Принцесса Иляна

I

После Рождества тётушка Эржебет ещё не раз устраивала во дворце застолья для родни, а поскольку большинство мужчин отправились на войну, за столом собирались почти одни женщины, и светская беседа неизменно переходила к обсуждению последних новостей похода.

Матушке Его Величества как будто именно это и было нужно. Это её очень развлекало. Сидя во главе стола, она внимательно слушала, как женщины рассказывают, что им пишут мужья, а Илона, тоже слушая, чувствовала себя необыкновенно счастливой, ведь ей тоже было, о чём рассказывать: «Влад мне пишет, то есть всё совсем не так, как в прошлый раз, когда он уехал в Эрдели и пропал!»

Пусть письма жене были короткие и редко состояли более чем из дюжины строк, но Илона понимала: это лишь потому, что подобные письма — дело для него непривычное. У неё и раньше возникали подозрения, что Ладислав Дракула пишет по-венгерски совсем не так легко, как разговаривает. А вот теперь это подтвердилось.

Далеко не всё, что муж мог сообщить в разговоре, он сумел бы изложить на бумаге и именно поэтому хитрил: составлял ответы на послания жены из тех слов, которые находил в её же письмах. Он просто переписывал эти слова, составляя свои фразы. Илона поняла это, поскольку грамматические правила в венгерском языке были не слишком строги. Многие слова позволялось записывать, как слышится[14], поэтому у разных людей написание одного и того же слова могло различаться, и тем удивительнее поначалу показалось Илоне, что муж пишет все слова в точности как она. Лишь на втором письме ей удалось разгадать эту загадку.

С тех пор жена Ладислава Дракулы находила удовольствие не только в том, чтобы читать письма мужа, но и в том, чтобы просто смотреть, как они написаны. Она вглядывалась в эти строки, состоящие из крупных букв, выведенных твёрдым почерком, а иногда брала сухое перо и задумчиво водила кончиком по чернильным линиям, чтобы лучше почувствовать, сколько труда вложено в каждую строку. «И это всё ради меня, — думала Илона, — а ведь он мог просто надиктовать ответ сыну, если б хотел от меня отвязаться».

Письма от пасынка были совсем другие. Казалось, что Ласло пишет с той же лёгкостью, как дышит, и мог бы за месяцы войны сочинить целую книгу, а не делает этого только потому, что читателей не найдётся. Под крепостью Шабац, которую в итоге удалось покорить, почти ничего не происходило. Да и позднее, когда войско отправилось в Боснию, вместо сражений были лишь мелкие стычки с разрозненными турецкими отрядами. Нехристей на пути армии встретилось крайне мало, поскольку они, заслышав о приближении большой армии, предпочитали просто убежать. В общем, книга неизбежно получилась бы скучной, если только не выдумать подвиги для кого-нибудь из крестоносцев.

Ласло ничего выдумывать не собирался, но оказалось, кто-то сделал это вместо него, поскольку Илона вдруг услышала, как тётушка Эржебет говорит, как много нехристей истребил один из военачальников, а затем спрашивает его супругу, также присутствующую на обеде, правда ли это.

Жена «героя», сидевшая почти что напротив Илоны, услышав вопрос от матушки Его Величества, отвечала:

— Мне только позавчера пришло письмо от моего мужа. Он пишет, что турки очень свирепы и бьются отчаянно. Мой супруг говорит, что со свирепым противником и самому приходится быть свирепым, а иначе не победить.

— А что же твой супруг, Илона? — ласково спросила Эржебет.

— А что мой супруг? — удивилась Илона, вспомнив письма мужа и пасынка, где не было ни слова о свирепости. Муж обычно сообщал, что турки стали «очень резвые», то есть трусливые и бьются вовсе не так отчаянно, как хотелось бы тем венгерским военачальникам, которые искали себе воинской славы.

«Чтобы сразиться с турками, сперва их надо догнать, а это у нас получается далеко не каждый день. По большей части мы встречаем на пути разорённые и пустые селения, — сообщал муж из Боснии. — Поэтому не беспокойся за меня, моя заботливая супруга. Пусть я не бегаю от опасностей, но опасность сама бегает от меня. Порой мне кажется, я уже забываю, как держать в руке меч».

Это совсем не вязалось с тем, о чём вдруг поведала Эржебет:

— Мне рассказывали, что он голыми руками разрывает тела врагов и по кускам насаживает на колья, — сказала тётя. — Когда турки это видят, они в ужасе бегут и кричат: «Кольщик вернулся!» Это правда?

Племянница удивлённо уставилась на неё, отчаянно пытаясь понять — шутит та или нет. Матушка Его Величества ведь в отличие от большинства присутствующих знала Дракулу очень хорошо. Как она могла всерьёз думать, что он способен на подобное!? К тому же было и ещё одно обстоятельство...

Очень хотелось спросить: «Тётушка, если вы читаете все письма, которые мне приходят, то знаете, как на самом деле. Почему же спрашиваете? И кто вам сказал такие ужасные истории?»

Маргит, сидевшая за тем же столом, казалось, была поражена не меньше своей младшей сестры. Кто бы ни рассказал матушке Его Величества эту сплетню, это сделала точно не Маргит.

Меж тем малыш в животе у Илоны недовольно заворочался, и вдруг она как будто со стороны услышала свой голос, спокойный и уверенный:

— Конечно же, это вздор. Кто рассказал вам о том, что мой муж такое творит?

— Епископ Эгера, — последовал невозмутимый ответ.

То есть духовное лицо! Один из венгерских епископов, который отправился с крестоносцами в поход.

В прежние времена Илона безоговорочно поверила бы всему, что скажет любой из представителей церкви, поэтому теперь она удивлялась самой себе, опять услышав свой ответ будто со стороны, такой же спокойный:

— Рангони? Тётушка, но он же итальянец, а итальянцы очень впечатлительны и склонны раздувать из малого большое. Я и сама помню, как Его Величество говорил, что мой муж должен рвать врагов на кусочки, но ведь Его Величество не имел в виду, что указание надо выполнять точь-в-точь. Мой супруг вполне способен понять это, хоть и не в совершенстве знает венгерский язык. А может быть, Рангони не понял? Может быть, Его Преосвященство услышал, как Его Величество призывает моего мужа разорвать врагов? Если мой муж ответил, что так и поступит, это вполне могло привести к тому, что Его Преосвященство пришёл в смятение. Рангони наверняка вообразил себе что-нибудь и поспешил рассказать.

Теперь уже тётушка Эржебет с удивлением смотрела на племянницу, а Илона, взяв в руки белую булочку, непринуждённо продолжала:

— Рвать людей на куски голыми руками? — Она сосредоточенно разорвала булку надвое. — Это ж надо иметь нечеловеческую силу! А мой муж — обычный человек. Нет, это совершенно невозможно. — Она положила одну из половинок булки себе на тарелку, а от оставшейся части принялась так же сосредоточенно отрывать кусочки и бросать туда же. — Как так? Взять в руки чьё-то тело и рвать его?

Малыш изнутри стукнул кулачком, будто говорил: «Так, мама!» — и удовлетворённо затих, а жена Ладислава Дракулы, прислушиваясь к нему, не сразу заметила, что теперь все присутствующие за столом смотрят на неё, будто не узнают.

В прежние времена она смутилась бы от стольких взглядов, а теперь лишь улыбнулась и пожала плечами:

— Вот видите, как нелепо всё это выглядит, если хорошенько представить!

Правда, как только Илона перестала быть центром всеобщего внимания, а разговор перестал касаться Дракулы, удивительная самоуверенность оставила её, а на смену пришло беспокойство: «Если тётушка ещё возлагала какие-то надежды на меня, то теперь она окончательно разочарована: я больше не её союзник».

Даже появилась мысль: «Может, не стоило так отвечать?» — но взять свои слова назад было нельзя.

Наступил март. Солнце сделалось ярким. Снег потихоньку растаял, и именно в эти дни из армии прилетела весть о том, что война закончилась. Конечно, следовало радоваться, но Илона, ожидая возвращения мужа и пасынка, беспокоилась всё сильнее. Она хотела, чтобы оба вернулись до того, как начнутся роды, но не знала, осуществимо ли это.

Повитуха, устав объяснять своей подопечной, что точное время родов назвать невозможно, просто сказала: «Госпожа, думаю, когда деревья зацветут, тогда вы и родите», — поэтому теперь жена Ладислава Дракулы с тревогой смотрела на деревья, где уже начинали раскрываться почки: «Хоть бы раскрывались помедленнее! Ведь там и до цветов недалеко».

Иногда казалось, что на это только и остались силы — смотреть за окно и надеяться на лучшее. Живот вырос так, что Илона не могла без посторонней помощи даже спуститься по ступенькам со второго этажа на первый, а подняться — тем более. Тем не менее, наибольшую часть дня она предпочитала проводить на первом этаже, а не у себя в спальне: медленно перемещаясь из комнаты в комнату, придирчиво осматривала обстановку, а затем так же придирчиво смотрелась в каждое зеркало, которое встречала на пути.

Несмотря на все советы повитухи отдохнуть, Илона чувствовала, что не может отдыхать, хоть и устала: ей казалось, что она ужасно запустила дом и себя, и что с этим надо как-то бороться, однако в очередной раз обойдя дом и посмотревшись в каждое зеркало, обнаруживала, что уже сделано всё, что можно. Пыль нигде не лежала, окна и полы были вымыты, а хозяйка дома щеголяла в одном из новых платьев, пошитых нарочно для последних недель беременности, поскольку прежняя одежда с каждым днём становилась всё более тесной и неудобной. Да и носить тёмное Илоне больше не хотелось, поэтому новые платья оказались яркими: жёлтое, нежно-сиреневое, красное, зелёное.

Яркое платье и яркое солнце за окном лишь подчёркивали хмурость лица, поэтому Илона мысленно говорила себе: «Улыбнись, — но затем сама же себе отвечала: — Я улыбнусь, когда муж приедет, и мы встретимся на крыльце так, как должны были встретиться, когда он возвращался из Эрдели. Пусть по приезде поцелует меня по-настоящему и покажет, что рад вернуться домой».

Это было похоже на ощущение, когда перешагиваешь широкую канаву, через которую нет моста. Ширины шага едва хватает, и если на той стороне, куда ты перешагиваешь, никто не протянет тебе обе руки, не подхватит, не поможет удержаться на краю, то ты потеряешь равновесие. Потеряешь равновесие и свалишься вниз.

И вот Илона сейчас делала шаг вперёд. Позади остались тётушка Эржебет и кузен Матьяш. Впереди был муж, Влад, и временами Илоне казалось, что он просто не видит её шага вперёд несмотря на то, о чём они прежде говорили, и несмотря на все её письма. Может, Влад полагал, что Илона хочет быть ему другом и политическим союзником, но не супругой как таковой?

Муж вернулся домой в середине марта. День был погожий, яркое солнце било в окна, а Илона как всегда прохаживалась по комнатам нижнего этажа и как раз остановилась перед венецианским зеркалом, чтобы в солнечных бликах посмотреть на своё отражение. Она как раз успела подумать, что в ярко-розовом платье выглядит бледновато, как вдруг в комнату и влетела одна из молодых служанок, которая скороговоркой произнесла:

— Госпожа, ваш муж и господин Ласло возвращаются.

— Что?

— Ваш муж и господин Ласло возвращаются.

— Ах! — только и смогла поначалу вымолвить Илона. — Они уже здесь?

— Подъезжают. А Тамаш уже здесь.

Тамашем звался один из слуг, отправившийся с «господами» в поход.

— Его послали предупредить, — продолжала тараторить служанка. — Тамаш сейчас приехал и сказал, чтобы я сказала вам.

В прежние времена Илона начала бы бегать и суетиться, но сейчас просто не в состоянии была никуда бежать. Медленной походкой вразвалочку она направилась к крыльцу и на ходу кричала:

— Йерне! Йерне!

— Да, госпожа, — Йерне показалась в одной из дверей.

— Ты слышала? Наши мужчины возвращаются. У нас всё готово к их приезду?

— Да уж давно готово, госпожа. Всё сделано, что вы велели. И стол накроем.

Когда Илона, на всякий случай надев тёплую накидку, наконец, выбралась на крыльцо, во двор уже въезжал Ласло. Мачеха даже не успела обрадоваться при виде пасынка, потому что увидела, что вслед за Ласло, привязанный за повод к хвосту его лошади, бежит конь с пустым седлом.

«Конь Влада без седока?» — у Илоны сердце ёкнуло, но не успела она толком испугаться, как следом за Ласло во двор въехали слуги, один из которых правил небольшой телегой, а в телеге полулежал Влад, вполне себе бодрый.

— Ласло, что случилось? Твой отец ранен? — спросила Илона своего пасынка вместо приветствия.

— Нет, матушка. Он не ранен, — непринуждённо ответил тот, спрыгивая с седла, а затем направился к телеге, где продолжал полулежать отец.

Только сейчас, когда телега встала боком к крыльцу, стало заметно, что одной длинной стенки у неё не хватает — выломана, чтобы пассажиру было удобнее вылезать.

Ласло нагнулся, подставляя отцу плечо, на которое Влад оперся, и в это мгновение Илона всё поняла. Она с искренним состраданием наблюдала, как муж, оставаясь в полулежачем положении и опираясь на плечо своего сына, медленно переместился к краю телеги. Затем свесил одну ногу, другую и очень осторожно сел.

Наконец Ласло, на плече которого по-прежнему покоилась отцовская ладонь, ухватил отца сзади за пояс и, рывком вытянув из телеги, поставил на ноги.

— Дальше я сам, — глухим голосом произнёс Влад и сделал маленький шаг по направлению к крыльцу. Затем — другой маленький шаг. Он старался не морщиться, но было видно, что каждое подобное движение означает для него острый приступ боли в спине, и эта пытка продолжается уже не один день.

Илона хотела кинуться вперёд, позабыв про свой тяжёлый живот и про то, что у неё самой из-за этого живота поясница побаливает, но муж остановил.

— Не надо. Я сам. Сам, — он улыбнулся через силу.

— Добро пожаловать домой, мой супруг, — произнесла Илона, когда тот взошёл на крыльцо и наконец поравнялся с ней.

Сейчас от него даже лёгкого поцелуя ждать не следовало, да и беременная супруга не смогла бы поцеловать мужа. Ей мешал дотянуться до его лица необъятный живот, а муж никак не смог бы нагнуться к ней из-за больной поясницы, хотя если бы он встал сбоку, нагибаться пришлось бы всего ничего.

— Рад найти тебя в добром здравии, моя супруга, — ответил Влад и всё такими же мелкими осторожными шажками направился в дом.

Следом за отцом к Илоне подошёл пасынок, поцеловал ей руку:

— Доброго дня, матушка. Есть, чего перекусить с дороги?

— Да, конечно, — рассеянно ответила мачеха. — Я велела накрыть в столовой... А что же мазь, которую я давала? Не помогла?

— Она давно закончилась.

Эх, опять у Илоны не вышло встретиться с мужем так, как хотелось бы! Но долго грустить было некогда: следовало заняться лечением.

II

Мазь, овчинная шкура, обёрнутая вокруг поясницы, и постоянное пребывание в тёплой комнате, где нет и намёка на сырость, сделали своё дело. Если весь первый день после приезда муж лежал пластом в своей спальне, то уже на второй день порывался встать с постели.

— Ну, как знаешь, — сказала Илона, помня о том, что прямых запретов Ладислав Дракула не выносит. — Но если сейчас встанешь, то ещё через день станет, как было вчера. И придётся начинать лечение с самого начала.

— Может послать за лекарем? — предложил Ласло, на что услышал «нет!», причём сказали одновременно и Илона, и её супруг.

— Я не болен, и, значит, ни к чему посылать за лекарем, — сказал Влад.

— Ещё придёт какой-нибудь коновал, — замахала руками Илона. — Нет, с болью в пояснице мы и сами справимся.

Так и вышло: муж уже через полторы недели расхаживал по дому широким свободным шагом и, наверное, предпочёл бы совсем забыть о недавнем недуге, из-за которого не мог даже сидеть. Мужчины не любят вспоминать время, когда были беспомощны.

Илона поначалу обрадовалась, что супруг здоров и сможет думать не только о своей пояснице, но, увы, проявлять некое особенное внимание к жене он даже после выздоровления не спешил. Всё осталось так же, как было в день приезда. Конечно, Влад говорил с ней заметно теплее, чем до похода, был вежлив, но замечать в своей супруге женщину не хотел. Лишь тогда, когда она спрашивала: «Хочешь почувствовать, как шевелится ребёнок?» — и прикладывала его ладонь к своему животу поверх платья, на лице мужа появлялось выражение, которое можно было бы принять как свидетельство сердечной привязанности. Но к кому была эта привязанность? К супруге или к ребёнку? И насколько сильной эту привязанность следовало считать?

Илона забеспокоилась, что её супруг вот-вот придумает себе некое занятие и начнёт целыми днями пропадать где-нибудь, и, значит, не следовало откладывать разговор, который уже давно пора было начать.

Однажды утром, по окончании семейной трапезы, когда муж с пасынком начали выбираться из-за стола, Илона вдруг протянула руку и ухватила мужа, только что сидевшего по левую руку от неё, за рукав:

— Влад, подожди. Нам надо поговорить об очень важном деле.

— О чём? — спросил тот.

Илона отпустила мужнин рукав, бросила взгляд на Ласло, уже направившегося к дверям, и пояснила:

— Мне скоро рожать, а мы до сих пор не обговорили, как будем крестить нашего будущего ребёнка.

— Ах, об этом! — муж как будто считал, что говорить тут особо не о чем, и всё же сел на место. — Всё согласно брачному договору. Если будет мальчик, то его окрестит священник из той церкви, куда я хожу с сыном. Большого празднества устраивать не будем, ведь много гостей всё равно не придёт. А если родится девочка... тогда твоя родня, конечно, захочет сделать из этого знаменательное событие. Наверняка устроят праздник во дворце, как было полгода назад, и всё это, не спрашивая меня.

— Нас, — поправила Илона.

— Ну, хорошо — не спрашивая нас, — кивнул Влад. — Вот и всё. О чём же ты беспокоишься?

— Как! — Илона всплеснула руками от удивления и даже ощутила, что ребёнок у неё в животе шевельнулся, потому что почувствовал волнение матери. — А как же крёстные? Если родится мальчик, кто будет крёстными для него? Тебе нужно найти их заранее, ведь это должны быть достойные люди...

— Крёстные? — переспросил муж. — Почему ты говоришь о них так, будто их должно быть много, или я ослышался?

— А разве их не должно быть много?

Илона всегда знала, что у ребёнка должно быть по меньшей мере три крёстных, потому что три — священное число. Если крестят мальчика, то у него должно быть два крёстных отца и одна крёстная мать, а если девочку, то — наоборот: две матери и один отец. И вот теперь она услышала, как её муж утверждает что-то странное:

— Нет, крёстный нужен всего один[15], — сказал он.

— Да? — Илона продолжала удивляться. — У влахов так положено? А больше нельзя?

— Нет, нельзя. А зачем?

— Потому что чем больше у ребёнка крёстных, тем лучше. Ведь они все будут заботиться о нём. А если они не только достойные, но и высокопоставленные люди, то ребёнку это в будущем очень поможет, когда он вырастет. У него будет много знатных покровителей. Вот, к примеру, я уже говорила со своей сестрой. Если у меня родится девочка, я хочу, чтобы моя сестра стала ей крёстной матерью. Второй крёстной матерью, наверное, захочет быть тётушка Эржебет, а крёстным отцом — Матьяш. Ну, а если Матьяш не захочет исполнять эту обязанность, то назовёт подходящего человека из своих родственников. В любом случае выбирать крёстного отца будем точно не мы с тобой. А может, крёстных отцов будет даже двое. Простым людям не дозволено выбирать больше трёх крёстных, но в знатных семьях другие правила.

Теперь муж выглядел удивлённым:

— Я знал, что у католиков много странного, но чтобы много крёстных... Если родится сын, то мы будем крестить его по правилам моей веры. Нужен всего один крёстный, и я уже поговорил об этом с одним из своих бояр. Он приедет в Пешт вскоре после того времени, когда тебе положено родить, и, если нужно, станет крёстным.

— Один из твоих бояр? А он точно достойный человек? — осторожно спросила Илона.

— Недостойные у меня не служат, — нарочито спокойно произнёс Влад, то есть было видно, что он начинает уставать от этой беседы.

— Хорошо, я верю тебе, — примирительно улыбнувшись, сказала Илона, но оставить разговор всё же не могла. — А крёстных точно-точно не может быть больше одного?

— Нет.

— А если бы по правилам твоей веры мы крестили девочку?

— Тогда следовало бы найти достойную женщину, чтобы она стала крёстной.

— То есть по твоей вере у мальчика должен быть только крёстный отец, а у девочки — только крёстная мать?

— Да.

— И у мальчиков не может быть крёстных матерей? А у девочек — крёстных отцов?

— А зачем?

Илона вздохнула:

— Ах! Получится, что они как будто сироты. Родителей должно быть по меньшей мере двое, даже если это крёстные родители.

— А давай-ка ты будешь спорить об этом со священником моего прихода, а не со мной, — Влад поднялся из-за стола, давая понять, что беседа подходит к концу.

Илона тоже встала и снова ухватила мужа за рукав, не желая отпускать:

— Да-да, пригласи этого священника к нам, чтобы я могла поговорить с ним. Если он будет крестить нашего ребёнка, то я обязательно должна с ним поговорить. Он ведь серб, да?

— Да, и...

— А он знает местный язык? Мы сможем объясниться без толмача?

— Сможете, — нарочито резко произнёс муж и продолжал, пока жена-болтушка снова не перебила: — Но если родится девочка, то в этом священнике не возникнет надобности. А сейчас ещё не ясно, кого предстоит крестить, и значит, со священником тебе знакомиться пока ни к чему.

— Ни к чему? А на будущее? А как же... — Илона вдруг зарделась. — Влад, как же другие наши дети? Если этот ребёнок окажется девочкой, то следующий может оказаться мальчиком. Ведь ты... мы... будем? Ты же понимаешь, о чём я хочу спросить?

— Не заглядывай так далеко, — муж покачал головой и вдруг зло усмехнулся. — Если я загоню тебя в гроб, заставляя рожать в год по ребёнку, Матьяш меня за это не похвалит.

— Влад, не надо так об этом говорить.

Он немного смягчился:

— Да, я сказал грубо. Прости. Но суть остаётся верной. Тебе не нужно рожать часто, моя супруга. Это неразумно. Я подозреваю, что ты, уверовав в Божью милость, теперь хочешь воспользоваться этой милостью в полной мере, но...

— Что «но»?

— Не проси меня потакать твоему безрассудству.

«А если я быстро оправлюсь после родов и буду чувствовать себя совсем-совсем здоровой?» — хотела спросить Илона, но сдержалась, потому что спор об этом сейчас казался бесполезным. Чтобы не лишать себя хоть призрачной надежды, она решила: «Вернусь к этому разговору через сорок дней после родов. Посмотрим, что тогда Влад скажет».

Временами Илоне казалось, что её ребёнок никогда не родится, а так и будет жить внутри неё. Она чувствовала, как он шевелится, говорила с ним и спрашивала:

— Когда же мы увидим друг друга, моя крошечка? — но ответа не было. Ребёнок, конечно же, и сам не знал, когда наступит срок, пусть многие и говорили, что малыш «решает» появиться на свет в тот или иной день.

Знала бы Илона, что такое роды, она бы не стала торопить события даже мысленно. Пусть она слышала и не раз, что женщина рожает «в мучениях», но это слово не отражало и десятой доли того, что в итоге пришлось пережить.

Всё началось вечером, когда Илона, только-только заснув, вдруг проснулась оттого, что ей тянет спину, а низ живота всё больше болит. Поначалу она решила никого не беспокоить, надеясь, что это само пройдёт, и пролежала так около часа, но ничего не проходило. Становилось только хуже, но она проворочалась ещё полночи, кусая подушку и твёрдо решив дождаться утра: «На рассвете пошлю за повитухой. Пусть придёт и посмотрит, что со мной, а если я пошлю за ней сейчас, и это окажутся ещё не роды, мне будет стыдно, что я разбудила её среди ночи из-за пустяка».

Затем Илона поняла, что дальше терпеть у неё просто нет сил, но и встать с кровати, чтобы позвать кого-то, оказалось невозможно. Ноги сами собой подгибались, и она испугалась, что упадёт, а падать ей было ни в коем случае нельзя.

В голове билась мысль: «Что же делать? Что же делать?» — однако всё решилось само собой. Вдруг стало так больно, что даже сквозь сжатые зубы прорвался вопль, и ещё один, и ещё. Сразу проснулся весь дом!

Дальнейшее проходило, как в тумане. Илона смутно помнила испуганное лицо Йерне, а спустя целую вечность вместо служанки над ней склонилась повитуха, которая ласково улыбнулась и сказала:

— Госпожа, всё идёт, как должно.

Вокруг кто-то бегал, хлопал дверями, гремел тазами. Затем Илона почувствовала, как её раздевают, а затем медленно перетаскивают с одной половины кровати на другую, и перина под ней теперь сухая, а не мокрая насквозь. «Когда прежняя перина успела так намокнуть?» — подумала Илона и вспомнила про околоплодные воды далеко не сразу.

Она чувствовала, как кто-то вытирает ей лоб, чтобы пот меньше заливал глаза. Она слышала, как повитуха говорила:

— Тужьтесь... А сейчас не тужьтесь.

Илона старалась делать, что говорят, но временами казалось, что она всё делает совсем наоборот, а ей всё равно почему-то повторяют:

— Хорошо, госпожа. Всё хорошо.

И опять появилась эта странная мысль, которая сначала была в отношении беременности, а теперь — в отношении родов: «Это никогда не кончится». Но ведь роды должны закончиться рано или поздно! И эта ужасная боль, от которой хочется выть и кричать, должна уйти рано или поздно. Должна! Это же не ад, где муки длятся бесконечно! А затем Илона услышала, как женщины, продолжавшие суетиться вокруг неё, вдруг заговорили о том, что вышла головка ребёнка.

— Головка вышла, да? — спросила она охрипшим голосом, потому что приходилось то и дело дышать ртом.

— Да, госпожа, осталось совсем чуть-чуть, — ответила повитуха. — А сейчас тужьтесь.

Обещание скорого избавления придало сил, а через некоторое время повитуха вдруг воскликнула:

— Вот он! Наконец-то!

Роженица почувствовала, что «отпустило», и что всю нижнюю часть тела наполняет некая странная лёгкость, но верхняя часть напряглась, руки сами собой упёрлись в перину, чтобы помочь своей обладательнице приподняться.

В глазах всё ещё стояли слёзы боли, перемешанными с потом, поэтому трудно было рассмотреть даже то, что происходит всего в нескольких шагах, и Илоне оставалось лишь напряжённо вслушиваться в тишину, которая теперь казалась гораздо страшнее, чем то, что было прежде... И вот раздался крик младенца — недовольный, капризный, — но все, не только Илона, обрадовались этому крику, вздохнули с облегчением, а повитуха сказала:

— Госпожа, у вас мальчик.

Все опять засуетились, а Илона, наконец, смогла по-настоящему отдышаться и протереть глаза, чтобы увидеть своего сына — ярко-розового, сморщенного, с редкими чёрными волосиками на голове.

Когда она его увидела, мальчика аккуратно мыли в длинной лоханке, стоявшей подле кровати. Он продолжал плакать, и Илона потянулась к нему «дайте», «дайте», запоздало заметив, что её саму тоже моют, а точнее — обтирают влажными полотенцами.

— Ребёнок крупный, — сказала повитуха, — а у вас это первые роды. Потому было так трудно родить.

Оказалось, уже рассвело. Неверный сероватый свет проникал сквозь прозрачные участки оконных витражей, но был почти не заметен в ярком жёлтом свете больших свечей, озарявших всю комнату. Наверное, из-за свечей в спальне было очень жарко, но повитуха строго-настрого запретила открывать окна:

— Застудится роженица и ребёнок!

Сын перестал плакать лишь тогда, когда его отдали Илоне и она взяла его на руки. Крупный? Да он совсем маленький!

Поскольку на неё до сих пор не надели рубашку, ребёнок быстро нашёл грудь, и Илоне вдруг показалось так удивительно, что ей есть, чем его кормить. Повитуха было спохватилась. Наверное, хотела сказать: «Ведь есть же кормилица. Ждёт в соседней комнате», — но Илона лишь улыбнулась и сказала:

— Пусть. Не отрывать же его, — хоть и понимала, что ей выкармливать самой не полагается по статусу. Узнают — удивятся.

Впрочем скоро она поняла, почему знатные женщины не кормят сами, а поручают это кормилицам — хотя бы потому, что руки, особенно с непривычки, устают держать ребёнка. Хочется положить его к себе на колени или рядом, а он всё никак не наестся и начинает плакать, если пытаешься лишить его еды хоть на несколько мгновений.

Наконец сын наелся, и ему захотелось спать, поэтому когда его забрали у матери, он уже почти не возражал — задремал прямо у повитухи в руках, а она, запеленав его, ненадолго вынесла в коридор:

— Господин хотел посмотреть на сына.

Только теперь Илона вспомнила об отце своего ребёнка:

— Мой муж что-нибудь сказал про малыша или про меня? — спросила она, когда повитуха вернулась.

— Да что тут скажешь, — невозмутимо ответила та. — Для мужчины женины роды — большое потрясение. Господин как увидел ребёнка, даже дышать на него боялся.

Теперь мальчика положили в колыбель, где он продолжал мирно дремать, а под Илоной в очередной раз начали менять простынь — только что отошел послед. Значит, теперь точно всё закончилось.

Роженица вдруг почувствовала, что тоже очень хочет спать, поэтому как только её одели в спальную рубашку и накрыли одеялами, уронила голову на подушки и провалилась в сонное забытьё.

Проснулась Илона оттого, что услышала, как малыш тихонько хнычет, но он хныкал не всё время, а то замолкал, то снова подавал голос. Новоявленная мать приподнялась на постели, чтобы увидеть, что же случилось, и чем занята служанка, которая должна была остаться в комнате присматривать за малышом.

Оказалось, что служанка, сложив руки на переднике, стоит над колыбелью, не смея вмешаться в происходящее. Ведь над ребёнком склонился муж Илоны и что-то ему говорил.

Кажется, супруг говорил не по-венгерски, потому что Илона не разобрала слов, а уяснила себе только общий смысл. Муж уговаривал маленького сына не плакать, говорил «чщщщ» и — чтобы малыш лучше понял — время от времени осторожно прикладывал палец к крохотному рту. Это помогало, но младенец, конечно, переставал хныкать лишь потому, что принимал палец за соску и думал, что сейчас будет пища. Даже если ребёнок догадывался, что перед ним отец, эта догадка вовсе не способствовала исчезновению чувства голода.

— Влад, что ты делаешь? — спросила Илона, садясь в кровати.

— Говорю со своим сыном, — ответил тот. — Кажется, он понимает.

— Мне кажется, он хочет есть, — возразила Илона. — Или мокрый. Или и то, и другое.

— Госпожа, он не мокрый, — подала голос служанка. — Я проверяла почти только что. Думала отнести его кормилице, но тут пришёл господин и... — она, конечно, не решилась сказать, что «господин» мог хоть чем-то помешать.

— Влад, позволь отнести ребёнка к кормилице, — сказала Илона, хоть и предпочла бы вместо этого позвать её сюда, в спальню. Но тогда пришлось бы выпроводить мужа, чтобы он не глазел на кормилицыну грудь, а выпроваживать его казалось неправильно.

Когда служанка умело подхватила ребёнка на руки и вышла из комнаты, муж подошёл к Илоне и, присев на край жениного ложа, принялся напряжённо всматриваться в её лицо.

Поскольку он ничего не говорил, Илона заговорила первая:

— Почему ты так смотришь? Ты должен быть рад. У тебя же родился сын.

— Да, я знаю, — всё так же вглядываясь в её лицо, ответил муж. — Спасибо тебе за него.

Он замолчал на несколько мгновений, а затем спросил:

— Тебе было очень больно?

— Стерпеть можно.

— Я слышал, как ты кричала.

— Почти все роженицы кричат. В этом нет ничего необычного.

— Временами мне казалось, что ты могла умереть. И мне становилось не по себе.

— Если б я умерла, Матьяш тебя бы за это не похвалил, — сказала Илона и запоздало прикусила язык, но супруг, который должен был бы оскорбиться на такие слова, совершенно спокойно ответил:

— Не в этом дело. Если б я потерял тебя, то не знаю, что бы делал.

— Жил бы дальше. Возможно, женился бы снова через некоторое время, — так же спокойно сказала Илона.

— Ну, почему ты не хочешь меня понять? — Муж укоризненно покачал головой. — Ты полагаешь, что я мог бы найти женщину, похожую на тебя? Это невозможно.

— Влад, я действительно сейчас тебя не понимаю, — немного удивлённо произнесла Илона. — Это только в песнях поётся или в стихах говорится: «Я не смогу без тебя прожить. Я другую такую не найду». Это же не всерьёз, а только ради красоты звучания. Зачем же ты сейчас говоришь это? Может, просто шутишь? — Она улыбнулась.

— Нет, я серьёзен, — ответил супруг и провёл тыльной стороной ладони по её щеке. — Я больше нигде не найду женщину, которая будет произносить моё настоящее имя, как ты. С таким особым венгерским выговором. И нигде не найду женщину, которая была бы так уверена, что имеет право расспрашивать меня о государственных делах. Для любой другой у меня был бы ответ, что это её не касается, но тебе... Вместо того, чтобы запретить тебе спрашивать, мне хочется тебе рассказать, что меня тревожит.

— Я думаю, что многие женщины Венгерского королевства произносили бы твоё валашское имя с венгерским выговором, — спокойно возразила Илона, но почему-то потупилась, уставилась на свои руки, покоившиеся на одеяле. — И также я думаю, что многие могли бы понимать твои рассуждения о политике. Особенно женщины высокого положения.

— А где не найду женщину, которая заставила бы меня выучить венгерскую грамоту? — не унимался муж. — Это только тебе удалось. Ни для кого другого я бы это не сделал.

— Почему ты так говоришь? — снова спросила Илона, но теперь на смену удивлению пришло замешательство.

— А почему ты не хочешь меня понять? — всё больше настаивал Влад и, кажется, где-то в глубине души начинал сердиться. — Почему?

— Я пытаюсь...

— Нет, ты понимаешь меня, но делаешь вид, что не понимаешь. Ты не хочешь, чтобы я тебя любил?

Что он сказал? Илона почувствовала, как против воли начинает колотиться сердце.

— Ты хочешь сказать, что полюбил меня? — спросила она, но происходящее всё больше казалось розыгрышем.

Илона никогда не предполагала, что дело дойдёт до подобного излияния чувств. Ведь она с мужем жила в договорном браке. В таком браке самое большее, что обычно возникает, это чувство привязанности, но любовь — нет. Вернее сама Илона уже давно поняла, что полюбила нового мужа, но полагала, что он-то её никогда не полюбит...

— Да, — сказал Влад. — Именно это я и хотел тебе сказать. Минувшей ночью у меня было время подумать, и я понял, что не хочу даже представить свою жизнь без тебя, как бы истёрто ни звучали эти слова. Они такие же истёртые, как брачные клятвы, которые даются перед алтарём, но разве эти клятвы никто не произносит всерьёз?

— Я... — Илона сглотнула, — я произносила их всерьёз, когда мы женились.

— Вот видишь, — муж тихо засмеялся и поцеловал её в щёку, уколов усами, а затем продолжал: — Поправляйся поскорее. Хочу, чтобы ты снова ходила за мной по дому и задавала вопросы, которых мне ни от кого больше не услышать: как вести себя с боярами и почему у нашего сына не может быть двух крёстных отцов. Кстати, я придумал малышу имя — Михня. Михай, если по-вашему, в честь твоего дяди. А окрестим другим именем — Иоанн. У меня в семье всех мужчин крестят Иоаннами, а называют как угодно. Такова традиция.

Он поднялся на ноги и сделал несколько шагов к двери, а Илона, по-прежнему оставаясь в некотором замешательстве, произнесла:

— Влад, ты не спросил, люблю ли я тебя.

— Но ведь ты сама уже призналась, — ответил муж, снова повернувшись к ней. — Ты же призналась, что произносила брачные клятвы всерьёз. Да я и раньше видел, что ты меня любишь. Правда, временами сомневался, но когда ты стала слать мне письма в лагерь под Шабацем, понял, что дальше сомневаться будет только глупец.

Илона улыбнулась, но ни словом, ни жестом не показала, что теперь ей всё ясно и разговор можно считать оконченным. Она сама никак не могла решить, удовлетворена признанием или нет. Всё совершилось как-то буднично и быстро...

Меж тем муж помялся немного, затем вернулся к жениной кровати, снова присел на край, сжал руки Илоны, покоившиеся на одеяле, в своих и вдруг наклонился, поцеловал ей обе ладони и заговорил торопливо, не поднимая головы:

— Честно сказать, под Шабацем я сам ещё не думал, что полюбил тебя. Но минувшей ночью, когда казалось, что мне вот-вот принесут весть о твоей смерти, я понял, что не хочу лишиться тебя. И не потому, что мне жаль потерять женщину, которая меня любит, а потому что моё сердце к тебе привязано. Что будет с моим сердцем, если ты ляжешь в могилу? Наверное, это нехорошо: думаю о тебе, но беспокоюсь о себе.

— Перестань, — снова улыбнулась Илона. — Я тебя понимаю.

— И не сердишься за то, что я так себялюбив? — Муж повернул голову и посмотрел на неё краем глаза.

— Говори мне почаще о своём себялюбии, — попросила Илона.

Это казалось странно, но теперь, когда всё обратилось в шутку, она вдруг перестала сомневаться в серьёзности происходящего, перестала считать это розыгрышем. Ладислав Дракула говорил о любви серьёзно!

— Скажи... — муж снова поцеловал ей руки, продолжая сжимать их, — сейчас твоя жизнь вне опасности? Ведь верно? Верно?

— Да, со мной всё будет хорошо, — произнесла Илона, поцеловав его в затылок, но чувствовала, что муж ей как будто не верит.

Она уже не знала, радоваться ей, или нет, потому что вдруг подумала: «А захочет ли он теперь иметь дело со мной как своей супругой? Станет ли делить со мной постель, если боится ненароком стать причиной моей смерти?»

III

Пусть не всё у Илоны сложилось так, как хотелось бы, но она всё равно радовалась тому, что есть, и благодарила Бога. Правда, во время молитв её одолевало смутное чувство, что Господь взирает на неё, снисходительно качая головой, и что Он считает её неисправимой дурочкой.

«Господь, Ты за мной не поспеваешь, — думала Илона. — Я просила дать мне детей, и Ты дал мне мужчину, благодаря которому у меня появились дети, но я испугалась этого мужчину, и просила Тебя избавить меня от него, просила, чтобы он ко мне охладел. Ты исполнил и это. А теперь я прошу тебя, чтобы этот мужчина снова почувствовал ко мне страсть. Господь, прошу Тебя, не считай меня совсем глупой. Исполни эту просьбу, и после этого я очень-очень долго не буду ни о чём просить. Обещаю».

Она не знала, исполнит ли Бог эту новую просьбу, но теперь так сильно поверила в Божью милость, что нисколько не боялась лишиться уже приобретённого. Например, лишиться маленького Михни: «Бог не отнимет то, что дал».

Поздний долгожданный ребёнок — над таким обычная мать тряслась бы, боясь, что он вдруг заболеет, но Илона преспокойно доверяла его кормилице или служанке, убеждённая, что всё будет хорошо.

Илоне почти всё время хотелось спать. Следовало восстанавливать силы. И раз уж Бог устроил так, что она могла позволить себе переложить часть забот о ребёнке на плечи помощниц, не следовало пренебрегать этой возможностью.

И всё же новоявленная мать проявляла к ребёнку куда больше внимания, чем полагалось для женщины её круга. На это обратила внимание Маргит, которая в первый же день после родов Илоны пришла посмотреть на ребёнка и без всяких церемоний заглянула в спальню сестры:

— Зачем ты кормишь его сама? У тебя грудь испортится: будет отвисшая.

— Затем, что иначе служанкам придётся каждый день доить меня, как козу. Нет. К тому же малыш радуется, когда я кормлю его сама. Слышишь, как чмокает?

Где-то в самой глубине души Илона временами сомневалась, что сама родила этого младенца. Казалось, что не было ни беременности, ни родов, а было что-то вроде чудесного подарка. Казалось, что деревянная статуя Девы Марии пришла из некоего близлежащего храма и оставила в колыбели своего Младенца, который чудесным образом ожил и стал неотличим от обычного ребёнка. Но кормление грудью служило Илоне своего рода доказательством — и беременность, и роды были, а этот крошечка, который так замечательно чмокает, ещё слишком розовый и худенький, чтобы походить на деревянного Младенца из церкви.

Впрочем родители Илоны, приехавшие в пештский дом вскоре после Маргит, чтобы справиться о здоровье младшей дочери и увидеть, кого же она родила, почему-то повели себя так, словно это не их внук — были сдержанны и в улыбках, и в поздравлениях, и не изменили поведение даже тогда, когда узнали, что мальчик назван в честь покойного Михая Силадьи.

Конечно, главная причина заключалась в том, что мальчика согласно брачному договору, так и не пересмотренному, следовало крестить некатоликом. Родители Илоны, как и тётушка Эржебет с Матьяшем, предпочли бы, чтобы родилась девочка — будущая католичка, но сама Илона разделяла мнение своего мужа о том, что всё сложилось наилучшим образом. Раз на свет появился мальчик, значит, не будет никаких пышных празднеств в Буде, а будет скромный праздник в пештском доме, где родители ребёнка не окажутся отодвинутыми в сторону высокопоставленной роднёй.

Быть матерью ребёнка, который не станет католиком, оказалось для Илоны неожиданно хлопотно. Одно дело доверять мальчика няньке или кормилице, которых знаешь, и совсем другое — доверить незнакомым людям, а ведь у маленького Михни почти сразу появилась своя жизнь, связанная с жизнью местной общины христиан-некатоликов. Как найти там место матери-католичке?

На второй день после родов Илоне, остававшейся в постели, сообщили, что пришёл священник, который должен прочитать над новорожденным первые молитвы. Участие матери не требовалось, но Илона не стала просто ждать, когда ребёнка, которого забрали из спальни, принесут обратно. Она велела служанкам помочь ей одеться и наскоро убрать волосы под белую шёлковую ткань, а затем, поддерживаемая под руки, перешла в одну из соседних комнат второго этажа — в кабинет — и уселась там в кресло. Именно в ту комнату она велела позвать священника, когда закончится чтение молитв над Михней.

Разговор предстоял серьёзный, ведь с этим священником Илона намеревалась познакомиться ещё до родов. Она решила, что про крещение должна вызнать всё так, как её родня прошлой весной вызнавала на счёт свадьбы: «Мне должны объяснить, как крестят христиан восточной ветви».

Священник оказался рыжим бородачом в длинном чёрном одеянии, которое почему-то напоминало просторные турецкие одежды, и в чёрной шапочке. Он представился как отец Михаил, но не настаивал, чтобы католичка называла его «отец»:

— Вы можете звать как-нибудь по-другому, к примеру, использовать слово «почтенный», — скромно сказал он, но Илона ответила, что слово «отец» её не смущает.

Новоявленная мать прежде всего интересовалась, сможет ли присутствовать при крещении. По правде говоря, она, если не разрешат, была готова устроить скандал, но этого не потребовалось. Священник оказался очень снисходителен к католикам, а причины можно было легко понять. Он аж два раза упомянул, что Его Величество Матьяш милостиво разрешил переселенцам из Сербии построить в Пеште храм для христиан восточной ветви, раз уж саму Сербию, несмотря на все усилия крестоносцев, продолжают терзать турки.

Перед двоюродной сестрой Его Величества отец Михаил, конечно же, испытывал высочайшее благоговение, но Илона не хотела этим злоупотреблять, поэтому кивнула, когда священник сказал, что охотно пустит её в свой храм, но спустя сорок дней: после того как она причастится и исповедуется у своего католического священника.

— Простите госпожа, но чтобы войти в храм, вы должны быть чисты.

Из объяснений, касающихся будущего крещения Михни, Илона поняла, что её роль очень проста: принести ребёнка в храм, распеленать и вручить крёстному отцу, а дальше всё пойдёт само собой. Ей же останется только стоять в стороне и наблюдать.

Беседа прошла настолько хорошо, что отец Михаил даже осмелился, уходя, осенить свою собеседницу крестом, и Илона была весьма довольна, но когда она кликнула служанок, чтобы помогли ей перейти обратно в спальню, чувство довольства почти мгновенно пропало: явился разгневанный муж и, казалось, вот-вот поколотит.

— Ты что делаешь? — спросил он. — Зачем встала? Я решил не ругаться с тобой при священнике, но теперь скажу тебе кое-что...

— Я всего лишь хотела познакомиться с отцом Михаилом, и раз он сам пришёл, то...

— Хотела? — было видно, что он едва сдерживается, чтобы не закричать в полный голос, который было бы слышно даже на улице. — Ты думаешь, теперь можешь делать всё, что хочется? Я спрашивал у той женщины, которая принимала у тебя роды...

— У Марии, повитухи...

— Она уверяла, что тебе нельзя вставать по крайней мере пятнадцать дней. Тебе может стать плохо. Начнётся жар или ещё что-нибудь... Я не знаю...

— Влад, я совсем ненадолго.

— Ты будешь лежать, сколько сказано! А если хоть кто-нибудь из челяди снова станет водить тебя по дому, тут же вылетит за ворота. — Муж грозно посмотрел на двух служанок, которые явились на зов госпожи и теперь топтались возле неё: — Слышали обе? И остальным передайте!

Было видно, что для Ладислава Дракулы это роль совсем не привычная — лезть в женские дела. Он вёл себя даже немного забавно, потому что служанки растерялись, но где-то в глубине глаз у них появились искорки смеха:

— Господин, а сейчас что же делать? Госпожа сама обратно не дойдёт...

Муж, наверное, понял, что приказ отдан поспешно, но служанкам ответил нарочито строго:

— Ничего не делать, посторонитесь, — с этими словами он подхватил жену на руки и понёс в её спальню, и вот тут Илона всерьёз испугалась: «Я в последние месяцы заметно прибавила в весе. А если ему сейчас вступит в поясницу? Сам упадёт и меня уронит. Ох, Господь Всемогущий! И зачем я решила говорить со священником именно сейчас? Поговорила бы позже. Никуда бы он не делся».

Она оставалась испуганной даже тогда, когда её посадили на кровать:

— Влад, прости меня. Я больше не буду.

— Конечно, не будешь. Даже не пробуй.

Через неделю приехал боярин, который должен был стать крёстным отцом маленького Михни, но Илона смогла увидеть гостя и побеседовать с ним лишь после того, как истёк пятнадцатидневный срок её вынужденного затворничества. Пока она оставалась в спальне, то знала лишь то, что крёстным станет один из тех бояр, которые приезжали в дом осенью и встретили радушный приём.

Боярина звали Войко. Это был добрый светлоусый великан, а по рождению (чего Илона прежде не знала) происходил из тех же земель, что и священник, которому предстояло крестить её сына. И тот, и другой называли себя сербами.

По словам этого боярина, Илоне ни о чем не следовало волноваться, потому что все правила он знал хорошо. Он ещё не забыл, как крестил собственных детей, которые сейчас жили вместе со своей матерью в Эрдели.

Подтверждая своё знание обычаев, этот боярин показал Илоне подарки для своего будущего крестника: нательный крестик и белую крестильную рубашку, которые следовало одеть на ребёнка под конец совершения таинства, а также — одеяльце, шапочку и носочки.

Также этот боярин сказал, что одарить священника за труды должен именно он, а не семья «крещаемого». А ещё он при всякой возможности (которых было не так много, поскольку колыбель по-прежнему стояла в спальне Илоны) старался брать ребёнка на руки:

— Он должен считать меня за своего хорошего знакомца, а иначе, когда я буду держать его на руках в храме, испугается и раскричится.

Пока минуло сорок дней со дня родов, уже наступил май. Солнце светило и жарило по-летнему. Илона чувствовала это, когда, сопровождаемая мужем, пасынком, боярином Войкой и одной из служанок, несла маленького Михню в храм. Она часто жмурилась от яркого света и с лёгким беспокойством замечала, что ей сверху припекает даже сквозь белую ткань, прикрывавшую волосы и шею.

Почему-то вспомнилась прошлогодняя весенняя прогулка в дворцовом саду, во время которой Матьяш цитировал Овидия и говорил, что «кузине» непременно надо выйти замуж. Казалось, что с той весны прошла целая вечность.

Впрочем, Илона не успела об этом как следует поразмыслить, потому что идти до храма оказалось совсем не далеко. Они прошагали всего две улицы, и вот показалась маленькая площадь и то самое здание.

Храм сербы себе построили большой, но деревянный, а не каменный, как католический храм, который Илона посещала, но на этом отличия не заканчивались. Внутри этой деревянной церкви было темнее и сильно пахло благовониями. А ещё было очень необычно то, что алтарь отделили от остального пространства стенкой, сверху донизу увешанной изображениями святых и имевшей «врата» — двустворчатые двери.

Своего ребёнка Илона крестила впервые, но ей в своё время доводилось присутствовать на крещении чужих детей, католиков, поэтому теперь она с интересом смотрела на ритуал, совершавшийся перед «вратами», который был мало похож на то, что она видела прежде. Например, она впервые видела, чтобы священник дунул ребёнку в лицо. То, что после этого отец Михаил осенил её сына крестом и возложил руку на голову малыша, выглядело торжественно и красиво, но дуть... Слов, которые произносились при этом, Илона почти не понимала — понимала лишь то, что это молитвы.

Также необычно было то, что священник помазал елеем не только лоб Михни, но и грудь, ручки, спину и даже ножки, а крёстный отец помогал в этом, поворачивая младенца так и эдак. А ещё было удивительно то, что священник в самом конце священнодействия (когда ребёнка уже успели окунуть в купель, надеть ему крестик и рубашку) взял ножницы и отрезал малышу прядку волос на затылке.

Илоне, конечно, объяснили, что дуновение означает Святого Духа, мазать елеем тело сверху донизу является греческой традицией, а пострижение волос означает, что ребёнок становится рабом Божьим, но это всё равно выглядело удивительно и немного странно.

Когда ей наконец вернули малыша, он готов был заплакать, хотя до этого мужественно перенёс всё, что с ним совершали. Теперь от него тоже пахло благовониями, он как будто сроднился с этим необычным храмом, поэтому Илона, поправляя Михне воротничок крестильной рубашки, сказала:

— Чщщщ, моя крошечка. Теперь ты ортодокс, как и твой отец.

Домашний праздник по случаю крестин был скромный, потому что много гостей ожидать не следовало. Пришла Маргит с мужем, пришли и родители Илоны, но мать как будто использовала праздник в качестве предлога, чтобы прийти попрощаться. Улучив момент, госпожа Агота отвела дочь в уголок и сказала, что теперь совершенно спокойна за неё, поэтому в ближайшие дни уезжает обратно в Эрдели, а то в поместьях все дела расстроятся.

Также пришёл Иштван Батори, на сестре которого в своё время был женат дядя Илоны, Михай Силадьи.

— Ну, что ж, племянница, показывай ребёнка, — сказал гость, а когда Илона вместе с мужем отвели его в комнату, где стояла колыбель, то услышали: — Ух! До чего ж хороший мальчик-то получился! Крупный, крепкий. Пусть воином вырастет.

За минувшие сорок дней Михня действительно успел подрасти и окрепнуть, так что этих слов следовало ожидать, а затем Иштван чуть толкнул отца ребёнка локтем в бок и добавил:

— Хорошо же у тебя пушка стреляет! Меткий выстрел! А? — он засмеялся, но Илона покраснела до корней волос, тут же вспомнив, как нынешний гость прошлым летом на свадебном пиру говорил про наступательную стратегию для первой брачной ночи. Наверное, он про эту «пушку» и на пиру упоминал, и все гости хохотали... Ужас!

«Впрочем, — вдруг подумала она, — было бы хорошо, если б дядюшка Иштван не только напомнил моему мужу о давнем успешном сражении, но и призвал снова ринуться в бой. Возможно, мой муж бы послушал. Они ведь хорошие приятели».

IV

Илона никогда не была кокеткой. За те тридцать лет, что она прожила на свете, ей ни разу не потребовалось это умение, и лишь теперь она досадовала, что не может правильно пользоваться женскими уловками, которые позволяют привлечь мужчину.

В прежние времена ей оказывалось достаточно быть самой собой. К примеру, Вашек проявлял к ней внимание как к супруге, когда видел, что она искренне заботится о нём: приготовила его любимое блюдо или исхитрилась найти некую нужную ему вещь, которую он потерял и уже считал безвозвратно пропавшей. Когда Илона, заранее довольная оттого, что сделала что-то, что Вашеку понравится, являлась к нему вся разрумянившаяся и с сияющими глазами, то он смотрел не столько на то, что она принесла, сколько на неё саму и будто любовался. И даже тому мальчику, который когда-то очень давно подарил ей бабочку, Илона понравилась именно потому, что вела себя просто и естественно. А больше в её жизни и не было случаев, когда применимо женское кокетство.

Вот потому она так и не научилась кокетничать. А теперь учиться было поздно. Если бы она попыталась начать, это выглядело бы смешно и глупо. Но что же тогда оставалось делать, если для того, чтобы Влад увидел в ней женщину, ей не достаточно было вести себя как всегда: искренне и открыто! Он улыбался, говорил, что любит её, хвалил её новые платья, если об этом заходила речь, но вот дальше... ничего не следовало.

Илона внимательно вглядывалась в зеркало, чтобы понять, так ли уж непохожа на ту Илону, от которой её муж ровно год назад был без ума и с которой хотел бы проводить в спальне целые недели без перерыва. Конечно, с прошлого лета она изменилась: располнела, пока носила ребёнка, а за те полтора месяца, что минули со дня родов, похудела, но не до конца и, по правде говоря, была этим довольна. Теперь она выглядела, как женщина, ставшая матерью, а не как «засушенная дева», которая даже на третьем десятке может влезть в те платья, которые носила в пятнадцать лет.

Возможно, у мужа было другое мнение на счёт её фигуры, так что Илона всё же решилась прямо спросить, на что получила ответ, по большей части состоявший из выразительных жестов и взглядов. Их можно было трактовать примерно так: «Грудь стала больше, и это хорошо, прямо отрада для глаз. А что касается вида сзади, то раньше я смотрел, прежде всего, на твои плечи, но теперь смотрю на то, что намного ниже плеч».

Увы, даже после такого откровенного разговора муж не захотел делом доказать, что всё сказанное им — правда, поэтому Илона не знала, что предпринять. Наряжайся — не наряжайся, улыбайся — не улыбайся, но в итоге всё равно одна в постели. А тут ещё оказалось, что супруг скоро уезжает и очень надолго. Она узнала об этом после крестин и довольно-таки неожиданно.

Когда супруги, находясь в спальне Илоны, стояли бок о бок возле колыбели своего сына и смотрели, как он засыпает, Илона шёпотом произнесла:

— Влад, я думаю, через месяц можно будет перенести колыбель отсюда. У Михни будет своя комната, а ты снова сможешь ночевать у меня.

— Это ни к чему, — ответил муж. — Через месяц меня, вероятнее всего, здесь не будет. Я отправлюсь в поход против турок.

— Опять!? — своим возгласом Илона чуть не разбудила ребёнка, но он лишь на миг распахнул глаза, а затем снова начал засыпать.

— Да, — сказал Влад. — Я и Иштван Батори идём на войну. Матьяш вот-вот даст повеление жителям Эрдели собирать войско. Обещает, что будет тысяч пятьдесят. Мы соединимся с молдавским войском и пойдём сначала в мою страну...

— В Валахию?

— Да. Поскольку я буду с войском, меня тут же признают правителем. Там мы соберём среди влахов пополнение для нашей армии и двинемся дальше на юг, в турецкие земли. Когда турки будут разбиты, они ещё год не оправятся и в течение этого времени сами не пойдут в Валахию отнимать у меня трон.

— Значит, уже осенью я смогу приехать к тебе в Валахию? — Илона всё ещё надеялась найти в неожиданном известии что-то хорошее для себя, но Влад возразил:

— Нет, тебе туда приезжать пока рано. Пока моя власть не укрепится, я тебя туда не пущу.

— А сам ты осенью приедешь сюда, в Пешт хотя бы ненадолго?

— Если и приеду, то в самом конце осени, но вероятнее всего — нет. Если я верну себе власть в Валахии, то должен буду остаться там. Иначе какой-нибудь проходимец воспользуется этим, чтобы сесть на трон вместо меня. Я не смогу уехать надолго, и так будет продолжаться по меньшей мере, до следующего лета. К сожалению, ехать в Пешт — очень долго.

— Значит, сам ты будешь в Валахии? А я? — она заставила его отвернуться от колыбели, и теперь они стояли не бок о бок, а друг напротив друга.

— А ты будешь в Пеште.

— Но я могла бы переселиться в один из городов Эрдели поближе к тебе.

— Посмотрим.

— А если я переселюсь, ты сможешь приезжать ко мне?

— Посмотрим.

— Но в любом случае мы не увидимся раньше конца осени?

— Да.

— Влад, как жаль, — прошептала Илона и в порыве чувств сама обняла мужа, устроила голову у него на плече.

— Ну, ничего-ничего, — супруг ободряюще похлопал её по спине, и это дало Илоне надежду, что до его отъезда всё-таки может произойти нечто примечательное.

Илона проснулась посреди ночи оттого, что ребёнок в колыбельке заворочался и захныкал. И всё же первой к нему встала служанка, которая ночевала в одной комнате с госпожой.

— Что там? — спросила Илона, отрывая голову от подушки.

— Мокрый, — ответила служанка, вынимая Михню из колыбели, чтобы перепеленать.

Он заплакал громче и не перестал даже тогда, когда мокрая пелёнка сменилась сухой, поэтому Илона вылезла из кровати, чтобы самой его укачивать:

— Ну, что ты, моя крошечка? Что ты плачешь? — ласково спрашивала она, держа сына на руках, а затем поцеловала в лоб, проверяя, не горячий ли.

— Может, отнести его кормилице? — с трудом подавляя зевоту, спросила служанка.

— Нет. С прошлого раза прошло мало времени. А то перекормим, — ответила госпожа, потому что за окнами было ещё очень темно, и значит, короткая летняя ночь едва ли дошла до середины. Если б забрезжил рассвет, Илона могла бы согласиться, что надо разбудить и кормилицу, но сейчас велела служанке погасить свечу и продолжать спать:

— Я сама его покачаю.

Михня, по счастью, капризничал не более получаса, а затем уснул, после чего мать аккуратно положила его в колыбель и вернулась к своей постели, но спать уже не могла. Некоторое время она молча сидела на краю кровати, задумчиво глядя то на колыбельку, едва видную в сумерках, то на тёмное пятно двери, видной на фоне светлых стен спальни.

Наконец Илона накинула халат и босиком, чтобы не стучать деревянными подошвами домашних шлёпанцев, вышла в коридор, а там, несмотря на темноту, довольно быстро нашла требуемую дверь — в мужнину спальню.

Как и ожидалось, было не заперто, а в спальне Влада в отличие от спальни Илоны, слуги не ночевали, поэтому казалось возможным прийти к нему без предупреждения.

Муж спал крепко. Его не разбудил звук открывающейся двери, которую у Илоны не получилось открыть бесшумно. И шорох шагов по полу, застеленному коврами, тоже не разбудил спящего Влада. А может, он только делал вид, что спит? Как тогда, во дворце минувшим ноябрём, когда ему пришлось ночевать в одной комнате с беременной супругой...

Стараясь в потёмках ни на что не наткнуться, Илона остановилась с той стороны кровати, куда было обращено лицо мужа, и, наклонившись, тихо позвала:

— Вла-ад.

Его голос был хриплым, как будто и впрямь спросонья:

— Что? Это ты? Что случилось?

— Ничего не случилось, — ответила Илона, присев на край кровати и погладив мужа по плечу. — Ничего кроме того, что я хочу побыть с тобой. Можно?

— Зачем? — спросил муж.

— Ну... как тебе сказать... — ответила жена, теперь погладив его по голове. Илона сознавала, что кокетничать у неё не получается, но всё равно продолжала своё: — Помнишь, когда-то давно ты говорил, что я в постели холодна, а я отвечала, что веду себя как положено католичке? Так вот я подумала, что вела себя чересчур холодно даже для католички, а теперь мне бы хотелось стать другой.

Влад сел на постели, стараясь стряхнуть с себя сон:

— Мы уже говорили об этом прежде. Тебе рано снова беременеть. Ты поступаешь безрассудно, но этому безрассудству я не буду потакать. Возвращайся к себе.

Илона вздохнула, но по-прежнему оставалась сидеть на краю его постели:

— Разумеется, я хотела бы, чтобы у меня были ещё дети, но сейчас я гораздо больше желаю, чтобы у меня был муж. Влад... — теперь она провела ладонью по его щеке. Горячая шершавая щека. И ничуть не колючая.

Супруг, мягко сжав запястье супруги, отстранил её руку от своего лица:

— Не нужно.

— Но почему? Если ты скоро уедешь, то, может, мы хоть напоследок...

— Иди к себе, — твёрдо повторил он. — Дорогу найдёшь или тебя проводить?

— Найду, не беспокойся, — обиженно ответила Илона, поднялась на ноги и пошла к выходу.

Ух, как же она злилась в эти мгновения! Ей было известно, что в мужниной спальне где-то на столике стоит кувшин, полный воды, чтобы утром умыться... Так вот Илоне вдруг страшно захотелось схватить этот кувшин и плеснуть водой со всего размаху на своего супруга, который снова улёгся спать! А пока он будет соображать, что случилось, и убирать мокрые пряди волос, прилипших к лицу, можно схватить полотенце, которое лежит там же, рядом с кувшином, и огреть несколько раз. «Думаешь, я не знаю, почему ты спать хочешь!? — воскликнула бы Илона. — Если по девкам ходить, так и супруга не нужна! Конечно! Все силы на них потратил! Изверг! Сколько ты ещё будешь мучить меня!? Супружеский долг, между прочим, это не только долг жены перед мужем, но и — мужа перед женой. А ты что делаешь, а? Весь город судачит об этом! Сколько ещё я должна выносить такой позор!? Отвечай!»

И всё же Илона сдержалась. Бить мужа полотенцем — это слишком. Влад бы терпеть не стал. Мог и сдачи дать. В лучшем случае — тем же самым полотенцем, отобранным у развоевавшейся супруги. А в худшем мог бы и оплеуху отвесить. Но следовало ли устраивать рукопашный бой со своим супругом так, как это делала Маргит со своим?

Проснувшись на следующее утро, Илона поняла, что не может обижаться на своего супруга. Конечно, он был прав. Но как же это казалось грустно: видеть мужа рядом, но вести себя так, как будто сейчас Великий пост!

Тем грустнее было собирать Влада в дорогу. Да и сам он не особенно радовался тому, что Матьяш выполняет своё обещание вернуть «кузену» трон.

Однажды, когда Илона вытащила из сундука тёплые вещи, которые мужу следовало на всякий случай с собой взять, он хмуро спросил:

— Ты меня на целый год хочешь из дому отправить? Зачем мне зимний плащ? Сейчас ведь лето.

Влад, очевидно, не хотел вспоминать, что уезжает надолго, поэтому она в шутку спросила:

— А может, не поедешь?

Он оглянулся, не слышит ли кто из слуг, и серьёзно ответил:

— Матьяшу не говори, но, будь моя воля, наверное, и не поехал бы, остался здесь. Наверное, это и есть старость, когда никуда не тянет ехать, а хочется дома кости греть на мягкой перине.

Илона повернулась к нему:

— При чём тут старость?

— Да притом, что голова всё белее, — Влад глянул вправо-влево, на пряди своих волос, спускавшихся на плечи, и небрежно покрутил в пальцах кончик одной из прядей. В ней ясно виднелись серебряные нити.

— Зато здесь, — Илона положила ладонь ему на грудь чуть ниже того места, где начинался ворот его рубашки, поддетой под кафтан, — здесь ни одного седого волоса. Ты не стар. Ты просто не хочешь уезжать от меня. Обещай, что мы увидимся осенью. Если нужно, я приеду в Эрдели. Вот тогда и привезу тебе твои тёплые вещи, чтобы ты сейчас не таскал их с собой.

— А сын? — Влад имел в виду Михню, поскольку Ласло, как всегда, должен был сопровождать отца в походе. — Как же ты его оставишь?

— Я не оставлю, — ответила Илона. — Он тоже поедет в путешествие. Осенью ему будет уже полгода, и он хорошо перенесёт дорогу.

В день отъезда мужа и пасынка в Эрдели все, как обычно, проснулись спозаранку. Летнее утро было прохладным, а на мостовой и на фасадах домов, как всегда в этот час, лежали тёмные тени. Илона провожая путешественников, стояла возле раскрытых ворот своего дома и смотрела, как всадники и вьючные лошади скрываются за поворотом в конце улицы. Влад, уже готовясь повернуть за угол, посмотрел в сторону супруги и в качестве прощального приветствия показал ей раскрытую ладонь, а Илона вдруг почему-то почувствовала, что ей страшно — по-настоящему страшно, что муж уже не вернётся.

Тем радостнее было Илоне в конце сентября получить письмо, где Влад просил свою супругу приехать в город Надьшебен. Из предыдущих писем мужа и пасынка уже было известно, что этим летом турки с большим войском напали на Молдавию. Вглубь страны нехристи заходить не стали, а вместо этого двинулись через горы в Эрдели, но, по счастью, там уже находился Влад вместе с Иштваном Батори, под началом которых собралось около тридцати тысяч воинов.

Этого количества хватило, чтобы дать туркам отпор, а затем венгерская армия двинулась на соединение с молдавской, оттесняя неприятеля всё дальше к югу. И вот теперь Илона узнала, что воины из Эрдели соединились с молдаванами, но так и не получили от короля Матьяша повеление двинуться в Валахию, а без них молдаване идти не хотели. Собственно, именно поэтому Влад отправил жене письмо: он решил воспользоваться временем вынужденного безделья, чтобы повидать её.

«Пока в войне затишье, и я не знаю, сколько оно продлится, — сообщал он. — Наше с Иштваном войско сейчас стоит на границе Эрдели с Молдавией. Делать нам нечего, но и уехать от войска надолго я не могу. Как ты думаешь, моя супруга, не прокатиться ли тебе в Надьшебен? Погода сейчас хорошая: не жарко, но и не холодно. Дождей нет, и потому путь будет удобным. В Пешт я никак не могу приехать, но до Надьшебена мог бы легко добраться и провести там несколько дней или неделю. Если ты полагаешь, что Михня хорошо перенесёт дорогу, я буду рад видеть в Надьшебене вас обоих. Турки в этом году уже не явятся в Эрдели, поэтому беспокоиться вам не о чем».

Илона в тот же день отправила ответ через королевскую почту, что обязательно приедет, и что муж, получив это письмо, может быть уверен, что его семья уже в дороге. Илона указала число, когда отправится в путь, и когда по расчётам должна оказаться в Надьшебене: «Когда я с сыном приеду, то остановлюсь в гостинице для паломников при местном монастыре иезуитов или монастыре францисканцев. Там я буду тебя ждать. Ты легко меня отыщешь».

И вот большая колымага, запряженная двумя рослыми рыжими конями, двинулась по широкой укатанной дороге, вившейся среди желтеющих полей и лестстых холмов. Это была та самая колымага с красными парчовыми занавесками, в которой Илона приехала в Буду полтора года назад. На резных дверцах всё так же был виден герб семьи Силадьи — бурая коза, выпрыгивающая из золотой короны — но увы, Илона не могла его закрасить и нарисовать герб мужа, потому что колымага принадлежала отцу, Ошвату Силадьи. Ему же служили два десятка конных челядинцев, сопровождавших экипаж, но Илона настояла, что жалование за то время, которое проведёт в поездке, заплатит им сама.

Внутри колымаги опять было тесно от узлов и дорожных корзин, но напротив Илоны теперь сидела не Йерне, а совсем другая служанка, молодая. Сама же Илона ничуть не грустила, а счастливо улыбалась, потому что держала на руках ребёнка. А ещё её очень забавляло поведение сидевшей рядом кормилицы, которая никак не могла взять в толк, почему возможный переезд в Валахию нисколько не пугает госпожу, а только радует.

В Надьшебене, стоявшем на равнине и окружённом синей лентой гор, Илона уже бывала проездом, но теперь, приближаясь к этому городу, обозревала его будто в первый раз.

Незадолго до того, как колымага достигла городских ворот, небо заволоклось серыми облаками, из которых накрапывал дождь, но сам город не казался хмурым. Красный цвет кирпичных крепостных стен казался ярче, мощёные улицы блестели, а белёные стены домов выглядели как будто свежее. Слуховые окна в черепичных крышах, чем-то похожие на глаза под полуприкрытыми веками, взирали на гостью спокойно, но не сказать что неприветливо.

Поселившись в гостинице при монастыре иезуитов, Илона попросила, чтобы ей дали комнату, окнами выходившую на Большую площадь. Так казалось легче заметить мужа, когда он подойдёт к гостинице.

Следующие два дня она почти всё время проводила возле окна и, укачивая сына на руках, ждала. Тем удивительнее показалось то, что муж вдруг появился не внизу на площади, а в дверях комнаты.

Коричневый плащ был испещрён тёмными пятнышками от дождевых капель, белое перо на шапке выглядело не слишком пушистым, а поскольку дождь за окном шёл очень слабый, это значило, Влад провёл на улице довольно много времени, разыскивая супругу.

— Вот где ты спряталась, — произнёс он вместо приветствия.

— Влад, как же я тебя не увидела?

Илона отдала ребёнка служанке и подбежала к мужу. Супруги обнялись и крепко поцеловались, а произошло это так легко и непринуждённо, что Илона подумала: «Наконец-то наша встреча после долгой разлуки происходит именно так, как мне хочется».