Проходящий сквозь стены

Мертвое время

Жил на Монмартре один человек по имени Мартен, причем жил через день и оттого был очень несчастен. Одни сутки, с полуночи до полуночи, он проводил как все люди, а на другие душой и телом уходил в небытие. Что по многим соображениям его крайне огорчало. Начать с того, что мертвое время не оставляло никаких воспоминаний, в памяти Мартена складывались в плотную цепочку только полноценные дни, отчего жизнь казалась ему страшно короткой, и он всячески старался сделать ее однообразной — чтобы тянулась подольше. Главное же, он стыдился этого изъяна, боялся, как бы о нем не прознали соседи и не стали его чураться. Ведь с точки зрения здравого смысла жить через день — это полная чушь! Мартен и сам считал это чем-то возмутительным и не хотел подвергать опасности рассудок окружающих, обнаруживая перед ними столь абсурдный феномен. Вот почему он тщательно оберегал тайну своего пунктирного существования, и добрых десять лет, которые для него прошли как пять, ему это прекрасно удавалось. Зарабатывать на хлеб Мартену не приходилось, поскольку наследства, доставшегося ему от дядюшки Альфреда, вполне хватало для обеспеченной полужизни. Большая удача в его положении, ибо мест, где можно работать через день, не так-то много, а пожалуй, что и вовсе нет. Мартен снимал отдельную комнату на пятом этаже старого дома на улице Толозе, той, что соединяет два конца большой дуги, которую образует улица Лепик. Это жилище, обставленное недорогой мебелью, стоило ему 675 франков в год. Жильцом он был тихим, никогда не принимал гостей и избегал пустой болтовни на лестнице. Соседи на него не жаловались, а консьержке он даже нравился, так как был недурен собой и носил красивые тоненькие усики.

Мартен просыпался ни свет ни заря, вскакивал, не теряя ни минуты, живо одевался и выходил на улицу. Ему казалось, что он уснул не третьего дня, а накануне, и сердце его сжималось при мысли о пропущенных сутках. В такой ранний час все магазины и киоски были еще закрыты, поэтому Мартену приходилось бежать до ближайшей станции метро, чтобы купить газету и составить себе хоть какое-то представление о прошедшем без него дне. Он вслушивался в разговоры прохожих и гадал, что делалось на свете, пока его там не было. Постоянно мелькавшее слово «вчера» разжигало в нем любопытство, зависть и досаду. То был самый неприятный момент за весь день, порой Мартена захлестывало отчаяние. Жить вот так, одним сегодня, без завтра и вчера — это ли не изощренная пытка! Раздобыв газету, он забивался с нею в уголок кафе и прочитывал за завтраком. Первым делом бегло просматривал заголовки, потом дотошно изучал каждую страницу. У стойки утренние посетители пили кофе перед работой и громко обсуждали, какая погода была вчера утром и какая вечером. Мартен жадно вслушивался в их слова и старался потеснить собственные, позавчерашние воспоминания, чтобы освободить место для событий, о которых писали в газете.

Потом он смотрел на часы, и его начинало томить уже другое — мысль о том, что его время утекает. За чтением вчерашних новостей оно проносилось с ошеломительной быстротой. Мартен расплачивался за кофе и спешил на прогулку по неизменным маршрутам. Центр Парижа не привлекал его — в тамошнем пестром разнообразии не уследить за бегом минут. Нет, ему больше нравилось бродить в таких местах, как квартал Шапель. Улица Рике выводила к унылым пейзажам: сплошь рельсы, газгольдеры и товарные склады — застывшая бесконечность. В лучшие дни он упивался ощущением того, что время тут, на этих железных равнинах, течет медленно-медленно, как нигде больше на всем земном шаре. Однако порой нечаянно заглядывался на маневренный паровоз, или на клубы дыма, или на изгиб рельсов. А когда вдруг спохватывался, оказывалось, что незаметно прошел целый час. Мартен ужасался, шел дальше, но стрелки теперь так и плясали по циферблату, и тогда он прибегал к уловкам собственного изобретения. Например, притворялся, будто ему нужно на поезд, и приходил на вокзал за час до отправления, надеясь, что время ожидания покажется ему очень-очень долгим. Но в конце концов от частого употребления эта хитрость перестала действовать. Не удавалось обмануть себя и ездой на пригородных трамваях, даже под моросящим дождем. Стрелки вращались все быстрее, и все усилия остановить бег времени только ускоряли его. Мартен пробовал сидеть полдня дома и ни о чем не думать, созерцая рисунок на обоях. Тщетно — мысли принимались витать сами собой, воображение оживляло стены и превращало их в киноэкран.

Только в полдень настроение Мартена менялось к лучшему. Он покупал что-нибудь съестное у рыночных торговцев на улице Лепик и готовил обед на спиртовке у себя в комнате. Нагуляв за утро аппетит, с удовольствием жевал бифштекс или салат, и тоска его рассеивалась. «Жить через день, — размышлял он, — может, не так уж здорово, но все-таки лучше, чем совсем не жить. Лучше, чем умереть или не родиться. Как подумаешь о тех, кому не посчастливилось появиться на свет и пожить хотя бы день, или полдня, или хоть четвертинку, так поймешь, что тебе грех жаловаться».

Однако мудрые, благоразумные соображения утешали ненадолго. По мере того как исчезало приятное чувство насыщения, они теряли убедительность, и вечерние часы становились такими же мучительными, как и утренние.

Он снова часами бродил по пустынным улицам, возвращался домой к одиннадцати, ложился и мгновенно засыпал. Ровно в полночь Мартен внезапно исчезал, а сутки спустя появлялся вновь и даже попадал в тот же сон. Много раз он пытался не спать, чтобы подстеречь момент, когда наступит небытие. Однако ни скачка, ни плавного перехода не замечал. Если за секунду до полуночи он расстегивал пуговицы на жилете, то секундой позже продолжал делать то же самое. Между тем за этот миг проходил целый день, в чем он мог убедиться, спустившись на улицу. Ощутить мертвое время ему было не дано, поэтому он предпочитал засыпать еще до двенадцати, чтобы хоть не ждать понапрасну.

Вряд ли кто-нибудь когда-нибудь мог бы узнать о его тайне. Для этого надо было, чтобы полночь застала Мартена в людном месте, а такой неосторожности он не допускал. И все же однажды оказался на волосок от разоблачения. В один из мертвых дней в его комнате протекла труба и водой залило соседей снизу. Они сообщили консьержке, та поднялась на пятый этаж, стала стучать, никто не открывал, а дверь была заперта на ключ изнутри. Консьержка испугалась, не умер ли квартирант, вызвала слесаря, они взломали замок, но не нашли Мартена ни живым, ни мертвым и очень удивились. На крючке висела шляпа, на стуле лежала аккуратно сложенная одежда, на оконном шпингалете висело свежее на вид белье, но его самого нигде не было. Истины никто не заподозрил, но по дому пошли разговоры. На другой день, когда Мартен, как обычно, выходил спозаранок из подъезда, консьержка остановила его и строгим тоном спросила, что это были за фокусы. У Мартена хватило присутствия духа не пускаться в путаные объяснения, и он беззаботно сказал:

— Да я и сам не понимаю… А какой у вас чудесный бумазейный халатик, вам так идет! Просто прелесть!

— Правда? — Консьержка просияла и больше ни о чем его не спрашивала.

С тех пор он стал следить за тем, чтобы не оставлять на ночь ключ в двери.

В один прекрасный сентябрьский день Мартен влюбился — произошла одна из тех вещей, которых он боялся больше всего. Обычно, заметив красивую женщину, он предусмотрительно отводил глаза. Но в то утро в мясной лавке на улице Лепик он только услышал серебристый голосок у себя за спиной: «Мне небольшой кусочек, этак на двадцать — двадцать пять су», — и сразу влюбился. Он обернулся и увидел девушку с ласковыми глазами — именно такая и должна была пленить сердце несчастного человека, который жил через день. Девушку тронул его пылкий взгляд, умилил холостяцкий антрекот, который он держал в руке, она залилась румянцем и постаралась, чтобы он это заметил.

Теперь Мартен встречал ее через день на улице Лепик, и они обменивались нежными взглядами. Вот когда ему стало нестерпимо больно, что он живет не как все люди. Он и заговорить-то с девушкой не решался, ведь это могло бы привести к ужасным последствиям. «Разве может женщина ужиться с таким человеком, как я? — думал он. — Кому понравится вдовствовать через день! И как объяснить мои исчезновения?»

И все-таки однажды утром, когда шел дождь, он предложил ей укрыться под его зонтиком, а она согласилась, улыбнувшись такой ангельской улыбкой, что он не утерпел и признался ей в любви. Едва договорил, как горько пожалел, да поздно. Девушка горячо сжала его руку, державшую зонтик, и сказала:

— И я. Я полюбила вас с того самого дня, когда вы покупали антрекот. Меня зовут Анриетта, я живу на улице Дюрантен.

— А я — Мартен, живу на улице Толозе. Очень рад.

Он проводил ее до дома и, уже прощаясь на улице Дюрантен, подумал, что было бы неприлично не попросить ее о свидании.

— Я не прочь, — ответила Анриетта. — Да хоть завтра — я свободна целый день.

— Нет, — краснея, сказал Мартен, — завтра меня не будет. Давайте лучше послезавтра?

В назначенный час они оба сидели за столиком кафе на бульваре Клиши. И когда все главные слова были сказаны, Мартен, успевший все хорошенько обдумать, тяжело вздохнул и произнес:

— Анриетта, я должен кое в чем вам признаться. Видите ли… я живу через день.

По глазам Анриетты было видно, что она не совсем поняла, тогда он рассказал все подробно и, волнуясь, закончил:

— Ну вот. Я решил предупредить вас с самого начала. Конечно, через день — это не так уж много.

— Но и не так уж мало, — возразила Анриетта. — Бесспорно, лучше быть все время вместе, особенно поначалу, но что поделаешь! Не всегда получается, как мы хотим.

Мартен одной рукой привлек ее к себе, другую положил под ее левую грудь, и они просидели в обнимку, пока не стемнело и в кафе не зажгли свет. А часом позже Анриетта перебралась с улицы Дюрантен на улицу Толозе. В тот вечер влюбленные едва успели поужинать. Глаза в глаза, они с каждой минутой все больше убеждались, что созданы друг для друга. Время прошло незаметно, и ровно в полночь Анриетта изумленно вскрикнула. Мартен, державший ее в объятиях, вдруг растаял, словно его и не было. От расстройства она в первый момент чуть не обиделась, за то что он вот так взял и исчез совершенно бесследно, но любовь тут же пробудила в ней другое чувство: тревогу — вдруг он не вернется! Такое не укладывалось в голове: чтоб просто раз — и нету человека, пусть даже и на время. И где же он теперь? На небеса вознесся? Анриетта так и подумала, но в то же время ей чудилось, что Мартен витает где-то тут, рядом с нею, подобно духам покойных, что бродят среди живых и читают их помыслы. Прежде чем уснуть, она помолилась, чтобы успокоить его и вручить в руки Господа.

Наутро она проснулась на новом месте, и любящее сердце ее сжалось при мысли о Мартене. Ей было жаль его до слез. Но и страх шевелился в душе, как перед притаившимся невидимкой. Одеваясь, она старалась ни в коем случае не оскорбить незримого наблюдателя своей наготой, известно же, что мертвецы… ну, или… все оттуда, с того света… чрезвычайно зловредны. Любят придираться по мелочам и шутить злые шутки — благо они бессердечные. Около десяти часов консьержка просунула под дверь какой-то рекламный листок. Анриетта в это время натягивала чулки. Услышав легкий шорох, она быстро прикрыла коленки и обернулась с приветливой, но чуть боязливой улыбкой. Ей подумалось, что это Мартен выражает свое недовольство таким малоприметным, но естественным для духов способом. Увидев же бумажку, она почувствовала облегчение, смешанное с горечью.

«Мне бы хотелось знать наверняка, что он здесь, — думала она. — Трудно верить в возвращение того, кого совсем-совсем нет».

Все утро она прорыдала. Но к вечеру ей стало лучше. Мартену осталось пребывать в этом непостижимом состоянии всего несколько часов, и надежда на его скорое возвращение разгоняла тревогу бедной девушки. Она ждала его со сладостным нетерпением, как путника, возвращающегося домой из длительного путешествия по чужбине, из краев, которые и представить себе трудно. Вот часа в четыре пополудни он перекусывает бутербродом в вокзальном буфете где-нибудь, скажем, в Дижоне. У поезда тут стоянка, есть время пройтись по городу. Анриетта мысленно провожала его по главным улицам, потом усаживала в вагон на удобное местечко у окна и заботливо закрывала двери купе, чтобы его не продуло. Поезд шел со всеми остановками. Это было томительно долго, но ничего — любимый уже в дороге, осталось немного потерпеть.

В полночь Мартен материализовался в постели, там же, откуда испарился прошлой ночью. Суток, которые Анриетта провела тут одна, для него просто-напросто не было. Он обнял ее, уверенный, что все еще длится их первая ночь. Однако уже в следующее мгновение взгляд его упал на будильник, и он понял, что исчез и вернулся. Он встревоженно посмотрел на Анриетту, будто в утешение гладившую его по руке, и они в один голос сказали: «Ну как?» Первым ответил Мартен.

— Как? Да никак, — пожал он плечами. — Понимаешь? Никак. Меня просто не было на свете, как, например, тебя сто лет тому назад. Весь вчерашний день для меня — мертвое время. Но для тебя-то, Анриетта, оно протекло нормально и осталось в памяти. Расскажи мне про него, расскажи, что было вчера. Как проходят часы, когда меня нет? Как дни стыкуются с днями? Возмести мне то, что я теряю, что ускользает от меня в моей полужизни! От газет толку мало. Они не о том… там пишут о вчерашнем дне для тех, кто его прожил. Ну, рассказывай!

— Сегодня утром, — начала Анриетта, — я встала в восемь…

— А раньше, до этого? Начни с той секунды, когда я исчез…

— Как ты исчез, я не могу сказать. Был-был, и вдруг тебя не стало. Я еще чувствовала твое тепло и как ты меня обнимаешь, но сам ты уже куда-то пропал. Я не испугалась — ты же предупреждал, но все равно ужасно удивилась. Даже села и осмотрелась, нет ли тебя в комнате, — глупо, конечно. Около лампы кружила какая-то синяя муха, и… не сердись, но у меня мелькнуло в голове, не ты ли это…

— Нет-нет, конечно, нет! — сказал Мартен. — Я, помню, тоже видел ее незадолго до полуночи. Эх, я бы рад летать в пропащие дни синей мухой!

Очень скоро Анриетта привыкла к исчезновениям Мартена. Живут же женщины с мужьями, которые через день уходят на суточное дежурство. И жалеть его в общем-то было не за что. Будучи в небытии, он не страдал, это точно. И если уж на то пошло, так даже лучше, чем в самом деле сутками ишачить. А сам Мартен, став семейным человеком, почувствовал себя куда счастливее. Меньше мучило навязчивое желание овладеть мертвым временем. Слушая подробные рассказы Анриетты о том, как проходят дни ее соломенного вдовства, он постепенно убеждался: все дни похожи друг на друга и различаются только тем, что мы сами в них вносим. Ему даже начало казаться, что жить через день — особая привилегия, о какой можно только мечтать.

Время мчалось быстро, как никогда, но теперь это его нисколько не пугало. Жизнь его преобразилась с появлением Анриетты. Он безмерно любил ее и не хотел отравлять их радость бессмысленными сожалениями и расчетами.

— Ты проживаешь в месяц тридцать счастливых дней, а я только пятнадцать. Но к концу месяца мы оказываемся вместе, и это главное.

— Нет, — возражала Анриетта. — У меня не тридцать дней — когда тебя нет, мне скучно и тоскливо.

Говоря так, она просто хотела сделать приятное Мартену. В действительности же она без него не скучала. Отдыхала себе, наслаждалась покоем и сознанием своей верности. В ее любви, в отличие от безоглядной страсти Мартена, сквозили нотки рассудительности и дружбы. К концу второго года эта разница привела к разладу, который сначала оставался незаметным, по крайней мере, для Мартена, что же до Анриетты, то у нее хватало досуга, чтобы подумать и понять, как странно все сложилось. Она не терзалась угрызениями совести и всеми силами старалась сохранить хотя бы видимость прежних отношений. И правда, чем же она виновата, что время для нее и для него шло в разном ритме. Ее любовь продолжалась целых два года и успела потерять ту свежесть и тот пыл, которые сохраняла любовь Мартена, длившаяся всего лишь год. Да и часы одиночества, когда она могла вдоволь размышлять, вглядываться в себя и делать выводы, немало остужали нежные чувства. Иногда и Мартену случалось почуять какую-то шероховатость, но ему не хватало времени вникать в эти смутные подозрения. Однажды ночью, вернувшись к жизни, он, как обычно, очутился в темной спальне и закончил фразу, прервавшуюся при исчезновении. Но Анриетта что-то замешкалась с ответом. Он вытянул руку, пощупал постель — пусто. Дрожащей рукой он включил свет. Будильник показывал полночь, Анриетты в комнате не было. И тут Мартен ощутил всю глубину временного провала, с которым ничего не мог поделать и который вмещал невесть сколько событий. Прежде об этом пространстве, близком и недостижимом, он знал только косвенно, теперь же вдруг столкнулся с ним вплотную. Отсутствие Анриетты покуда измерялось для него двумя минутами, но начало его тонуло в неизвестности и, возможно, отстояло на много часов. Мартену стало дурно, захотелось позвать на помощь. Он встал, обошел всю комнату, убедился, что вещи Анриетты на месте, и снова лег. Она пришла в четверть первого, спокойно улыбнулась и сказала:

— Прости, милый, я была в кино, а фильм закончился позднее, чем я думала.

Мартен только молча кивнул в ответ и постарался не давать волю своему гневу. Злиться на Анриетту за то, что она пошла в кино, — все равно что упрекать ее в том, что она живет нормальной жизнью. Но она сама поняла: Мартен огорчен, — и взяла его за руку. Мартена этот ласковый, почти материнский жест еще больше взбесил, он решил, что ей неловко перед ним, как здоровому человеку перед паралитиком. Анриетта прижалась к нему лицом. От губ и щеки ее повеяло свежестью — должно быть, она торопилась, бежала бегом по ночным улицам.

— Ты сердишься, что я ходила в кино? — прошептала она. — Поверь, если б я знала, что вернусь так поздно, не пошла бы…

— Да вовсе нет! — сказал Мартен. — С чего бы мне сердиться? Ты, разумеется, имеешь право ходить в кино и вообще… куда захочешь. Меня не касается, чем ты занимаешься, пока меня нет. Это твое дело. Если б я и знал обо всем, что ты делаешь, как бы я мог иметь что-то против, раз сам в эти дни не живу? Ты абсолютно свободна. И вольна распоряжаться своей жизнью. Что из того, что время от времени она соприкасается с моей!..

— Как это время от времени! — перебила его Анриетта. — Каждый второй день у нас общая жизнь.

— Ну да, конечно, можешь не напоминать, — усмехнулся Мартен. — От тебя ничего не зависит, ты стараешься, как можешь.

Анриетта выпустила его руку и встала с обиженным видом. Потом принялась раздеваться, а Мартен, притворяясь, что спит, подглядывал за ней исподтишка. В полной тишине она снимала одну часть одежды за другой, нисколько не заботясь, смотрит он на нее или нет. В ее движениях, в выражении лица было что-то непривычное, отчужденное, какая-то рассеянность, истома, сожаление, подмечал Мартен, словно она еще погружена в воспоминания о мире, из которого недавно вернулась. Вот так, наверное, она раздевалась в дни его небытия. Сняв все, она предстала в дразнящей наготе; она тут, рядом с ним, такова несомненная данность, но Мартену виделось, как гибкое тело его подруги движется в какой-то иной реальности. Сама собой напрашивалась мысль, что и там кто-то был с нею рядом. Воображение Мартена не преминуло дорисовать картинку. Да самого утра он не сомкнул глаз — все прислушивался к ровному дыханию Анриетты и представлял себе, какие тени минувшего дня населяют ее сны.

Что поначалу было исключением, превратилось в привычку, теперь Анриетта приходила домой за полночь по меньшей мере раз в неделю. Мартена это страшно раздражало, но предлогов выплеснуть ярость не представлялось. Что, женщине нельзя сходить разок-другой в кино? — оправдывалась Анриетта. Мартен кипятился, но даже не мог утешаться мечтами о мести. Каждая минута опоздания словно добавляла в его и без того урезанное существование еще целый час мертвого времени. Он замкнулся в молчании и молчал до тех пор, пока в нем не вспыхнула настоящая ревность. Подозрения, которые он долго старался подавлять, вдруг показались ему вполне обоснованными. Человеку, живущему через день, на роду написано носить рога; чтобы не изменять ему, женщина должна обладать такой непробиваемой верностью, какой и сам рад не будешь. Мартен это понимал и все же докучал Анриетте вопросами, звучавшими как упреки.

— Ладно тебе, выдумываешь Бог знает что! — отмахивалась она.

Ее невозмутимый тон выводил Мартена из себя. Он скрежетал зубами, хохотал, рыдал, страстно сжимал ее в объятиях и снова задавал одни и те же вопросы. Это становилось невыносимым, но Анриетта терпела и утешала себя тем, что хоть через день может жить спокойно, а многие жены и этим не могут похвастать. Мартен сам толкал ее на неверность, убеждая, что только полная дура не завела бы на ее месте любовника. И наконец, в один прекрасный день, когда он пребывал в небытии, она встретилась с белокурым аккордеонистом по имени Деде, очень тонкой натурой. Он едва успел раскрыть рот, а Анриетта уже не сомневалась в его уме.

— Такой человек, как я, — втолковывал он ей, — нуждается в любовной близости. Кто не склонен к глубинному анализу души, довольствуется малым. Лишь бы избранница устраивала его по эстетическим меркам. Но артист — иное дело. Его потребности идут дальше любовных сношений. Вы спросите почему, да потому, отвечу я, что ему нужно, чтобы ценили и понимали его искусство. Не каждая женщина на это способна. Мы, артисты, разборчивы. Но вам я скажу, не колеблясь: вы мой идеал.

Взор его был так неотразим, что отметал последние ее сомнения. Случившееся никак не умалило и не увеличило ревности Мартена; каждый второй день по нескольку раз разыгрывалась одна и та же сцена.

— Я же знаю, у тебя есть любовник, — повторял он. — Поклянись, что нет.

— Конечно, милый, — отвечала Анриетта. — Я тебе клянусь.

Меж тем каждый промежуточный день она посещала аккордеониста в его комнатке на улице Габриель. Она любила его без памяти, что, однако, не отменяло любви к Мартену. Деде как настоящий артист считал себя свободным от обязанности сохранять верность. Я, точно пчелка, говорил он, собираю нектар со всех цветов, чтобы обогатить свой музыкальный диапазон. Настал черед Анриетты испытать муки ревности. Теперь она лучше понимала, каково приходилось Мартену, и горячо ему сочувствовала. Голос ее трепетал от волнения, когда она клялась ему в вечной любви.

Но женщины, любящие сразу двоих, редко бывают благоразумными. И вот, когда Деде соврал, что поселил у себя старушку-мать — на самом деле он хотел без помех облетать все встречные цветочки, — и потому не сможет больше принимать у себя Анриетту, она сказала:

— Ну тогда приходи ко мне сам.

Деде пришлось долго уламывать, но все-таки он согласился. И однажды, в день, когда Мартена не существовало, пришел на улицу Толозе, где Анриетта угостила его ужином. Весь вечер гость был озабочен только одним: подбирал слова, чтобы перед уходом, как он заранее наметил, объявить о разрыве; сама хозяйка думала о том же и со страхом ждала этих слов; вот почему ни он, ни она не заметили, что будильник остановился на четверти одиннадцатого. В полночь оживший в постели Мартен потерял дар речи от изумления. Посреди комнаты, спиной к нему стоял мужчина в кальсонах и что-то вещал властным голосом, а Анриетта, закрыв лицо руками, слушала его и плакала.

— От судьбы не уйти, Анриетта, — говорил незнакомец. — Ты не можешь меня понять.

Не дожидаясь продолжения, Мартен выставил обоих за дверь. Аккордеонист был так ошеломлен его внезапным появлением, что даже не вернулся за своей одеждой. Мартен выбросил ее вместе с тряпками Анриетты в окно, снова забрался в постель, но уснуть не смог.

Следующий день он попытался прожить как прежде, по-холостяцки. Улицей Рике дошел до квартала Шапель и стал смотреть на утопающие в утренней дымке бурые равнины. Но время тянулось страшно долго, казалось, полдень не наступит никогда. Стрелки на часах двигались еле-еле, вокруг ничего интересного. Сама мысль об обеде в одиночку, в пустом доме была нестерпима Мартену, и он зашел в ресторан. Поел он меньше чем за полчаса, однако и они показались ему бесконечностью, он даже испугался, не замедлилось ли время.

Наученный утренним опытом, он просидел до вечера в кино, а выходя, купил детективный роман, но от скуки ничего не помогало. Отныне так же мучительно тянулись все дни его земного существования, и он уже был бы рад жить сутки в неделю, а не то и в месяц.

Как-то вечером, одолеваемый тоской по мертвому времени и желанием укрыться в нем навсегда, Мартен надумал разогнать хандру и начать бурную жизнь. Час был довольно поздний, он вышел из дома и врезал по физиономии первому встречному. Тот отскочил, взбежал, зажимая разбитый нос, вверх по лестнице, которой кончается улица Толозе, и с верхней ступеньки обрушил на обидчика поток брани. Мартен послушал-послушал его да и понял, что попытка не удалась — время ничуть не ускорилось. Тогда он решил поискать приключений в кино. Ему повезло — на соседнем месте сидела молодая женщина, он сразу принялся, хотя довольно вяло, щупать ее коленки. Но женщина ушла из зала под руку с соседом справа, который пощупал ее первым.

Мартен тоже вышел и зашагал по бульвару. Ему взбрело в голову дождаться двенадцати часов и исчезнуть у всех на глазах. Вдруг на другой стороне он заметил Анриетту. Она сидела на террасе кафе с каким-то пожилым мужчиной. Позабыв о машинах, Мартен рванулся напрямик через улицу. Летевшее на полной скорости такси не успело затормозить. Строго говоря, несчастного случая не произошло: Мартен улетучился как раз в тот момент, когда его сбил капот машины, но больше он на Монмартре не появлялся, — видимо, удар оказался смертельным.

А Анриетта, успевшая узнать несчастного Мартена, сказала своему любовнику:

— Гляди-ка, уже полночь!