Проклятие сублейтенанта Замфира

Глава 19

Першерон глухо стучал копытами в задеревеневшую землю. Вслед его шагам поскрипывал на облучке фонарь. Задремавшая невеста жарко дышала в шею сублейтенанта. Замфир покачивался, покачивались его мысли, теплея и сглаживаясь, обкатываясь до голышей в речном потоке. Полой шинели он укутал Виорику, левой рукой поддерживая девушку под грудь, под тёплую влекущую тяжесть всего за парой слоёв плетёных ниток да овчины. Сегодня, под утро, он выберется из дома и уедет на фронт, так и не увидев её вживую, и увидит ли когда-нибудь?

Амалия впереди не шевелилась, может, уже спала — конь и без неё знает дорогу к тёплой конюшне.

Замфир крепче прижал к себе Виорику, она сонно заворочалась, подалась к нему, подставила под поцелуй свою нежную, как бочок спелого персика, щёчку. Здесь, под сукном сублейтенантской шинели было всё, что ему нужно — его маленький мир, его неисследованная планета. Зачем сюда лезут те, кого он не хочет видеть? Почему их двоих никак не оставят в покое?

От спокойной решимости Замфира качнуло в глухую злость. Все дни после того, как он очнулся в своей кровати с забинтованной головой, его постоянно бросало: из апатии — в ярость, из ярости — в эйфорию, из эйфории — в меланхолию. По утрам часто тошнило, он ослаб, дрожь в коленях стала привычной. Временами он думал, что это последствия сотрясения мозга, потом вспоминал, как мало уже мыла во флаконе, и правда — жизненной силы в нём оставалось едва на четверть. Единственным, что возвращало ненадолго его к жизни, была маковеева настойка.

“Как бы выведать её рецепт…” — подумал Замфир.

Злость усиливалась, перерастая в гнев — сквашенный под гнётом, пузырящийся яростью. Он ворочался в тесноте рёбер, сминая лёгкие. В глазах Василе от удушья сгустились тёмные пятна. Так же черно было на его душе.

“Может, это раковая опухоль?”

У Замфира онемел затылок. Чёрная тоскливая жижа плескалась в его голове в такт покачивающейся телеге. Качалась Амалия на облучке, качался фонарь, качались пятна света на голых деревьях по бокам дороги. Василе нестерпимо захотелось выпить ракии с пряным духом. После неё тоска отступает, и в голове становится ясно и чисто. Даже свет становится другим — тёплым и не колючим.

Утром он сказал Виорике, что никогда больше не будет пить самогонку Сырбу. Через пару мгновений Замфир поймал себя на том, что пытается вспомнить, клялся он тогда перед невестой или просто пообещал. Он беззвучно вздохнул: обещания надо выполнять, и в то же время Василе точно знал, что к концу дороги придумает себе оправдание. Волшебный напиток: полстакана— и внутренние бесы утихомирены, по крайней мере до утра.

Сколько себя помнил, Василе всегда был таким: с тонкой кожей, сквозь которую торчат нервы, лёгкой добычей для всех демонов боли, страха, тоски в мире. Как хронический пациент, измученный частыми уколами, он чувствовал боль задолго до прикосновения иглы к коже. Она растягивалась во времени, не ослабевая, а усиливаясь и мучила его во сто крат сильнее, чем обычных людей.

В гимназии он завидовал однокашникам — они казались неуязвимыми к ударам. Они с гордостью носили свои ссадины и хвастались фингалами, а его можно было ранить даже словом. Студенческие поединки в университете вызывали ужас, и он прожил студенческие годы, обходя острые углы и не вторгаясь в чужие жизни. У него не было другого выхода: боль, которую не замечали другие, могла его убить; страхи, которых не знали окружающие, иссушали его душу.

Замфиру казалось, что он нарастил панцирь, а на деле просто жил в пустоте, в вакуумной колбе, где никто не мог к нему прикоснуться, Теперь колбу разбили и он оглушён, он почти убит обрушившимися на него чувствами. Василе не умеет с ними справляться, его этому не учили. Как хорошо было бы быть бесчувственным бревном, как остальные люди, но ему для этого придётся умереть. Всё равно раньше, чем огрубеют нервы, он сойдёт с ума.

Показался тёмный семафор, в свете луны блеснули серебрянными нитками рельсы. Из-за широкой спины Амалии высунулся и спрятался фонарь над крыльцом дома Сырбу. На пригорке, в тулупе с поднятым воротником, стоял Маковей. Замфир высвободился из девичьих объятий и спрыгнул с телеги.

— Сменю Маковея! — бросил он Амалии и пошёл через луг.

— Когда поезд? — деловым тоном спросил Замфир, подойдя к Сырбу.

— Не знаю, пока не было, — пожал тот плечами. — Застрял где-то.

— Давайте планшет, я пересчитаю.

Маковей снял тулуп и накинул на Замфира.

— Ну, давай, зятёк, не мёрзни.

— Да, холодно сегодня, — согласился Василе.

Маковей не торопился уходить, а Замфир не решался спросить. Думал: вот повернётся он спиной, чтоб глаз не видеть, и попрошу… Хоть пару глотков. А Маковей смотрел на него, чуть склонив голову, и ждал.

— Согреться хочешь? — с лукавым пониманием спросил он.

— Не отказался бы, и правда зябко.

Сырбу посмотрел через плечо на дом. Телега уже стояла у крыльца. Виорика открывала ворота конюшни, а Амалия заносила в дом вещи.

— Дам немного, — сказал он. — Только смотри, не выдай меня. Амалия плешь проест, что тебя спаиваю.

— Могила! — по-детски поклялся Замфир.

Маковей вытащил из кармана штанов фляжку и протянул ему. Василе скрутил пробку, в нос ударил знакомый запах пряностей, и от одного этого аромата, казалось, тревога отпустила. Он сделал осторожный глоток. Жгучая жидкость распустила стиснутое горло. Жадно, в три глотка, Замфир выпил всё, что оставалось во фляжке. Маленькое тёплое солнышко провалилось в желудок, разогнало тоскливую тьму. Замфир вернул опустевшую флягу Маковею.

— Мужаешь, — усмехнулся Маковей. — Вначале по капле цедил и от одного глотка падал.

Замфир не ответил. Он улыбался, наслаждаясь свободой от дурных мыслей и волнений. Маковей ушёл. С юга показался поезд. Его желтоватый глаз долго висел на одном месте, потом рывком увеличился, ослепил Василе ярким светом. В свисте, лязге, шипении пара он пронёсся мимо, и Замфир закричал ему: “Ура-а!”, зная, что крик потонет в шуме, и его никто не услышит — восторг освобождения рвался наружу, как пар сквозь пластины паровозного свистка. Он спохватился, начал пересчитывать вагоны, попытался вспомнить, сколько их уже проехало, но не смог, и вписал количество в бланк наугад. Василе давно казалось, что его отчёты никто не читает.

Около шести утра войсковой эшелон проехал без остановки вокзал Чадыр-Лунги и встал в двух с половиной километрах южнее, у края парка. Молчаливые ополченцы забирались в вагон, бросая прощальные взгляды на родной мирный и уютный городок. Плутоньер Брату отмечал их поимённо в своём списке. Затем залез следом и долго стоял у открытой двери, глядя в темноту. Молодой офицер, которому тоже надо было на фронт, так и не появился.

Лязг пробежал по составу, от головы до хвоста поезда. Вагон дёрнулся, голые деревья парка поплыли назад. Брату достал коробку папирос и закурил, не закрывая дверь. Пробежало поле под сереющим предрассветным небом, редкий лесок. Перед подъёмом паровоз сбросил пар, мимо медленно прополз небольшой домик стрелочника с тёмными окнами, за которыми мирно спали люди, как будто и нет никакой войны. Поезд вскарабкался в гору и, набирая скорость, покатился вниз. Ударил холодный ветер, и плутоньер закрыл дверь тамбура.

“Другим поездом уехал, наверное,” — подумал он.

Всё повторилось вновь, будто и не было прошлого дня. Замфир против воли разжал веки под слепящий свет. Вышел из комнаты, как был, в одних кальсонах. Глаза, как в давнем сне, когда он был лошадью, закрывали шоры. Что по бокам, он не видел, только старые половики под ногами, доски, жухлая трава, серебрящаяся инеем, застывшая грязь, хрупкий ледок под голой ступнёй, опять грязь, опять трава. Он не смел поднять голову: там сияло безжалостное солнце, миг посмотришь, и глаза испарятся из глазниц. Край умывальника, флакон с жалкими остатками жидкого мыла, марсельский обмылок с прилипшим курчавым волосом.

Онемевшее тело не мёрзло. Он плеснул воды из рукомойника. В голове, набитой ватой, темнели какие-то мысли, краешком торчали забытые обещания. Смутно, расплывчато выплывали обрывки: плечо с двумя лычками, чеканная бляха с германским орлом, дрожащие руки, тянущиеся к огню и глаза, испуганные глаза матушки.

У Замфира было неотложное дело: ночью, до рассвета, он должен был вернуться в парк Чадыр-Лунги и уехать с ополченцами на фронт. Он вспомнил! Но над головой сияло невыносимо яркое солнце, и эшелон плутоньера Брату вместе с его обречёнными рекрутами давно укатил к Бухаресту. Замфир проспал.

На привычном пригорке, в своём безразмерном тулупе стоял Маковей с планшетом. Василе поплёлся к нему. Он не глядя перешагнул через колоду, которую уже и не пытался поднять. Он шёл, как пьяный, едва успевая впечатать ногу в стылую землю за миг до падения. Холод настиг его вместе с ожившим воспоминанием. Василе обхватил руками голые плечи и упрямо, спотыкаясь, ковылял к Маковею. Надо было вернуться в дом и одеться, но это была ещё одна мысль, а две мысли в его голову сейчас не помещались.

Он дошёл: бледный и жалкий, с глубокими тенями под глазами, кутающийся в холодные руки. Синими губами он спросил:

— Что со мной, Маковей?

Зубы выбили дробь.

— Сдурели вы, что ли, господин сублейтенант, голышом зимой шастать? — Сырбу украдкой глянул за спину Замфира. Двор был пуст, из окон никто не выглядывал.

— Что со мной, Маковей? — повторил Василе.

Как замёрзший пёс, он сутуло покачивался, поджав одну ногу.

— Я тебе доктор, что ли? — зло сказал Маковей. Он стянул тулуп и закутал в него Василе. — Пошли в дом! Заболеешь ещё перед свадьбой.

— Чем ты меня поишь, Маковей? — подгоняемый будущим тестем, Замфир пошагал к дому.

— А ты не знаешь? Ракией. Я сам её пью. Смотри:

На глазах у Василе он приложился к фляжке.

— Видишь?

Замфир потянулся к ней, но Маковей не дал.

— Иди к свадьбе готовься, пьяница!

— Дай мне флягу!

— Нету там ничего, всё выпил!

— Чего ты боишься?

— Да на! — Маковей со злостью сунул фляжку ему в руки.

Замфир открутил крышку и понюхал.

— Запах другой… — сказал он, пристально глядя Маковею в глаза.

— Та кончилась! Ты всю выхлебал! — огрызнулся он и ехидно скривился: — А что, понравилась? Ещё хочешь? Иди, пока воспаление лёгких не подхватил.

Тычком в плечо Маковей впихнул Замфира в дом. Завёл его в комнату, вытряхнул из тулупа и уложил в кровать.

— Что с тобой? — бурчал он, подтыкая одеяло. — Малица тебя лопатой приголубила, вот что с тобой. Мозги ещё на место не встали. Лежи отдыхай, а то бледный ты какой-то, а завтра свадьба. Сейчас поесть тебе принесу.

Сказал и плотно прикрыл дверь. В тепле, под пуховым одеялом, дрожь утихла, сонное тепло растеклось по жилам, и Замфир начал сползать в сон.

На кухне Виорика с Амалией в четыре руки готовили свадебный стол.

— Соберите завтрак господину сублейтенанту. Простыл, бедняга. На службу рвётся, еле уговорил его, чтоб не вставал.

Амалия отложила наполовину разделанную курицу и достала из печи мамалыгу, наложила полную тарелку с горкой, сдобрила маслом.

— Я отнесу! — подскочила Виорика.

— Делом занимайся! — осадил её отец. — Сам покормлю.

Он отодвинул Амалию и полез в сервант.

— Опять?! — всплеснула она руками.

— Надо ему сейчас! — отрезал Маковей. — В медицинских целях. Пропотеет — к вечеру как заново родится!

Он поставил кружку с ракией на поднос и унёс в комнату Замфира. Василе спал, глаза под веками беспокойно бегали. Он видел сны, но больше не запоминал их. Проснувшись, чувствовал тревожное послевкусие, да и только. Маковей поставил поднос на стол и выплеснул в ракию остатки жидкости из флакончика. С кружкой в руках, он склонился над спящим и повёл краем около носа. Затрепетали ноздри, втягивая знакомый запах специй. Зрачки перестали метаться под смеженными веками, ресницы задрожали. Ещё не проснувшись полностью, Василе потянулся к нему.

— Твой любимый напиток, Замфир, — тихо прошептал Сырбу. — Ты так его хотел…

— Что ты подливаешь туда, Маковей? — так же тихо спросил Василе.

— Мой волшебный эликсир. Не хочешь? Я вылью.

Маковей сделал движение, как будто и правда решил опрокинуть кружку на пол, но Замфир вцепился ему в руку. Хватка была такой бессильной, что Сырбу на миг стало жалко своего квартиранта, но он справился с мимолётной слабостью. Его никто никогда не жалел, и он не станет.

— Тогда пей, — усмехнулся Маковей. — Но молча. Проговоришься — и всё, больше не получишь ни капли.

Он вложил кружку в дрожащие пальцы Замфира и отошёл к столу за тарелкой с кашей. За спиной, судорожными глотками, Василе вливал в себя его настойку. Маковей забрал опустевшую кружку.

— Полегчало? — осклабился он. — Теперь поешь, а то на тень похож стал.

— У меня нет аппетита, — Замфир отвернулся к стене. — Я хочу побыть один.

— Есть аппетит, нету, а ты сделаешь то, что я скажу. Садись.

Нехотя Василе подоткнул подушки и привалился к изголовью.

— С ложечки кормить не буду, — Маковей сунул ему в руки тарелку и ложку. — Давай! Чтоб ни крошки не осталось.

Механически двигая челюстями под тяжёлым взглядом Сырбу, Василе съел всю кашу и вернул ему пустую миску. Маковей ушёл, а Замфир подтянул колени к подбородку и укрылся с головой, оставив маленькую щёлочку. Он безучастно следил, как медленно ползёт по стенам солнечный свет, четвертованный оконной рамой. Сон не шёл, мыслей не было, желаний тоже, кроме одного: чтобы никто и никогда не пересекал порог этой комнаты… чтобы его, наконец, оставили в покое.

Замфир не видел сны с тех пор, как лопата Амалии врезалась в его затылок. Они были частью его, и, как бы ни мучили, но сейчас, когда их не стало, он чувствовал пустоту. Василе вспомнил свой детский сон, в котором добрая матушка нарезала его ломтями, как молочного поросёнка. Ему не было больно, просто холодная пустота, часть за частью, возникала там, где были его ноги, ягодицы, поясница — всё ближе и ближе к голове. Гости лакомились его сочным мясом и нахваливали кулинарные таланты госпожи Замфир, а она смущаясь, говорила:

“Да что вы, мой повар готовит несравненно лучше, но не могу же я позволить ему запечь собственного сына!”

Холод подступал к груди, а гости всё ещё были голодны.

Потом он вспомнил сон, в котором Сабуров продал его замороженную тушу в военный госпиталь. Сон, где Маковей перекачивал его белую кровь своей лошади. Все его сны были об одном: его едят, едят всю жизнь — ломтями, кусками, клоками. Рвут на части, вгрызаются зубами в плоть, выедают серебрянной ложечкой мозг из вскрытого черепа.

Всю жизнь его ели, но аккуратно, сохраняя жизнь. Теперь он попал к Маковею, в дом ненасытного каннибала, на его людоедское пиршество в качестве основного блюда. Сырбу сожрут его целиком, и кости обглодают, а мозговые разгрызут. Не будет больше Замфира, даже то, что от него пока ещё остаётся, исчезнет. Ни в штабе не вспомнят, ни родители ничего не узнают.

Замфир перевернулся на спину и уставился в потолок. За окном — только голубое небо, совсем не зимнее. Можно представить, что сейчас лето, и он только-только приехал на платформу Казаклия. Тогда он подавит свою брезгливость, спрячет столичный снобизм. Коричневый флакон останется на пыльной полке магазина Лазареску, и шувано не получит власть над его жизнью.

Замфир почти поверил в это чудо, он подскочил и едва успел схватиться за никелированную шишку: комната поплыла, и Василе чуть не свалился с кровати. За окном был грязный двор, слегка припорошенный снегом, и голое поле за железнодорожной насыпью, до самого мёртвого зимнего леса. С разочарованным стоном Замфир упал на кровать.

“Сожрут и ладно!” — подумал он.

От мёртвого ничего не хотят. Мёртвого никуда не тащат. Мёртвому не больно. Где-то над домом, там, где сейчас висело невидимое солнце, послышался механический стрёкот.

“Аэроплан…”

Замфир закрыл глаза.

“Жаль, что это не Сабуров. Только он ничего и никогда от меня не хотел”.