Проклятие сублейтенанта Замфира

Глава 11

Маковей убрал руку от лошадиной шкуры. Вода с хлопьями пены стекала с перчатки на пол. Капли стучали о доски пола, и Замфиру этот звук был равноценен стуку молотков о крышку гроба.

— Что ты несёшь?! — спокойно спросил Маковей.

Старая кляча перед ним тяжело дышала, а, когда заходилась в кашле, пена сползала по острым рёбрам под брюхо. Маковей не выказывал никакого волнения. Он стоял, терпеливо подняв руки, и это окончательно вывело Замфира из себя.

— Ты — шувано! Я всё знаю!

Василе взвёл курок. Лязгнул металл о металл. Маковей вздрогнул. Свободной рукой он похлопал лошадь по спине и сказал с издёвкой:

— Не бойся, Бьянку, господин офицер на солнце перегрелся. Солнышко в декабре коварное…

— Не морочьте мне голову, фрунташ Сырбу! Бросьте варежку и отойдите

от корыта! Медленно!

— Да с чего бы?

В голосе Маковея не было ни капли страха, будто не был в его спину

нацелен заряженный револьвер.

— Не забыл ли господин столичный хлыщ, в чьём доме он квартировать

изволит?

Зато ехидства в нём было, хоть черпаком выплёскивай. Замфир попытался выдохнуть, но лёгкие окаменели. В его голове мелькнула глупая мысль, что цыган может быть заговорённым и обычная пуля не причинит ему вреда. Василе всегда старался жить аккуратно, не совершать необратимых поступков и оставлять дверь позади открытой, но суеверный страх коварно толкнул его в спину. Он перешагнул тот порог, за который вернуться не получится. Что бы дальше ни происходило, его жизнь прежней не станет.

Пистолет дрожал. Замфир не сразу сообразил, что ствол ушёл в сторону и целит в голову лошади. Кляча с трудом повернула морду в его сторону. Мутными от страдания глазами она смотрела на Василе. Прогреми сейчас выстрел, и благодарная Бьянка ангелом серым в розоватых яблоках унесётся в рай. Замфир подпёр рукоять второй рукой и прицелился в спину Маковея. Потом подумал и поднял выше, поймал на мушку кудрявый затылок.

— Отойди… от моего мыла… — раздельно сказал он.

Василе было страшно. Раньше револьвер на боку успокаивал. Пусть стрелял он только в тире, но каждая из шести свинцовых пуль в барабане способна остановить любого здоровяка, и это осознание вселяло уверенность в себе. Сейчас Замфир впервые в жизни направил револьвер в голову живого человека. Палец лежал на курке, и стоило ему пальцем продавить упругую пружину, как одна из пуль поставит точку в жизни Маковея Сырбу — проклятого цыганского колдуна, мужа госпожи Амалии, отца Виорики…

Замфир сделал то, что делать никогда и ни в коем случае нельзя, но в его жизни не было человека, который мог об этом предупредить. Он сначала достал оружие, потом начал думать о последствиях. Его богатая фантазия уже расписывала картины похорон, рыдающих женщин, высокомерно-презрительных офицеров военной полиции, трибунала… Палец на спусковом крючке задрожал, ладонь вспотела, и потяжелевший револьвер чуть не выскользнул из рук. Василе встал пошире и до боли сжал рукоять.

— Отойди… от моего… мыла… цыган! — повторил он.

— Убери пистолет, болван, ты всё равно не выстрелишь! Раньше от

страха сдохнешь. — расслабленно и ехидно ответил Маковей.

Отсутствие страха в голосе стрелочника пугало больше всего. Тот, как бы невзначай переступил, но так, что правая нога его оказалась за скамьёй с ушатом. Это движение заметил Замфир.

— Ещё одно движение, и я стреляю! — завопил он и в тот же миг

вспомнил, что в доме рядом находятся две женщины. Василе испуганно

глянул через плечо. Дверь с треском распахнулась, на крыльцо выскочила Амалия с лопатой в руках. В два прыжка она слетела по ступенькам и кинулась к конюшне. Маковей не мог её видеть, но вся эта ситуация его порядком разозлила. Презрение, которое он испытывал к сублейтенанту, распалило злость.

— Да катись ты к чёрту! — зарычал Маковей и пнул ушат.

Замфир отвлёкся на Сырбу, увидел, как из падающей бадьи льётся вода и сразу уходит сквозь щели в дощатом полу, как опадают хлопья пены,

бесценной, как его жизнь. Все мысли улетели из головы, ушли в сырую

землю под конюшней вслед за мыльной водой. Горло отпустило, воздух

вырвался из лёгких криком отчаяния. Палец сам нажал на курок, и раздался выстрел. Василе успел увидеть, как выкатились глаза на багровом от натуги лице, левая нога Маковея шаркнула по полу в неуклюжем реверансе, он вскрикнул и сразу умолк. С тревогой и надеждой он смотрел через плечо сублейтенанта. Замфир уже выбирал свободный ход курка для второго выстрела, но что-то твёрдое, пахнущее жирной землёй и червями, врезалось ему в затылок. Замфир удивлённо хрюкнул, дощатый пол вздыбился и врезался ему в лицо.

— Господи, только не снова!.. — непонятно всхлипнула Амалия. — Я не переживу!

За открытыми воротами, стоя на отвесной стене зелёной травы, рыдала Виорика. Кудлатый пёс весело проскакал за её спиной куда-то вверх. В голове осколки черепа покачивались в растаявшем мозгу, как ледяное крошево в чаше для пунша. Больше Замфир не чувствовал ничего. Где-то за спиной стонал и ругался Маковей, трещала разрываемая ткань.

— Что ты ему сказал? — рыдающим шёпотом спросила Амалия у мужа. — Почему он в тебя стрелял? Скажи правду! Это Тайная полиция?

— Не мели чушь! — огрызнулся Маковей. — Я не знаю, что на него нашло! — Он со свистом втянул воздух и выругался, теперь по-русски. — Совсем у парня крыша поехала. Знаешь, как он меня назвал? — Он застонал, потянул воздух сквозь зубы.

— Потерпи, Макушор, сейчас будет больно.

Маковей заскулил жалобно, по-собачьи. Любопытная пёсья морда сунулась в проём и исчезла, а Виорика так и стояла, прижав руку ко рту. Она, не отрываясь, смотрела в глаза Замфира, крупные слёзы катились по щекам, но переступить порог конюшни девушка никак не решалась. А Василе лежал, не чувствуя тела. Глаза бессмысленно пялились на безутешную любимую. Совсем недавно его сердце разорвалось бы от слёз, а сейчас он не чувствовал ничего. Ни горя, ни тела, ни боли. Нет, боль всё же была, но холодная и острая, и только в голове. Маковей за спиной притих, потом закряхтел.

— Дай лопату! — сказал он.

— Маковей, опять, да? Опять бежать? Куда теперь — в Грецию? Боже

мой, только к спокойной жизни привыкли… — запричитала Амалия.

В пол стукнуло железо.

— Переверни его.

Закачался пол под грузными шагами, перед глазами Василе качнулась юбка над шерстяными носками. Госпожа Сырбу так торопилась, что не надела даже галош.

— Может, он жив? — сказала она с надеждой. Амалия склонилась так низко, как смогла, попыталась заглянуть в глаза Замфира, но охнула и схватилась за поясницу.

— Да лучше б сдох! — бросил Маковей. — Военной полиции нам не хватало! А ты чего стоишь там, сопли глотаешь? Помоги матери! Откормили кабанчика жирной юшкой на свою голову!

Пол уплыл за спину, крошево в голове Замфира качнулось, и тысячи ледяных игл пронзили мозг до позвоночника. Последнее, о чём подумал Василе, глядя, в меркнущий деревянный потолок: «Ошибся, Люба!»

Утром мимо платформы Казаклия пронёсся без остановки эшелон с разбитой техникой. На привычном пригорке стояла Амалия Сырбу и пересчитывала вагоны. Она аккуратно вписала в соответствующие графы нужные цифры и отдала планшет Замфира мужу. В своей спальне страдала от горя Виорика. Она лежала в кровати, уткнувшись носом в мокрую подушку. Плакала, пока хватало сил, когда выдыхалась — засыпала, чтобы, проснувшись, вновь зарыдать. Дверь её комнаты отец предусмотрительно запер на ключ.

Около обеда в калитку вошёл непривычно взволнованный Лазареску. Из-за пазухи у него торчала свёрнутая газета. Со скорбным лицом профессионального плакальщика он просеменил к дому. На крыльцо, хромая, вышел Маковей. Он упёр под мышку перекладину швабры и уставился на приближающегося галантерейщика.

— Маковей! Прекрасный денёк! — сказал Лазареску.

Он покосился на перекошенную позу Сырбу.

— Что с тобой, друг Маку? Спину прихватило?

— Пустяк, Иосиф. Бьянка, зараза, в ногу лягнула. С чем пожаловал?

Лазареску сразу вернул на лицо скорбное выражение и смущённо пригладил фалангой кайзеровские усы.

— Ужасные новости, Маку, ужасные. Могу я увидеть господина военного?

— Вот уж не думал, что ты с ним дружбу водишь.

— Маковей, друг, не до шуток мне сейчас. Неужели ты ничего не знаешь? Бухарест пал, в городе хозяйничают немцы. Правительство бежало в Яссы. Король и вовсе где-то за границей. Не думал, что до такого ужаса доживу.

— Я б удивился, будь иначе, — усмехнулся тот. — Не вешай нос, Иосиф, Валахия — не вся Румыния, а со столичных жуликов давно пора спесь сбить. А господин Замфир отсутствует. Отбыл по служебной надобности.

— Да? — удивился Лазареску. — А когда отбыл?

— Да вот вчера и отбыл.

Лазареску открыл рот, и Маковей твёрдо добавил:

— И когда вернётся не знаю. Война, сам понимаешь. Может, на фронт поедет и больше тут не появится. Туда ему и дорога. Здоровый лоб в тылу сидит, пока другие воюют. Если ему надо что-то передать — говори. Если не вернётся в ближайшее время, в штаб по телеграфу сообщу. Газета свежая? — качнул он подбородком.

— Да, сегодняшняя, только из Чадыр-Лунги. Собственно, я из-за неё и пришёл. Такая трагедия! Хочешь почитать?

Маковей кивнул, но дверь в дом держал прикрытой и приглашать друга внутрь не торопился.

— Зябко сегодня, — передёрнул плечами Лазареску. Он начинал злиться на недогадливость Маковея, но тот и ухом не вёл.

— Амалия клопов травит, — неохотно пояснил он. — Вонь в доме стоит… Сам бы сбежал куда-нибудь, если б не нога,

— Эх, жаль, — галантерейщик, ссутулился, даже усы обвисли. — Ну что ж, придётся домой идти…

— Подожди, Иосиф! Не могу я тебя с пустыми руками отпустить.

Маковей проковылял в дом и вернулся с бутылкой и свёртком в жирных пятнах.

— Держи, друг! Дома согреешься. Плачинты свежие, Амалия утром нажарила.

— Спасибо, Маку, — Лазареску бережно прижал к груди ценный груз. Ракию Сырбу, настоянную на ореховых перепонках, он ставил повыше иных благородных напитков.

— Газету-то оставишь почитать?

Не дожидаясь ответа, Маковей нагнулся и выхватил газету у него из-за пазухи. Помешать Лазареску всё равно бы не смог — руки заняты.

— Там на второй полосе… — сказал он с сожалением. — Я хотел сам сказать господину военному. Ты, Маку, прекрасный человек, но нет в тебе такта. Рубанёшь в лоб обухом, а юношу подготовить надо…

— Какие все изнеженные стали… — Маковей развернул газету и уставился в заметку на второй полосе. — Вот это история… — удивлённо пробормотал он.

На большом зернистом снимке, в канаве, на боку лежал открытый автомобиль, кругом валялись вещи, распахнутые чемоданы, открытый дамский зонтик в грязных пятнах. На переднем плане высокомерно смотрел в камеру германский полевой жандарм с чеканной бляхой на цепи. Пусть жертвы на снимке отсутствовали, было яснее ясного, что произошла трагедия. Броский заголовок гласил:

Ниже, в многословном воззвании генерал Макензен призывал жителей Бухареста сохранять спокойствие и не покидать город, пока доблестная германская жандармерия восстанавливает порядок и очищает окрестности от мародёров. На снимке он был застёгнут и гладко расчёсан, без привычной папахи Чёрного гусара. Всем своим видом он олицетворял тот безупречный германский порядок, который наведёт в безалаберном Бухаресте.

Лазареску чувствовал разочарование. Не то, чтобы он любил приносить дурные вести… Просто, чем старше становился Иосиф, тем реже ему давалось ощутить собственную значимость. Этого приятного чувства его ежедневно лишала супруга, а что оставалось — дотаптывали покупатели да жадный и надменный сельский жандарм. Лазареску уже предвкушал, как со скорбным и торжественным видом расскажет юному офицеру о страшной трагедии, случившейся с его родителями. Потом друг Маку достанет заветную бутылку, и под умопомрачительно вкусную стряпню Амалии — супруга его была дамой выдающихся достоинств, но кулинария в их список не входила, — они станут утешать бедного Замфира. Вспомнят свои потери, которые перенесли с достоинством и стойкостью. Ракия расцветит их воспоминания и притушит Замфирово горе. Ничто не поднимает собственную значимость лучше, чем наивный и растерянный взгляд молодого друга, ищущий опоры в твоей мудрости. Ничто! И именно в этот день Амалия решила потравить клопов. Как жаль!

Лазареску, расстроенный этим прискорбным совпадением больше, чем падением румынской столицы, побрёл к калитке. В декабрьском холоде Гагаузии лишь один источник тепла не давал впасть в уныние от разрушенных планов — бутылка с чудесной Маковеевой настойкой за пазухой, в том же кармане, где лежала газета. Слегка повеселев, он прикинул, к кому из знакомых с ней завернуть, а потом мадам Лазареску пусть хоть разорвётся от злости. В этот горестный день каждый румынский патриот имеет право выпить!

Маковей же вернулся в дом и сел за стол напротив жены. Сухими красными глазами она смотрела в одну точку.

— Амалица, — позвал он.

Амалия медленно перевела взгляд на мужа. Маковей выложил на стол газету и пододвинул к ней.

— Представь, сублейтенантик наш сказочно разбогател. Когда немцы вошли в Бухарест…

— Немцы в Бухаресте? — ахнула Амалия.

— Чего ты перепугалась? Не русские же. У кайзера к нам счетов нет. Слушай и не перебивай! Так вот, когда немцы вошли, папаша с мамашей нашего офицерика попытались драпануть из города. На выезде их подловила банда дезертиров и уложила насмерть. Так что теперь всё их имущество перешло к Замфиру. А, судя по тому, что перечислено в заметке, имущество немалое.

— Да какая уже разница?! — закричала Амалия так громко, что на дворе забрехал пёс.

Маковей поморщился.

— Не скажи, не скажи, — он постучал пальцами по столешнице. — Ты вот что, сходи проводи санитарный эшелон с фронта, а я подумаю.