Преступница

С тех пор, предваряя посещение коротким звонком, Маша стала являться к профессору, но эти случаи были редки: жертва, принесенная волчьему племени, так и не стала для нее радостью. Как и прежде, она продолжала заниматься по индивидуальному плану, осваивая премудрости финансовой науки, вечерами читала дополнительную литературу, работала над докладами и рефератами. Сидя напротив Успенского в кафедральном закутке, Маша словно бы забывала о постороннем. Первое время, удивляясь ее холодной сдержанности, Успенский бросал внимательные взгляды, но сам ни о чем не заговаривал.

Кровь, отворенная профессором, начинала бродить по ночам. Скверные слова лопались под языком, когда Маша, лежа без сна, вдыхала острый запах, превращающий человека в мужчину. Успенский в ее воображении не являлся: запах, терзавший Машу, существовал отдельно от него.

Попытку заговорить профессор сделал в июне. Самое начало лета выдалось необычным. В зените белых ночей температура упала почти до нуля, и, подходя к институту, Маша любовалась снежинками, слетавшимися на черный плащ. Снежинки были ровными и филигранными: в чертогах Снежной Королевы каждую из них сделали вручную. Боясь нарушить холодную красоту, Маша стряхивала осторожно, не дотрагиваясь теплыми, губительными пальцами.

В тот день предстоял последний экзамен, и, поднимаясь по лестнице, Маша вдруг вспомнила время, когда мысли об экзаменах терзали ее, как болезнь, загнанная в глубину. Теперь она чувствовала себя совершенно здоровой. Легкое волнение, разгонявшее кровь, доставляло удовольствие. Стайка однокурсниц дожидалась у двери. В своем волнении девочки походили на птичек, слетевшихся к кормушке. Маша поздоровалась, и, следуя сложившейся традиции, они предложили ей идти первой: "Ой, давай как всегда - лучше ты".

Нет, Маша не относилась к экзаменам легкомысленно. Дни, предшествовавшие сдаче, она проводила за письменным столом, не отвлекаясь на постороннее, однако сам процесс подготовки был окрашен в иной цвет: по вечерам, аккуратно закрывая учебники, Маша думала о том, что оценка, которую она получит, в любом случае будет справедливой. Ради этого счастья, называемого справедливостью, едва заметно сбиваясь, шло ее сердце.

Вытянув билет, Маша взглянула краем глаза. Ответы всплыли мгновенно. Собственно, ответить она смогла бы и сразу, однако, не пренебрегая временем, отпущенным на подготовку, смиренно села за парту. Рука успела набросать конспекты ответов, когда, обернувшись на скрип двери, Маша увидела Успенского. Он вошел и остановился на пороге, оглядывая сидящих. Взгляд, выхвативший Машу, налился теплотой, и, подходя к доценту, почтительно встававшему навстречу, профессор заговорил: "Здравствуйте, Юрий Петрович! Вы здесь принимаете... Я думал, свободная..." Дойдя до стола, Успенский остановился. "Георгий Александрович, садитесь пожалуйста", - молодой доцент подхватил свободный стул. "Нет, нет, нет... Я на минутку. Кстати, как моя ученица?" - профессор оглянулся на Машу. "Хотите послушать?" - Юрий Петрович спрашивал предупредительно. "Ну, что вы... - Успенский махнул рукой, - я и не думал..."

Сидевшие за партами прислушивались. Его явление было неподобающим. Злость ударила в сердце, и, собрав исписанные листки, Маша пошла к столу. Не глядя на Успенского, занявшего предложенное место, она начала ответ строго и собранно, и голос, исполненный спокойствия, исключал возможность его помощи. Экзаменатор задал пустые вопросы и, довольно улыбаясь, выставил пятерку.

Девочки, поджидавшие за дверью, окружили, едва она вышла. Машинально отвечая на их вопросы: "Что задавал? Какие дополнительные?" - Маша смотрела на Валю, стоявшую в стороне. Испуг и растерянность читались на ее лице. Маша подошла и встала рядом. "Ты заболела? Что случилось?" - она спрашивала заботливо. Чуть не плача, Валя объяснила: сидела полночи, потом вдруг уснула, не успела доучить до конца, теперь обязательно - тройка, лишат стипендии. "Шпаргалки есть?" - Маша попыталась найти обычный выход. "Нету, - Валя затрясла головой, - я не умею, всегда ловили с этими шпорами". Без стипендии Валя не могла. Мать, посылавшая крохи, не сумела бы возместить урона. Оглянувшись, словно выход был где-то рядом, Маша увидела Успенского, выходившего в коридор. "Стой здесь", - приказав, она подошла к профессору.

"Я хочу попросить вас, - они шли по длинному коридору, - конечно, вы можете отказаться..." - "Да?" - он переспросил с готовностью. "Валя Агалатова, моя подруга, из группы... Дело в том, что она проболела и не успела выучить. Вообще-то она отличница, но мать не может посылать много... Если получит тройку, лишат стипендии". - "Жди на кафедре", - выслушав, он повернул обратно.

В закутке кафедры финансов Маша ждала терпеливо. Он вернулся минут через сорок и, оглянувшись, чтобы никто не слышал, отчитался деловито: "Порядок. Пятерка". - "Спасибо. - Маша поблагодарила. - Вы не думайте, она, действительно, знает на отлично". - "Верю. Но все равно, с подружки твоей - бутылка". - Успенский говорил радостно, словно просьба, которую он выполнил, доставила удовольствие. "Хорошо, передам", - Маша отвечала серьезно, не разделяя его радости.

"Ты - странная, - рот приобрел привычные, изломанные очертания, - иногда мне кажется, в тебе вообще мало человеческого". - "И на какого же зверя я похожа?" - Машины глаза блеснули. "Не знаю. - Успенский говорил неуверенно. - Но в людях должно быть что-то... Знаешь, когда всю жизнь - среди уродов, невольно привыкаешь - с опаской, но есть же кто-то, кого, и в нашей гнилой жизни нужно считать своим". - "Своего роду-племени?" - она уточнила надменно. "Да, если хочешь, в каком-то смысле, конечно, не в самом прямом, - Успенский торопился, загораясь. - Вот ты, я точно знаю, никогда не станешь сукой". Неуверенность исчезла. Теперь он говорил с напором, словно вывод, к которому наконец пришел, дался с большим трудом. "Сукой - в смысле собакой?" - Маша осведомилась холодно и весело. Брови Успенского взметнулись. Откинувшись в профессорском кресле, он смеялся так, что голоса, бормотавшие за стеклянной стенкой, стихли настороженно.

"Все это время я думаю о тебе". - Больше он не смеялся. Опустив глаза, Маша слушала: что-то странное, явленное в его голосе, мешало откликнуться. Опасливо, как будто боясь увидеть чужое, она подняла взгляд. Тот, кто сидел напротив, глядел на нее совершенно человеческими глазами, в которых не было и тени волка. Темный румянец проступал на его щеках, и слабая рука, протянувшаяся к Машиной, вздрогнула кончиками пальцев. Страшное подозрение о том, что все - чудовищная ошибка, хлынуло кровью в сердце, и, отшатнувшись от руки, ставшей невыносимо человеческой, она выбежала вон.

Маша шла по длинному коридору, и сердце, бившееся толчками, заходилось отвращением. На улице, совладав с собой, она опустилась на скамью. Снег, просыпавшийся утром, к исходу дня успел подтаять, и белые скамейки, расставленные по периметру, покрылись слоем влаги. Она провела ладонью по мокрому, как будто стерла отпечаток. В темный песок, скрипевший под ногами, впечатались следы каблуков. Маша села и приподняла ступни. Нехорошо усмехаясь, она думала о том, что ошибки быть не должно. Волк, выказавший слабость, все равно остается волком. "Никогда ты не станешь сукой". - Она вспомнила и повторила с удовольствием. Родившийся волком не сможет обернуться человеком. Это - только в сказках. Повеселев, Маша поднялась и пошла к воротам. Следы, впечатанные в песок, ложились ровно и уверенно.

О том, что Валя живет у Иосифа, Маша узнала не сразу. С того самого дня, когда, мечтая о любви, она бежала по лестнице, ее нога не ступала в общежитие, а значит, этим путем Маша не могла узнать о скоропалительном переезде, удивившем комнатных девочек. Девочки строили догадки, более или менее правдоподобные, но с Машей не делились: ее глаза, ставшие в последний год холодными, пресекали такую болтовню.

Не то чтобы Валя скрывала специально, просто Маша не спрашивала. Будь они ближе, перемена места жительства всплыла бы в разговорах, но в этой странной дружбе Маша ставила себя так, словно Валины житейские обстоятельства ее не касались. Время от времени приходя на помощь, Маша не интересовалась Валиными делами, словно раз и навсегда уверилась в том, что здесь довольно и мимолетного вмешательства.

Смирившись с таким поворотом, Валя о себе не напоминала, однако обида тлела в глубине, вспыхивала недобрыми мыслями. В этих мыслях являлись большая ленинградская квартира, доставшаяся Маше-Марии не по заслугам, и новые учебные обстоятельства, ставившие сокурсницу в особое положение. Экзаменационная история, в которой Маша пришла на помощь, и вовсе наводила на мысли. То, что Успенский возвратился по Машиной просьбе, Валя сначала не поняла. В тот день она была слишком напугана, чтобы строить логические последовательности: в аудиторию Валя вошла, не чуя ног.

Вытянув билет, она отправилась было за парту, но голос Успенского, раздавшийся за спиной, остановил. Точнее говоря, она остановилась сама, потому что расслышала свою фамилию. Обращаясь к преподавателю, занятому очередной ученицей, профессор просил разрешения послушать чей-нибудь ответ, вот хоть этой студентки, как фамилия, кажется, Агалатова. "Конечно", - преподаватель развел руками. "Прошу вас, - профессор обращался к Вале, - нет, нет, давайте сразу, без подготовки, я тороплюсь". На третьем вопросе Валя сбивалась с пятого на десятое, но Успенский кивал благожелательно. "Очень хорошо, - дождавшись, пока она замолчит, профессор обернулся к экзаменатору: - Должен вам сказать, у вас очень сильная группа. Отличный ответ".

Обо всем этом Валя задумалась позже, однако не стала делиться с Иосифом своими наблюдениями, касавшимися его сестры. Даже в мыслях она не давала себе особенной воли, но с этого дня начала приглядываться пристальней.

Первой забила тревогу тетя Клара. Несколько раз она звонила отцу, но тот, говоривший с оглядкой на домашних, больше поддакивал в трубку. Проходя мимо, Маша удивилась отцовскому тону. Она дождалась, пока он закончит, и поинтересовалась - кто? Неохотно отец назвал собеседницу. Обычно тетя Клара сама не звонила.

Картина прояснялась постепенно: довольно скоро Маша убедилась, что брат влип в любовную историю, из которой его несчастная мать не видит выхода. В общем, тетя Клара просила отца поговорить с родным племянником, поскольку их с отцом Ося не послушает, а дядя Миша - непререкаемый авторитет. Михаил Шендерович отговаривался тем, что сын ее - не маленький, в этих делах нет авторитетов, но тетя Клара не унималась, и, клонясь под напором родственницы, отец обратился к мнению жены. Маша и не думала подслушивать, они сами не прикрыли дверь.

Суть сводилась к тому, что Ося связался с молоденькой, тетя Клара сама не видела, но уверена, девочка - не наша, иначе познакомил бы с родителями - не стал бы скрывать. "У Клары - железная логика", - отец прокомментировал недовольно. Мама смолчала. "И что, будешь вмешиваться?" - дослушав до конца, она поинтересовалась сухо. "Господи, конечно, нет!" - Отец воскликнул с горячностью, в которой легко опознавалась готовность к сдаче. "В дурацкое положение! - мама раскусила. - И сам, и поставишь Иосифа. Где это видано, мужику за тридцать". - "Единственный сын, Клара переживает, больное сердце..." - Отец бормотал, нанизывая доводы, объясняющие положительное решение. "Когда появилась я, у твоей матери - тоже больное", - мама отбила непреклонно. "Это разные вещи. Я поговорю деликатно. Если любовь, Ося не станет слушать, а мало ли аферистка... - отец предположил неуверенно. - Поговорю и скажу Кларе, чтобы оставила в покое, пусть разбирается сам".

Больше Маша не слушала. Мысли вертелись белками. Во-первых, брат исчез с горизонта, и этот факт, остававшийся в тени до поры до времени, с очевидностью выступал на свет. Во-вторых, этот странный намек на давнюю семейную историю, который мама попыталась поставить заслоном перед цепью отцовских доводов. По-маминому получалось так, что бабушка Фейга, которую Маша видела однажды в своей жизни, не просто не одобряла, но боролась с выбором сына. Судя по всему, эстафету борьбы она передала невестке.

Закрыв тетрадь, Маша прижала ладони ко лбу, словно захватила голову в скобки. Из-под скобок выступила белая фигура, стоявшая на крыльце. Маша вспомнила: поезд, невкусные пирожки с гречневой кашей, которые мама пекла в дорогу, и краткое предупреждение о том, что сегодня увидим бабушку, ненадолго, потому что - пересадка, с поезда на поезд. Тогда ей было, кажется, лет пять.

Широкая грязноватая повозка встречала их на станции. Курчавый возница подхватил чемодан. Закрыв глаза и выглядывая из-за высокого, грубо оструганного борта, Маша видела пыль, которая вилась над дорогой, словно годы, прошедшие с того пересадочного дня, не сумели ее прибить. Пыль вскипала под лошадиными копытами, выбивалась дымком из-под грубых колес, глушивших толчки. Рытвины были неглубокими, так что расшатанных креплений вполне хватало на то, чтобы телега, если взглянуть на нее из далекого будущего, могла, переваливаясь с боку на бок, приблизиться к дому. На крыльце белела фигура - папина мать.

Телега остановилась у самой калитки, руки возницы подхватили ее и поставили на землю, по которой, держась за руку матери, она пошла и встала у крыльца. Раньше у нее никогда не было бабушки, а потому, подняв глаза, лучившиеся радостью, Маша вырвала руку и побежала вверх по ступеням. "Вот, это Мария, ваша внучка", - сухой материнский голос шелестел за спиной, когда, замерев с разбегу, Маша глядела на бабушкины руки, которые должны были распахнуться. Одна сухонькая ладонь поднялась над Машиной головой, пока внимательные глаза оглядывали ее лицо: нос, губы, подбородок. Не горечь, а грусть показалась в бесцветных глазах, когда, пригладив Машины волосы, бабушка Фейга сказала: "Ты - дочь моего любимого сына" - и, отвернувшись, ушла в дом. Больше она не показалась.

Отрезок памяти закончился - большего Маша припомнить не могла. Она отняла пальцы ото лба, и мысль, отпущенная на волю, побежала, захватывая насущное. Этим насущным была Оськина любовная история. Конечно, в любовные отношения брат впадал и прежде, но на этот раз все выглядело по-особому, Маша подумала, всерьез. По крайней мере, никогда прежде тетя Клара не била тревогу, предпочитая коситься на личную жизнь сына так, словно тот был барчуком, от случаю к случаю заводившим интрижку с горничной. Сравнение, пришедшее на ум, в значительной степени хромало, поскольку социальных претензий у тети Клары не было и быть не могло. В том, что она имела в виду, называя блондинку не нашей, не было ни малейшего сомнения, однако, вдумываясь внимательно, Маша пришла к выводу, что на этот раз отлично понимает тетку. Воображение услужливо нарисовало девицу, сидящую нога на ногу в низком кресле, и, едва скрывая раздражение, Маша отогнала картинку. Вслед за глупой теткой, возомнившей сына наследным принцем, задумавшим вступить в морганатический брак, Маша думала о том, что блондинка и впрямь может оказаться не нашей, однако, в отличие от тети Клары, вкладывала в это слово совершенно иной смысл.

Теперь, сидя над письменным столом, Маша обдумывала план, который помог бы докопаться до истины. Во-первых, с этой девицей следовало познакомиться. Дело осложнялось тем, что, в отличие от прежних сердечных историй, о которых брат, впрочем, не вдаваясь в подробности, был не прочь поболтать, на этот раз он, похоже, затаился. Таким образом, действия, которые планировала Маша, становились похожими на охоту - в первый раз, принятая волчьей стаей, она должна была идти по следам.

Горячий след начинался от отца, и следующим вечером, вызвав его на кухню, Маша повинилась в том, что невольно подслушала разговор. Поежившись, отец признался, что на него возложена миссия, однако, вопреки ожиданиям, не сообщил ничего нового. В его пересказе телефонные речи тети Клары оказались куцыми. "Кстати, на днях я вспомнила... Куда это мы ехали, когда навестили твою маму, - Маша сделала над собой усилие и поправилась: - бабушку Фейгу, помнишь, в Мозыре, какая-то пересадка?" - "Не помню", - отец открестился, но Маша видела - врет. Отводит глаза.

На просьбу помочь с математикой брат откликнулся сразу. "Конечно, приезжай! Если срочно, давай прямо сегодня". И, наскоро запихав учебники в сумку, Маша выскочила из дома. В квартире никого не было. Быстро оглядевшись, как будто пошарив по углам, она не заметила подозрительного. Письменный стол, за которым брат прилежно работал по вечерам, был по обычаю завален книгами, и в ванной, куда Маша немедленно отлучилась, висело одно-единственное махровое полотенце. Веселея, Маша вернулась в комнату и уселась в низкое кресло, где, нарисованная воображением, еще недавно сидела блондинка. Похоже, она становилась плодом тети Клариной фантазии.

Задав несколько вопросов, ответы на которые знала заранее, Маша захлопнула учебник и, поблагодарив, вдруг спросила про бабушку Фейгу. "Конечно, помню", - Иосиф ответил удивленно. В отличие от отца, не желавшего вспоминать давнюю пересадочную историю, брат не мог ее помнить, а потому, следуя задуманному плану, Маша спросила о том, как бабушка Фейга отнеслась к женитьбе отца. Она была готова к тому, что брат отговорится незначащим, но, неожиданно загоревшись, Иосиф принялся рассказывать во всех известных ему подробностях.

Машин отец был материнской гордостью. Остальные братья и сестры, после революции перебравшиеся из Мозыря в Ленинград, учились не ахти как прилежно. Однако даже этого весьма ограниченного прилежания вполне хватило на то, чтобы закончить учебные заведения, большей частью среднетехнические. Вопреки расхожим представлениям о том, что евреи, допущенные до учебы, рано или поздно становятся преуспевающими докторами и адвокатами, отцовские родственники, оказавшиеся в Ленинграде, звезд с неба не хватали: один брат пошел на завод, другой стал рядовым экономистом, младшая сестра выучилась на фельдшера. Исключение составил Миша, начавший, подобно братьям, с фабзавуча. Поработав год-другой не то токарем, не то фрезеровщиком, Михаил запросился в высшее учебное заведение, куда и был направлен без отрыва от производства. В Политехническом он учился истово, так что перед самой войной, годам к двадцати пяти, имел в кармане диплом отличника и блестящие виды на инженерное будущее, которое прочили ему все преподаватели. Другой чертой его характера было полнейшее безразличие к бытовой обустроенности, чего нельзя сказать о его братьях и сестрах. Все они поступали на службу и получали жилплощадь, кто комнату, а кто и две, что, в общем, было не трудно. Иосиф объяснял это тем, что в двадцатые-тридцатые годы город стремительно пустел: жильцы, населявшие квартиры, уезжали кто на восток, кто на запад, те же, кто приезжал, на отдельные и не рассчитывали, почитая за счастье и комнату. "Странно, - Маша перебила, - значит выходит, все, кто приехал, заняли чужое?" - "В общем... Если учесть, что жилищное строительство начали при Хрущеве..." - брат кивнул, усмехаясь. "Между прочим, у моей бабушки, - незаметно для себя Маша выделила словом, - собственная квартира была до революции", - она сказала с напором, но брат не обратил внимания.

"До войны, - возвращаясь к семейной истории, Иосиф откинулся на диване и заговорил размеренно и мечтательно, - бабка с дедом мирно жили в своем белорусском Мозыре, никак не помышляя о переезде в Ленинград. Собственно, бабка не желала и отъезда детей, но дед, перенявший у русских царей их рекрутскую практику, проявил решительность и жесткость: едва отпрыску исполнялось лет двенадцать-тринадцать, его швыряли в мир иной, - Ося усмехнулся, - захочешь, выплывешь. В этой своей политике дед, пожалуй что, царей переплюнул, потому что даже для дочерей не делал исключения. - Наверное, иного выхода у него не было, поскольку детей рождалось ровно столько, сколько посылал щедрый еврейский бог, а он, доложу тебе, на младенцев не скупился". Загибая пальцы, брат перечислял по именам, но Маша, знавшая эту историю по отцовским рассказам, думала о другом: "Тебе не кажется это странным?" - она прервала задумчиво. "Что именно?" - Иосиф остановился. "Отправлял всех... Большой город, соблазны, мало ли с кем свяжутся... Некоторые, как видишь, и связались". - "Ну, не знаю... Соблазны - соблазнами, но в городах - другие возможности: в конце концов, образование". Маша пожала плечами. Дед - фанатик всеобщего образования - нет, здесь что-то не срасталось.

"Жен у нашего деда было три: Нехама, родившая старшую Соню и Розу; Мирра, родившая Сарру и Гисю, и, наконец, Фейга, рожавшая по одному в год: Иосифа, Макса, младшую Соню, Бориса, Мишу, Наума и Клару - в общей сложности еще семерых". Глядя на пальцы, загибавшиеся с каждым именем, Маша засмеялась. В исполнении брата семейная история звучала по-библейски. "Вот-вот, - брат разжал кулак и засмеялся в ответ. - Авраам родил Исаака, и прочая, и прочая. Разница в том, что за всех библейских старцев отдувался один дед Шендер, причем жены его мерли, как мухи, оставляя детей на руках преемниц. Кстати, - Иосиф воздел указательный палец, - старшей жене деда мы обязаны фамилией. Если б не она, так и остались бы - Ярхо. Дело темное, то ли регистрация, то ли перепись... В общем, говорят, Арго записали с Нехаминых слов. Видать, старушка учила греческий. - Он усмехнулся невесело. "Ага, - вспомнив семейную легенду, Маша поддержала шутку, - именно греческий, тайком от всех".

Мельница молола во все жернова, однако жили голодновато, впрочем, как и остальные в округе. Дома разговаривали на идише, но лет семи мальчиков отправляли в начальную школу - хедер, в котором слушателям давались начатки еврейской премудрости, естественно, на иврите. Девочки в школу не ходили, почитывали книжки, какие - брат понятия не имел. Однако все они, и ученые, и неученые, одинаково хотели кушать, и, дотерпев до положенного возраста, дед приказывал бабке собирать очередного рекрута в дорогу, действуя по принципу: вот Бог, вот порог. Библейский рассказ грозил стать нескончаемым. Чего стоило подробное описание того, как все они являлись в Ленинград без денег, без профессии, без языка. "Слушай, а что если?.." Неожиданно она нашла сравнение: то, что из года в год делал дед, было похоже на операцию по спасению - одного за другим, как из горящего дома. "Что?" - брат переспросил.

"Ерунда! - Маша не стала делиться. - Я хочу спросить: и что же папа?" - "Да, - Ося продолжил, - в Ленинграде они подрастали и обзаводились семьями, действуя строго по гомеопатическому принципу - подобное с подобным. Подозреваю, что дело здесь не в русофобии: они приехали из местечек, так было принято. Все повторялось из поколения в поколение, как и в русских деревнях. Не то - твой отец. Этот еврейский мальчик предпочитал русских девушек. Собственно, предпочитал, сильно сказано. Перед войной, когда наступил просвет в учебных делах, у него появилась девушка Надя, но в блокаду она умерла. После войны дядя Миша работал как проклятый, стал заместителем главного инженера и довольно долго жил один, у сестры Сони, в углу. Другой угол занимала бабушка Фейга - после войны так и осталась в Ленинграде". - "Да, я знаю, привезла Сониных детей", - Маша отозвалась коротко, помня историю с отказом, приведшим к гибели деда.

Она поднялась с места и прошлась по комнате, потому что испугалась того, что брат заговорит о страшной дедовой смерти, но Иосиф и не думал. Кивнув, он продолжил: бабушка Фейга души не чаяла в одиноком и талантливом сыне, мечтая о том дне, когда тот приведет ей невестку-красавицу. "О том, что красавица должна быть еврейкой, речи не шло. Это подразумевалось по умолчанию, тем более что довоенная русская девушка, с которой твой папа довольно долго встречался, родственникам в качестве невесты представлена не была, из чего эти идиоты сделали вывод: дескать, Миша понимает, что да как". - "Смешно", - Маша сказала и дернула губой. "Да уж, обхохочешься", - на этот раз брат откликнулся тихо и грустно.

Поднявшись с места, он отправился в кухню. Маша встала и прошлась по комнате. Шкаф, задвинутый в угол, манил всеми закрытыми створками. Прислушиваясь к брату, напевавшему вполголоса, она приоткрыла осторожно. За левой створкой лежали стопка рубашек, выглаженное постельное белье и разноцветные полотенца. За правой висели куртки, плащ и костюмы - все, как один, мужские. Для верности Маша принюхалась - женщиной в шкафу не пахло. Закрыв, она вышла в кухню вслед за братом.

"После блокады моя мама заболела туберкулезом", - подсаживаясь к столу, Маша возвращалась к семейной истории. "Я помню, - Иосиф кивнул. - Она была красавицей". Глаза, глядевшие на Машу, стали грустными, как будто эта красота каким-то образом относилась и к его жизни. "Я был мальчишкой, но, поверишь, и потом не встречал женщины красивее. Знаешь, от всего этого иногда хочется сдохнуть". - Он сказал, и Маша обмерла. Голос был исполнен такой живой горечи, словно речь шла не о давней истории, которую они оба, смеясь, назвали библейской, а о чем-то нынешнем, происходившем на их глазах. Как-то виновато пожимая плечами, Иосиф говорил о том, что бабушка Фейга не признала невесту сына, хотя вела себя тихо, скандалов не устраивала, но сдавала день ото дня. Братья и сестры бились до последнего, но отец стоял насмерть, и после свадьбы, которую сыграли прилично, бабка уехала к себе в Мозырь и больше в Ленинград не приезжала. "Вот так-то. Дела давно минувших дней..." - он закончил неуверенно, и Маша поднялась. Теперь подоплека пересадочной истории становилась ясной: бабушка не признала родную внучку, дочь любимого сына.

"Ну и черт с ней!" - складывая в сумку учебные принадлежности, Маша думала о том, что ей нет никакого дела до этих местечковых приезжих, занимавших пустые ленинградские комнаты, но так и не ставших ленинградцами. Боясь расплакаться, она поднялась и вышла. Брат возился в кухне, убирая со стола.

В коридоре, уже взявшись за пальто, она прислушалась к звуку воды, струившейся из кухонного крана, и замерла. Неожиданная мысль остановила руку. "Вешалка, шкаф, ванная... Так". Полотенца, которые она считала, можно было убрать на ходу. Она вошла в ванную и защелкнула дверь. Плетеная корзина с грязным бельем стояла под раковиной: тот, кто заметал следы, мог и не позаботиться. Взявшись за крышку двумя пальцами, она приподняла осторожно. Он лежал на самом дне: нарядный женский джемпер, точно такой же, какой они купили для Вали - на галерее. В корзину его сунули комком. Черенки роз, вышитые золотыми нитями, надломились.

Даже теперь, получив ясное доказательство, Маша не подумала про Валю. Тихая сутулая девочка, приехавшая из провинции, которую однажды - не то в шутку, не то всерьез - она назвала пионеркой, не могла быть блондинкой брата. Джемпер дрогнул в руке. "Черт!" - она швырнула в корзину, не заботясь о том, чтобы закопать поглубже: пусть знает. Руки коченели от ярости, и, вымыв, она вытерла насухо и швырнула полотенце на край.

Брат сидел в кресле. Маша вошла и остановилась в дверях.

"Если хочешь знать, - ярость перехватывала горло, - твоя мама уже сто раз звонила моему отцу. Не догадываешься - зачем?" - "Отчего же, - Иосиф отвечал спокойно, - догадываюсь". - "Так вот, отец собирается с тобой побеседовать, думаю, возьмется отговаривать, чтобы все - как в вашей родной деревне. Как это ты сказал - подобное с подобным? Если я поняла правильно, весь сыр-бор из-за того, что твоя избранница - русская. Нет?" Брат молчал.

"Ты для этого приехала? - Глядя в сторону, он спрашивал холодно. - Тебе не кажется, что сейчас ты несешь собачий бред?" - "Бре-ед, - Маша протянула, - начнется тогда, когда у вас появятся дети. Черт бы побрал все эти ваши женитьбы по любви!" Глаза Иосифа вернулись: "При чем здесь?.." - "При том, что дело не в вашей деревне. В нашей стране, ты понимаешь, в нашей стране такие, как я, - незаконнорожденные. Здесь нельзя быть полукровкой".

"Что ты? Разве я когда-нибудь?.." - Иосиф начал растерянно. "Она - блондинка?" - не обращая внимания на его растерянность, Маша осведомилась. "Сядь, - брат указал на кресло, - надо поговорить". Маша села напротив. Ярость уходила. Вместо нее подступала усталость, словно яростных сил хватило ровно настолько, чтобы выкрикнуть слова, которые брат, связавшийся с русской женщиной, назвал собачьим бредом.

"Послушай, я все понимаю... Но ты... Тебе не кажется, ты заигралась? В нашей стране... В вашей деревне... Так недолго и спятить. - Иосиф отвел глаза. - Что это все? Детский сад какой-то. Ты молодая, радуйся жизни. Вот, бери пример с меня", - брат улыбнулся виновато. "Да уж, - Маша поджала губы, - ты-то радуешься на всю катушку. Только вот мама твоя..."

"То, чего добивается моя мама... - Иосиф махнул рукой. - Маму я очень люблю, но следовать ее представлениям о жизни... Честно говоря, я и сам не знаю, как вышло, как-то само собой... Тебе я хотел сказать давно. Валечка говорила, ты ничего не знаешь, но, в конце концов, рано или поздно..." - Он замолчал. "Валечка? - Маша переспросила, все еще не понимая. - Твою блондинку зовут Валечка?" - "Перестань. Она не блондинка. Валя. Твоя институтская подруга". Глаза, остановившиеся на брате, глядели, не смаргивая. Джемпер, сунутый в грязное, становился свидетельством из свидетельств: собственными руками она ощупывала его на галерее, прежде чем купить.

Сведя руки на солнечном сплетении, Маша согнулась в три погибели. Яростный хохот вышибал слезы из глаз. Отсмеявшись, она вытерла насухо: "Если бы не ты, кто-то другой... я бы не поверила. Сказала бы - сплетни. Послушай, ты что, собираешься на ней жениться?" - "Она любит меня, по-настоящему, этого - не вычеркнешь. Что касается мамы, я думаю, она-то как раз примет: ей всегда хотелось скромную невестку". - "И где эта скромница сейчас?" - Маша оглянулась, как будто теперь, после признания, Валя могла выступить из-за шкафа, за которым таилась от Машиных глаз. "В кино. Ушла, не хотела встречаться, пока я... пока мы с тобой..." - "Вот и славно, - Маша поднялась непреклонно, - значит, пора идти, а то как бы сеанс не кончился. Раньше времени". Брат не удерживал. Пряча глаза, он помог надеть пальто и распахнул дверь. Маша вышла и нажала кнопку лифта. Шорох на другом этаже заставил насторожиться: кто-то ходил по верхней площадке, ступая мягко и осторожно. "Ишь, знает кошка!" - Она вошла в лифт, так и не подняв головы.