Проходящий сквозь стены

Душа Мартена

Мартен застрелил из револьвера жену, тещу, тестя — и перевел дух. Все прошло как нельзя лучше. Обе женщины упали молча, получив пулю в голову, и даже не успели удивиться. Только старик сделал резкое движение, будто пытаясь защититься, прежде чем рухнул на пол с размозженным черепом и бессмысленно задергался, а из глаз у него потекла кровь. Уже собираясь пустить четвертую пулю в лоб себе самому, Мартен замер на миг, задумчиво разглядывая распластанные по полу тела; но это зрелище оставило его настолько равнодушным, что, как он ни старался, ни ужаса, ни трепета перед содеянным не ощутил. Раскаяния или особой радости он тоже не чувствовал, и мотивы собственного преступления вдруг потеряли для него всякий смысл. Здесь, в столовой, между стульев светлого дуба, лежали три мертвеца: все как один форменные покойники — да и он, четвертый, уже скоро будет среди них. Случившееся уносилось прочь, далеко-далеко, и по пути выцветало, теряя привычные краски прежней жизни, — так что и на убийство уже не походило. Для Мартена, коснувшегося вечности, оно стало лишь крохотной точкой на бесконечной линии, по которой, казалось ему, он скользит, — хотя соседи, когда сбегутся сюда, увидят совершенно другую картину. На самом же деле то, что произошло, уже не касалось Мартена, и три трупа на полу были для него все равно что чужие.

Сознание Мартена окаменело, застыло, и ледяная, безграничная тоска словно загнала его в глухой угол. Все органы по-прежнему мягкого и теплого тела работали привычно, слаженно, но оно уже получило от разума приказ, который теперь готовилось привести в исполнение. Мартен поглубже уселся на стул, спокойно, но решительно выпрямил спину, поднял свисавшую вдоль тела руку к голове и повернул запястье. Дуло револьвера приподняло прядь волос и уперлось в правый висок под нужным углом. Палец нажал на спусковой крючок, тот сдавил тугую пружину и щелкнул, но выстрела не последовало: то ли механизм заклинило, то ли патрон оказался с дефектом. Палец тут был ни при чем, как и запястье, предплечье и все прочие суставы и мышцы, сработавшие должным образом: они выполнили приказ и расслабились, а револьвер упал на пол. Мартен понял, что выстрела не было, но это уже казалось не важным. Он зашел слишком далеко, чтоб идти на попятную, поэтому решил отныне считать себя вполне мертвым, пусть и не все формальности соблюдены.

Тем более что он и правда почувствовал, как душа покинула его тело, — было больно, хоть не совсем понятно, где именно. Как настоящий христианин Мартен решил, что его душа отправилась в ад. Сперва это его не особенно расстроило — впрочем, он вообще потерял способность огорчаться или беспокоиться. Но при взгляде на мертвецов, лежавших у его ног, подумал, что неразумно проявлять такое безразличие к собственной душе, ведь она лишь ненамного опередила временно задержавшееся тело. Мартен вспомнил, какие муки перенес на прошлой неделе в кресле дантиста, и стал всерьез опасаться за будущее своей бренной плоти.

Снизу донесся шум шагов, захлопали двери, гомон тревожных голосов заполнил лестничный пролет и добрался до столовой; Мартен подумал о судьях, преисподней и вечных муках, и звериный стон вырвался из его груди. Испуг вывел его из оцепенения, он поднял револьвер, перезарядил его и стал пробираться к выходу, переступая через тела своих жертв и бормоча «вот заразы». Ничего оскорбительного — обычная присказка. Мартен прошел через переднюю и отворил дверь, сжимая в кармане револьвер. Соседи, столпившиеся на площадке, поняли, что перед ними убийца, но вид Мартена — решительный, настороженный, грозный — привел их в замешательство. Только один вежливо осведомился, не слышал ли Мартен выстрелов и не знает ли, что стряслось.

— Не беспокойтесь, все уже в порядке, — ответил Мартен.

Он думал, что успеет уйти, пока никто не опомнился, но только сделал первый шаг, как все тот же сосед спохватился и окликнул его:

— Эй! Не так быстро! Вы, похоже, куда-то спешите?..

Мартен развернулся, вытащил револьвер из кармана и выстрелил в упор. Сосед схватился за живот и со стоном повалился на землю. Остальные расступились и вжались в стену, с испуганными глазами и пересохшим горлом. Мартен подсчитал, что заручиться их молчанием не получится — не хватит патронов, а потому загнал всех, включая умирающего, в дом и запер на ключ, приподняв в знак прощания шляпу, без малейшей иронии.

Мартен дошел до метро и с двумя пересадками добрался до людного дешевого ресторана, где мог пообедать, не привлекая внимания. Да и держался он уверенно, без тени беспокойства на лице. С аппетитом уплетая обед, он стал соображать, как бы спасти свою шкуру. И очень скоро составил неплохой план бегства. Все ему давалось легко, и он понимал теперь, как же сильно раньше мешала душа. Теперь, в свете чистого разума, мир казался предельно простым — и почему это прежде он пасовал перед такими пустяками! Однако же страх адских мук, уготованных его телу там, где сейчас томится душа, не исчезал и терзал его плоть, мешая получать удовольствие от пищи. Он пытался утешить себя тем, что необычное положение, в котором он оказался, было ему на руку, но неизбежно приходил к мысли, что лет через двадцать, в лучшем случае — через тридцать, он все равно окажется в геенне огненной. Подцепляя кусочек камамбера, Мартен пытался представить свою душу в тот миг, когда он встретится с ней там, в аду, но, как ни старался, ему виделась лишь смутная, субтильная женская фигурка, слегка напоминающая его жену. В итоге он решил удовольствоваться этим неясным образом и даже подумал: «Может, все-таки она попадет в чистилище… Что ж, уже неплохо…»

Мартен утратил способность надеяться, и мысль эта была лишь спокойным предположением. Он пытался составить в уме список грехов, за которые предстоит отвечать его душе, и высчитать, хотя бы примерно, какое наказание соразмерно его вине, но само понятие вины ускользало от него совершенно, так что приходилось начинать все снова и снова.

«Ну, поглядим, ведь это так просто. Душа в ответе за убийство троих: супруги, тещи и тестя. Однако (упруга изменяла мужу при потворстве родителей… изменяла при потворстве… изменяла…»

Мартен жевал медленно, стараясь как следует разобраться в факте прелюбодеяния, но решительно ничего не указывало ему, оправдывает ли это гнев и месть обманутого мужа. Он порядком устал без толку мусолить эту задачку, так что, забыв об осторожности, даже повернулся к соседу — и уже открыл было рот, чтобы посоветоваться с ним, но вовремя спохватился, утер со лба холодный пот и с ужасом подумал об опасности, которую чуть не навлек на себя. Оставив недоеденный обед, он, от греха подальше, отправился пешком к Лувру, где и решил пробыть до вечера.

В Лувре Мартен провел три долгих часа, все прикидывая, каковы шансы у его души. Живопись ничуть не трогала его, зато здесь он, к счастью, был вне поля зрения полиции. Он брел по залам, медленно переходя от картины к картине, на миг останавливался перед каждой, но сохранял при этом полное равнодушие. Впрочем, перед некоторыми полотнами на евангельские темы он задерживался подольше, пытаясь понять, что за штука хваленое милосердие Сына Божия и Пресвятой Девы, но их лики, даже самые благостные, были непроницаемы, как лица музейных смотрителей. Перед картиной, изображавшей сцену распятия, завороженно стоял посетитель и разглядывал ее с немым восторгом. Мартен не утерпел, толкнул его локтем и спросил, кивнув на распятие:

— Ну и что вы об этом думаете?

Посетитель удивился, но с жаром ответил:

— Восхитительно! Это шедевр!..

— Да-да, конечно, шедевр, — растерянно кивнул Мартен.

Ответ незнакомца запутал его еще больше, и он отошел в полном недоумении.

Уже вечерело, когда он покинул Лувр, на улицах зажигались фонари, дождь лил как из ведра. Нечувствительный к романтической красоте вечернего города, Мартен прошел по улице Риволи, укрываясь от дождя под ее аркадами, и заскочил в кафе на площади Пале-Рояль. За соседним столиком двое обсуждали удивительное преступление — сенсацию дня.

— Положим, этот Мартен погорячился, но сами подумайте — ведь на него весь квартал пальцем показывал. Жена ему изменяла в открытую, у всех на глазах, а старики ей потакали. Представьте себе хоть на минутку, каково жилось бедняге: все кругом в сговоре и водят его за нос. Любой на его месте сорвался бы!

— Пусть так, но кто ему мешал уйти? Средства позволяли… Да и потом… вы вот жену его во всех грехах обвиняете, а как знать, может, и у нее на то причины были? Может, вообще, это он первый…

— Ну нет, дружище! Тут вы пальцем в небо! Почитайте показания соседей. Тихий малый, мухи не обидит, перед собственной консьержкой робеет… Да вы только взгляните на его лицо! На нем же все написано. Руку дам на отсеченье, что этот парень был примерным мужем.

Мартен энергично кивнул, подтверждая это, но никто не обратил внимания. А его защитник продолжил:

— И если б этот болван ограничился только женой, любые присяжные его оправдали бы, уж поверьте. Хотя… если под горячую руку…

— Я понял, к чему вы клоните… Вы уж готовы заодно и убийство стариков оправдать.

— Почему нет? Надо же быть последовательным.

— К счастью для правосудия, он убил еще и четвертого, который уж точно был ни при чем.

Тут Мартен почувствовал, что должен вмешаться в спор. Его толкали не эмоции, а все то же стремление разобраться, за что отвечать его умершей душе. Он отодвинул блюдце и, нагнувшись к их столику, произнес нарочито громко:

— Прошу прощения, но четвертый не считается.

Оба спорщика разом повернулись к нему — видно, предмет спора настолько их увлек, что они даже не удивились вмешательству незнакомца.

— Да-да, не считается, — продолжил Мартен, — потому что в тот момент убийца уже был без…

Тут он осекся, а те двое, толкнув друг друга локтями, глядели на него с добродушной усмешкой.

— Вы хотите сказать, что убийца уже был безумен? — спросил один.

Мартен, казалось, растерялся: он беззвучно шевелил губами, руки судорожно мяли скатерть. Он понял вдруг, как неосмотрительно и глупо было заговаривать с этими людьми — ведь они теперь говорят на разных языках. По коже пробежала дрожь, и страх сковал его. Он тщетно искал опору, чтобы устоять под волной нахлынувшего ужаса, и едва подавил звериный стон, какой вырвался у него утром, на месте преступления. Его собеседники, удивленные тем, как внезапно он замолк и изменился в лице, стали внимательнее присматриваться к нему, пытаясь заглянуть в глаза, скрытые полями шляпы. Одна и та же мысль пришла им в голову — они переглянулись, побледнели и, не спуская с Мартена глаз, нашарили на столе между блюдцами вечернюю газету и развернули ее.

Из-под огромных букв заголовка на Мартена глядел его портрет. Мартен тут же вскочил со стула, вдребезги разбил графин с водой, оттолкнул официанта и, опрокинув по пути пару стульев, бросился к выходу. Большими шагами он пересек забитую автомобилями площадь Пале-Рояль — и был таков. Побродив какое-то время по плохо освещенным переулкам, он наконец вышел на улицу Риволи у магазина Самаритен. Он изрядно устал, нужно было передохнуть и как следует обдумать положение. Неприятная неожиданность, портрет в газетах, вынуждала резко изменить тактику. В качестве временного убежища Мартен выбрал ближайшую церковь. Поглубже натянув шляпу, чтобы не видно было лица, он вспоминал речь в свою защиту того добровольного адвоката из кафе.

«В целом, — подвел он итог, — не так уж все плохо для моей души. Если небесный суд окажется хотя бы так же милостив, как суд присяжных… Присудят ей, скажем, лет пятьдесят в чистилище, вот и все дела!»

Мартен сидел в полутемном нефе церкви, у самого подножия колонны. Величие и пустынный полумрак святилища не трогали его. Тревоги улеглись, и он теперь мог не спеша обдумать, что делать дальше. Когда новый план побега был готов, он взглянул на часы и положил себе три четверти часа на отдых. Его внимание привлекли огоньки свечей, ярким роем мерцавшие в боковом нефе, где был придел Девы Марии. Пред алтарем три старушки в черном стояли на коленях, сцепив руки перед треугольным вырезом воротника. Мартен, увидев, как они молятся, подошел и опустился на колени за их спинами. Память у него работала великолепно, и он с легкостью вспомнил пару молитв, выученных когда-то. Но осекся, едва успев начать, так как сообразил, что толку в этом никакого. Призыв, поднявшийся было из груди, рухнул обратно: Мартен понял, что точно так же мог бы горланить кабацкие песни под куполом храма, никак не нарушив его святости. Он с легкой завистью наблюдал за старушками — вот у кого каждое слово поднималось из души, и даже легкий шепот, должно быть, звучал не напрасно.

«Ведь и я был таким же, — думал он, — но теперь, без души, я даже не грешник, я не в счет, и никто меня не услышит. Эх, был бы я всего-навсего бедным грешником! Как все было бы просто!..»

Покинув придел, Мартен решил обойти всю церковь и направился в темную ее часть; где-то там, впереди, брезжил маленький огонек. Подойдя, он различил около главного алтаря единственную свечку, которая освещала деревянную кружку для пожертвований с надписью «За души в чистилище»; на кружке был висячий замок. Мартен вытащил из кошелька стофранковую купюру и опустил в щель. Но не успел отойти и на шаг, как вдруг передумал:

«И зачем я кинул туда сто франков? Какой с них толк, если делить придется на миллионы душ! Моей — и на долю секунды мучений не убавит. Мне эти деньги куда полезней на земле».

Убедившись, что никто его не видит, Мартен осмотрел замок. Петли, в которые продета дужка, были привинчены слабо — он легко отвинтил одну из них. Забрав со дна свою купюру, единственную в кружке, он вернул замок на место и продолжил обход. Ему пришло в голову, что для всякого, у кого есть душа, то, что он только что сделал, было бы грабежом и кощунством.

«В некотором смысле без души даже удобно, — подумал он, — если только не думать, чем все кончится…»

Мартен бродил по церкви как по музею: с таким же спокойным и ясным рассудком. В апсиде он сел на стул и долго разглядывал витраж в темной глубине — его нижняя часть из простого матового стекла наливалась красным от закатного света снаружи. Постепенно тело Мартена расслаблялось, забывались и муки чистилища, и необходимость искать пропитание. В состоянии такого животного блаженства он стал понемногу задремывать. Мир тихо сужался до стеклянного квадрата, который Мартен различал из-под тяжелеющих век. Он понимал, что опасно засыпать здесь, в церкви, но не мог противиться охватившему его оцепенению, пока вдруг под сводами не прокатился гул — хлопнула тяжелая дверь. Мартен вскочил, и на него тут же обрушились прежние тревоги и заботы, он снова стал прикидывать свои шансы на земле и на небе. Где-то под самым витражом послышался стук шагов по каменному полу. Мартен подошел поближе и увидел священника, идущего из ризницы в боковой неф. Встреча показалась ему как раз кстати.

— Святой отец, я хотел вас спросить!..

От неожиданности священник отшатнулся, но потом сделал знак, что внимательно слушает.

— Как вы думаете, святой отец, может ли убийца рассчитывать на милость Господа?

Стараясь скрыть внезапный испуг, священник ответил шепотом, будто призывая Мартена к благоразумию:

— Не сомневайтесь, милость Божия безгранична.

— Ну да, так я и предполагал…

Мартен помедлил минуту, раздумывая, стоит ли задавать более конкретный вопрос. И решил, что лучше воздержаться.

Священник же подумал, что Мартена нужно поддержать в добром намерении, и, коснувшись его руки, участливо произнес:

— Вы, наверное, пришли исповедаться?

— Что вы, нет, конечно! — отшатнулся он. — Не в чем мне исповедоваться.

Священник укоризненно покачал головой. В ответе Мартена он услышал не столько гордыню, сколько простодушие.

— Святой отец, еще вопрос: могу ли я попросить вас отслужить мессу за упокой души некоего Мартена? Она сейчас в чистилище.

Мартен протянул стофранковую купюру — ту, которую только что вытащил из кружки. Когда же сделка состоялась, он решил уточнить:

— А на сколько ваша месса уменьшит ей срок?

— Ну, тут вам никто не ответит, — сердито сказал священник, досадуя, что беседа приняла такой оборот. — Мы можем дать лишь надежду на спасение. Остальное в воле Божьей, и в каждом случае все по-разному.

— Я прекрасно понимаю, но ведь должен быть какой-то гарантированный минимум, иначе риски несоразмерно высоки, и…

Мартен говорил в полный голос, не заботясь о том, что тревожит таинственный полумрак. Его громкие возгласы оскверняли тишину церковных сводов. Священник вспомнил о своих духовных чадах, которые с нетерпением ждали исповеди и наверняка все слышали. Он прервал Мартена нетерпеливым жестом и сухо сказал:

— Ну, пусть будет полгода.

— За одну мессу — целых полгода! Надо же! Подумать только… Это любопытно!

Он погрузился в подсчеты, а священник, решив, что разговор окончен, холодно простился с ним и пошел прочь, но Мартен догнал его и схватил за рукав сутаны:

— Погодите, святой отец!.. Это же совершенно все меняет.

— Мне некогда, меня ждут прихожане.

— Всего минуту! Я только закажу у вас еще несколько месс.

Поняв, что ему не уйти, священник через силу улыбнулся. Мартен тем временем достал бумажник, вынул внушительную пачку тысячефранковых купюр — все свои сбережения — и протянул их священнику:

— Вот, возьмите, тут хватит лет на сто, не меньше!

После чего, не обращая внимания на протесты святого отца, быстро вышел через боковую дверь. На часах было без двадцати шесть, Мартен, не привыкший так много ходить, почувствовал, что проголодался, но строго сказал себе: «Ужина не будет — я все потратил на спасение души».

В полицейском участке люди толпились перед окошками, а сотрудники, с другой стороны, нетерпеливо поглядывали на большие часы на стене. Мартен наугад встал в одну из трех очередей и стал ждать. Через десять минут мужчина перед ним подошел к конторке, но ему сказали, что рабочий день кончился. Робко улыбнувшись, он извинился и ушел. Мартен встал на его место и протянул полицейскому свои документы, но тот даже не взглянул в его сторону.

— Говорят вам, рабочий день окончен, непонятно, что ли? — рявкнул бригадир. Он стоял тут же рядом и свертывал себе папироску.

— Ну, как хотите, — сказал Мартен. — Зайду завтра.

Бригадир опешил и пригляделся повнимательнее: кто это так смело отвечает офицеру полиции? На вид приличный, хорошо одетый господин…

— А вы по какому вопросу?

— Меня зовут Мартен.

— Как и пол-Парижа… и что с того?

Мартен ткнул пальцем в свой портрет на первой полосе газеты, лежавшей на столе.

— Это я, — сказал он просто.

Суд над Мартеном не оправдал ожиданий любопытствующей публики. Процесс получился скучным — обвиняемый и не пытался защищаться. Бедняга адвокат не смог даже как следует сыграть на супружеской неверности, потому как Мартен еще во время следствия заявил, что не помнит, чтобы когда-нибудь ревновал жену или впадал в ярость. У обвинения все козыри были в руках — но они не очень-то и пригодились. Мартен говорил о совершенных им убийствах с таким безразличием, что сразу настроил присяжных против себя. И только одно обстоятельство так и осталось загадкой для суда: странная фраза, произнесенная обвиняемым в кафе в день убийства.

— Вы сказали вашим соседям по столику, что четвертая жертва не считается. Что вы имели в виду?

— Она считается, но она не в счет… Ну, пусть считается, если хотите.

Тут обвинение разразилось красноречивой тирадой о несчастной вдове четвертого убитого и о справедливом возмездии. Председатель продолжил:

— Ваш ответ звучит двусмысленно. Надо ли понимать, что вы отказываетесь признавать полную ответственность за это преступление?

— Да это не важно… — заявил Мартен. — Что там торговаться из-за мелочей? Бог сам во всем разберется.

Последние слова вызвали перепалку между защитой и обвинением, заявившим, что это «хитрая уловка с целью заронить сомнение в отношении самого неоспоримого обстоятельства дела». Это был единственный хоть сколько-нибудь интересный эпизод за весь процесс, так что журналистам, за неимением лучшего, пришлось раздуть его на целую колонку. Мартена приговорили к смертной казни одиннадцатью голосами из двенадцати — один присяжный оказался одноклассником адвоката.

Мартен всегда вежливо встречал тюремного священника, заходившего к нему в камеру, однако, когда речь заходила о спасении, которое может дать приговоренному вера, и о святом причастии, следовал спокойный, но твердый отказ:

— Не беспокойтесь, со мной все уже решено, и на земле, и на небе.

Священник не отчаивался и надеялся все-таки привести преступника к покаянию, тем более что на его увещевания тот с истинно благочестивым смирением отвечал, что он теперь не больше чем животное и предлагать ему Святые Дары — значит кощунственно расточать их святость понапрасну. Священник конечно же не мог упустить благоприятное время сеять на добрую почву, но смиренности Мартена, казалось, не было границ — до самого конца он стоял на своем. Наутро в день казни, когда священник вновь приступил к нему со Святыми Дарами, он ответил:

— Полно, святой отец. Не будем позорить Господа Бога!

Когда Мартена подвели к гильотине и двое исполнителей взяли его под руки, на него вдруг нахлынуло раскаяние — значит, все это время душа была при нем и ему только почудилось, будто она покинула тело! Тут он понял, что поддался на уловки Сатаны, всегда готового погубить душу несчастного убийцы, и закричал страшным голосом.