Преступница

Два месяца, прошедшие с Фроськиных похорон, вместили множество забот, каждой из которых Маша предавалась истово. Вначале - курсовик по "Технологии отраслей". Вооружившись счетной машинкой, Маша сидела вечерами, заполняя бесконечные графы. Справившись с собственным, она взялась за чужие: девочки из группы попросили помочь. Столбики цифр, в ее глазах не имевшие ни цели, ни смысла, заглушали подспудный ужас: с каждым днем приближалась зачетная неделя, за которой маячила сессия. Мысль о предстоящих экзаменах ложилась тенью на близкие новогодние праздники. Резоны не помогали: холодный ужас подступал к сердцу, стоило подумать о том, что снова ей придется войти в аудиторию и вытянуть билет.

Во сне являлся какой-то будущий экзамен, который почему-то они сдавали вместе с Валей. Сидя за партой, Маша пыталась вспомнить ответ на экзаменационный вопрос. Попытки заканчивались провалом. Самое страшное заключалось в том, что вопроса-то вовсе не было, по крайней мере, он не был нигде написан. Просыпаясь среди ночи, Маша испытывала смешанное чувство тоски и облегчения: экзамен оставался по ту сторону яви. Тогда, лежа с открытыми глазами, она вспоминала свою конспиративную историю, и сонный ужас сменялся страхом неминуемого разоблачения. Снова и снова она представляла себе кого-то, не имеющего ни лица, ни имени: вот он входит в лекционную аудиторию, чтобы раскрыть перед всеми ее лживое личное дело.

Наяву, на совести, лежала гадкая Валина история. Маша помнила о своем обещании и твердо хотела помочь. Валя не заговаривала, глядела в сторону. В том, что страдания ее длятся, не было сомнений - Валя чернела на глазах. Прикидывая и так, и эдак, Маша не знала, как подступиться. Совет отца, предложившего обратиться к администрации, она отмела сразу: с этого Маша не хотела начинать новую институтскую жизнь. Решение пришло неожиданно: поводом послужили курсовые. Не посвящая Валю в подробности, Маша предложила встретиться на "Чернышевской", у эскалатора, внизу.

Поздний час был выбран намеренно. Зажимая под мышкой папку с готовыми расчетами, Маша поднялась по широкой лестнице и постучалась в дверь. Ее появления не ждали. Девочки собирались к ужину. Посреди стола, на выщербленной деревянной дощечке, лежал пирог с повидлом из кулинарии. Девчонки загомонили, и, сбросив плащ, мгновенно подхваченный кем-то из хозяек, Маша выложила толстую папку. Дверь, скрипнувшая за спиной, прервала веселую болтовню. Гостеприимные глаза подернулись холодом, и, усмехнувшись, Маша обернулась. Опустив голову, Валя пробиралась в свой угол. "Ой! - Маша воскликнула, - Валечка, ты - здесь, в этой комнате? А я и не знала. Надо же, как бывает, - Маша пела, не останавливаясь, - идешь по делу, а встречаешь подругу, оказывается, здесь живет!" Первой ожила Наташка: "Машенька, чайку!" - она взялась за ручку чайника. "С удовольствием!" - Маша уселась поудобнее. Прихлебывая из чашки, она думала о том, что на их месте сообразила бы быстрее.

Чаепитие подходило к концу. На выщербленной доске оставался последний кусок. "Валечка, давай скорее, пирога не достанется", - Маша произнесла внятно и громко. Приглашения не поддержал никто. Не опуская глаз, Маша прислушивалась: там, за загородкой, Валя плакала, зажимая руками рот. Оглядев сидящих, Маша медленно отставила недопитое и поднялась с места. Прижав к груди неразвязанную папку, она пошла к дверям. "А как же?.." - растерянный голос остановил на пороге: среди готовых был и Наташкин курсовик.

"Ты что-то хотела?" - Маша обернулась. Наташка оказалась самой умной. В глазах, глядевших на Машу, мелькнула злоба, но, обуздав себя, Наташка улыбнулась: "Валечка, - она призвала елейным голосом, - иди к нам, что ты там - одна..." Взглядом, устремленным на Машу, она проверяла: такова ли назначенная цена. Девочки глядели недоуменно: ни одна из сидящих за столом не расслышала молчаливого договора. "Да", - Маша кивнула одной Наташке и, протянув, передала папку из рук в руки. Взвесив на руке, Наташка развязывала тесемки. Через два дня сияющая Валя догнала Машу в коридоре и жарким шепотом рассказала, что все страшное кончилось, вчера ее позвали к чаю, и мальчики больше не ходят, девчонки сами исчезают с вечера. "Ты просто - волшебница!" - Валя повторяла восхищенно.

В середине декабря Галя Хвостенко, староста группы, передала Маше приглашение: декан, читавший на их потоке "Введение в специальность", просил зайти после занятий. Передав, Галя глянула с любопытством, дожидаясь объяснений, но Маша поблагодарила и отвернулась. По ее лицу староста ничего не заметила, но Маша понимала ясно - дознались. Первой вспыхнула трусливая мысль - бежать, но, взяв себя в руки, она рассудила: идти надо. Сами собой не отвяжутся, втянут мать и отца. Вторая - позвонить брату, погасла мгновенно: Иосиф предупреждал, что для приватных бесед телефоны физического института не годятся. Она не помнила, как досидела до конца пары. Последний звонок зудел в ушах противным, мелким звоном, когда, поправляя шейный платок, норовивший вывернуться за спину, Маша подходила к дверям деканата. Похоже, секретарша была предупреждена. Не дожидаясь объяснений, она кивнула на распахнутую дверь: "Заходи, Нурбек Хайсерович свободен".

Декан разговаривал по телефону. Стараясь вникнуть в смысл, Маша ловила обрывки, которые, в силу сложившихся обстоятельств, могли определить ее судьбу. "Да, да, именно, как раз пришла, сейчас решим, я согласен с вами, добро". Положив трубку, Нурбек Хайсерович предложил садиться. Маша села и сложила руки. Последние сомнения исчезли: сейчас должно последовать то, от чего нет спасения. "Такое дело, - опустив глаза, декан раскладывал бумаги, - через неделю институтский праздник, пятикурсники уходят на диплом, что-то вроде последнего звонка, предварительного... На таких мероприятиях кто-то из первокурсников произносит напутственную речь, ну, как бы эстафету... от них - к вам: дело почетное и ответственное, доверяется лучшим студентам, кстати, о ваших подвигах с курсовиками наслышан. Говорят, вы перевыполнили план, - декан улыбнулся тонко и доброжелательно, - да и в отделе кадров, там тоже сочли... Нет, конечно, это не главное, дело решает успеваемость, короче, именно вам доверено от лица первокурсников поприветствовать наших будущих выпускников".

Паучий укус молчал. Жаркая слабость разливалась по Машиным рукам, теребившим платок. "Конечно, - она произнесла едва слышно и подтвердила громче: - Конечно". - "Вот и ладно, договорились. Кстати, я думаю, при ваших несомненных способностях вы пойдете далеко, но начинать, - он поднял указательный палец, - надо сейчас, наука - дело степенное, с кондачка не выходит. Как вы относитесь к общественной работе? Это - хороший трамплин".

Выйдя из деканата, Маша пошла по коридору, но голос, звучавший в ушах, снова рассказывал о празднике пятикурсников, где она - от лица всех поступивших - должна была перенять эстафету. Голос сулил научные перспективы, но Маша крутила пленку, потому что ждала другого - единственного кадра, который никак не вспыхивал. Каблук, стукнувший о стеклянное, остановил бегущую строку.

Замерев над пропастью, забранной мутными клетками, она наконец поймала: достойной ее сочли в отделе кадров. Вот оно: ее личное дело. Не успеваемость, певшая с голоса чужих курсовиков. В который раз Маша убеждалась в правоте брата - никогда они не станут проверять написанное, потому что раз и навсегда уверились в том, что человек не посмеет вступить с ними в опасную игру. Притопнув каблучком по стеклянному, Маша сделала следующий шаг и, чувствуя радость, разливающуюся по всему телу, неожиданно для себя подпрыгнула, как будто ноги сами собой пустились в пляс. Сегодняшнее спасение было настоящим чудом, потому что, как ни смотри, оно случилось на краю гибели.

Бумажка за бумажкой летела в мусорную корзину, когда Маша, отложив учебные дела, писала заказное приветствие. Задача, поставленная деканом, оказалась сложнее, чем представлялось на первый взгляд. Исчерпав стандартные обороты, Маша отправилась звонить брату, который отнесся к ее краткому телефонному рассказу с величайшим вниманием. Однако его внимание было направлено не на само задание, с которым Маше не удавалось сладить, а на щедрые посулы, касавшиеся научной и общественной работы. "Ладно, разговор не телефонный, - прервал он и обещал наведаться завтра же. - Заодно и с речью помогу".

Маша рассказала подробно - до единой детали. "Что-то здесь не стыкуется", - брат выслушал и потребовал повторить. Он остановил тогда, когда Маша добралась до улыбки декана, оценившего ее подвиги с курсовиками. "Не могу понять, - Иосиф заходил по комнате, - как ни раскинь, дело обыкновенное. Я и сам, бывало, грешил: просят помочь - помогал. В каждой группе помощников находится парочка, но откуда такая осведомленность? Те, кому помогают, обыкновенно молчат как рыбы. Ладно: кто, кроме клиентов, мог знать о том, что ты считала чужое?" Маша растерялась. Самой ей не приходило в голову. "Хорошо, поставим вопрос иначе. Кто присутствовал в момент передачи готовых расчетов?" - "Все", - неохотно, опуская стыдные подробности, Маша поведала Валину историю. Иосиф слушал. Улыбка боли и жалости трогала его губы, но Маша, стремившая свой рассказ к победной развязке - молчаливому договору с Наташкой, - этого не замечала. "Ну, вот, теперь проясняется". - Пережив счастливое окончание истории, Иосиф возвращался к нестыковке. Размышляя вслух, он откинулся на спинку дивана.

"Наташка? - Маша вспомнила взгляд, полный злобы, - Но зачем? Она-то в моей помощи - в первую очередь..." - "Да, вроде бы, незачем, но лед больно тонкий. Сколько раз, говоришь, она поступала?" Наташкину историю с Рафальсоном, которую Маша передала с Валиных слов, брат выслушал настороженно: "Что бы там ни было, но с этой Наташкой, я советую тебе, осторожнее. Не пускайся в ваши девические кренделя. Видишь ли, в договорные отношения девушка могла вступить не только с тобой".

"Так. Вот это смешно". - Ребром ладони Иосиф пристукнул по столу, когда Маша, стараясь сохранять хладнокровие, рассказала о том, что отдел кадров поддержал выбор декана. Брат выслушал, приподняв бровь. Единственный раз он усмехнулся тогда, когда Маша вспомнила о ногах, неожиданно пустившихся в пляс. "Как это у нас, у русских: дурная голова ногам покою не дает? У тебя, голубушка, народная мудрость наизнанку. - К нему вернулась мрачная серьезность. - Кажется, мы перестарались".

Морщась, Иосиф говорил о том, что Машина анкета - святее папы римского, монолит без изъянов. Отдел кадров дело знает, тут они искусники не хуже Микеланджело: тот любил работать с безупречными гранитными глыбами. "Экземпляр, придуманный нами, в природе не встретишь, но, с их точки зрения, этот гомункулус, народившийся в колбе, живее живого. У них, вообще, это дело в моде - объявлять живыми выпотрошенных мертвецов". - "Я, что ли, выпотрошенный?" - Маша вскочила с места. "Пока что, слава богу, - нет", - брат выразился примирительно.

Маша слушала его рассуждения. Иосиф говорил о том, что служители отделов кадров - сами, своего рода, гомункулусы: безошибочно узнают своих. "Ну и пусть, - она не могла взять в толк, - чем плохо, если ничего не вскроется?" Иосиф помолчал и ответил: "Плохо всем. Минуй нас пуще всех печалей... Уж если они положили глаз... Хотя, черт их знает! Опыт, отец истины, свидетельствует о том, что иногда они предпочитают щербатых". Этого Маша не поняла.

Приветственную речь написали быстро. Пробежав глазами по книжным полкам, брат вынул книжечку Пастернака и, полистав, предложил четверостишье:

Отталкиваясь от этой мысли, брат исписал целую страничку, в которой содержались наилучшие пожелания уходящим. "Ни дать ни взять, надгробное слово", - Иосиф пошутил грустно. Так же грустно он рассказал о том, что на днях встречался с институтским другом. И поступали, и учились вместе. Марик успевал слабовато, распределили в школу - учителем физики. Когда-то Эмдин ему завидовал: Институт Иоффе - не фунт изюму. "Человек предполагает, бог располагает, - брат покрутил головой. - В нашей стране поди угадай, где найдешь, где потеряешь... Теперь мечтает об отъезде, учит язык". - "А ты?" - Маша спросила тревожно. "Что мне мечтать впустую? С допуском я - их раб. Да нет, - Иосиф махнул рукой, - грех жаловаться. Работой я доволен. Ясные научные перспективы".

"Жить, думать, чувствовать, любить..." Речь, написанную братом, Маша выучила наизусть. Посадив Татку напротив, она произносила с выражением, и сестра радостно подпрыгивала, предсказывая успех. День, назначенный деканатом, приближался стремительно. Он настал, и, с самого утра не находя себе места, Маша вышла из дома пораньше. В институт она явилась минут за сорок.

Длинный коридор был пуст. Маша спешила, не глядя под ноги. Губы бормотали заученное, словно от сегодняшнего выступления зависела вся ее дальнейшая жизнь. Двери аудиторий, мимо которых она спешила, были заперты. Маша шла, не помня о золотых слитках, которые прежде хранились в этих стенах. Веселье пело в ее ногах, потому что не кто-нибудь, а она сама - своими способностями и хорошей учебой - нашла спасение от паука.

Каблук поехал сам собой. Маша не успела удержать равновесия. Под щекой, нывшей от боли, лежали пыльные стеклышки. Она попыталась подняться, но, застонав, ухватилась за ушибленную лодыжку. Попытки заканчивались неудачей, и, чертыхнувшись от обиды, Маша смирилась с тем, что придется пересидеть. Подтягивая тело на руках - не то солдат с перебитыми ногами, не то морской котик, выброшенный приливом на сухой берег, - она подползла к стене и, радуясь, что коридор пуст, а значит, никто не увидит ее позора, закрыла глаза. Ступня больной ноги вывернулась неловко, и, досадуя на себя, Маша кусала губы. Болела и левая лопатка, упертая в стену. Маша повела плечом, и лопаточная кость выступила как маленький горбик. Ноющий горбик заходил судорожно, зачесался о стену. Лодыжка успокаивалась. Поймав подходящий миг, Маша поднялась. Кто-то идущий по коридору заговорил громко и весело. Ноги, недавно пускавшиеся в пляс, слушались плоховато. Она шла вперед, неловко прихрамывая.

Декан руководил расстановкой стульев: при его участии на сцене сооружали президиум для почетных гостей. Кивнув Маше по-дружески, он велел ей скрыться за кулисами, чтобы именно оттуда выйти на сцену.

Маша прислушивалась к гулу, наполнявшему актовый зал. Молодые люди, сновавшие по сцене, в который раз поправляли стулья и весело перебрасывались короткими фразами с теми, кто сидел внизу. Мимо Маши, спотыкаясь о ступеньки скрытой лесенки, соединявшей длинный коридор с кулисами, на сцену выходили люди и заполняли президиум. Они рассаживались в принятом порядке, по крайней мере, Маше казалось, что каждый заранее знал свой стул. Шум стихал. Последние волны улеглись, когда, не споткнувшись, на подмостки ступил высокий седовласый человек. Обведя глазами зрительный зал, ректор занял почетное место. Его появление послужило сигналом. Декан, сидевший по правую руку, поднялся и, поднеся ко рту микрофон, заговорил хрипловатым, слегка искаженным голосом. С трудом разбирая слова, глохнущие в складках занавеса, Маша понимала, что речь идет о радости и грусти, с которыми прославленный вуз провожает своих выпускников. "Вы, уходящие от нас сегодня, менее чем через год вступите во взрослую жизнь, и в этой взрослой жизни вам придется ежедневно доказывать свои знания, полученные в стенах родного института. Вы станете нашими эмиссарами на предприятиях и в учреждениях, где ваши знания обязательно будут востребованы". Под щелканье микрофона декан говорил о социалистической экономике, с нетерпением ожидающей специалистов, получивших современное образование, и в продолжение его недолгой речи зал наполнялся веселым гулом. Похоже, слушателям не было дела до чужих ожиданий. Ректор, сказавший несколько слов вслед за деканом, пожелал выпускникам профессионального и личного счастья.

Один за другим выходили ораторы и вставали за невысокую кафедру. Их речи уходили в глубину зала, выше студенческих голов. Выступавших было много. Маша давно сбилась со счета, когда сквозь микрофонные помехи услышала свою фамилию и поняла: вот сейчас. Шум был ровным и глуховатым. Приглушенные голоса подбивали дощатое возвышение. Осторожно отведя складку занавеса, Маша вышла вперед и, обойдя высокую кафедру, встала на самом краю. Кто-то, сидевший в президиуме, напомнил о микрофоне, но, пожав плечом, Маша покачала головой. То, что она собиралась сказать, чуралось микрофонных помех. Наверное, она выглядела нелепо, потому что стояла и молчала, пережидая шум, но невнятные голоса мало-помалу смолкли, и в наступившей тишине Маша заговорила высоким, напряженным голосом. Она начала с затверженного, построенного на четверостишии, но, дойдя до конца, заговорила дальше. Их, уходящих из студенческой жизни, она называла счастливыми людьми, чья давняя мечта, приведшая их в эти стены, теперь наконец исполнилась. Но в то же самое время все они были и несчастными, потому что отныне кончалось их полное право на учебу: "Все, чему вы научитесь с этих пор, станет вашей личной заботой, до которой никому, кроме вас самих, не будет никакого дела. Там, на производстве, вы обретете уважение и самостоятельность. Мы, остающиеся здесь, еще долго будем студентами, но иногда, уважаемые и самостоятельные, вы будете завидовать нам, потому что учеба - это счастье и радость, выпадающие не каждому". Неловко махнув рукой, Маша обернулась к президиуму, и лица людей, сидевших на сцене, расплылись. Глаза защипало, и, боясь расплакаться, она отступила от края и пошла назад, за складки занавеса, не слыша, как за ее спиной несчастные, навеки отлученные от учебы, аплодировали ее словам искренне и горячо.

Нога разболелась к вечеру. Сидя в кресле, Маша внимательно наблюдала, как лодыжка раздувается на глазах. "Ой, смотри, ножка как распухла!" - Татка вертелась вокруг на тощих балетных ногах. Мама принесла таз с водой, и, погрузив ступню в теплое, Маша злилась на себя: завтра из дома не выйти.

В постель ее все-таки загнали. Лежа на высоких подушках, Маша прислушивалась к пульсирующей боли. "Маш, а Маш, тебе очень больно? - Татка устроилась в ногах. - Можешь поговорить со мной - секретно?" - "Давай, - Маша кивнула, предвкушая рассказ о малышовых глупостях, - влюбилась, что ли?" - "Ой, нет, ну, это - потом, не я - Катька. Я - про другое".

Маша любила секретную болтовню. Обыкновенно дело касалось школьных историй, и, погружаясь в любовные перипетии Таткиных сверстников, Маша вспоминала собственные годы, полные детских переживаний. На этот раз Татка предприняла особенные предосторожности. Подбежав к родительской двери, она прикрыла плотно и, возвратившись на цыпочках, придвинулась поближе к сестре.

Дополнительную репетицию назначили заранее, но она забыла предупредить дома и сообразила только тогда, когда после перерыва в балетный класс вернулся аккомпаниатор Виталий и сказал Нине Алексеевне, что там спрашивают Таню, какой-то мужчина, наверное, отец. "Помнишь Виталия?" - Татка глядела доверчиво, и Маша кивнула.

Аккомпаниатора Таткиной балетной группы она запомнила еще с прошлого года, когда учительница устроила открытый урок для родителей и родственников. Урок проходил в дневное время, так что народу пришло немного: стульев, расставленных в ряд, хватило на всех. Маша сидела совсем близко от рояля, за которым, вдохновенно бросая руки на клавиши, безумствовал этот самый Виталий. В первом отделении родственникам демонстрировали упражнения у палки - Маше, не искушенной в балетных премудростях, они показались однообразными. Взгляд, следивший за младшей сестрой, все чаще сбивался на Виталия. Стараясь скрыть улыбку, она наблюдала за нелепым, долговязым человеком, чьи огромные руки летали по клавиатуре, извлекая из старенького рояля утробные стоны. Особенно смешными Маше показались короткие диалоги педагога с аккомпаниатором, в которых за Виталия отвечал его рояль. Перед каждым следующим упражнением пожилая учительница произносила загадочные слова: "Виталий, пожалуйста, для пти-батман что-нибудь живое, на три четверти... Та-та-та..."- и взмахивала пальцами. Кивнув, Виталий откидывал голову и бросал руки на клавиши. Всякий раз его музыкальный ответ оказывался подходящим и выразительным.

"И что этот ваш Виталий?" Татка елозила, кажется, не решаясь продолжить: "Когда он вошел, я стояла рядом, но он меня не видел, а Нина Алексеевна спросила, какую Таню, Агарышеву? Помнишь, такая маленькая с двумя хвостиками? А Виталий сказал, нет, не Агарышеву, другую, не нашу... Но Нина Алексеевна сразу поняла и громко сказала: Таня Арго, тебя спрашивает папа, выйди на минутку и возвращайся - начинаем с польского. - Татка вздохнула. - Ну вот, я вышла, но, послушай, почему он так сказал?" - "Не знаю, - Маша дернула лопаткой и отвела глаза, - может, ты плохо расслышала?" - "Нет, - Татка возразила грустно, - я расслышала хорошо. А если... - она оглянулась на дверь, - только ты не сердись, может, это потому, что я - еврейка?" Жаркая волна, хлынувшая под лопатку, облила спину до поясницы, и, дернув лопаточной костью, Маша произнесла ясно и раздельно: "Не болтай глупостей! Чтобы я никогда..." - "Нет, конечно, - торопливо и испуганно Татка шла на попятный, - я и сама знаю, так не может, везде, и в школе... Но знаешь, - она опустила голову, - мне кажется, так бывает..." Опасаясь нового отпора, Татка втянула голову в плечи.

"Вот что, - справившись с горячей болью, Маша подогнула под себя здоровую ногу и приблизилась к уху сестры: - Ты уже большая, я скажу тебе правду, но ты должна поклясться..." - "Ой, конечно, чем хочешь, могу... - Татка завертела головой в поисках достойного предмета. - Папиным здоровьем, нет, а вдруг разболтаю? Давай, лучше я - своим здоровьем..." - "Клянись моим", - Маша предложила решительно.

"То, о чем ты говоришь, иногда, действительно, бывает, но я знаю верный способ. Ты не должна бояться, потому что, если это начнется, я знаю, как спастись". Татка смотрела доверчиво и восхищенно: "А этот способ, он очень... надежный?" - "Очень", - Маша подтвердила мрачно. "А папа этот способ знает?" - Татка улыбнулась виновато, как будто, упомянув об отце, подвергала сомнению Машины уверенные слова. "Нет, папа не знает, никто не знает. Только я. Ты тоже узнаешь, когда придет время". - "А ты откуда узнала?" - Татка прошептала едва слышно. Маша молчала, и сестра не решилась переспросить.

Как бы то ни было, но Машина уверенность подействовала мгновенно. Сбегав за кипятком, потому что чай в кружке успел остыть, Татка принялась болтать о классных делах, но Маша слушала невнимательно. Усталость долгого дня наваливалась тяжким бессилием, и, не дослушав, она сказала: "Давай завтра". Ничуть не обидевшись, Татка подхватила поднос и пустую чашку и, по-балетному ступая на цыпочках, убежала в родительскую комнату, откуда послышались веселые голоса. Папин смех мешался с Таткиным, но, отвернувшись к стене, Маша стыла в тоске и страхе. Дрожь поднималась вверх от ушибленной лодыжки и, обходя сердце, ударяла в виски. Над висками, под лобной костью, билась странная мысль о том, что сегодняшний разговор похож на какой-то фильм, военный, про фашистскую оккупацию: две девочки скрываются в чужом подвале, и старшая, понимая, что немцы вот-вот придут, утешает младшую. Она знает, что обе они - и старшая, и младшая - скоро погибнут, может быть, завтра, потому что в этом кино обязательно найдется тот, кто выдаст их полицаям.

Валя забежала на следующий день. Смущенно порывшись в сумке, она вынула желтый лимон и пачку вафель: "Это тебе. Быстрее поправляйся". Маша улыбнулась: "Зря ты, нашла больную! Так, глупость, поскользнулась на ровном месте". - "Хочешь, я могу помочь, в магазин или по хозяйству". - Валя огляделась расторопно. "Вот еще! - Маша отмела предложение. - Мама сходит или Татка, принцесса". - "Везучая ты. - Валя присела на край кровати, аккуратно отогнув уголок простыни. - Живешь в семье, сестренка, брат еще..." - она произнесла и смолкла. "Кстати, - Маша прервала молчание, - а как ты узнала, что я..." - она кивнула на беспомощную ногу. "Догадалась, - Валя отвечала поспешно: - Ты же не пришла, вот я и... Нет, правда, хорошо, когда в семье", - Валя неловко меняла тему. С какой-то неприязнью, поднявшейся из глубины, Маша подумала о том, что никто не заставлял ее приезжать из Ульяновска - жила бы со своей мамой на малой родине Ильича. "Твоя мама... Она не боится, что ты здесь одна?" - Маша спросила, опустив глаза. Кончиком пальца Валя расправила складку простыни: "Чего же бояться? Не в Америке... Везде люди. Скучает, конечно, это - да". - "В Америке, значит, нелюди?" Валя глядела растерянно: "Люди, конечно, но, не знаю... чужие". - "Тебя послушать, здесь - как один - свои. То-то свои тебя затуркали, сидела, как сыч!"

Растерянная улыбка сползала с Валиных губ. Губы стали сухими и жесткими, как будто слова, сказанные Машей-Марией, хлестнули порывом ветра. Она поднялась и взялась за сумку: "Пойду я... Ой, совсем забыла! Декан заходил, на историю, спрашивал тебя". - "Зачем?" - Маша вскинулась: эта дура забыла самое главное. Прижимая сумку к груди, Валя отвечала, что знать не знает, просто зашел, а Галка сказала, что тебя нет, наверное, заболела, а он говорит, как появится, передайте, чтобы срочно зашла ко мне.

"Постой", - с трудом приподняв распухшую ногу, Маша сползала с постели. Словно почуяв недоброе, Валя отложила сумку. "Чего ты? Ну, спросил и спросил, мало ли..." Согнув ногу в колене, Маша распускала восьмерку. Нога, освобожденная от повязки, была вспухшей и примятой. След эластичного бинта выделялся на белой коже: переплеты ткани впечатались глубоко. Осторожно касаясь пальцами, Маша разминала, сгоняя болезненный след. "Йодом надо, сеточку, очень хорошо рассасывает", - Валя подсказывала сочувственно. "Тащи, йод в холодильнике, на боковой полке". - Маша подумала: народные средства.

Валя действовала ловко. Разложив поверх простыни лист бумаги, она установила больную ногу и, коротко и быстро опрокидывая бутылочку, принялась наносить штрихи. Красноватые полосы ложились косыми клетками вниз - до самых пальцев. "Странно, - Маша наблюдала за быстрыми руками, - почему все не намазать йодным слоем?" - "Не знаю, может быть, чтобы кожу не выжгло, а так вроде дышит". - Валя любовалась готовой работой. "Именно что - вроде...- Маша усмехнулась. - Вообще-то, можно что угодно: буквы писать, а еще лучше - цифры". - "Какие цифры? Шпаргалки?" - Валя закручивала йодную пробку. "Зачем шпаргалки, можно и номера, как в концлагере". Верткая пробка вырвалась из пальцев. "Вот растяпа!" - ругнув себя, Валя нырнула под кровать.

Рука, шарившая в темноте, никак не нащупывала. "Да нет, - Маша шевельнула здоровой ногой, - кажется, под тумбочку, туда, в угол". Выбравшись из-под кровати, Валя полезла в угол: "Ой, ножки смешные, похожи на лапы!" - Она настигла вертлявую пробку. "Лапы?" - Маша свесилась с кровати. "Там, у стенки, не видела?" Не сводя глаз с тумбочки, Маша неловко слезала вниз. "Что ты, зачем, разве можно?" Встав на одно колено, Маша ощупала ближние ножки, деревянные, темные от времени. Больная нога не пускала дальше.

Отступив, Валя глядела, как, морщась и подворачивая негнущуюся ногу, Маша-Мария распластывается на полу. Вытянув руки, как щупальца, она нырнула вглубь, дотягиваясь до самой стенки. Валя, замершая у притолоки, не могла видеть пальцев, шевелившихся под самым днищем. Она видела лицо, неловко вывернутое набок: Машина щека упиралась в деревянный край, покрытый вышитой салфеткой. Слежалые кисти свешивались ниже края, закрывая тумбочку почти на треть.

"Черт!" - Маша-Мария села. Словно не замечая Валю, ошарашенно следившую за нею, она торопливо снимала все, что стояло поверх салфетки: хрустальную пепельницу, похожую на половинку раковины, деревянную лаковую шкатулку, украшенную пестрым орнаментом, высокую стеклянную вазу темно-синего цвета. Сняв и расставив по полу, Маша-Мария рывком стянула салфетку и принялась ощупывать ее кончиками пальцев - с изнанки. Ощупав и отбросив, она внимательно осмотрела тумбочку, как будто надеясь найти спрятанный клад, и вдруг, решительно обернувшись к Вале, бросила: "Помогай". Валя ухватила тумбочку за дальний край.

"Так. Ясно". Со стороны, прежде повернутой к стене, открылся задвинутый ящик. Теперь, когда тумбочка стояла, как полагается, наружу торчали темные ножки, похожие на лапы. Проведя пальцами по когтям, Маша-Мария словно очнулась. Ловко, забыв о боли, она поднялась и пошла к дивану. "Смешно. - Маша-Мария улыбалась, но, на взгляд Вали, улыбка складывалась кривоватой. - Сколько живу, ни разу не догадалась заглянуть. А, впрочем, все равно, какая разница". - "Может, обратно, как было?" - Валя вступила робко. "Ну уж, нет, - Маша-Мария вскинула злые глаза. - Зачем же прятать такую красоту, пусть все полюбуются... Ишь, прикрыли салфеткой".

Вскочив с места, она придвинула тумбочку к стене и, ухватив салфетку за угол, брезгливо сунула вниз - под лапы. Кривоватая улыбка, испугавшая Валю, бродила по Машиным губам. "Надеюсь, твоя сеточка поможет, завтра приду обязательно, в крайнем случае, доковыляю". - "Хочешь, я заеду с утра, помогу, как ты одна - в автобусе?" Валин взгляд старательно избегал Машиных губ. "Спасибо, - Маша-Мария покачала головой, - доеду, не инвалид".

Оставшись одна, Маша села на диван и задумалась. То, что открылось сегодня, касалось одних родителей. Немцев, владевших львиной мебелью, выслали раньше, чем она родилась. "Я - ни при чем". - Улыбка вышла холодной и брезгливой. Она приблизилась к тумбочке и, цепко ухватив ящик, потянула на себя. Открывшийся зев был пустым. Сунувшись в письменный стол, Маша вытянула припрятанную тетрадь и пачку тряпочных требований: они лежали меж ненужных корочек, не сданных в библиотеку. "Вот и пускай... Что было - прошло. Нечего тут - в моем столе..." Сложив все в ящик, Маша силой повернула тумбочку лапами к стенке и прикрыла голую поверхность, спустив желтоватые кисти ровно на треть. На место встали мамины вещи: ракушка, вазочка и шкатулка, и, оглядев, Маша осталась довольна. Никакой, даже самый придирчивый взгляд не заметил бы разницы. Завертев ногу тугой восьмеркой, она сняла с полки первую попавшуюся книгу.