятки с конфискацией преступно нажитого имущества.

— По справедливости его надо утопить в Яузе вместе с напарником, а машину продать на запчасти, — уточнил рациональный гриф, бледно-розовой лапой с наколкой указывая в сторону застывшего в изумлении стража порядка.

— Шарик, не будь таким кровожадным, — заступилась за капитана сердобольная крыса, — хотя, машину на запчасти… в этом есть разумное зерно.

Я безучастно смотрел на гаишника, будто не слышал беседы моих милых людоедов. Надо же твари блохастые, заступились за сотоварища.

Капитан еще больше пролез в салон, на лбу выступил пот, зрачки бегали, как заведенные по кругу и лишь голова застыла неподвижно, будто зажатая в тисках в нескольких сантиметрах от черта. Варфаламей не преминул воспользоваться близостью к капитану, щелкнул его по носу лакированным мокасином, тем самым выводя из окоченелого ступора.

Занимательную картину могли наблюдать проезжавшие по набережной водители — милиционер, засунув половину тела в салон серого потрепанного БМВ, в позе «чего изволите или кушать подано», подобострастно выслушивал директивы, поступающие от нарушителя скоростного режима. Судя по тому, как все притормаживали, ехали медленно, повернув головы в нашу сторону, явление пятой точки гаишника в обрамлении дверцы радовало глаз честному люду.

— Резюмируя вышесказанное, — продолжил Варфаламей, чуть не ткнув сигариллой в глаз капитану, — а также учитывая бедственное материальное положение Никитина, — рука качнулась в мою сторону. — У тебя, Николай Петрович, есть только один способ решения возникшей коллизии между мной и этой доблестной птицей, — черт махнул рукой в сторону грифа, задев-таки окурком лоб гаишника, — собрать всю наличность, что есть в распоряжении вашего передвижного поста и отдать ее нам.

Судя по неподдельному ужасу, как на фотоснимке, медленно проявлявшемуся на лице капитана, тот ничего не понял из столь любезной, но слишком заумной проповеди Варфаламея. Гриф решил перевести тираду черта на язык понятный стражу порядка.

— Деньги давай, сучье вымя. И про напарника не забудь.

Капитан даже вздохнул с облегчением, действительно, навар за полдня работы казался сущим пустяком на фоне высказанных угроз. Гаишник попытался козырнуть грифу в согнутом положении, чуть не въехал мне по голове, смутился, выдернул верхнюю половину тела из машины и повторно отдал честь. Вторая попытка была оценена строгими судьями на три с плюсом за техническое исполнение и высшим баллом за композицию.

Гаишник брел к машине медленно, не оборачиваясь, словно ожидал выстрела в спину. Шаги его были по-кошачьи осторожны, со стороны он напоминал человека, которого только что приговорили к расстрелу, подождали полчасика, чтобы осужденный осознал ужас безысходности, а затем, посовещавшись, отпустили по амнистии из зала суда на все четыре стороны, присудив лишь к однократной выплате алиментов.

Капитан открыл дверцу, залез внутрь и стал оживленно шептаться с водителем. Именно шептаться, потому что головы блюстителей склонились над приборной доской, почти касаясь, как у старых любовников. Вот сейчас они поцелуются, придя к согласию, включат сирену, замигает машина сине-красными огнями, развернется, визжа шинами, и только мы их видели.

В салоне между тем собачились крыса и гриф, арбитром в споре выступал черт.

— Шарик, почему именно сучье вымя? Это сексизм и безответственное жонглирование словами, — воспитывала Евдокия грифа.

— Не понял, — угрожающе хлопнул крыльями Ширак.

— Дунька намекает, типа, негоже мужика обзывать по матушке, — расшифровал Варфаламей.

— А как иначе, по батюшке что ли?

— Попов не трогай, это оскорбление религиозных чувств верующих, — не унималась крыса.

— Сказал бы «сучий потрох», и Дунька ничего не имела бы против, так ведь душа моя, — втолковывал черт грифу, одновременно обращаясь к возмущенной крысе.

— Сколько раз можно повторять: я теперь душа Никитина, — толерантная Евдокия уже завелась с пол-оборота, превратилась в непримиримую феминистку от лингвистики и врагам не отдаст ни пяди существительного женского рода, — потрох-то чей, я спрашиваю? Сучий. Сказал бы, например, потрох, — она пощелкала пальцами в воздухе, — пархатый. Я бы не возражала.

— Это, Дунька, аллитерация и махровый антисемитизм, — поймал крысу на слове Варфаламей.

— Национализм и расизм, — добавил гриф.

Мне почудилось, что я нахожусь в дурдоме. В самом деле, представьте, в машине, стоящей у обочины, сидят три существа неизвестного происхождения и, не обращая внимания на хозяина транспортного средства, всерьез рассуждают о нюансах половой принадлежности выражений оскорбительного характера. Тут у кого хочешь, голова пойдет кругом. К тому же, я не знал значения слова «аллитерация», приеду к Таньке, обязательно спрошу.

— Никакого антисемитизма, — кипятилась крыса, — вспомните у Бродского:

— Достаточно, — прервал Евдокию черт, — неудачный пример. Бродскому можно, он сам еврей.

— Что позволено Юпитеру, не позволено крысе, — прокомментировал язвительный гриф.

— А это уже сионизм и звероферма Оруэлла в одном лице, — не соглашалась начитанная Дуняшка.

Я поплыл, спор жужжал монотонной мухой — бессмысленный, пустой, достигший предела некомпетентности, не способный произвести на свет ничего, даже настоящей злобы к оппоненту. Мне стало плохо, голова закружилась и упала на руль. Раздался длинный гудок клаксона. Он привел меня обратно в чувство, послужил сигналом для совещавшихся в машине гаишников, дверца открылась, но мои спорщики в запале не обратили на резкий звук ни малейшего внимания, закономерно перейдя на личности. Вот так помру через пятнадцать дней, а они и не заметят, продолжая выяснять отношения.

— Дура ты, малохольная, — звучало за спиной, — а ты червяк тупорылый.

«Червяк тупорылый» знаменовал собой потерю крысой последних остатков невозмутимости, с заднего сиденья донеслись в строгой последовательности всхлипывание, шуршание, сморкание в платок и глубокий вздох в качестве финала. Черт даже и не думал извиняться, наоборот довольный собой — сумел-таки довести Евдокию до точки кипения — закурил снова и вместо слов утешения произнес.

— Дунька, смотри, Никитину оброк несут.

— Не оброк, а налог на хамство, — ядовитым голосом подытожила Евдокия.

Видимо черт превосходно ориентировался в запутанных лабиринтах Дунькиного характера, буквально одной фразой вывернул ситуацию наизнанку, введя крысу в экстаз любознательного злорадства.

Капитан подошел к машине, держа в руке пакет с логотипом супермаркета «Азбука вкуса». Я опустил стекло до упора.

— Тебя бы переодеть в цивильное, можно без проб в рекламе продуктов снимать. Какую ряху наел — за три дня не объедешь, — гриф смотрел на гаишника без снисхождения. Видимо ненависть к людям в форме кипела еще с тех времен, когда за ним на вертолетах гонялась американская военщина.

— Да уж, на продуктах из Пятерочки такую идеальную округлость хари не получишь. Жира нет, одно мясцо вокруг глаз, — глумился черт над поверженным врагом.

— Мальчики, цены, доложу я вам, в Азбуке вкуса не по крысиному карману, кусаются. Я смотрела, считала в уме и плакала, — добила гаишника крыса.

Капитан стоял ни жив ни мертв, предполагая, что сейчас наступит вторая часть экзекуции. Он смотрел испуганно, ошибочно приняв меня за предводителя шайки, ожидал, что скажет наимудрейший, вбив последний гвоздь в крышку гроба. Я молчал и во взгляде цербера появился проблеск надежды. Он подобострастно положил пакет мне на колени. Нутром поняв, что с этой стороны не может исходить угроза благополучию, он теперь не сводил с меня глаз, не реагируя на выпады чертовой троицы. Внутри же наимудрейшего происходила борьба жадности непонятно с чем, с некой субстанцией, не поддающейся описанию.

Я ненавидел власть, но не испытывал лютой неприязни к отдельным ее представителям. Приди на место нынешних узурпаторов самые демократы из демократов, я буду плеваться в сторону власть предержащих с не меньшим усердием. Людей не переделаешь, особенно в России, где все благие порывы разливаются тонким слоем по громадной территории, напоминающую растянутую гармошку с порванными мехами, что нажми нужную клавишу все равно выйдет фальшивая нота.

По-своему интерпретировав задумчивость, овладевшую мной, черт шепнул мне в ухо.

— Но, но, не балуй. Не будь нас, он бы тебя, не задумываясь, обобрал до нитки. Считай, что дядя в клюве принес.

Черт ошибался, у меня и в мыслях не было вернуть капитану пакет с деньгами. Ростки сомнения, не испытывая угрызений совести, я безучастно размазал каблуком ботинка по асфальту еще лет десять назад, уйдя из наемных работников в свободное плавание.

Ворованные деньги капитана не жгли мне руки. Я был такой же сволочью, как он, если не хуже и повернись фортуна другой частью тела, мы бы, как сомнамбулы, махнулись местами, не заметив подмены. Иначе и быть не может, потому что два пишем — пятьсот сорок шесть в уме.

Вынул деньги из пакета, пересчитал, оказалось шестнадцать тысяч с копейками — многовато для двух часов в засаде.

— Свои добавили, — пояснил капитан, — да, вот еще, — Он полез в карман, достал носовой платок, по деревенской привычке завязанный в узелок — в нем оказалась золотая запонка с небольшим камешком посередине, — позавчера в сугробе нашел.

Запонка мне точно была ни к чему, я испытываю брезгливость к чужим вещам, не из чистоплюйства, просто у каждом предмета есть своя история, зачем мне лишние заботы?

Давным-давно, в другой стране, что махнула на прощанье красным флагом, работал я недолго барменом в одном заштатном кафе. Любители выпить несли на продажу все, что можно сдвинуть с места, от носков до меховых шапок, от ручных поделок до библиотек по частям. Список приносимого был столь разнообразен, что сразу и не упомнишь. Однажды два пьяницы уже достигших высшей формы просветления притащили к черному ходу средних размеров холодильник с продуктами внутри. Директор заведения смотрел на наш нелегальный бизнес сквозь пальцы, предупредив категорически — золото никогда не покупать, за ним всегда, как крысы под звуки волшебной флейты бредут либо статья, либо кровь. Одна из официанток не послушалась совета умудренного опытом человека, позарилась на золотые сережки по бросовой цене и через пару недель имела удовольствие беседовать со следователем. От статьи она отвертелась — не тот масштаб, но лишилась приличной, хлебной по тем временам работы моментально.

Я хотел вернуть запонку, но Варфаламей шепнул.

— Бери, бери — вещь красивая.

— Да на кой черт она мне? Была бы пара, еще туда-сюда. А одну разве что в нос вдеть, как папуас.

— Дуньке подаришь, — настаивал черт.

Крыса обладала хорошим слухом, зарделась, польщенная подобной заботой о себе, но, как все особи женского пола, в противовес фыркнула, чтобы скрыть радость на лице.

— Подумаешь запонка, мне такие украшении дарили, царицы локти кусали и плакали.

Я посмотрел на капитана, тот тоже безмолвно просил, буквально умолял — Бери же! — ему хотелось как можно быстрее развязаться с нашей компанией, покончить с выпавшими на его долю унижениями и забыть, как дурной сон мартовским днем. Наверняка, как только мы оставим его в покое, исчезнув с набережной, он на всех парах помчится домой и станет глушить водку до тех пор, пока не придет в состояние безмятежного равновесия с жестоким миром за окном, пока не убедит самого себя: случившееся — мираж, плод его воспаленной фантазии. Работу он не бросит, но серые БМВ крысиного цвета, как проклятье, будет обходить стороной.

Когда тебя уговаривают, стоять на своем по такому зряшному поводу верх неприличия, если ты не идиот. Я засунул запонку в карман, туда же отправил деньги, а пакет, сложив вчетверо, отдал капитану. Не из фальшивого благородства, а посчитав дальнейшее пребывание на набережной пустой тратой времени, я завел машину и вдарил по газам, оставив гаишника в одиночку решать проблемы мирозданья. Вот так, не проронив ни слова, я стал обладателем шестнадцати тысяч рублей. Воистину, короля играет свита, а молчание — золото. В зеркало заднего вида я наблюдал уменьшающуюся фигуру рядом с обочиной, пока капитан не скрылся за поворотом. Никто из троицы даже не обернулся, они тотчас же забыли про него, выкинули из памяти, как незначительную деталь ландшафта, текущего под колеса автомобиля. Вырулив на Садовое кольцо, чертыхнулся, проклиная собственную забывчивость — пришлось еще прокатиться, перед тем как развернуться, нырнул в центр и уперся в Лялин переулок. Танька жила здесь в бывшем дворянском доме, в квартире на третьем этаже, которую они купили с первым мужем в «лихие девяностые», как любят теперь выражаться. Насчет «лихих» я бы с удовольствием поспорил с унылым любителем брюзжать по поводу и без повода. Ах, время было тяжелое! Как там у Райкина: «Время было жуткое. Можно сказать жутчайшее, и эпоха была мерзопакостная».

Все правильно, если сконцентрировать воспоминания вокруг банки с окурками, которую я как-то купил в подземном переходе, выкурив талоны на сигареты. По мне, так лихолетье было веселое, плутовское, полное надежд и иллюзий, разочарований и приобретений, несмотря на то, что я вышел из девяностых в той же одежде, в которой и вошел. Нахожусь в твердой уверенности — начнись подобная заваруха снова, наделал бы кучу точно таких же ошибок, также бестолково распорядился приплывшим в руки из мутной воды. Нет смысла обвинять время — ему плевать на тебя, и ежели ты сдуру решил — мне недовесили, сходи к окулисту.

Танька на закате восьмидесятых влюбилась во второго режиссера, оказавшегося на поверку обычным каскадером, прокатилась с атлетом на Юга, да и вышла за него замуж, удивив всех. Она вертелась в богемной среде, давала встречным, поперечным мужикам без разбору, не имея в голове меркантильных соображений, могла отказать герою любовнику и закрутить с лифтером, хотя и известных деятелей в послужном списке хватало. Мне изначально была уготована участь пажа, поверенного в Танькиных делах, и я безропотно нес чемодан похождений вслед за спешащей хозяйкой. Она делилась со мной особенностями, скажем так, странностями сексуального поведения некоторых знаменитых персонажей и я, посвященный в постыдную тайну, с слюнявым упоением обывателя разглядывал одухотворенные лица кавалеров на экране телевизора.

Каскадер Стас оказался дельным мужиком, любил Таньку беззаветно, бросил кино, быстро поднялся, торгуя всем, что попадалось под руку, начиная от женских трусов «неделька» кончая вагонами с бракованным титаном. Он осчастливил мою подругу отпрыском, очень предусмотрительно купил трехкомнатную квартиру, расселив жильцов коммуналки и, как случалось со многими в период первичного становления капитала, получил пулю в лоб при выходе из подъезда. Убийц не нашли, компаньоны растащили его долю по сусекам, показав Таньке шиш с маслом, но два главных приобретения любви — сын Сережа и огромная квартира с высоченными потолками достались в наследство вдове.

Ремонт в квартире Танька затеяла, уже будучи замужем за антикваром. Он отдыхал от основной работы консультантом на картине с детективным сюжетом, крутившимся вокруг пропажи умопомрачительной ценности камеи. Сам я фильм не вилел, но Танька его охарактеризовала одной фразой — гора трупов с ювелирным уклоном. Режиссер и консультант, соревнуясь, на пару обхаживали вдову, победил последний, придерживающийся более трезвого подхода к жизни. Мне не посчастливилось лицезреть второго Танькиного мужа, Семена Михайловича — как раз в то лучезарное время мы находились с ней в состоянии затяжной холодной войны, рассорившись как всегда из-за пустяка. Подробностей я не помню, но судя по тому, что меня даже не пригласили на свадьбу, кризис в наших отношениях переживал апогей. Благодаря деньгам антиквара и Танькиному вкусу, ремонт получился достойный. Больше всего я переживал — пойдя на поводу новомодных течений, подруга ударится в модерн, заменив старые окна, лепнину, вековой паркет толщиной в три пальца на пластик, полы с подогревом и прочие эрзац прелести современности. Но Танька оставалась Танькой — ей было плевать с высокой колокольни на все течения, мнения окружающих, советы дизайнеров, помышлявших устроить грандиозную перепланировку — квартира сохранилась в первозданном виде. Не тронули ни печь голландку с пожелтевшим белым кафелем и синими изразцами поверху, ни дивной красоты камин; переоборудованию подверглись лишь просторная кухня и бывшая кладовка перед черным ходом, где соорудили современную со всеми причиндалами ванную комнату.

Камин в квартире достоин отдельного описания — расположенный в первой комнате от входа, светлой квадратной гостиной с тремя окнами, он чудесным образом пережил революцию, национализацию, индустриализацию, советизацию с переходом в последовавшую капитализацию, оставаясь молчаливым памятником неизвестному автору. Классической формы, отделанный малахитового цвета мрамором, с белой столешницей, с двумя колоннами по бокам он бы не выделялся из череды своих собратьев, если бы не кованая решетка, стилизованная под голову льва, пасть которого открывалась нажатием рычага в форме змеи обвивавшей ствол жезла. Около такого камина надобно лежать на леопардовой шкуре, наслаждаясь переливами пламени, пить красное вино, перелистывая Плутарха, я же разбил об решетку голову, когда во время очередной драки Танька в порыве бешенства пыталась откусить мне ухо.

Антиквар скончался скоропостижно, если такое уместно сказать про человека за семьдесят, через три года во время поездки в Париж. Не думаю, что Танька его уконтрапупила страстными ласками и непомерными запросами — у нее хватало претендентов на передок, просто забег пожилого мужика в связке с тридцатилетней женщиной всегда кончается банальным, предсказуемым финалом. Как ни хорохорься, все что прожил, твое. Фокус не в том, чтобы зажечь женщину, а в мастерстве поддерживать огонь в течение длительного времени — тут не только у стариков дыхалка не выдерживает, молодые сходят с дистанции.

Семен Михайлович оставил наследникам упитанное состояние, поделив в первую очередь между детьми, но Таньку не забыл-таки упомянуть в завещании седьмым или восьмым пунктом между двоюродной племянницей и троюродной внучкой — ей достались крохи с антикварного стола, но… нам бы так разбогатеть, как они разорились. На антикварную мелочь она беззаботно существовала, оплачивая всестороннее обучение сына, ведя не шикарный, но достойный образ жизни.

Третий Танькин муж, тоже принадлежавший к миру искусства, оказался редким занудой, да еще и попивал. Писатель фантаст, некогда бывший на слуху, к тому счастливому моменту, когда его подобрала подруга дней моих суровых, вышел в тираж, пробавляясь редкими переизданиями собственных опусов. О литературных достоинствах его раннего творчества судить не могу, фантастика не моя любовь, и даже не симпатия, но слыша постоянные жалобы на злыдней издателей, предполагаю — выдавить из себя хоть каплю стоящего он уже не мог. Самое худшее состояние человека, напоминающее упрямую и потому глупую спесь перезрелой красавицы, с изумлением обнаружившей, что ее отвисшими грудями никто не спешит полакомиться, в некогда стройных рядах поклонников гудит тишина, а у последнего полоумного воздыхателя, значительно старше ее, давно не стоит. Танька тащила писателя за уши из ямы творческой импотенции, а писатель тянул из нее деньги, издавая за свой счет (точнее за счет жены) мертворожденные романы, которые не раскупались. Непроданными книгами было забито все свободное пространство жилища супругов — фолианты стопками кирпичей высились на шкафах, грозя убить при землетрясении, валялись кучей около батарей, заполонили коридор, оставив узкий проход, сгрудились на широких подоконниках, закрывая доступ свету и омрачая существование — квартира напоминала разоренный врагами дом музей одного автора, впопыхах брошенный при отступлении. Единственным существом, интересовавшимся творчеством писателя, был Танькин кот — он с маниакальной регулярностью обходил залежи макулатуры в обложках и метил подведомственную территорию. Книги, как губка впитывали кошачий запах — вонь стояла неимоверная. Танька, обожавшая собирать дома шумные компании, очень скоро ощутила вокруг себя пугающую пустоту — нет, друзья и приятели не отвернулись от нее, с удовольствием общались при встрече, но под любым предлогом увиливали от приглашения скоротать вечерок у красивого камина. Через два года, окончательно осатанев, Танька выгнала литератора взашей, через три месяца официально развелась, но еще год препиралась с ним по телефону насчет брошенного имущества — писатель никак не хотел забирать опостылевшую библиотеку, но и не давал согласия, стращая судебными разбирательствами, на уничтожение драгоценной коллекции. Понимая, что к писательской совести взывать бесполезно, бывшая супружница грозила ответным иском — под книги она арендовала гараж знакомого, куда и вывезла их сразу, как только фантаст исчез с горизонта. Танька брала писателя на понт, судиться она не стала бы под страхом смертной казни — позора больше, чем прибыли. Да и денег за используемый не по назначению гараж, ставший Меккой для дворовых котов, по причине исходящего запаха, я с нее, понятное дело, не брал (есть другие способы вознаграждения), но как иначе воздействовать на негодяя? Писатель же был не только не против судебной тяжбы, наоборот, всеми силами добивался рассмотрения возникшего конфликта в суде, с максимальным освещением хода заседаний в СМИ, надеясь таким образом привлечь к своей персоне утраченное внимание. Он распространял о Таньке небылицы, одна нелепее другой, выставлял ее кровожадной фурией, обокравшей бедного поэта и надо сказать, многие ему верили.

Любой человек может попасть в неприятное положение; часто выходит, что руку помощи готовы бескорыстно протянуть значительно большее число людей, чем ты рассчитывал, но и количество злопыхателей, желающих утопить в дерьме, приводит порой в недоумение — вроде бы, им-то с чего?

Да ни с чего, живем мы тут и видим, как ты пролезла из грязи в князи с помощью известного места, катаешься как сыр в масле и в ус не дуешь, а мы горбом, кровавыми мозолями, экономя на полдниках, и то не можем дотянуться до твоей пятки на пьедестале. Так и получи сполна, разверни и нюхай, чтобы жизнь медом не казалась.

Я утешал Таньку, как мог, по недомыслию предлагал набить писателю морду, встречая резонное возражение — ему только этого и надо, любой скандал лишь лыко в строку.

Наконец, в одно прекрасное утро я не выдержал, заказал машину с грузчиками и освободил гараж от ненужного барахла. Проклятия и угрозы со стороны бывшего мужа посыпались в мой адрес, Танька впервые посмотрела на меня с уважением, а вся истории потихоньку сошла на нет.

Разведенка, вдова в квадрате, Танька вынесла из третьего замужества стойкую нелюбовь к творческой интеллигенции, питая особое презрение к литераторам, за мраморным величием которых скрывались мелкие, завистливые цурипопики, как она их теперь называла.

Природа не терпит пустот — последнее замужество Татьяны, оказавшееся продолжительным, счастливым, хотя и лишенным немаловажных атрибутов семейной жизни, внесло основательные коррективы в ее взгляды на институт брака. Она вышла замуж за Стаса, бизнесмена средней руки, выросшего за десять лет совместной жизни с Танькой в небольшую акулу капитализма с солидным доходом. Станислав Сергеевич Крутояров, жесткий руководитель на работе и добрый малый в быту, имел кучу достоинств и один характерный недостаток — он был представителем нетрадиционной сексуальной ориентации. В глазах консервативного большинства подобное явление трактуется как отклонение от нормы, но я лично причислял Стаса к тому нормальному меньшинству, которое пока еще остается каплей разума в море идиотов, более того, он мне был симпатичен.

Я имел печальный опыт родиться левшой в СССР, естественное мое желание писать той рукой, которой лучше получается, вызывало гнев преподавателей — меня переучивали всеми возможными способами, ставили двойки, рвали тетради, били по рукам, пытаясь бесповоротно вернуть в русло стандарта. Чего добились, спрашивается? Как держал ложку в левой руке, так и держу, бью с левой, встаю с левой, чешусь левой, дрочу левой, оставаясь неисправимым левшой в правостороннем мире, вот только писать левой не могу и с завистью смотрю на дочь, марающую строчки с обеих рук в зависимости от настроения. Левшей теперь разрешили, с голубыми пока воюют.

Брак Таньки со Стасом, первоначально задумываемый как обоюдовыгодная сделка, со временем перерос в дружные семейные отношения без секса. Татьяна на первых порах делала попытки обратить Стаса в другую веру, слепить из него хотя бы бисексуала — ходила голой по квартире, открывая его взору женские прелести, штурмовала по ночам кровать супруга, пыталась подпоить и воспользоваться моментом, но все потуги уходили в песок. В конце концов Танька смирилась, осознав бесперспективность переобращения, больше не нарушала статус-кво и жизнь со Стасом приобрела уютный, необременительный характер, без сцен ревности и слез в подушку. Стас был красив, атлетического сложения, даже отдаленно не напоминал карикатурных эстрадных пидарасов, умен, заботлив до нежности, почти не пил, предпочитая активный отдых. Он хорошо относился к Сереже, не лез в Танькины амурные дела и не посвящал в свои, по сути, являясь образцовым мужем.

Они прожили вместе десять лет, расстались по необходимости — у Стаса начались проблемы с бизнесом и он решил переехать в Лондон, Танька желала жить в России (Европа вгоняла ее в сонную тоску), других причин не было. Расставание прошло болезненно, с длительными переговорами, уговорами — за прошедшее время они сильно привязались друг к другу. В итоге развелись, Стас уехал, оставив Таньке загородный дом и немалый счет в банке. Жизнь продолжалась.