Принцесса Иляна

I

Май месяц в Венгрии — чудесное время для путешествия. Солнце светит. Небо ясное. Трава зеленеет. Деревья цветут. Птицы поют, и даже путники что-то напевают себе под нос, чтобы веселее стало идти.

Примеру весёлых путников следовал и престарелый возница, который правил парой рослых рыжих коней, тащивших большую колымагу. Справа и слева, на резных дверцах экипажа, был нарисован белый геральдический щит с изображением бурой горной козы, которая норовила выпрыгнуть из золотой короны внизу щита, но осуществила это лишь наполовину — из короны высовывалась рогатая голова, передние ноги и часть туловища.

Даже не зная, кому принадлежит герб, можно было не сомневаться, что в колымаге едет кто-то важный. Об этом говорили занавески из красной парчи, два десятка конных слуг, окружавших экипаж, и искусно окованные сундуки на запятках.

Громыхая колёсами на ухабах, колымага неспешно ехала по широкой укатанной дороге среди зеленеющих полей и редких холмов, поросших кудрявым лесом. Стук колёс не мог заглушить пения возницы, поэтому две женщины, сидевшие в колымаге друг напротив друга среди узлов и дорожных корзин, невольно прислушивались.

Одна из женщин, молодая и хрупкая, принадлежала к знатному роду, о чём ясно говорило дорогое, хоть и неброское, одеяние. Тёмно-синее, почти чёрное бархатное платье смотрелось богато. Белая ткань, по тогдашнему обычаю обёрнутая вокруг головы и скрывавшая волосы, тоже была дорогой — самый лучший шёлк.

Вторая женщина в отличие от первой выглядела намного старше, имела грузную фигуру и одевалась гораздо проще. Платье на ней было из шерстяной материи коричневого цвета, то есть совсем не притязательной, а волосы скрывал тонкий белый лён.

— Госпожа Илона, как же хорошо, что мы в столицу едем, — произнесла грузная женщина, нарушая молчание. — Никак не могу дождаться, когда же мы большой город увидим. Ох, как надоела глушь наша!

— Йерне, — строго отвечала Илона, — придержи язык. То, что ты называешь глушью, это поместья моих родителей.

— А я ничего плохого не хотела сказать, — спохватилась Йерне и начала оправдываться. — В глуши тоже хорошо — покой, тишина, но ведь и шума иногда хочется. И на людей новых посмотреть. А в деревне одни только старые знакомые. Это, конечно, хорошо, но ведь от старых знакомых редко что новое узнаешь. То ли дело новые люди. Новый человек — сам по себе новость, даже если с ним не говорить. К примеру, приедем в столицу — узнаем, кто теперь что носит. Я вот гляжу на наши платья и думаю, что о нас в столице скажут. Может, там и вырезы, и рукава теперь другие.

Платье Илоны имело квадратный вырез на груди, довольно высокий, но даже та часть груди, которая могла бы остаться открытой, скрывалась под нижней рубашкой.

Йерне носила почти такой же крой платья, однако грудь не прятала, и пусть всё оставалось в пределах приличий, ведь служанке положена скромность, но одежда госпожи в этом смысле казалась ещё скромнее.

Рукава на платьях у обеих женщин были короткие — в половину плеча, дополненные длинными рукавами нижних рубашек, но Йерне уже мысленно примеряла, как же эти короткие рукава надставить, если что:

— Ох, госпожа. Думаю, все сразу поймут, что мы из деревни. Как на нас посмотрят?

— Жить в деревне не стыдно, — ответила ей Илона и добавила: — Йерне, вот сколько я тебя знаю, ты всё такая же — беспокоишься о пустяках. Не всё ли тебе равно, как на тебя посмотрят? Или ты в столице замуж собираешься?

— Я-то — нет, — ответила служанка. — А вот вам замуж не мешало бы.

— Не говори мне об этом.

— Госпожа, так не я же первая завела разговор. — Служанка хитро сощурилась.

— Зато ты его продолжаешь, — хмуро заметила Илона.

— А как же я могу не говорить о том, о чём изволит говорить госпожа? — не унималась Йерне.

Илона устало взглянула на неё:

— Не хочется мне замуж. Я тебе много раз говорила. И не только тебе. Всем говорила.

— А может, это сама судьба вам указывает? — настаивала служанка. — Где, если не в столице, можно найти хорошего жениха!

— Не хочу никого искать, — твёрдо сказала Илона.

— Господин Вацлав очень хороший был человек. Повезло вам замуж за него выйти, но ведь уже пять лет, как нет его, а вы молодая такая.

— Оставь. Не напоминай, — вздохнула молодая вдова.

— Хорошо, не буду, — согласилась Йерне. — А всё-таки развеяться вам надо, госпожа. Это ж сколько времени мы в столице не оказывались! Я уж не помню, когда последний раз. Кажется, пять лет назад, в тот год, когда из Липто приехали...

— Йерне, да ты нарочно что ли!? — воскликнула Илона, а затем вдруг закрыла лицо руками.

— Ах, госпожа, да я совсем не... — снова принялась оправдываться служанка, но не находила слов: — Простите меня. Я вовсе не хотела вам напоминать. Само выскочило. Но ведь у вас с Липто не только печаль связана, но и счастье. Ведь столько лет вы с господином Вацлавом в Липто жили! И хорошо жили. Очень хорошо. Что ж делать, если он там и умер. А в Липто вам оставаться было нельзя. Сами знаете. Да я разве виновата, что из Липто, когда ваш муж умер, вы в столицу поехали? Что ж теперь про столицу совсем не вспоминать? Ведь пять лет прошло! Ну, да, приехали вы в тот год в столицу уже как вдова, но ведь вас в столице хорошо приняли, все сочувствовали...

— Замолчи. Просто замолчи, — произнесла Илона, не отнимая рук от лица, а в её голосе явно послышались слёзы.

— Не плачьте, госпожа, — Йерне поспешно пересела на сиденье рядом с ней, тронула за локоть, а затем обняла за плечи. — Сколько можно горевать. Пора бы успокоиться. Рано себя хоронить. Рано. Надо было вам в тот год по приезде из Липто остаться в столице, а вы в глушь поехали. Вот, что хотите, со мной делайте, а я буду повторять, что имения ваших родителей — глушь. Тишина и покой — это, конечно хорошо, но зачем же там целых пять лет жить. Вот приедем в столицу — развеетесь. Не иначе как для этого вас тётушка к себе пригласила.

— Не хочу никуда ехать. Не хочу, — Илона отняла руки от лица, и стало видно, что её глаза уже покраснели от слёз. — Мне хорошо жилось в деревне с мамой. Тихо, никто не тревожит. Ну, и пускай, что глушь! А в столице суета эта вечная, и всё напоминает... — она не договорила. — Я же обязательно буду вспоминать... Там всё с ним связано... Впервые я его увидела как раз в столице, и венчались мы тоже там, и именно оттуда в Липто уехали, а затем я в столицу вернулась уже без... без... — Илона снова закрыла лицо руками и заплакала.

— Госпожа, — Йерне снова попыталась её утешить, но молодая вдова резко повела плечами, стряхивая с себя руки утешительницы:

— Оставь меня. Ничего больше не говори. Я успокоюсь сама.

Служанка покорно пересела на своё место, понимая, что дала маху, но в то же время вздыхая о том, как же легко довести госпожу до слёз. Одна или две неосторожные фразы, и вот.

Ехать в столицу Илона очень не хотела. Служанка была совершенно права, когда говорила, что там наверняка обнаружится, что крой рукавов изменился. А может, талия теперь ещё выше, как на платьях у женщин Древнего Рима? А может, в моду вошёл некий новый цвет ткани, или на поясе теперь надо носить кошелёк с особенной отделкой? Ах, мало ли мелких выдумок, которые надо принимать во внимание, чтобы в столице на тебя не смотрели, как на деревенщину! И ведь придётся думать обо всём этом.

Возможно, если бы Илона принадлежала к не очень знатному роду, то и не пришлось бы. Женщины победнее следили за модой не так чутко, но для женщин и девиц из высшего сословия выглядеть согласно правилам, которые менялись по нескольку раз в год, стало почти законом.

Девицы следовали моде, поскольку верили, что это поможет им выйти замуж. Женщины следовали, желая доказать, что всё ещё молоды, или чтобы выйти замуж повторно. А Илона не разделяла стремлений к браку и потому не видела смысла прилагать усилия. Но как скажешь о таком? Ведь никто не понимал, почему она снова не хочет замуж.

Впрочем, Илона и сама себя не понимала. Можно было уйти в монастырь и тем самым избавиться от докучливых разговоров о новом супружестве, но становиться Христовой невестой не хотелось. Молодая вдова полагала, что не сможет искренне произнести обеты. Как же стать Христовой невестой, если она по-прежнему считала себя женой Вацлава, несмотря на то, что брачная клятва оставалась в силе лишь до тех пор, «пока не разлучит смерть». Вдова, конечно, ездила по святым обителям, но лишь затем, чтобы помолиться, сделать пожертвование, но затем с чувством выполненного долга вернуться к прежней жизни — жизни в ожидании.

Вашек — так Илона называла мужа — конечно же, смотрел на неё с небес и ждал, когда она присоединится к нему. Не проходило ни дня, чтобы Илона не вспоминала о муже. Она даже пыталась мысленно говорить с ним, но тот не отвечал, и тогда ей начинало казаться, что встречи на небесах не случится.

Это было очень странное чувство — приближаться к мужу и в то же время отдаляться. Илона убеждала себя, что каждый прожитый день приближает её к переходу в иной мир, но вместе с тем каждый прожитый день притуплял чувство потери и заставлял чуть поблекнуть воспоминания о прошлом.

«Вот прошло пять лет, — думала молодая вдова. — А что я стану чувствовать через десять лет, через двадцать или тридцать?» Она не хотела, чтобы чувства менялись, не хотела утешиться и забыть. Вот почему ей так не нравилось менять в своей жизни что-либо, ведь любые внешние перемены могли привести к переменам внутри. А особенно грустно было пять лет назад покидать Липто, где Илона прожила почти половину жизни, причём прожила счастливо.

Ах, Липто! Особый маленький мир на севере Венгерского королевства, в Словакии, такой уютный и красивый! Огромная долина, окружённая труднопроходимыми горами, подобными тёмно-зелёной зубчатой стене! Если забраться на высокое место, то за этой стеной получалось увидеть ещё более высокие вершины, покрытые снегами. Казалось, что там, среди снегов находится край земли.

В венгерской столице назвали бы эти земли захолустьем, но ведь не все обязаны жить в центре мира. Кому-то может нравиться окраина. Кому-то может нравиться мысль, что рядом с ними находится великий океан, который переходит в океан звёзд.

Конечно, Илона знала, что к северу от Венгрии мир не кончается, и что согласно воззрениям многих учёных земля по форме напоминает шар, а не диск, но рассказы о плоском мире, так похожие на волшебную сказку, привлекали гораздо больше. Илона так и заметила однажды Вашеку, когда они во время охоты вместе выехали на вершину холма:

— Здесь как будто край земли.

— Да, похоже, — улыбнулся муж, а затем они ещё несколько минут молча смотрели на дальние горы и на широкую полноводную реку, протекавшую вдоль долины.

Вдоль речных берегов стояли деревни, окружённые полями и пастбищами, и так же на берегу, но в самом сердце долины, стоял городок, который все называли по имени главной городской церкви — Сентмиклош, то есть «святой Николай». В этой церкви Илона часто бывала вместе с Вацлавом, со своим любимым Вашеком. В этой церкви теперь находилась его могила с красивым надгробием из красного мрамора, изображавшим геральдический щит.

Если б Илона могла, то осталась бы жить в Липто, но она не могла. В качестве кого она бы там осталась? Ей следовало бы остаться лишь в одном случае — если б она стала матерью сына, который со временем унаследует имения в Липто. Но сына не было.

Ах, если бы у неё с мужем родились дети — пусть даже один ребёнок, пусть даже девочка! Но, увы, за двенадцать лет брака Илоне ни разу не случилось даже забеременеть. Она очень печалилась по этому поводу, и так же печалились родители мужа, а молодая вдова, находясь возле, каждую минуту одним своим видом напоминала, что внуков у них нет.

Наверное, поэтому Илона даже не спросила, можно ли ей остаться, а уехала сначала в венгерскую столицу, а затем — в другую глушь, в имения своих родителей, ведь пребывание в столице тяготило, а новая глушь могла чем-то напомнить прежнюю, то есть Липто.

Родительские имения находились в западной части Венгерского королевства. Эту область под названием Эрдели[1] по большей части покрывали горы, но, увы, именно там, где располагались имения, не было гор, а только лесистые холмы. Полноводная река там тоже не протекала, а лишь мелкие речушки, но на берегах так же виднелись деревеньки с такими же домами, сложенными из толстого бруса, и, если не привередничать, этих деревенек вполне хватало, чтобы представить себя в Липто.

Имения простирались так широко, что назывались словом «страна» — Страна Силадьи — и в этой стране Илона, после смерти мужа снова ставшая частью семьи Силадьи, провела более пяти лет, помогая матери заниматься хозяйством.

Впрочем, помогать не очень получалось. Мать, урождённая Агота Сери-Поша — женщина не очень знатная, но зато предприимчивая и оборотистая — полагала, что в хозяйственных делах от дочери мало толку. Уж очень Илона была уступчивая, то есть соглашалась почти со всем, что ей говорили. Искоренить такую уступчивость казалось невозможно, поэтому матушка только ворчала:

— Слуги вертят тобой и крутят, как хотят.

Дочь только опускала глаза, не осмеливаясь напоминать, что семнадцать лет назад мать говорила иначе. Семнадцать лет назад уступчивость казалась добродетелью, ведь именно тогда родители окончательно выбрали Илоне жениха, Вацлава, и дочь покорно приняла их выбор, а ведь были подозрения, что она заупрямится, потому что юной невесте нравился другой.

В итоге подозрения так и остались подозрениями. Илона сделалась для Вацлава очень хорошей женой. Её ни в чём нельзя было упрекнуть — разве что в отсутствии детей — но бездетность не стала бы препятствием для нового выгодного брака, если б Илона позволила родителям устроить его.

Так уж повелось, что повторное замужество не являлось обязательным. Невеста могла сама решить, соглашаться или нет, ведь если первый брак считался исполнением долга перед родителями и остальными родственниками, то при повторном браке невеста имела право подумать о себе, то есть обретала некоторую свободу.

— Эх, Илона, — часто повторяла мать, когда они сидели вдвоём за вышиванием в одной из верхних комнат семейного замка. — Когда не нужно, ты уступчивая, а когда нужно уступить — упрямая. Сколько раз я тебе говорила, что ты должна снова выйти замуж, а ты всё «нет» и «нет».

— Я не хочу снова замуж, — тихо отвечала дочь.

И вот в один из таких дней в замок доставили письмо от отца, который жил не в имениях, а в столице. В письме сообщалось, что отцова сестра, Эржебет, тоже проживавшая в столице, приглашает Илону приехать погостить.

Честно говоря, молодая затворница, узнав эти новости, весьма удивилась. Ей всегда казалось, что отцова сестра, Эржебет Силадьи, недолюбливает своего брата и остальную родню, а по-настоящему привязана только к сыну — Матьяшу. И вдруг приглашение! Зачем? И всё же его следовало принять — так полагали родители Илоны:

— Твой отец пишет, что для нас это радостное известие, — сказала мать, положив только что прочтённое письмо в шкатулку с вышивальными принадлежностями, стоявшую рядом на столике. — Пора положить конец непонятному разладу с твоей тётей. Пора нашей семье объединиться. Эржебет не первый год оказывает твоему отцу внешнее уважение, но как будто считает тайным врагом. Это длится слишком долго. А ведь твой отец никогда не давал повода для вражды. Наоборот — он исполнял всё, чего требует долг перед семьёй, да и мы тоже исполняли. Наверное, твоя тётя всё же вспомнила об этом. Вспомнила и поэтому решила сделать что-нибудь хорошее для тебя.

— Матушка, мне надо ехать? — спросила дочь.

— Разумеется, надо, — последовал ответ. — Ты просто обязана поехать. Если твоя тётя сделала первый шаг к примирению, мы не можем не сделать ответного шага. И чем скорее мы его сделаем, тем лучше.

На скорейшем приезде настаивала и Эржебет. Она просила, чтобы племянница постаралась прибыть в столицу к празднованию Пятидесятницы, поэтому Илона сразу после Вознесения Господня отправилась в путь.

Знатная путешественница запоздало вспомнила, что давно не видела не только тётю, но и свою старшую сестру — Маргит. Вот уж, кто по праву назывался столичной жительницей! Маргит в отличие от своей младшей сестры полагала, что нет ничего хуже, чем тихая деревенская жизнь, и весьма радовалась, что живёт с мужем в столице, а не в глухомани.

«Если что, Маргит поможет мне с нарядами, — подумала Илона. — И пока мы будем ходить по лавкам, у нас, по крайней мере, появится предмет для разговора».

О чём ещё говорить со старшей сестрой, младшая просто не знала. Придворные сплетни не вызывали интереса, а лишь утомляли. Слушать о том, как Маргит живёт со своим мужем, казалось слишком грустно, потому что Илона начала бы вспоминать о своём муже, умершем пять лет назад. А если в разговоре не касаться ни чужой жизни, ни своей, то о чём ещё говорить?

Вот если б у Маргит появились дети, Илона с удовольствием слушала бы все новости про них! Будь у Илоны хоть один племянник или племянница, тогда сразу появился бы повод приезжать в столицу, и не потребовалось бы никакого тёткиного приглашения, чтобы выманить затворницу из глуши, но, увы, старшая сестра оказалась так же бездетна, как младшая.

«На всё воля Божья, — мысленно повторяла себе Илона и очень старалась не роптать, а лишь спрашивала. — Господь, чем я согрешила? За что мне от Тебя наказание?»

Как же грустно было смотреть на женщин, окружённых детьми! Все эти дети, даже самые непослушные и капризные, казались Илоне сокровищем. «Почему у меня нет таких?» — спрашивала она себя и даже в церкви, глядя на искусно раскрашенную деревянную статую, изображавшую Деву Марию с маленьким Иисусом на руках, не могла не задумываться о том, что чувствует женщина, держа на руках собственного ребёнка.

Деревянный младенец в полумраке храма казался похожим на настоящего. Такой розовый и румяный, с задумчивым выражением на щекастом личике! Как же чудесно выглядели эти маленькие пальчики на руках и ногах! Как мило смотрелся круглый животик!

Конечно, это был не настоящий ребёнок, но маленьких детей неспроста называли куколками. «И я хочу себе куколку, — думала Илона, глядя на младенца Девы Марии. — Матерь Божья, ты, как никто, понимаешь меня. Почему же ты не упросила Господа, чтобы Он послал мне дар?»

Даже после того, как Вацлав умер, эти мысли не ушли. Молодая вдова не переставала мечтать о детях. Новый муж ей был не нужен, но дети... как грустно казалось жить без них! «Пусть даже будут приёмные, — думала она, — но лучше — свои. Почему у меня их нет?»

Разумеется, Илона понимала, что дети не появятся сами по себе, то есть новое замужество и появление детей взаимосвязаны, но замуж не хотелось. Да, детей хотелось, но замуж — нет, а поскольку внебрачная связь была для Илоны просто немыслима, упорное избегание повторного брака казалось глупостью.

«Хочешь детей — выходи замуж», — говорил разум, однако Илона не могла себя заставить, помня о Вацлаве. Ей хотелось всего, но в то же время ничего не хотелось, и это странное состояние, когда ни на что не хочешь решиться, сохранялось уже пять лет.

II

Илона никогда не испытывала чувство родства по отношению к своей тёте. Умом племянница понимала, что родство есть, но лишь умом. Возможно, чувство не приходило оттого, что Эржебет Силадьи казалась слишком могущественной и недосягаемой. Неудивительно! Ведь её сын Матьяш носил венгерскую корону, то есть Эржебет называлась матерью правящего монарха, причём неженатого, поэтому безраздельно повелевала всей женской половиной королевского двора.

Гордая и властная тётя Эржебет. Наверное, она и родилась такой, но Илона не могла об этом судить, потому что впервые встретилась с ней, когда тётя была уже пожилой женщиной.

Племяннице тогда минуло лишь двенадцать с половиной лет. Илону впервые привезли в столицу, а тётя уже властвовала там, считаясь первой дамой королевства. Не королева, но почти.

Даже издалека было заметно, что тётя держится очень прямо. Её фигура, облачённая в тёмные одежды, расшитые золотом, выглядела подобно мужской: ни покатых плеч, ни особенно выраженной талии.

В лице не ощущалось никакой мягкости, которая полагалась бы женщине: острый взгляд, плотно сжатые губы. На щеках виднелись неглубокие морщины, но тётя не стремилась ничего припудрить. Наверное, поэтому её лицо тоже походило на мужское, ведь именно мужчины обычно не стыдятся своих лет и не пытаются обмануть время.

Эржебет не скрывала своего возраста, ведь годы позволяли ей считаться мудрой и опытной, давали право говорить, то есть давали власть, а тётя стремилась к власти. Вот почему белая ткань, по обычаю обёрнутая вокруг головы и скрывавшая волосы, уложенные в причёску, прилегала не очень плотно и невзначай показывала, что в золотисто-каштановых, как у всех Силадьи, прядях появились серебряные нити.

Помнится, двенадцатилетняя Илона, глядя на это серебро, задумалась, сколько пройдёт времени прежде, чем её собственные каштановые волосы поседеют так же, но эта мысль даже не успела толком оформиться, потому что суховатые тётины пальцы ухватили малолетнюю племянницу за подбородок. Так Эржебет Силадьи заставила её приподнять голову, опущенную в поклоне.

— Девочка моя, не бойся. Дай мне на тебя посмотреть. Ты очень хорошенькая, — раздался тётин голос, в котором за нарочитой ласковостью чувствовались холод и жёсткость. Наверное, тётя в эти мгновения думала о том, как её племянница поможет возвыситься Матьяшу — думала о борьбе за трон для него, а в борьбе нет места мягкости и теплоте.

Матьяша, тётиного сына, в те дни ещё не избрали королём, но всё уже решилось. Дядя Илоны, Михай Силадьи, устроил это — вступил в союз с несколькими богатейшими и влиятельнейшими семьями королевства. Они договорились, кому из претендентов на корону отдаст голоса Государственное собрание, а с одной из семей ради укрепления союза Михай обещал породниться, для чего и понадобилась племянница.

У Михая не было детей, но у его младшего брата Ошвата родилось две дочери. Старшая, Маргит, к тому времени уже вышла замуж, но оставалась младшая, Илона, которая и сделалась залогом прочности политического союза — союза с семьёй Вацлава.

Для семьи Силадьи это оказалось чрезвычайно выгодно. Родители Илоны возвысились благодаря удачному браку своей дочери. Дядя Илоны получил возможность создать политическую лигу и обрёл немалую власть, возведя своего племянника Матьяша на королевский трон. Тётя Эржебет тоже обрела власть, ведь, несмотря на то, что все политические дела находились в руках мужчин, положение матери короля всё равно очень значительно.

Лишь Илона не получила выгод. Она сделала то, что должна, и не ради себя. Ей не хотелось выгодного брака, и казалось всё равно, станет ли она благодаря разным политическим интригам родственницей короля.

Даже спустя много лет, Илона, уже овдовевшая, не ощущала себя особенно знатной и до конца не могла поверить, что нынешний венгерский король — её двоюродный брат. Эта близость к трону не радовала, а лишь тяготила, потому что накладывала обязательства.

Если ты родственница короля, значит, надо соответствовать положению. «Если в столице теперь носят другие вырезы и рукава, значит, придётся что-то сделать, то есть пройтись по лавкам, купить новые ткани, нанять портниху», — в очередной раз сказала себе Илона, но ей так не хотелось со всем этим возиться, пусть даже вместе со старшей сестрой!

Ещё не приехав к тёте, племянница уже мечтала, как поедет обратно: «Сколько нужно прожить в гостях? Наверное, трёх недель хватит?» Предстоящие недели казались пыткой, а столица представлялась чужой, враждебной. Пусть это чувство никак не подходило знатной аристократке, но самой Илоне казалось вполне простительным, ведь она пребывала на вершинах не всегда. Знатность появилась внезапно и довольно поздно — когда взросление почти завершилось.

Всё детство и отрочество Илона жила очень скромно, потому что её кузена, Матьяша Гуньяди, в то время ещё не избрали королём, а её отец, Ошват Силадьи, ещё не стал старшим в роду и не начал заседать в королевском совете.

Пока оставался жив дядя Илоны, Михай, именно он владел Страной Силадьи, а отцу достался крохотный кусочек этих земель: десяток сёл, один городок и один небольшой замок — довольно-таки тесный.

Пусть отец Илоны принадлежал к знатной семье, но ведь он родился младшим сыном, а младшим достаётся очень мало из семейного богатства, так что отцовский замок не походил на иные громадины, занимающие собой всю возвышенность, на которой стоят. Он занимал лишь самую верхушку холма и благодаря своим серым стенам мог издалека представляться даже не рукотворным строением, а куском скалы, ведь многие холмы имеют каменную вершину.

Внутри это строение напоминало пещеру, потому что штукатурки там не было почти нигде, и окон имелось не так много, а в башнях, если пробираться вверх по узкой винтовой лестнице, казалось, что выбираешься из некоего подземелья.

Лишь главный зал мог считаться по-настоящему удобным. Совсем не тесный, он легко вмещал полсотни человек. К тому же благодаря большому камину там никогда не становилось холодно, а высокие окна с витражами — совсем не как в остальном замке — пропускали много света.

Неудивительно, что в зале частенько собиралась вся семья. Мать любила сидеть и вышивать в резном кресле возле камина. В одном из углов, на широкой пристенной скамье обычно играла маленькая Илона вместе со старшей сестрой. А посредине зала, на обеденном столе отец мог разложить охотничью снасть, чтобы вместе с помощниками осмотреть и, если надо, починить.

Жизнь в замке отличалась простотой. Прислуги не хватало, на кухне готовилась почти деревенская пища, а повседневные платья Илоны, её матери и старшей сестры выглядели как одежда горожанок среднего достатка.

Бархат и шёлк надевались только по воскресеньям, когда следовало идти в церковь в городок у подножья замкового холма, а по возвращении Илона стремилась поскорее переодеться, не желая слушать материнские напоминания:

— Не испачкай подол.

Дорогие материи, как нарочно, пачкались очень легко. На них становилось видно каждое пятнышко и пылинку, а семья испытывала затруднения в средствах и не могла покупать новое всякий раз, когда старое испачкается.

Следовало бережно относиться к тому, что имеешь, но в детстве это так трудно! Пройдёшься по мокрой траве, и весь нижний край белоснежной исподней рубашки сразу становится серым. Захочешь нарвать цветов — весь лиф зелёного атласного платья оказывается обсыпан жёлтой цветочной пыльцой. А уж пятна от ягод: синие, красные... да они сами по себе появлялись, но мать чуть ли не пересчитывала их, чтобы за каждое попенять отдельно.

Даже зимой, когда нет ни мокрой травы, ни цветов, ни ягод, а кругом один лишь чистый снег, Илона умудрялась испачкаться копотью от камина и воском от свечей. Поэтому казалось лучше избавиться от дорогого наряда, надеть простое коричневое платье из шерстяной ткани, а лисью шубку сменить на овчинный тулупчик. Тогда можно было, не опасаясь материнских упрёков, бежать играть с подругами.

Подруги Илоны и её старшей сестры Маргит не отличались знатностью и жили в городке рядом с замком, но сёстры Силадьи не кичились перед ними своим положением. Когда девочки все вместе катались с горки или водили хоровод, казалось невозможно отличить барышень от простушек. Лишь когда приходило время для менее шумных игр, различие в положении проявлялось.

Илона и Маргит несмотря на семейные затруднения всё же могли похвастаться кое-чем — дорогими деревянными куклами, которых отец купил в столице. Раскрашенные цветными красками и покрытые лаком, эти куклы вызывали зависть у всех окрестных девчонок, мастеривших себе кукол из глины или даже из старых тряпок. Однако куклы сестёр Силадьи выделялись не только лицами — ещё и наряды были особенные.

Когда мать всё же решалась пошить себе новое платье, а служанки принимались кроить его, Маргит и Илона вертелись подле, желая раздобыть два достаточно больших куска красивой ткани и несколько обрезков тесьмы, чтобы сшить платья своим куклам тоже. В этих обновках сёстры выносили кукол показать подругам, послушать ахи и охи.

Судя по всему, Маргит видела в своей кукле воплощение себя, потому что сама получала несказанное удовольствие от возможности появиться в обновке. А вот Илона шила не для себя. Пусть она поначалу не сознавала этого, но её кукла больше напоминала ей деревянную фигурку в церкви — фигурку младенца Иисуса, которого держала на руках Дева Мария.

Беззаботные игры продолжались, пока Илоне не исполнилось десять лет. Старшей сестре в то время уже минуло двенадцать, и тогда мать сказала, что для Маргит нужно новое платье, причём взрослое — с юбкой до пят. Для него купили отрез шёлка нежно-розового цвета, чтобы выгодно подчеркнуть золотисто-каштановый цвет волос, которые можно было пока не прятать под белой тканью, и светло-карие глаза.

Радостная Илона, ещё не понимая, что всё меняется, набрала лоскутков, сшила платье своей кукле, но радовалась недолго. Оказалось, что старшая сестра больше не хочет играть в куклы. Маргит говорила лишь о своём собственном платье и о том, что скоро у неё будут и другие взрослые обновки:

— Мама обещала, — мечтательно улыбаясь, повторяла сестра.

Она при всяком случае поглядывала на себя в зеркало, стоявшее на туалетном столике, и ждала чего-то, а в середине зимы — вскоре после того, как Маргит получила платье — отец устроил в замке праздник, позвал всех соседей и будто невзначай представил им свою старшую дочь:

— Маргит, выйди, покажись.

Та остановилась посреди главного зала, наполненного незнакомыми мужчинами и женщинами, присела в поклоне, а затем начала чуть поворачиваться из стороны в сторону и скромно опускать глаза, как научила мать, ведь на самом-то деле Маргит по характеру была бойкая, но гостям этого знать не следовало.

На хозяйскую дочь также смотрели несколько мальчиков чуть постарше, чем Маргит, но было видно, что главное здесь — мнение взрослых мужчин и женщин, а вовсе не мальчишек. Вот почему, когда взрослые гости сказали, что «девочка очень мила и хорошо воспитана», на лицах её родителей появились довольные улыбки, а вслед улыбнулась и сама Маргит.

Не улыбалась лишь десятилетняя Илона, которая с куклой в руках, одетая в зелёное детское платьице, выглядывала из полуоткрытых дверей. Младшая сестра уже понимала, что же происходит — что всё меняется, и что детские годы Маргит вот-вот подойдут к концу.

Как и следовало ожидать, у Маргит вскоре появился жених, и теперь все разговоры она вела только о нём, хоть и видела его лишь раз — на празднике. Так прошёл год. Затем старшая сестра вышла замуж и уехала, оставив младшей свою куклу и детские платья, которые Илона донашивала, а ещё через год мать сказала, что пора и для младшей дочери шить взрослый наряд — из тёмно-синего шёлка, чтобы стало не так заметно, если дочь по обыкновению испачкается.

В начале апреля, когда подсохла дорожная грязь, в замок ненадолго приехал отец, привёз из столицы материал на дочкино платье и сказал, что вернётся летом, когда всё будет готово.

Илоне уже исполнилось двенадцать, и она понимала, что скоро повторит путь старшей сестры. Правда, никакого праздника родители устраивать не стали, а вместо этого, выбрав время в середине лета, посадили младшую дочь в колымагу и повезли по дороге через зелёные поля «к соседям».

Оказалось, что на давнем зимнем празднике решилась судьба не только Маргит, но и самой Илоны, ведь родители тогда заверили гостей, что младшая дочь со временем сделается очень похожа на старшую.

Как и надеялись отец с матерью, их словами очень воодушевилась одна из семей, живших неподалёку, где подрастал сын. Маргит стала бы для мальчика слишком взрослой, а вот Илона — в самый раз.

Семья, с которой предстояло породниться, жила в таком же маленьком замке, как и сами родители Илоны, а жених оказался таким же мальчишкой, как те, которых привезли на давний праздник. Вернее, те мальчишки уже выросли, а этот только собирался. Он был ровесником своей невесты, поэтому свадьба могла состояться лишь через год-два, но родители будущих супругов решили, что «детям» следует увидеться и познакомиться.

Когда «дети» церемонно поклонились друг другу и замерли, не зная, что же делать дальше, мать жениха мягко улыбнулась и сказала:

— Я думаю, вы можете пойти поиграть вместе.

Мать Илоны с беспокойством взглянула на неё:

— А ничего не случится?

Мать жениха снова улыбнулась всё той же мягкой улыбкой:

— Ну, что вы, Агота. Волноваться не о чем. Он ещё не дорос.

Лишь позднее Илона поняла, что мать опасалась, как бы «дети не сыграли свадьбу раньше времени», но волнения оказались напрасны. Наверное, мать сразу успокоилась бы, если б могла заглянуть в мысли дочери и увидеть то же, что видела Илона, ведь дочь в своём полудетском возрасте ясно чувствовала, что её жених тоже ещё не взрослый. Судя по выражению его лица, никаких взрослых мыслей он в голове не держал и оказался весьма недоволен, что надо играть с девчонкой. Наверное, этот жених просто не знал, что придумать, если мать велела развлекать невесту, а Илона смотрела на него с любопытством, гадая, как же он выкрутится.

В итоге жених, обречённо вздохнув, повёл навязанную ему девчонку сначала во двор замка, а затем вышел за ворота и начал спускаться к реке по крутой тропинке. Илона старалась не отстать. Длинная юбка взрослого платья только мешала в этом, но жаловаться вряд ли следовало, а жених как нарочно шёл быстро, даже не оглядываясь на свою спутницу.

Возле реки показалась огромная ветвистая ива. Именно там — на берегу возле дерева — путь окончился, и Илона вдруг заметила среди ветвей что-то похожее на шалаш. Жилище состояло из палок, связанных верёвками, а от земли к нему тянулась самодельная лестница, собранная таким же способом, то есть без гвоздей.

— Вот, — сказал жених, указывая на иву, — это мой собственный замок.

Илона ничего не ответила, но, подойдя ближе к стволу и задрав голову, начала с любопытством рассматривать шалаш меж ветвей. Тем временем жених что-то заметил в траве или на валунах, лежавших неподалёку:

— Закрой глаза и не подглядывай, — строго сказал он.

Илона повиновалась, хотя ей хотелось бы продолжить осмотр «замка» и даже побывать внутри. И всё же она промолчала, подумав, что ей могут и не разрешить. По всему было видно, что замок на дереве принадлежит местным мальчишкам, а девчонкам туда нет хода. Окажись здесь хоть одна девочка, она, конечно, не допустила бы, чтобы под деревом, в истоптанной траве валялись гнилые яблочные огрызки, грязный кусок верёвки, сломанная палка и ещё какой-то мусор. Даже с закрытыми глазами Илона видела всё это, и ей хотелось навести порядок.

— Сделай руки лодочкой, — услышала она и снова повиновалась. А затем почувствовала, как ей в руки что-то вложили и заставили изменить положение ладоней так, что «лодочка» стала «орешком».

Илона открыла глаза. Внутри сложенных ладоней что-то зашевелилось, цепкими лапками царапая по коже, а затем в узеньком просвете между пальцами показался чешуйчатый хвост.

— Ой, ящерка, — весело улыбнулась Илона жениху, который, стоял рядом и смотрел выжидающе.

И тут его лицо изменилось. Он тоже улыбнулся, весело и открыто:

— Ты смелая. Я думал, ты сейчас сделаешь так... — мальчишка пронзительно взвизгнул, а затем принялся прыгать на месте, тряся руками.

— Я никогда так не делаю, — серьёзно ответила Илона.

Весь остаток дня они играли в мальчишеские игры: секли палками камыш, представляя, что рубят врагов острыми мечами; скакали на «конях», которые были обычными палками; кидали камушки в реку, соревнуясь, кто дальше докинет, а чтобы состязание было честным, жених кидал неудобной ему левой рукой. Даже в шалаше на дереве Илона побывала, но недолго, потому что внутри не оказалось ничего интересного — просто пустое жилище.

Под вечер, когда небо на западе уже начало розоветь, жених повёл свою невесту обратно, но теперь не шёл так быстро и время от времени оглядывался — не отстаёт ли та.

— Хочешь, я тебе кое-что подарю? — спросил он, в очередной раз обернувшись.

— А что это будет? — спросила Илона.

— Увидишь. Ну, что? Хочешь, подарю?

— Хочу.

— Тогда подарю, когда придём.

Исполнению обещания помешал ужин. Хозяева и гости сидели за одним столом, обсуждая общее будущее, и мало обращали внимания на «детей», тоже сидевших за трапезой. Наверное, оставить их без внимания было бы лучше, но тут отец жениха улыбнулся с хитрецой и шутливо спросил:

— Ну, что, сынок, нравится тебе Илона?

Двенадцатилетний жених набычился и ничего не ответил. Тогда его спросили снова, и тот снова промолчал, а на третий раз просто выскочил из-за стола, сердито громыхнув тарелкой, и убежал.

Взрослые лишь посмеялись, глядя ему вслед, а затем отец жениха спросил невесту:

— Ну, а тебе, Илона, нравится мой сын?

— Да, — коротко ответила она, опустив глаза.

Уже после ужина, совсем поздно, когда весь замок готовился ко сну, жених постучал в её дверь. Открыла служанка — Йерне, в те годы ещё очень молодая, но уже грузная. Она хотела было сказать: «Господин, ты чего? Завтра приходи», — но Илона, махнув на неё рукой, подошла к двери.

— Вот, — произнёс жених, не переступая порог, и протянул на ладони бабочку-белянку. — Вот это я хотел тебе подарить.

Бабочка лежала в руке неподвижно, распластав крылья, потому что уснула, уснула навсегда, но выглядела, как живая. Усики не были обломаны, и крылья не потёрлись.

— Она была в моей комнате на окне, — пояснил жених. — Девчонкам такие нравятся, да?

— Да, — сказала Илона, подставляя свою ладонь и действительно любуясь бабочкой.

Даритель аккуратно отдал белянку, повернулся и ушёл, даже не попрощавшись, но это не казалось обидным, а получательница подарка вернулась в комнату, дошла до туалетного столика и левой, свободной, рукой открыла шкатулочку, где хранила украшения, детские, а потому недорогие — драгоценностями их никто бы не назвал. Илона всё так же левой рукой вытряхнула украшения на столик и положила свою первую настоящую драгоценность в опустевшую шкатулку. Бабочка, будто живая, уцепилась за красный бархат обивки и уже никуда бы не сползла.

Украшения Илона завязала в платок и снова начала готовиться ко сну, но за то время, пока в комнате ещё не погасили свет, несколько раз подходила к туалетному столику, приоткрывала шкатулку и смотрела, как там бабочка. Смотреть почему-то казалось очень приятно, и в то же время так грустно было сознавать, что пребывание в гостях завтра закончится. Следующим утром предстояло отправиться домой.

«У меня есть жених. У меня есть жених», — мысленно повторяла Илона, сидя в колымаге вместе с родителями. Шкатулочку с бабочкой юная невеста держала на коленях, а по окончании путешествия поставила в своей комнате на самое видное место.

Свадьбу решили сыграть через полтора года, и казалось, что исполнению этого намерения ничто не могло помешать, но именно в это время Венгерское королевство пережило целый ряд сильных потрясений. Илона, живя в захолустье, поначалу не испытывала на себе влияние тех событий, которые будоражили государство, но в конце концов оказалась втянута во взрослые дела.

Это случилось через пять месяцев после знакомства с женихом, подарившим бабочку, то есть в начале декабря — в холодный и хмурый день. Вернее, хмурым он стал казаться лишь тогда, когда родители сказали, что надо думать прежде всего о семейном благополучии, а не о себе.

Мать позвала Илону в свою спальню, сама встретила пришедшую дочь на пороге, пропустила в комнату, а там оказалось, что в кресле у окна сидит отец, и, значит, беседа предстоит важная:

— Доченька, у нас для тебя очень хорошие вести, — сказал он.

Илона насторожилась, потому что почувствовала — родители действительно радовались, но были не уверены, что обрадуется дочь, поэтому отец говорил нарочито весело и нарочито ласково.

Мать, встав возле него, сказала:

— Мы нашли тебе нового жениха. Из очень знатного и богатого рода. Достойный сын достойных родителей.

— А как же...? — Илона хотела спросить про прежнего жениха, но не договорила, осеклась, потому что вдруг поняла, что родители уже всё решили и сказали о своём решении той, другой семье, и там не стали возражать. Прежний жених был уже не жених!

— Не беспокойся о том, что случилось раньше, — ответила мать. — Та, старая помолвка — ещё не свадьба. Обещание, которое даётся во время помолвки, можно взять назад, и в этом нет бесчестья ни для одной из сторон.

Илона молчала.

— Ты хочешь ещё что-нибудь спросить у нас? — участливо осведомился отец.

Дочь помотала головой. Она знала, что если скажет хоть слово, в голосе послышатся слёзы.

— Ты не хочешь узнать даже имя будущего мужа? — шутливо удивилась мать, улыбнулась и продолжала: — Его зовут Вацлав Понграц. Он из той семьи Понграцев, которые живут в Липто. Это далеко отсюда, в Словакии. А семья очень богатая. Они одалживали деньги даже королям. Теперь мы породнимся с этой семьёй. Очень большая честь, в том числе для тебя. На этот раз решение окончательное. Ты выйдешь замуж этой весной. Рождество и Пасху мы встретим в столице. К тому времени тебе исполнится тринадцать, а после состоится свадьба.

Илона молчала.

— Ты рада, дочка? — спросил отец.

Илона не ответила и побежала прочь, в свою комнату, где на видном месте по-прежнему стояла шкатулка с белой бабочкой внутри. Сколько раз Илона представляла, как отвезёт эту шкатулку своему прежнему жениху, откроет и скажет: «Смотри, я сохранила твой подарок». И вот теперь оказалось, что никуда эта бабочка не поедет. Тот мальчик уже не ждёт её, потому что ему тоже сказали, что свадьба отменена. А может, ему уже нашли новую невесту?

Если раньше шкатулка, стоявшая на видном месте, напоминала о будущем счастье, то теперь колола глаза и заставляла плакать. Илона схватила её и снова побежала, но теперь вниз, в большой зал, где горел камин. Хотелось поскорее избавиться от напоминания. Казалось, что если сделать это, то станет легче. Илона подбежала к камину, открыла шкатулку и поспешно, чтобы вдруг не передумать, вытряхнула в огонь ту единственную драгоценность, которая хранилась внутри.

Бабочка сгорела в одно мгновение — вспыхнула огненной звёздочкой, которая тут же пропала, а дно шкатулки, обитой красным бархатом, опустело. Напоминание исчезло, но легче почему-то не стало. Илона села на пол, заплакала, и именно в таком виде, плачущей, её застала мать.

— Ну, что ты! Не нужно, — сказала мать, усаживаясь на пол рядом с дочерью. — Доченька, всё хорошо. Значит, ты успела привязаться к тому мальчику? Ничего. Ты забудешь его. И я обещаю тебе, что твоя новая свадьба не отменится.

— Зачем нужна новая свадьба? Зачем? — спросила Илона сквозь слёзы.

— А ты совсем не хочешь, чтобы она была? — мать, кажется, была озадачена.

— Нет, не хочу.

— Доченька, ты не должна так говорить. Это очень выгодный брак. Мы не могли и мечтать о таком. Разве ты не хочешь, чтобы наша семья возвысилась?

Конечно, Илона должна была думать о семье и всё же осмелилась возразить:

— А разве мой прежний жених совсем не знатный?

— Дело не только в знатности, — мать покачала головой. — Если мы породнимся с липтовскими Понграцами, от этого станет хорошо не только нашей семье, но и твоему кузену Матьяшу, который нуждается в твоей помощи.

Это сейчас все знали, кто такой Матьяш — блистательный венгерский король, а в те времена почти никто ничего о Матьяше не слышал. Даже Илона, которой тогда исполнилось лишь двенадцать. Она знала лишь то, что у неё есть кузены — два сына тёти Эржебет. Младшего звали Матьяшем, и он действительно мог нуждаться в помощи, потому что в семье тёти случилось горе. Тётин муж, господин Янош Гуньяди, умер, когда воевал с турками, и с тех пор всю семью Гуньяди стали преследовать несчастья.

— Матьяшу всего четырнадцать лет, поэтому он не может сам себе помочь, — продолжала объяснять мать.

— А что с ним случилось?

— Он в плену у богемцев[2]. Матьяш оказался там не по своей вине и очень хочет вернуться домой. Нужны деньги, чтобы выкупить его. Нужно заплатить шестьдесят тысяч золотых, но у твоей тёти нет столько денег. И у всей нашей семьи нет. А Понграцы обещали дать столько, сколько нам не хватает, если...

— Если я выйду замуж за Вацлава Понграца?

— Да.

Мать говорила с такой убеждённостью, как если б сама обещала свою дочь Понграцам, а ведь на самом деле это решение принял Михай Силадьи, старший отцов брат.

У Михая не было детей, но он знал, что его младшая племянница ещё не замужем, поэтому пообещал её Понграцам, чтобы получить от них деньги и заодно создать политическую лигу, а младшему брату он сообщил об этом почти так же, как родители сообщили Илоне:

— Послушай-ка, Ошват, я нашёл для твоей младшей дочери отличную партию.

III

Родительский замок, в котором Илона прожила всё детство и отрочество, находился в таком глухом уголке Эрдели, что ни одна большая беда туда не заглядывала. Великие беды любят приходить в такое место, где людей побольше, а в захолустьях слышны лишь отголоски горестных событий.

Спокойного течения жизни в маленьком замке особенно не изменило даже турецкое нашествие летом тысяча четыреста пятьдесят шестого года, когда султан со своим войском осадил крепость Нандорфехервар[3] на Дунае. Конечно, отец Илоны вместе со своим старшим братом Михаем, которому во всём подчинялся, ушёл на войну и забрал с собой нескольких слуг и работников, выдав им оружие, однако забирать было почти некого, так что уклад жизни остался почти прежним.

Конечно, все в замке очень беспокоились за тех, кто отправился воевать. Теперь каждое утро мать Илоны приказывала служанкам и оставшимся в замке слугам собираться в капелле. Преклонив колени перед потемневшим от времени деревянным распятием, которое висело на стене над мраморным алтарём, вся челядь во главе с хозяйкой молила Господа, чтобы был милостив, даровал победу христианам.

Такая же молитва возносилась каждое воскресенье в храме городка, куда мать Илоны продолжала ходить вместе с дочерью на воскресную мессу, а дочь, склонившись справа от матери, искренне молилась и в капелле, и в храме, но по выходе оттуда уже не могла продолжать грустить и тревожиться. Летнее солнце было таким ярким, а летнее небо — таким голубым. В подобные дни очень трудно всё время думать о грустном, особенно когда тебе не исполнилось даже двенадцати лет. Пусть старшей сестры, которая вышла замуж и уехала, уже не было рядом, но остались подруги, с которыми Илона играла в весёлые игры и забывала обо всём.

Война с турками окончилась внезапно. Илона узнала об этом, когда в замок пришло письмо, где отец сообщал, что жив, совершенно здоров и скоро вернётся домой, потому что турки отступили. Так же благополучно эта война закончилась для старшего отцова брата — Михая, а вот для мужа тёти Эржебет, которого звали Янош Гуньяди, всё закончилось плохо, хотя поначалу казалось, что опасность позади.

Отец и дядя Илоны, участвовавшие в обороне Нандорфехервара, после отступления турецкой армии поехали домой, поскольку посчитали свой долг выполненным, и это спасло их, ведь после их отъезда в Нандорфехерваре появилась чума.

Муж тёти Эржебет, который возглавлял оборону Нандорфехервара и потому не мог покинуть крепость даже после ухода турок, умер от чумы, а ведь многие в королевстве говорили, что ему всё нипочём и всегда везёт.

Это был очень могущественный человек. Одно время он даже управлял Венгерским государством от имени короля, но когда Яноша забрала смерть, положение семьи Гуньяди сильно пошатнулось, из-за чего в свою очередь пошатнулось положение семьи Силадьи, ведь две семьи оставались связаны очень тесно — не только через родство, но и через общие политические дела.

Михай, дядя Илоны, всегда поддерживал Яноша. И, разумеется, поддерживал свою сестру Эржебет, Яношеву вдову, а ей пришлось несладко, потому что её старший сын, Ласло, сделавшийся новым главой семьи Гуньяди, сильно поссорился с тогдашним венгерским монархом.

Не прошло и года после смерти Яноша, как старший сын тёти Эржебет оказался казнён по высочайшему повелению, а младший сын, Матьяш, стал королевским пленником. Положение семьи Гуньяди, а также положение семьи Силадьи пошатнулось ещё больше.

Ласло Гуньяди был казнён в тот год, когда Илона получила в подарок бабочку. Илоне про Ласло не рассказали. Лишь спустя восемь месяцев после его смерти она узнала, что отец, привезя из столицы кусок дорогого синего шёлка на первое взрослое платье дочери, привёз ещё и дурные вести, и что родители, поздним вечером запершись вдвоём, говорили о своём незавидном положении.

Лишь спустя восемь месяцев Илона узнала о содержании разговора, но и то без подробностей — мать рассказала не всё, поэтому дочери оставалось лишь додумывать, как вели себя родители.

Илона представляла себе тихую доверительную беседу, и, наверное, именно так всё и происходило. Если б мать громко причитала, а отец рассердился на её слёзы, это стало бы слышно далеко за пределами родительских покоев.

— Агота, за обедом я не сообщил тебе нечто очень важное, — должно быть, произнёс отец, придя в женину спальню и запирая за собой дверь.

— О чём ты говоришь, мой супруг? — вероятно, спросила мать Илоны.

Время было позднее, поэтому мать, конечно, уже готовилась ко сну, но, услышав слова про «нечто важное», обула домашние шлёпанцы на деревянной подошве, накинула халат и приготовилась слушать.

— Я не знаю, что случится, — продолжал отец, присаживаясь на кровать. — Наши дела и так плохи, но как бы не стало ещё хуже.

— Твой племянник Ласло казнён. Куда же хуже? — настороженно спросила мать, присаживаясь рядом.

— Михай и Эржебет поклялись не оставить это так. Они решили отомстить за его смерть.

— Что? — мать ушам не поверила. — Мстить королю? Они безумцы.

— Что же делать, если они — мой брат и моя сестра, — ответил отец. — Я связан с ними. Я не могу остаться в стороне от этого дела, даже если хочу.

— Но ты же понимаешь, что месть королю — это заговор против власти? Ты хочешь быть заговорщиком? Ах, Боже Всемогущий, но это же так опасно, — вероятно, зашептала мать и могла бы расплакаться.

— Знаю, что опасно, — ответил отец. — Если б всё зависело от меня, я бы ничего не начинал.

— Но ты можешь попробовать переждать бурю, — осторожно предложила мать. — Михай отпустил тебя из столицы ко мне и к Илоне? Не возвращайся. Останься с нами.

— Я приехал не к вам, — глухо произнёс отец. — По поручению Михая мне следует объехать все земли Силадьи, чтобы повелеть всем вассалам моего брата собрать воинов и немедленно явиться в столицу. Никто ещё не знает об этом. При дворе думают, что я поехал готовить помолвку дочери. Но когда я начну собирать людей, скрывать станет невозможно. Что, если новость дойдёт до королевского двора слишком быстро? Что, если Михаю отрубят голову, потому что он затеял бунт против короля? Ласло обезглавлен. Михая могут обезглавить. А кто следующий? Я?

— Ах, Ошват, — мать не знала, что ещё сказать, поэтому прижалась лбом к его плечу.

К счастью, отцу Илоны удалось сделать всё правильно. При дворе очень долго не знали о том, что из Эрдели к столице движется не одно, а целых два войска вооружённых дворян. Первая армия, собранная отцом Илоны, двигалась из земель Силадьи, а другая, собранная тётей Эржебет, шла из земель Гуньяди.

Позднее кто-то рассказывал, будто Эржебет ради того, чтобы собрать и вести войско, облачилась в мужской костюм, но в действительности она оставалась в женском платье. Её тёмный траурный наряд воздействовал на воинов куда лучше, ведь они прекрасно знали, по ком этот траур. Эржебет носила траур по мужу, Яношу Гуньяди, который в своё время отразил нападение турок на Венгрию, и по сыну, Ласло Гуньяди, который хоть и не успел прославиться как полководец, но всё равно считался достойным наследником своего отца.

Этот поход стал частью семейного предания, но Илона, слушая рассказы о походе, так и не смогла для себя уяснить, что стали бы делать оба войска, подойдя к столице. Отец и тётя собрали около пятнадцати тысяч, но этого никак не хватило бы, чтобы осаждать такую огромную крепость как королевская резиденция. Возможно, дядя Илоны, Михай Силадьи, надеялся подкупить стражу, ведь резиденция имела несколько въездов, и если бы хоть один оказался случайно открыт, то пятнадцать тысяч вооружённых людей быстро завладели бы крепостью.

Наверное, король тоже подумал, что стража любит деньги, и потому испугался. А может, ему стали известны слова, сказанные Михаем перед строем объединённого войска:

— Пусть нас лишь пятнадцать тысяч, но мы всё те же, что и раньше. Мы всё те же, что год назад, когда одержали победу над самим султаном! Неужели мы отступим перед негодяями, которые год назад прятались от султана за нашими спинами!?

Михай говорил о том, что во время обороны Нандорфехервара лишь войска Гуньяди и Силадьи вместе с народным ополчением выступили против турок. Выступили и победили, в то время как войска других знатных семей Венгрии оставались в бездействии, а король, очень напуганный, бежал из страны задолго до прихода нехристей. Наверное, поэтому монарх, узнав, что войска Гуньяди и Силадьи выступили уже против него, снова бежал и снова сделал это заранее.

В тот день, когда армии, собранные отцом и тётей Илоны, объединились и приблизились к столице, короля там уже не оказалось. Он вместе с придворными и с Матьяшем, по-прежнему остававшимся королевским пленником, спешно уехал в Богемию — в Прагу.

Тётя Эржебет очень горевала и говорила всем:

— Я уже потеряла одного сына. Неужели потеряю и второго?

Дядя Михай утешал её, уверяя, что горевать рано:

— Мы вызволим его, вызволим, — но сам пока не знал, что делать.

Лишь отец Илоны радовался, хоть и втайне. Он радовался, что кровопролития не случилось, и решил поскорее устроить помолвку, пока не случилось ещё чего-нибудь, а младшей дочери ничего не рассказывал о семейных печалях и опасных делах.

Это молчание казалось правильным. Зачем «девочке» знать, что её старший кузен Ласло, которого она никогда не видела, казнён? Зачем ей знать, что её отец вместе с её дядей и тётей участвовали в бунте против короля? Совершенно незачем.

Илона узнала об этом только тогда, когда беглый король внезапно умер в Праге, а Матьяш остался там, потому что богемцы не захотели его отпускать просто так и потребовали выкуп в шестьдесят тысяч золотых. Михай и Эржебет Силадьи, посовещавшись, решили, что лучше заплатить, чем торговаться, хоть и не располагали нужной суммой, но тут подвернулись Понграцы из Липто. Дело сладилось, и вот тогда Илона узнала всё.

Ей сообщили не только про Матьяша, но и про Ласло, однако сделали это вовсе не потому, что желали посвятить во все подробности семейных дел. Просто настало время двенадцатилетней Илоне ехать в столицу, чтобы вступить в брак, а в столице она неизбежно встретилась бы со своей тётей Эржебет и, значит, должна была выразить соболезнования по поводу смерти Ласло. Только поэтому «девочке» всё и рассказали.

Буда — столица Венгерского королевства, огромная, шумная. Ещё до того, как вдали покажутся очертания крепости на холме, делалось ясно, что город близко, ведь тракт становился всё шире, а путников и повозок на нём виднелось всё больше.

Овдовевшая Илона, ехавшая в колымаге вместе со своей служанкой Йерне, из-за неприятного разговора невольно вспомнила, когда последний раз посещала Буду. Да, это было более пяти лет назад, по возвращении из Липто, то есть в тот раз Илона ехала по другому тракту — с севера, из Словакии.

А вот по этой дороге, по которой колымага громыхала сейчас, Илона последний раз ехала в Буду невообразимо давно — семнадцать лет назад. Тогда, когда пришлось впервые посетить столицу, чтобы вступить в брак, устроенный дядей, путь пролегал с запада, из Эрдели.

Несмотря на прошедшие годы, путешественница всё помнила, поэтому сейчас, в тёплый день мая, ей вспоминался декабрь. Ведь семнадцать лет назад она совершала поездку именно в декабре.

Сейчас, погожим майским днём, в просвете между красными парчовыми занавесками, прикрывавшими окно колымаги, виднелись пыльная дорога, копыта лошадей, колёса телег и кожаные башмаки путников. Но Илона мысленным взором видела не пыльные колеи, а колеи в рыхлом снегу.

Тогда, в далёком декабре она тоже сидела в колымаге, а окошки у той колымаги были совсем маленькие, но зато застеклённые, потому что зима выдалась холодная и снежная. Сквозь окошко виднелся лишь изъезженный тракт, но двенадцатилетняя Илона всё равно смотрела туда, потому что не хотела встречаться взглядом с матерью, сидевшей напротив.

Несмотря на хмурую погоду, мать пребывала в радостном настроении, а дочь не хотела лишний раз показывать, что не разделяет этой радости. Вот и оставалось смотреть либо в окошко, либо на свои руки, лежавшие поверх овчины, накинутой на колени для тепла.

Помнится, под ногами Илоны, обутыми в тёплые сапожки, тоже лежали овчинные шкуры. И ещё одну овчину, тулуп, то и дело набрасывала ей на плечи вездесущая Йерне, а Илона при всякой возможности стряхивала его, потому что в лисьей шубке и так казалось душно.

Все очень боялись, что Илона простудится в пути, ведь в те дни она, несомненно, была главной семейной драгоценностью. Её следовало беречь для свадьбы. Так и ехала эта драгоценность, всеми оберегаемая, и смотрела в окошко.

Помнится, она задумалась и не заметила, как изъезженная дорога сменилась брусчаткой Верхней Буды — крепости, расположенной на холме возле Дуная. Колымага некоторое время тащилась по мощёной улице, затем остановилась и, наконец, вкатилась в ворота большого дома, принадлежавшего дяде Михаю.

Теперь этот дом принадлежал отцу Илоны, потому что Михай умер, не оставив наследников, а семнадцать лет назад отец был там лишь гостем. Илона даже удивилась, когда отец, а не дядя, распахнул дверцу колымаги, улыбнулся, спросил путешественниц, хорошо ли те доехали, а затем повёл их через дворик в комнаты.

Всё в доме показывало, что здесь живёт очень богатый человек, потому что стены во многих комнатах были не только оштукатурены, но и покрыты затейливой росписью. Дубовые столы, стулья и скамьи, украшенные искусной резьбой, выглядели очень дорого. На полах лежали ковры — невиданная роскошь, ведь так они очень быстро вытерлись бы — и всё же юную гостью это хоть и удивило, но не ошеломило.

Илона подумала, что дом выглядит очень не большим — не больше, чем тот замок, в котором она росла. Комната, которую ей дали, оказалась совсем маленькой, а единственное окошко смотрело в крохотный садик, где сквозь снег торчали засохшие цветы. От вида этих цветов стало ещё грустнее, чем раньше, но Илона, конечно, ничего об этом не сказала хозяйке дома, жене дяди Михая, а лишь благодарила её за гостеприимство.

После долгого путешествия Илоне не сиделось на месте, поэтому она в сопровождении служанки вышла со двора и поднялась на крепостную стену рядом с дядиным домом. Неподалёку, справа виднелись островерхие башенки королевского дворца, устремлённые в серое пасмурное небо. Прямо под стеной начинались полускрытые под снегом красные черепичные крыши Нижнего города. Чуть вдалеке вилась широкая белая лента замёрзшего Дуная, а на той стороне реки смутно различался некий городок, окружённый белыми полями.

Впоследствии Илона поднималась на стену ещё не раз и видела, как красные черепичные крыши всё больше заметало, а иногда снег порошил так сильно, что Дунай и противоположный берег почти исчезали. Исчезали и окрестные горы на этой стороне реки, так что казалось, что в мире не существует ничего, кроме города, такого суетливого и шумного, но совсем не весёлого.

Конечно, грустить Илоне не следовало, ведь давно наступил Адвент, то есть период радостного ожидания Рождества. Она даже стыдилась, что не может стать весёлой и довольной подобно своим родителям. А те выглядели особенно довольными, когда отвели её в дом неподалёку, где жила тётя Эржебет. Тогда-то и состоялась первая встреча с этой родственницей.

— Девочка моя, не бойся. Дай мне на тебя посмотреть, — нарочито ласково произнесла тётя, а затем, взяв племянницу за подбородок и вглядевшись в её лицо, добавила: — Ты очень хорошенькая.

Тётя Эржебет почему-то проявила к племяннице расположение: велела приходить чаще, о многом с ней говорила и даже делала небольшие подарки, когда Илона, сопровождаемая служанкой, в очередной раз являлась в гости.

Первым таким подарком стала пара синих бархатных перчаток с золотой вышивкой. Они пришлись очень кстати, ведь в ту зиму были сильные холода. Дунай покрывался льдом не каждый год, и если уж это случалось, то все говорили, что зима необычайно сурова.

— Возьми, моя девочка, — сказала тётя, отдавая перчатки. — Когда-то я сама их носила, а теперь руки у меня уже не такие маленькие, как были, когда я только-только вышла замуж. Думала, подарю перчатки своей дочери, но у меня нет дочерей, поэтому отдаю тебе.

— Благодарю, тётушка, — скромно ответила Илона, а Эржебет всё продолжала говорить:

— То ли ещё будет. Подожди немного, моя девочка. Вот вернётся к нам мой Матьяш и станет королём. И тогда у нас появится много денег. Это ничего, что сейчас мы стеснены в средствах и еле-еле наскребли, чтобы заплатить выкуп за Матьяша. Шестьдесят тысяч — немаленькая сумма, но её стоило отдать, а когда мой Матьяш станет королём, у нас будет больше, гораздо больше, и мы сошьём тебе много красивых платьев. Ты ведь хочешь, чтобы у тебя были наряды?

— Тётушка, мне хорошо и так, — ответила Илона, но тётя Эржебет возразила:

— Ты просто не знаешь, что такое иметь много платьев, моя милая. Ты уж прости меня, но я знаю, как ты жила. Твой отец не имеет больших доходов, и он не достаточно ловок, чтобы восполнить это за счёт военной добычи. Не смотри на меня так. Твой отец — мой младший брат, и потому я имею право говорить о нём то, что думаю. Он не достаточно ловкий человек, но это обернулось ему на пользу, ведь он не успел выдать тебя замуж. Поэтому ты сможешь помочь моему Матьяшу и получишь то, чего достойна — богатую свадьбу с очень знатным женихом. У тебя будет много платьев, и ты увидишь, как это хорошо.

Илона хотела ответить, что предпочла бы вернуться домой и выйти замуж за прежнего жениха, а не за нового, но она знала — так говорить нельзя. Липтовские Понграцы уже дали свою часть денег для выкупа за Матьяша, сделка состоялась, и теперь семье Силадьи следовало исполнить свою часть обязательств.

Каждое слово тёти лишь подтверждало неизбежность предстоящего брака. Например, в одно из воскресений, когда Илона вместе с матерью и тётей, как обычно, пошла на мессу в собор Божьей Матери на главной площади Верхнего города, тётя улыбнулась и спросила:

— А ты знаешь, моя милая, что в этой церкви состоится твоё бракосочетание?

Ах, совсем не так представляла себе Илона ту церковь, в которую войдёт невестой, а выйдет — замужней. Думалось, что это будет небольшая церковь в городке в Эрдели, а не огромный собор, чьи крестовые стрельчатые своды поднимались невообразимо высоко и почти скрывались в полумраке, который царил наверху.

Лишь во время ночной рождественской службы вся церковь осветилась множеством свечей, и Илона, стоя вместе со всеми в толпе молящихся, немного повеселела.

После Рождества племянница уже почти смирилась со своей судьбой, так внезапно изменившейся, и теперь охотнее прислушивалась к словам тёти, рассуждавшей о политических делах.

В конце января Илона вместе с ней и с матерью стояла на городской стене, наблюдая, как внизу, на льду замёрзшего Дуная собирается толпа людей. И вдруг вся эта толпа хором закричала:

— Матьяша на трон! Матьяша! Да здравствует король Матьяш!

Это были те самые пятнадцать тысяч воинов, минувшей весной собранные в землях Силадьи и Гуньяди. Когда стало ясно, что воевать не с кем, Михай Силадьи отпустил этих людей по домам, но когда из Праги пришла весть, что венгерский трон нежданно освободился, эти люди получили приказ снова явиться к стенам Буды, и теперь стало ясно, зачем.

— Матьяша в короли! — кричало войско, стоя на льду Дуная, а на крепостной стене уже собралось множество жителей Буды.

Некоторые из зрителей начали вторить войску:

— Правильно! Матьяша на трон! Матьяша! — а войско будто отвечало им:

— Матьяша!

Толпа на стене ещё больше взбудоражилась, зашумела, послышался весёлый одобрительный смех.

— Матьяша! — кричала люди на городской стене.

— Матьяша! — отвечали воины на льду реки.

Раскатистые крики вояк, стоявших посреди замёрзшего Дуная, легко долетали до Верхнего города и в том числе до окон королевского дворца, где как раз заседало Государственное собрание, состоявшее из баронов и более крупных землевладельцев. Они должны были выбрать себе нового короля, а толпа под окнами дворца прямо подсказывала, кого надо выбрать.

— Теперь уже скоро, — сказала тётя Эржебет, задумчиво улыбаясь. — Теперь скоро, — повторила она и направилась в свой дом ждать новостей об исходе заседания, а родственниц пригласила следовать за ней.

Ждать известий пришлось до самого вечера, и чем дольше длилось ожидание, тем больше волновалась тётя, а ведь сама не раз говорила, что всё уже и так решено. Её беспокойство почти не проявлялось. Просто она, сидя в резном кресле возле изразцовой печи, час от часу становилась всё более молчаливой, а когда за окнами уже начало темнеть, и челядь принесла в комнату зажжённые свечи, Эржебет проворчала:

— Да что ж они так тянут! Дело же ясное!

Наконец, в нижнем этаже дома послышался какой-то шум и оживлённые голоса. Это явился дядя Михай со своими слугами, которого сопровождал отец Илоны.

Эржебет поднялась с кресла навстречу братьям, которые так спешили сообщить об итоге заседания, что даже не стряхнули снег с сапог.

— Итак, — выжидательно произнесла тётя, хотя по лицам вошедших уже видела, что всё закончилось хорошо.

Дядя Михай улыбнулся в усы и церемонно поклонился:

— Почтительно склоняюсь перед матерью Его Величества Матьяша Первого, нашего нового короля.

Примеру Михая последовал и отец Илоны, после чего Эржебет оглянулась на своих родственниц; Илона с матерью тоже присели в поклоне.

— А теперь поприветствуй и ты меня, сестра, — продолжал Михай. — Я — регент при нашем новом короле. Как же всё удачно сложилось, а!

— Да, всё сложилось на редкость удачно, — ответила Эржебет. Она церемонно поклонилась в ответ, но вдруг посмотрела на брата как-то странно, будто увидела в нём нечто опасное.

Это казалось тем более странно, поскольку Михай с самого начала хотел добиваться для себя регентства. Почему же тётя переменилась именно теперь? Правда, в тот вечер никто не придал этому взгляду никакого значения, потому что Эржебет оглянулась на племянницу и спрятала свою настороженность за непринуждённой улыбкой:

— Ты понимаешь, моя милая, что всё это означает для нас? Завтра мы переселяемся во дворец! Мы все станем жить там и готовиться к приезду нового короля, моего Матьяша.

Майское солнце светило всё так же ослепительно, когда колымага, в которой сидели молодая вдова и служанка, проехала по грязным, ничем не мощёным улицам Нижней Буды и остановилась перед воротами, которые защищали въезд во дворец, а точнее — в королевский замок.

Разумеется, в замке экипаж уже ждали, ведь Илона отправила вперёд себя слугу, чтобы предупредил, поэтому створки ворот открылись почти сразу, и колымага оказалась в некоем подобии огромного каменного желоба — справа и слева теперь возвышались каменные стены, а дорога стала мощёной.

По этому желобу начался подъём. Вот остались позади следующие, вторые ворота, а затем — грозная сторожевая башня с третьими воротами. Экипаж, скрипя и покачиваясь, круто свернул направо и опять пополз вверх по новому отрезку каменного желоба, миновал четвёртые ворота, пятые, когда, наконец, в щели меж красных парчовых занавесок, закрывавших окна, показались плиты, выстилавшие внутренний двор королевского жилища.

Выйдя из экипажа, Илона оказалась на нижних ступенях каменного крыльца, покрытых пёстрым ковром, а наверху крыльца уже ждала тётя Эржебет, окружённая множеством придворных дам.

Гостья почувствовала на себе десятки внимательных взглядов, оценивающих, как она одета, и ей вспомнились слова служанки, оставшейся в колымаге: «Ох, госпожа. Думаю, все сразу поймут, что мы из деревни. Как на нас посмотрят?»

Илона мысленно отмахнулась от этих слов и с подобающим достоинством стала медленно подниматься по ступеням навстречу тёте. «Жить в деревне не стыдно. И скромно одеваться не стыдно», — повторяла про себя двоюродная сестра Его Величества.

Дойдя до самого верха и остановившись перед матерью Его Величества, она почтительно склонилась и замерла, а через мгновение почувствовала, как сухая рука тёти взяла её за подбородок.

— Подними голову, дай на тебя посмотреть, моя девочка, — ласково произнесла Эржебет, и в её голосе чувствовалась улыбка: — За те пять лет, что мы не виделись, ты совсем не изменилась.

Взглянув на тётю, Илона отметила про себя, что та тоже не изменилась. Матушка Его Величества достигла преклонного возраста, когда люди уже не меняются — они состарились, а стареть дальше им просто некуда.

Семнадцать лет назад, когда Илона встретилась с тётей впервые, госпоже Эржебет было около сорока пяти. Пять лет назад, когда овдовевшая Илона, прожив много лет в Липто, вернулась в столицу, тётин возраст уже приближался к шестидесяти, а сейчас эта пожилая дама разменивала седьмой десяток. Куда уж тут меняться?

— Вы тоже не изменились, тётушка, — произнесла племянница, а Эржебет церемонно расцеловала её в обе щеки и повела в свои покои:

— Мой сын сейчас на севере, в Моравии, но мы ожидаем его приезда в ближайшее время. Матьяш будет очень рад увидеть тебя, моя девочка, поэтому я никуда не отпущу тебя до тех пор, пока вы не увидитесь.

— Если вы так желаете, тётушка, — слабо улыбнулась Илона.

— Да, таково моё желание, — твёрдо произнесла Эржебет без всякой улыбки.

IV

Королевский замок в Буде — самый большой замок во всём королевстве. Он занимал треть всего пространства на холме, где располагался Верхний город. Да и сам этот замок казался городом в городе с собственными жителями.

Двенадцатилетняя Илона, впервые попав туда, очень удивилась, когда обнаружила, что королевское жилище — это не только залы, комнаты, коридоры, лестницы и дворики. В королевском жилище всегда жили люди — жили даже тогда, когда там не было короля. Этими людьми являлись дворцовые слуги, которые служили здесь целыми семьями, а иногда относились уже ко второму или третьему поколению тех, кто занимался во дворце определёнными делами вроде готовки или уборки. Даже если этим людям задерживали жалование за очень долгое время, почти все они оставались во дворце и продолжали работать, потому что просто не знали, куда податься.

Илона помнила тот январский день, когда вся семья Силадьи впервые вступила во дворец на правах хозяев. Их встретила целая толпа слуг, и самые главные в этой толпе сразу обратились к дяде Михаю с жалобой, что жалование вот уже почти год как задерживается.

На то же жаловались дворцовые служанки тёте Эржебет, когда она вместе с матерью Илоны и самой Илоной осматривала комнаты на женской половине.

— Я позабочусь о вас, — милостиво отвечала Эржебет, а старшая служанка, которая говорила от имени всех остальных, чуть ли не со слезами поцеловала руку своей новой благодетельницы.

Впрочем, позаботиться о дворцовых слугах было несложно, ведь после того, как прежний король убежал из Венгрии, дела в королевстве не остановились. К примеру, налоги по осени были собраны, так что в казне скопилась довольно внушительная сумма — около двухсот пятидесяти тысяч золотых.

Конечно, сбежавший король и его приближённые помнили об этих деньгах и даже прислали в венгерскую столицу распоряжение привезти некоторую сумму в Прагу, но ничего не получили. Те венгерские вельможи, которые не последовали за своим королём, а остались в Буде, только усмехнулись: «Отправить столько денег в Богемию? Ещё чего! Держите карман шире!»

Не случайно заседание Государственного собрания, на котором избирался новый король, длилось так долго! Решалась не столько судьба королевства, сколько судьба денег. Баронам и другой знати казалось не так уж важно, кто сядет на трон, если король несовершеннолетний. Матьяш, которому было всего четырнадцать, всё равно не мог заниматься государственными делами. Другое дело — регент. Вот почему из-за этой должности разгорелся нешуточный спор.

Дяде Илоны оказалось гораздо труднее стать регентом, чем Матьяшу — стать королём, но к счастью для семьи Силадьи это удалось. И пусть Михай, получив возможность запускать руку в королевскую казну, не имел права просто переложить эти деньги к себе в кошелёк, стало возможно сделать много полезного. Надо ли говорить, что слуги в королевских резиденциях и гарнизоны в королевских крепостях весьма обрадовались, что им начали выплачивать жалование. Теперь королевская казна осталась должна им не за год, а за полгода, но люди всё равно были счастливы и благодарили.

Также Государственное собрание одобрило расходы на торжественную встречу нового короля и на свадьбу королевской родственницы. Двоюродная сестра Его Величества — не принцесса, но почти, поэтому должна выходить замуж со всей подобающей пышностью, поскольку эта пышность нужна для поддержания чести венгерской короны. Пусть никто не говорит, что Венгерское королевство нищее!

Сама Илона считала это вовсе не обязательным, но Эржебет не уставала повторять ей:

— Мы отпразднуем твою свадьбу здесь, во дворце. Девочка моя, у тебя будет такая свадьба, которой не было ещё ни у кого в нашем роду. Самая богатая свадьба в королевстве. Все увидят, что двоюродная сестра короля выходит замуж так, как подобает при её высоком положении. Все станут тебе завидовать.

Свадьба и впрямь запомнилась, а Илона, через много лет снова оказавшись при дворе, смогла в этом убедиться, когда тётя, встретив племянницу на крыльце и кратко расспросив о здоровье, передала её пожилой даме из своей свиты.

Придворная дама должна была проводить гостью в заранее приготовленные покои и ещё раз проверить, есть ли там всё необходимое. Обе женщины шли почти молча, и поэтому Илона, следуя за своей провожатой через залы и коридоры, вдруг заметила, что та как-то странно поглядывает.

— Что-нибудь случилось? — удивилась Илона.

— Простите меня, — смутилась провожатая, — но я никак не могу поверить, что вы — та маленькая госпожа, чья свадьба праздновалась здесь семнадцать лет назад. Как же летит время! Я помню вас ещё совсем девочкой.

— Да, я та самая девочка, — спокойно ответила Илона. — А вы помните, как я приезжала сюда пять лет назад? Я тоже навещала тётю, но останавливалась не во дворце, а в городе, в доме моих родителей.

Придворная дама смутилась ещё больше:

— Увы, я этого не помню. Возможно, меня не было во дворце в те дни. Но вот вашу свадьбу я помню очень хорошо.

Провожатая, конечно, знала о том, что Илона — вдова. Придворная дама потому и смущалась, что своими разговорами о прошлом могла расстроить гостью, а гостья меж тем насторожилась, вдруг подумав, что может оказаться поселенной в той же комнате, которая была её спальней семнадцать лет назад. Возвращаться в ту часть прошлого Илоне не хотелось, ведь прежняя спальня напоминала бы не только о Вацлаве, но и о том, что не всегда можно выйти замуж за того, за кого хочешь, и что долг перед семьёй превыше личных склонностей. Что значит мальчик, подаривший тебе бабочку, по сравнению с благополучием твоей семьи и судьбой всего королевства!

Семнадцать лет назад эти мысли лежали на плечах Илоны тяжким грузом, поэтому теперь она обрадовалась, когда увидела, что тётя отвела ей другие покои. Увы, они тоже смотрели окнами в главный внутренний двор, поэтому гостье, выглянувшей в окно, на мгновение показалось, что яркие солнечные зайчики от яркого майского солнца на плитах очень похожи на островки снега, который она видела когда-то.

Йерне, разумеется, не сопровождала свою госпожу во время встречи с матерью Его Величества. Служанку вместе с вещами сразу же отправили в покои, приготовленные для высокородной гостьи, а теперь Йерне деловито разбирала сундуки и распаковывала узлы.

Увидев Илону в сопровождении придворной дамы, служанка поклонилась и терпеливо подождала, пока дама удалится, а когда в комнате уже не осталось никого лишнего, Йерне снова стала самой собой, то есть заговорила с молодой хозяйкой почти на равных:

— Госпожа, ну как? Я думала, вы ещё не скоро придёте.

— Тётя отпустила меня почти сразу, чтобы я могла отдохнуть и переодеться после долгой дороги, — ответила Илона, присаживаясь в резное кресло возле окна.

Она и впрямь чувствовала себя утомлённой и даже сонной, однако служанка своим возгласом невольно заставила её стать бодрой:

— Переодеться!? — Йерне всплеснула руками. — Госпожа, я так и знала! Так и знала, что вы одеты не так, как следовало бы. Вот и тётушка ваша об этом сказала.

— Она говорила совсем не о том, — возразила Илона, но служанка уже начала рыться в одном из сундуков в поисках подходящего наряда и между делом пояснила:

— Я уже посмотрела мельком, как тут и что. Повезло нам с вами, ведь всё на круги своя возвращается. Вот в прошлом и позапрошлом году, наверное, всё другое было, а теперь они к старому вернулись. Что пять лет назад носили — почти то же и сейчас носят. Я вам, госпожа, сейчас найду платье побогаче, и тогда ваша тётушка будет довольна. Помню, вот было у нас голубое. Оно очень вам идёт.

Неугомонная служанка уже добралась почти до самого дна сундука, как вдруг на её лице появилось озадаченное выражение:

— Ой, а это что? — она вынула из сундука два небольших продолговатых свёртка белого полотна.

— Это я спрятала. Пусть там и лежит. Главное, чтобы не потерялось, — ответила Илона.

Служанка, задумчиво положила на угол сундука один из свёртков, а другой аккуратно развернула с одного конца. Под холстиной показались растрёпанные вьющиеся волосы тёмного цвета, а затем — покатый лоб, покрытый потрескавшейся розовой краской, нарисованные чёрные брови и вздёрнутый носик с облупившимся кончиком.

— Госпожа, да это же ваша детская кукла! — удивлённо воскликнула Йерне. — Зачем она здесь?

— Я не смогла её оставить дома, — смущённо ответила Илона. — Знаю, что это глупость, но я не смогла.

— А в другом свёртке? — продолжала удивляться служанка. — Там другая кукла? Кукла госпожи Маргит?

— Да, — ответила Илона. — Просто положи их туда, где взяла, и всё. Ты же знаешь, что я не собираюсь играть в них, но они дороги мне. Я не хочу, чтобы они случайно пропали, поэтому мне показалось надёжнее взять их с собой.

Увидев, что служанка по-прежнему застыла в недоумении, госпожа поднялась с кресла и взяла у неё полураскрытый свёрток. Поправив кукле волосы, Илона снова аккуратно завернула края холстины и повторила:

— На, положи обратно.

Если бы она так не дорожила куклами, те давно бы потерялись, ведь ещё семнадцать лет назад, когда состоялась первая поездка в Буду, мать сказала:

— Оставь их. Они тебе уже не понадобятся. Теперь ты взрослая, скоро выйдешь замуж, у тебя появятся дети, и тебе станет не до кукол.

Двенадцатилетняя Илона понимала, что мать права, но бросать кукол не хотелось. Они казались почти живыми, когда неотрывно смотрели на свою хозяйку и будто ждали её решения.

— Подари их кому-нибудь, — посоветовала мать. — Среди твоих подруг наверняка найдутся девочки, которые с радостью возьмут это. Будет даже лучше подарить, потому что брать кукол с собой незачем и оставлять в замке тоже незачем. Сюда ты уже не вернёшься. После свадьбы ты поедешь на север, в Липто.

Подарить казалось правильным и в то же время неправильным — всё равно, что подарить кому-то своих собственных детей! Пусть двенадцатилетняя Илона не знала, как ощущается материнство, но куклы для неё уже давно стали не просто игрушками. Одна из кукол была как любимая дочка, а другая кукла, оставленная старшей сестрой, стала будто падчерицей, которую двенадцатилетняя «мачеха» жалела и тоже любила. Вот почему маленькая Илона так никому их и не подарила, а завернула в холстину и втайне ото всех запрятала на дно сундука со своими вещами.

Конечно, по приезде в Буду обеих тайных путешественниц нашла Йерне, но Илона упросила её ничего не говорить матери.

Позднее, уже в Словакии обе куклы нашли своё постоянное пристанище в большой корзинке с рукоделием. Хозяйка время от времени извлекала их со дна корзины, поправляла им платья, а затем со вздохом заворачивала обратно в полотно и убирала.

Когда хозяйка овдовела, эти куклы поехали с ней из Словакии в Буду, из Буды — в Эрдели, а теперь всё, казалось, пошло на новый круг — они снова, как и семнадцать лет назад, совершили тайное путешествие в венгерскую столицу. Именно поэтому Йерне удивилась, а Илона смутилась, как когда-то в двенадцать лет, когда служанка впервые обнаружила спрятанных кукол в вещах своей госпожи.

Наверное, нет ничего стыдного в том, чтобы хранить свои детские игрушки, но Илоне было стыдно. Иногда у неё возникало подозрение, что нежелание расставаться с ними — простая жадность. Странно казалось одно — почему эта жадность проявляется только в отношении того, что напоминает о детях?

К примеру, казалось невозможно пройти мимо, если видишь, как на городской или деревенской ярмарке продают детские башмачки. Хотелось все их посмотреть, потрогать и непременно что-то купить, то есть купить ненужную вещь, которая и в будущем почти наверняка не пригодится.

А ещё из памяти не выходил один случай, произошедший уже после того, как Илона овдовела. Тогда тоже проявилась жадность, но уже не в отношении вещей, а в отношении настоящего ребёнка. Странная, почти всепоглощающая жадность!

Это случилось, когда Илоне пришлось покинуть Липто и некоторое время пожить в Буде, и вот в один из воскресных весенних дней она возвращалась из собора Божьей Матери, где присутствовала на мессе. На площади перед церковью было, как всегда, много народа. Прохожие сновали туда-сюда, поэтому среди этой суеты сразу обращал на себя внимание маленький мальчик лет четырёх — бедновато одетый, но совсем не цыганёнок — который стоял один и озирался по сторонам.

Илона подошла, присела напротив него на корточки и спросила:

— Где твоя мама?

Мальчик не ответил, а лишь смотрел на неё очень внимательно.

— Как тебя зовут? — спросила Илона, но мальчик опять не ответил. Наверное, боялся.

Чтобы расшевелить его, она улыбнулась и предложила:

— Хочешь, я куплю тебе сладкий пирожок? Если хочешь, то просто кивни, — но мальчик вдруг захныкал, подошёл к ней и обнял за шею.

Илона тоже обняла его, взяла на руки, и в те мгновения, когда она стояла возле собора Божьей Матери и держала ребёнка, казалось, что исполнилась её молитва о том, чтобы Бог «послал дар». «Неужели, этот ребёнок мой? Неужели мой?» — спрашивала себя Илона, чувствуя, как маленькие пальчики неосознанно теребят воротник её накидки, подбитой мехом. Она сильнее прижала к себе ребёнка и ощутила, как бьётся маленькое сердце.

Казалось, что все печали и утраты остались в прошлом. «Ты потеряла Вацлава, но нашла этого мальчика», — подумала Илона, но тут послышался голос какой-то женщины:

— Благодарю, госпожа. Благодарю, что нашли его.

Илона обернулась и увидела молодую горожанку, весьма опрятную, которая держала за руку маленькую девочку — очевидно, свою дочь.

— Он убежал, — продолжала женщина взволнованным голосом. — Я звала его, а он не откликался, и я не могла найти его в толпе. Благодарю. Вы очень хорошо сделали, что подняли его на руки. Я сразу его увидела.

Женщина подошла ближе, чтобы взять ребёнка, а ребёнок потянулся к ней и произнёс:

— Мама!

Илона испытала неизвестное ей доселе чувство. Получалось, что она сделала доброе дело, но это принесло не радость, а разочарование и досаду. Ребёнка не хотелось отдавать. Хотелось оставить себе, несмотря на то, что он явно стремился вернуться к матери, чуть ли не вырывался из рук, а ведь ещё несколько мгновений назад так крепко обнимал незнакомую ему женщину.

«Так же несправедливо! Я нашла его. Он мой», — Илона еле сдержалась, чтобы не произнести этого вслух и еле заставила себя разжать руки. Она вдруг почувствовала себя очень жадной, готовой забрать то, что ей не принадлежит. Это было так на неё не похоже, и потому показалось очень стыдно!

«Хочешь детей — выходи замуж», — подсказывал разум, и в те дни Илона не раз задумывалась, почему бы ни выйти за вдовца, у которого уже есть дети, и воспитывать их... Но ведь следовало помнить о Вацлаве!

Ребёнок, найденный на улице, не помешал бы Илоне продолжать хранить верность покойному мужу, а если бы она снова вышла замуж и воспитывала чужих детей, то могла бы незаметно для себя привязаться к их отцу, если б он оказался хорошим, добрым человеком.

Любой священник сказал бы, что в этом нет ничего предосудительного, и что это даже правильно, но Илона держалась иного мнения. «Если я забуду Вашека, то уже не увижусь с ним на небесах. А ведь он ждёт меня и очень огорчится, если я не проявлю достаточно стойкости и терпения», — так она говорила себе, а затем обращалась с отчаянной молитвой к Богу: «Господь, я совсем запуталась. Я уже не знаю, о чём Тебя просить, но подари мне хоть немного счастья!»