Проклятие сублейтенанта Замфира

Глава 2

В селе из трёх немощёных улиц Василе быстро нашёл лавку, пристроенную к большому дому. С одного боку её украшала надпись "Фармация", с другого — "Галантерея", а с фасада — "Бакалея". Жители Казаклии ели чаще, чем душились розовой водой и лечили подагру. Вопрос молодого офицера удивил господина Лазареску. В самой узкой, галантерейной части своего магазина он расставил стремянку и достал с самого верха литровый флакон дымчатого стекла с притёртой пробкой. Бросив осторожный взгляд на сублейтенанта, он украдкой рукавом обтёр толстый слой пыли.

— Вот, изволите видеть, господин военный, вам очень повезло — остался последний флакон. Очень дефицитный товар.

— Вижу, — с лёгким сарказмом согласился Василе. — Сколько он стоит?

— Двести леев…

Сублейтенант поправил ремень и его правая рука задумчиво задержалась у кобуры с револьвером.

— Сто восемьдесят, — вдруг вспомнил Лазареску. — Совсем забыл про переоценку… Но для господ офицеров доблестной армии Его Величества сто пятьдесят… Пять.

Господин офицер закатил глаза, то ли взывая к Господу, то ли пересчитывая в уме остатки наличности, и выложил на прилавок банкноту. Лазареску печальным взором окинул нарядную крестьянку на аверсе и совсем загрустил:

— Это дефицитный товар, больше вы нигде его не купите…

Василе с театральным вздохом достал из кармана две монетки и аккуратно положил сверху:

— Сто двадцать… И искренняя благодарность Румынской армии в этот трудный для Отечества период.

Лазареску посмотрел на офицера, на флакон жидкого мыла, который должен был в этом магазине пережить и его, и детей, и даже внуков, лестницу, пустое место в дальнем углу верхней полки и сгрёб деньги в кассу.

— Ну что ж, молодой человек, — сказал он обречённо. — Полагаю, благодарность Румынской армии стоит этих тридцати пяти леев. Может быть что-то ещё? Кёльнская вода, зубной порошок, бриллиантин? Есть даже готовая венгерская помада для усов.

— Нет, благодарю, больше ничего. Ах, да, — спохватился Василе. — У вас есть монпансье?

— Безусловно! Есть русские "Ландрин", из самого Петербурга! В красивой жестяной коробочке, которую ваша дама сердца сможет использовать как шкатулочку для безделушек.

Василе выложил за коробочку дешёвых леденцов вдвое от бухарестской цены, но торговаться ему уже не хотелось. Тарелка мамалыги, съеденная утром в поезде, давно растворилась в молодом организме. Офицерское нутро напомнило о себе демоническими звуками. Поспешно распрощавшись, Василе сдержанным бегом, не роняющим сублейтенантское достоинство, отправился обратно.

Входная дверь дома Сырбу была приоткрыта. Замфир, почему-то сдерживая дыхание, шагнул в тёмную прихожую. Коробка монпансье для Виорики лежала в боковом кармане. Флакон с жидким мылом он держал обеими руками. Дверь в комнату девушки была закрыта, там было тихо, а из столовой доносился разговор стрелочника и его жены.

— …как закончится — умрёт! — услышал Василе грозный и злой голос Маковея и стук, какой бывает, когда увесистый кулак опускается на покрытый скатертью стол.

— Господи Иисусе! — запричитала сквозь слёзы Амалия. — Он же совсем молодой!

Василе растерянно посмотрел на флакон в своих руках. Ладони его взмокли и он судорожно вцепился в выскользающее стекло. Разговор в столовой затих, лишь еле слышно всхлипывала Амалия. За дверью Виорики скрипнули пружины, зашуршали шерстяные носки по половицам. Сублейтенант в смятении сделал назад шаг, другой. Перед глазами всплыло смуглое лицо Маковея Сырбу, его густая кудрявая борода с редкими седыми волосками и тяжёлый взгляд чёрных глаз из-под кустистых бровей.

— Цыган! — подумал Василе. — Как есть цыган!

Виорика за дверью всё-таки нашарила тапки. Поступью чуть более тяжёлой, чем приличествует юной барышне, она пошла к двери.

Сублейтенанта охватила паника: тёмная прихожая, пропитанная густыми запахами старого дома сжалась так, что стены почти касались его плеч. Узкая полоска электрического света под дверью столовой напомнила мертвенное освещение прозекторской, где по служебной надобности ему случилось побывать. Тогда живое воображение и мнительная натура в красках нарисовали ему собственное обнажённое и обмытое тело на одном из мраморных столов с желобами стоков. За спиной, со двора, тянуло сырой землёй. Там блестела дождевая вода на некошеной траве и уходили в бесконечность пустые рельсы. И посреди этой пустоты, в цыганском доме — он, Василе Замфир.

Цыган сублейтенант боялся с детства. Его гувернантка, в тщетных попытках добиться послушания, рассказывала маленькому Василику страшные истории про цыганских колдунов и с упоением живописала горькую судьбу детишек, попавших им в руки. Послушным он от этого не стал, зато обзавёлся способностью видеть яркие, цветные и неизменно страшные сны. Сейчас, во временном помрачении сознания, Василе уже не был уверен в своём бодрствовании. С визгом сдвинулся стул в столовой, одновременно с этим повернулась ручка в комнату Виорики, и сублейтенант, больше не в силах сдерживаться, пулей вылетел на крыльцо.

Он застыл столбом посреди двора. Припустивший дождь охладил его горячую голову. Василе вспомнил, что он — офицер румынской армии, на службе и при исполнении, и в кобуре его лежит шестизарядный Сен-Этьен, а на северо-западе его собратья гонят проклятых австрияк из румынской Трансильвании. Он устыдился своего порыва.

Дверь дома открылась, на пороге появилась Амалия, и даже в наступивших сумерках было видно, с какой жалостью и болью она смотрит на молодого офицера.

— Матерь Божья, господин сублейтенант, вы совсем вымокли! Идите скорее в дом!

Василе опустил взгляд на флакон с жидким мылом в своих руках и, отбросив суеверия, с достоинством сказал:

— Не извольте беспокоиться, госпожа Сырбу. Мы, солдаты, люди ко всему привычные. Буду через минуту. — И отправился за угол к рукомойнику.

В столовой переодетому в домашнее сублейтенанту Амалия поставила тарелку исходящего паром куриного супа с клёцками. Виорика заботливо накрыла его плечи тёплым пледом. Даже Маковей сменил гнев на милость и налил ему в рюмку желтоватую настойку.

— Пейте, сублейтенант! От моей ракии не отказываются! Давайте-давайте, — добавил хозяин, видя его нерешительность. — Это лекарство. Не хватало мне с вашим воспалением лёгких возиться!

За внешней суровостью Василе уловил искреннюю заботу. Он слышал своё угнетённое дыхание и мягкую тяжесть под глазными яблоками. Он уже понимал, что простыл, но ещё надеялся, что это не пневмония. Одним решительным глотком, как полагается бравому офицеру, он опрокинул в рот настойку, будто вулканической лавы глотнул. Успел поймать удивлённый взгляд Маковея и уткнулся носом в рукав. Сдержал рвущийся из груди кашель и разлившуюся во рту кислоту быстро залил супом.

— Силён! — сказал с вроде бы непритворным уважением Сырбу. — С такими офицерами наша армия непобедима.

А у Василе прошёл первый шок, виноградная ракия потекла по жилам, выжигая болезнь. Бедная столовая, с потрёпанной мебелью и растянувшимися от времени кружевными салфетками, стала милой и уютной. Захотелось рассмотреть поближе картинную раму с вставленными под стекло фотоснимками и порасспрашивать хозяев, кто на них запечатлён, и поесть этого замечательного супа, такого вкусного, что рестораторы Бухареста поубивали бы друг друга за его рецепт, и ещё немного понежиться в лучистой улыбке Амалии, такой ласковой, такой тёплой, как улыбка оставшейся в столице матушки, и провести пальцами по Виорикиной щеке, похожей на спелый персик своим нежным пушком, и может быть даже выпить ещё по рюмке с подобревшим Маковеем, вспомнить бои с болгарами, которых Василе никогда не встречал, и спеть дуэтом, обнявшись, "Тречети батальоне романе…". Василе очень много чего захотелось, но не было сил даже чтобы поднять руку.

— О-о, господину сублейтенанту пора почивать, — услышал он голос Маковея, приглушённый и гулкий, как в пустое ведро.

Василе попытался возразить, но почему-то забыл все слова, поэтому просто улыбнулся. Потом его повели, и он честно старался переставлять ноги, а те, кто поддерживал его подмышки, морочили ему голову и кружили хороводы, и дом тоже кружился вокруг них, а в голове у Василе было пусто и легко, и он изо всех сил старался эту пустоту не расплескать. Потом ноги у него подкосились, но там, где нужно, и пышная пуховая перина, ароматная, как поле цветущей лаванды, мягко приняла его усталое тело.

Василе спал без сновидений почти до рассвета. Проснулся от резкого звука, выпал из глубокого сна, как из аэроплана. Тяжело дыша, вцепился в кроватную раму и только потом открыл глаза. На дворе кричал петух. За расшитыми занавесками слабо светилось сиреневое предрассветное небо. Василе сглотнул, унимая дыхание — горло саднило, но голова не болела, и тяжесть под переносицей — верная предвозвестница болезни — бесследно исчезла. Он расцепил пальцы и откинулся на подушку.

Хотелось пить, но края перины непроходимой снежной грядой высились вокруг. Василе подумал, что он сейчас похож на китайскую фарфоровую вазу в ящике, засыпанном мягкими опилками, красивую и хрупкую. Эта мысль ему понравилась. Он всегда считал себя привлекательным, но пока недооценённым со стороны женского общества. Замфир поднял руку, и в самом деле тонкую и изящную, с длинными пальцами музыканта, но она была не из фарфора, а из дымчатого стекла. В пальцах, не доставая ногтей, тяжело колыхалась светлая масса. Василе встряхнул рукой, и жидкость, наполнявшая руку, заколебалась, оставляя внутри медленно стекающие потёки. Уже зная, что он там обнаружит, и боясь этого, Василе приподнял край одеяла. Он увидел своё тело: безволосую грудь, рёбра, впалый живот с торчащим пупком, худые ноги. Всё прочее также наличествовало во всех анатомических подробностях, но был теперь Василе не из плоти и крови, а из тёмного полупрозрачного стекла, наполненного жидким мылом. Он коснулся рукой лба и услышал звон, как от столкнувшихся стопок.

"Как закончится — умрёшь!" — вкрадчиво и злорадно прошептал в ухо голос Маковея.

Вновь прокричали петухи, Василе открыл глаза и соскочил с кровати. Оглядел себя, свою белую кожу, приятно мягкую и почти непрозрачную, и облегчённо выдохнул. Ночной кошмар рассеялся. В окошко весело светило солнце, на дворе лениво переругивались Маковей и Амалия. Кудахтали куры, всхрапнула лошадь. В прихожей скрипнула половица, и Василе едва успел прикрыться одеялом, как в комнату влетела Виорика.

— Ой, господин офицер неодет, — сказала она с весёлым и насквозь фальшивым смущением.

У Василе запылали уши.

— Если позволите… — пробормотал он.

— Конечно-конечно, — сказала Виорика и шагнула к нему. — А господин офицер купил даме манпасье? — спросила она жарким шёпотом.

Она была так близко, что он увидел тоненькие волоски пробивающихся усиков на верхней губе, пухлой и очень мягкой. Солнечный луч вскользь позолотил её чёрные волосы. Глаза под полуприкрытыми веками обещали что-то ещё непонятное, но давно желанное. Горло Василе перехватило, сердце гулко забилось в ушах. Сипло, чтоб не закашляться, он попросил:

— Дайте мне одеться, прошу вас.

— Думаете, я что-то не видела? — тихо и томно сказала она.

Крыльцо затрещало под грузными шагами, Виорика ойкнула и на цыпочках выбежала из комнаты. В дверь постучали и голос Амалии спросил:

— Господин сублейтенант, вы проснулись? Через полчаса будем завтракать.

Василе спохватился, схватил кальсоны и нательную рубаху. Он совершенно не помнил, как их снимал, и не понимал, почему спал в чужом доме в таком непотребном виде.

— Да-да, уже одеваюсь! — крикнул он, натягивая бриджи.

Замфир подхватил кожаный дорожный несессер, подарок матушки ко дню выпуска из офицерского училища. С полотенцем на плече вышел на двор. Солнце успело подсушить вчерашнюю грязь. Лохматую псину спустили с цепи, и она встретила его у крыльца, приседая и тявкая, и дружелюбно виляя хвостом. Василе шёл к рукомойнику и улыбался про себя, вспоминая тепло близкого девичьего тела и хитрый блеск из-под густых ресниц. Он скинул рубаху, фыркая и дрожа от холода, обтёрся водой. Налил в ладонь густого мыла и остановился. Взгляд его упал на флакон. Тот был полон, под горлышко, а теперь уровень мыла опустился почти до начала скоса. Улыбка Василе потускнела, но он упрямо мотнул головой и натёр мылом плечи.

За обеденным столом Маковей со сладострастным стоном уплетал кукурузную кашу. Он нависал над миской, как волк над зарезанной овцой. В широком вороте бордовой рубахи курчавились седоватые волосы, капельки молока блестели на усах. Сублейтенант сел напротив, прямой и застёгнутый на все пуговицы. Амалия поставила перед ним фаянсовую тарелку с мамалыгой и пододвинула разделочную доску с горячими плачинтами. От них исходил восхитительный запах горячей брынзы. Василе благодарно кивнул и, молитвенно сложив руки, забормотал:

"Благослови нас, о Господь, и эти Твои дары, которые мы собираемся получить от Твоей щедрости через Христа, нашего Господа. Аминь"

За событиями прошлого вечера он совсем забыл поблагодарить Господа за вчерашний ужин, и сейчас, извиняясь, произносил слова молитвы с особым чувством.

— О-о господин католик! — ядовито хмыкнул Маковей, будто узнал о сублейтенанте что-то постыдное.

Василе не отреагировал. Разложив салфетку на коленях, он принялся за еду. Он старательно следил за своей осанкой и положением локтей, откусывал аккуратно и тщательно пережёвывал пищу без посторонних звуков, как учила его в детстве гувернантка, потому что только сейчас он понял глубокий смысл этих правил: отличать людей культурных и образованных, от тех, кто от животного недалеко ушёл.

Маковей будто прочитал его мысли, или слишком уж явно они проступили на сублейтенантском лице. Ехидно осклабившись, он выхлебал остатки жижи, под удивлённо-раздражённый взгляд Амалии вылизал миску дочиста. Потом встал, и, проходя мимо, кинул на стол у тарелки Василе скомканную телеграфную ленту. Через час на станцию Казаклия должен прибыть войсковой эшелон.