Пределы мира

ГЛАВА 61

Кратер со своим войском прибыл в Салмос через пятнадцать дней, и ликование Александра и его друзей вознеслось до небес. Они долго пировали, а когда войско вновь выступило в поход, царь не захотел прерывать празднества. Он велел построить повозки, на которых приказал установить пиршественные ложа и столы, так что пирующие могли лежать, выпивая и смеясь. Солдаты тоже получили возможность в свое удовольствие приложиться к мехам с вином, которые везли за колонной.

На одной из повозок ехал Калан, и порой царь и его товарищи подсаживались к мудрецу, чтобы послушать его поучения.

Все вокруг оглашалось песнями. Не стало войска, шагающего в сердце Персиды, — был комос Диониса, шествие в честь бога, освобождающего человеческое сердце от всех тревог радостью вина и весельем.

Между тем Неарх отбыл со своим флотом, выполнив необходимый ремонт и пополнив трюмы всем необходимым для долгого путешествия. Через пролив Гармозия корабли вышли в Персидский залив, направляясь к устью Тигра. Их целью были Сузы, куда можно было добраться по судоходному каналу. Тяжкие времена наконец-то остались позади, и моряки мощно гребли и бодро управлялись с парусами и шкотами, торопясь завершить свои приключения.

Был лишь один напряженный момент, когда на волнах близ флагманского корабля поднялись высоченные струи, а вслед за ними появились блестящие спины гигантских существ, которые вскоре снова погрузились в море, всплеснув огромными хвостами.

— Но… что это? — спросил перепуганный моряк-киприот, тот самый, что готовил ужин на пляже для царя и его товарищей.

— Киты, — ответил боцман-финикиец, которому доводилось плавать за Геркулесовыми столбами. — Они ничего нам не сделают, только нужно быть внимательными и не таранить их, ведь им стоит лишь хлопнуть хвостом, и… Прощай, флагманский корабль! Проглотят тебя одним глотком!

— Я предпочитаю тунцов, — пробормотал моряк и снова спросил, встревоженный: — Но ты уверен, что они не нападут на нас?

— На море ни в чем нельзя быть уверенным, — ответил Неарх. — Возвращайся на свой пост, моряк.

Войско Александра продолжило поход по дороге, ведущей в Пасаргады, и царь обнаружил, что гробницу Кира кто-то осквернил: саркофаг был открыт, и тело Великого Царя выбросили наружу. Желая узнать, кто это сделал, Александр велел допросить и судить магов, в чьи обязанности входило следить за гробницей, но они ничего не сказали даже под пыткой. Тогда царь отпустил их и велел вернуть гробнице прежний облик, после чего продолжил свой путь к Персеполю. Тем временем слух о его возвращении уже распространился, и многих сатрапов, а также наместников-македонян это привело в замешательство. Все они полагали, что Александр умер, и погрязли в воровстве и всевозможных грабительских поборах.

Царский дворец предстал перед Александром таким, каким был после ужасного пожара: только каменные колонны и гигантские порталы торчали на огромной площади, почерневшей от дыма, покрытой пеплом и сухой грязью. Драгоценные камни из барельефов вытащили, комки расплавившегося при пожаре драгоценного металла вырвали и растащили. Единственной памятью о величии Ахеменидов оставался огонь, горевший перед гробницей Дария III.

Царь вспомнил о Статире, которую не видел так давно. Получила ли она письмо, посланное ей с берегов Инда? Он написал ей снова. Сообщил, что любит ее и встретится с ней в Сузах.

Однажды вечером, когда Александр вместе с Роксаной отдыхал на веранде дворца сатрапа, ему объявили о госте, и вскоре вошел тучный плешивый человек, который приветствовал царя с широкой улыбкой.

— Мой государь, ты не представляешь, как я рад снова тебя видеть. Но… я не вижу собаки, — добавил он, подозрительно озираясь.

— Евмолп из Сол… Перитаса больше нет. Он погиб в Индии, спасая мою жизнь.

— Мне очень жаль, — ответил осведомитель. — Я знаю, что ты его очень любил.

Александр кивнул.

— Букефал тоже умер, как и многие, многие мои друзья. Это был тяжелейший поход. Но откуда ты взялся? Я считал тебя мертвым, ведь ты исчез, ничего не сказав, и больше я тебя не видел.

— Если уж говорить об этом, то и я считал тебя мертвым. Что касается моего исчезновения, то это нормально. Как только я понял, чего ты от меня хочешь, я, недолго думая, испарился при первой же благоприятной возможности: хороший осведомитель никому не сообщает о своих передвижениях, даже работодателю.

— Насколько я тебя знаю, — сказал Александр, — ты пришел сюда не только ради удовольствия увидеть меня снова.

Евмолп протянул ему свиток.

— Это действительно так. В твое отсутствие, мой государь, и согласно твоим пожеланиям, если помнишь, я был твоими глазами и ушами. Я не забываю добра, а ты оказал мне доверие и сохранил жизнь, когда все хотели предать меня смерти. Здесь написаны вещи, которые тебе вряд ли понравятся: это полный список всех злодейств, грабежей, разбоев и актов насилия, совершенных в твое отсутствие сатрапами и наместниками, в том числе македонянами. Здесь также список всех свидетелей, которых ты сможешь допросить, если захочешь устроить суды. Для начала — ответственный за царскую сокровищницу, этот хромец… Приятель Евмена…

— Гарпал?

— Он самый. Он забрал из сокровищницы пять тысяч талантов, завербовал шесть тысяч наемников и направляется в Киликию, если мои осведомители сообщают точно. Полагаю, он снюхался с некоторыми своими афинскими дружками, которые не слишком тебя жалуют.

— С Демосфеном?

Евмолп кивнул.

— По-твоему, куда он направился?

— Вероятно, в Афины.

В это время вошел Евмен с выражением большой обеспокоенности на лице.

— Александрос пришло ужасное известие! Я даже не знаю, с чего начать, потому что… в некотором смысле это моя вина.

— Гарпал? Уже знаю. — Царь кивнул на Евмолпа, который притаился в углу, стараясь остаться незамеченным. — И знаю много всякого другого, весьма неприятного. Вот что следует нам сделать: немедленно проверь обоснованность обвинений, приведенных в этом документе, и возбуди дела против всех указанных лиц, будь они македоняне, персы или мидийцы. После этого устрой показательные суды. Македонян, если окажутся виновными, будет судить собрание войска, и приговор будет исполняться по традиционному ритуалу.

— А Гарпал?

— Разыщи этого проклятого хромоножку, Евмен, — приказал Александр, побледнев от негодования. — Разыщи во что бы то ни стало. И убей, как собаку.

Евмолп из Сол встал.

— Мне кажется, мы сказали все, что следовало сказать.

— Да. Евмен щедро заплатит тебе.

Евмен кивнул, еще более встревоженный.

— Это не твоя вина, — проговорил Александр, вставая. — Ты никогда не обманывал моего доверия, и я знаю, что никогда не обманешь.

— Благодарю, но это не облегчает моего разочарования.

Он направился к выходу и в дворцовом коридоре встретил Аристандра. У ясновидца странно светились глаза, вид у него был потрясенный, и он не поздоровался. Возможно, он даже не заметил секретаря.

Аристандр вошел к Александру, и выражение его лица глубоко поразило царя.

— Что случилось? — спросил Александр и понял, что боится ответа.

— Мой кошмар. Он вернулся.

— Когда?

— Этой ночью. И есть кое-что еще.

— Говори.

— Калан заболел.

— Невозможно! — воскликнул Александр. — Он перенес самые страшные лишения, кровавые испытания, дожди и палящее солнце, голод и жажду…

— И, тем не менее, ему очень плохо.

— Давно?

— С тех пор, как мы прибыли в Персеполь.

— Где он сейчас?

— В отведенном ему доме.

— Проводи меня к нему немедленно.

— Как изволишь. Следуй за мной.

— Куда ты, Александрос? — встревожено спросила Роксана.

— К другу, которому плохо, любовь моя.

Он пересек город, на который опустилась вечерняя тень, и оказался перед красивым домом, окруженным портиком; раньше здесь жил персидский вельможа, но он пал в сражении при Гавгамелах. Александр отдал этот дом Калану, чтобы тот мог расположиться там с удобствами после утомительного похода.

Вдвоем с Аристандром они прошли по тихим коридорам и добрались до комнаты, едва освещенной последними лучами солнца. Калан лежал на расстеленной на полу циновке. Его глаза были закрыты. Он совсем исхудал.

— Каланос, — прошептал царь.

Мудрец открыл глаза, черные, огромные, лихорадочные.

— Мне плохо, Александрос.

— Не могу поверить этим словам, учитель. Я видел, как ты шел через всевозможные испытания, не чувствуя боли.

— А теперь я страдаю. И страдание мое невыносимо. Александр обернулся и встретил нахмуренный взгляд ясновидца.

— Что за страдание? Скажи мне, чтобы мы могли помочь.

— Это страдание души, самое жестокое, и от него нет лекарства.

— Но что у тебя болит? Разве ты не прошел весь путь, ведущий к невозмутимости?

Глаза Калана и Аристандра встретились, и в них отразилось мрачное взаимопонимание. Мудрец с трудом заговорил снова:

— Прошел. Пока не встретил тебя, пока не увидел в тебе мощи бурного океана, дикой силы тигра, грандиозности заснеженных пиков, подпирающих небо. Я хотел узнать тебя и твой мир. Я возжелал спасти тебя, когда слепая ярость толкала тебя к разрушениям. Но я знал, что сделаю, если ты падешь. И я заключил договор с самим собой. Я полюбил тебя, Александрос, как и все, кто знал тебя. Я мечтал следовать за тобой, чтобы защитить тебя от твоих инстинктов, научить мудрости, отличной от той, которой обучали тебя философы и воины — все, кто сделал из тебя несокрушимый инструмент разрушения. Но твою тантру нельзя согнуть таким образом, теперь я знаю это. Теперь я вижу то, что грядет, что неотвратимо. — Он снова поднял глаза и встретился с трепетным взглядом Александра. — И это увеличивает безмерность моих страданий. Если я доживу до того, чтобы въяве увидеть грядущее, боль никогда не позволит мне достичь высшей невозмутимости и растворить душу в бесконечности. Ты же не хочешь этого, Александрос, не хочешь, правда?

Александр взял его за руку.

— Нет, — ответил он сорвавшимся от волнения голосом. — Не хочу, Калан. Но скажи мне, прошу тебя, скажи, что это за страшное грядущее?

— Не знаю. Я лишь чувствую. И не могу этого вынести. Позволь мне умереть так, как я поклялся умереть.

Царь поцеловал скелетоподобную руку великого мудреца, потом взглянул на Аристандра и сказал:

— Выслушай его последнюю волю и скажи Птолемею, чтобы исполнил ее. Я… я… не могу…

И ушел, плача.

В условленный день Птолемей выполнил все, о чем его просили, и начал готовить Калана в последний путь к бесконечной невозмутимости.

Он велел воздвигнуть погребальный костер — в десять локтей высотой и в тридцать шириной. Вдоль дороги, ведущей к костру, выстроились пять тысяч педзетеров в парадных доспехах, и Птолемей велел молодым девушкам разбросать по пути розовые лепестки. Потом прибыл Калан, столь ослабший и изможденный, что не мог идти, и четыре человека несли его на носилках — по индийскому обычаю, в венке из цветов. Его положили на костер голым, каким он пришел в мир, и хор юношей и девушек пел красивейшие гимны о его земле. Потом из рук в руки передали зажженный факел.

Сначала Александр решил не присутствовать на погребении. Однако в последний момент вспомнил, как Калан пробудил его к жизни, когда он умирал, и решил оказать ему последние почести. Александр смотрел на мудреца, голого и хрупкого, и ему опять вспомнился Диоген, лежавший с закрытыми глазами перед своей амфорой на солнце. Тем далеким вечером, наедине, философ сказал Александру то же самое, что говорил Калан, — говорил, не открывая рта, в темноте шатра, когда раненый царь боролся со смертью:

«Нет такого завоевания, которое имело бы смысл; нет такой войны, где стоило бы сражаться. В конце концов, единственная земля, что останется нам, — та, в которой нас похоронят».

Александр поднял голову и увидел, как тело Калана охватило пламенем. Невероятно, но в этой огненной плазме мудрец улыбнулся, и показалось, что он шевелит губами, шепча. Шум пламени был слишком силен, чтобы что-то расслышать, но в голове Александра отчетливо прозвучал голос мудреца:

«Увидимся в Вавилоне».