Проклятие сублейтенанта Замфира

Глава 9

Что ждал Замфир? Синий вагон первого класса с кожаными диванами и рукомойником. На подножке шестого вагона сидел хмурый солдат с замотанной головой и смолил самокрутку. Он нехотя подвинулся, пропуская офицера в серо-голубой форме. Замфир взлетел в тамбур и сразу увяз в тёплом и плотном облаке: горло перехватило от тяжёлого духа кровавых бинтов, карболки, аммиачной вони промокших простыней. Вдоль стен тянулись ряды двухъярусных полок с раненными. Он шёл по проходу под стоны, храп, невнятное бормотание, молитвы. Ловил во взглядах зависть увечного к здоровому и отводил глаза. Сабурова среди них не было.

Василе уже пожалел, что поддался странному желанию увидеть своего случайного знакомого. Ничего, в сущности, их не связывало, кроме бутылки коньяка. Он замедлил шаг и совсем уже было собрался покинуть это жуткое место, как из-за ширмы вышла сестра милосердия в белом монашеском платке.

— Что вам угодно, господин сублейтенант? — спросила она, взглянув на его погоны. Её безупречный французский, спокойное достоинство в голосе и движениях говорили о благородном происхождении. Под глазами на некрасивом породистом лице лежали глубокие тени. Не дожидаясь ответа, она подошла к верхней койке, тонкими пальцами с коротко остриженными ногтями достала судно. Замфир с потаённой тоской отмечал детали: грубое сукно её иноческого одеяния, застиранные пятна крови, огрубевшая кожа изящных рук, давно забывшая о дорогих кремах.

"Эта жизнь не для таких, как она" — подумал Василе, а вслух сказал:

— Сублейтенант Замфир, к вашим услугам. Я ищу товарища, поручика Сабурова. Мне сказали, он здесь.

Сестра указала на одну из коек.

— Штабс-капитан Сабуров. Только прошу вас, не утомляйте его долгими разговорами. Замфир учтиво кивнул. Без её помощи он друга Костела не нашёл бы.

Новоиспечённый штабс-капитан отвернулся к окну, натянув одеяло до ушей. Голова его была плотно забинтована, в промежутках между бинтами в жёлтых пятнах дезинфицирующей мази торчали пучки слипшихся волос. Они сально блестели и совсем не походили на русую шевелюру Сабурова. Загипсованную ногу ремнём притянули к раме верхней койки. Василе склонился над раненным другом.

— Костел… — нерешительно позвал он.

Сабуров нехотя повернулся.

— Вася? Мой румынский друг, рад видеть, — сказал он неискренне. Лицом штабс-капитан походил сейчас на забулдыгу после крепкой взбучки — одутловатый, желтушный, с длинным шрамом через щёку, перехваченным грубыми стежками. Левый глаз под набухшими веками налился кровью. — Зачем ты здесь? Мундир запачкаешь.

— Не говори глупости, Костел.

Замфир завертел головой в поисках табурета.

— Садись на край, места хватит, — Сабуров подоткнул одеяло и немного сдвинулся к окну. — Кто выдал?

— Художник. Любомир… Фамилию забыл.

— Любка, трепло, — пробормотал Сабуров по-русски, но Замфир догадался.

— Почему ты не послал за мной? Я б собрал корзинку, как в прошлый раз. Кажется, стряпня госпожи Амалии была тебе по вкусу.

— Прости, друг мой, задремал. Анна Львовна ставит такие уколы, что спишь от них сутками.

Замфир выглянул в проход. Сестра милосердия за ширмой складывала чистое бельё.

— Не удивился бы, узнай, что она ваша принцесса, — сказал Замфир.

— У нас говорят: Великая Княжна. Нет, Вася, хоть ты и не далёк от истины. Её сиятельство — княжна, но не великая, хоть и древнего рода. Как жизнь твоя? Смотрю: загорел, возмужал, в плечах раздался. Сельский воздух действует благотворно.

Замфир стыдливо отвёл взгляд. В голосе Сабурова ему послышался упрёк.

— Как крепость? Сдалась? — не унимался штабс-капитан. — По глазам вижу, что выкинула белый флаг.

— Ничего достойного упоминания, — сухо ответил Замфир. — Лучше расскажи, что случилось с тобой.

— Ничего достойного упоминания, — в тон ему ответил Сабуров. — Упал. Всё одно, что с кровати свалиться, только очень высокой.

— Матерь Божья, — Замфир мелко перекрестился. — Аэроплан разбился?

— В труху, а я, видишь, жив. Покрепче моей птицы оказался. Эх, жалко "Ньюпор", такой красавец был!

— Представить себе не могу, как это… Ничего непоправимого?

— Пара царапин. Правда флотский коновал хотел мне ногу отнять — не дал. Везу к кишинёвским хирургам, как великую ценность — мне ей ещё с невестой танцевать.

— У тебя есть невеста?

— Конечно есть, — Сабуров растянул распухшие губы. — Надо только выбрать, какую из них под венец поведу.

При прошлой встрече такое бахвальство его бы задело, а сейчас он чувствовал свою общность с удачливым в любви штабс-капитаном, ведь и у него теперь есть своё тайное знание.

— Бонвиван! — Замфир в притворном осуждении покачал головой. — Расскажи лучше, как это было.

— Говорю же тебе: не о чем рассказывать совершенно, обыденное происшествие.

— За обыденное происшествие штабс-капитана не дают, — упрямо гнул своё Замфир.

— Узнаю друга Василия: жизнь проходит в непримиримой борьбе со страхом. Ты похож на старого развратника в ожидании пикантных подробностей.

Замфир вспыхнул. Щека нервно дёрнулась, он встал, качнул подбородком.

— Рад что вы в добром здравии, а теперь, прошу меня извинить, мне пора. Служба.

— Постой, Вась, — Сабуров протянул к нему руку. — Не сердись. Сказал обидное, прости болвана. В твоих расспросах и впрямь есть что-то маниакальное, а смысла в них нет. Ты как неопытный влюблённый, читаешь любовные трактаты и думаешь, что они помогут, а надо просто начать действовать. Нет ответов на твои вопросы, и готовых рецептов нет. Вась, — Сабуров ухватил его за запястье, пальцы штабс-капитана были холодными и влажными. Василе помнил его крепкое горячее рукопожатие по пути на фронт. — Попроси у Анны Львовны стакан воды, пожалуйста!

Замфир отнял руку и зашёл за ширму. Бельё идеально ровной стопкой лежало на полке. Сестра на примусе кипятила шприцы. Замфир кашлянул.

— Ваше сиятельство… — робко сказал он.

— Просто Анна Львовна, прошу вас, — попросила она.

— Простите, Анна Львовна, могу я попросить у вас воды для штабс-капитана Сабурова?

Сестра налила из жестяного бака в стакан и протянула его Василе.

— Господин сублейтенант! — Она не торопилась разжимать пальцы и говорила очень тихо. — Вряд ли вашего друга мучает жажда. У Константина Георгиевича в гипсе фляга со спиртным. При его сотрясении мозга пить ему нельзя, но ваш визит благотворно на него подействовал, поэтому прошу вас, как его друга, как человека рассудительного, наконец, проследите: не больше трёх глотков. Обещаете?

— Клянусь, Анна Львовна, если понадобится, заберу у него флягу и выкину.

— Это лишнее. Константин Георгиевич — офицер. Просто возьмите с него слово.

— Обещаю.

Замфир вернулся к Сабурову. Тот выпил воду залпом и потянулся к гипсу.

— Вася, присмотри за Анной Львовной…

— Это ни к чему, Костел. Она знает про твою флягу.

— Да? — удивился Сабуров. — И что она сказала?

— Сказала, что у тебя сотрясение мозга и пить тебе нельзя…

— …

— Она разрешила сделать три глотка. Ты должен дать слово.

— Вот это точно излишне. Перечить её сиятельству я точно не стану. Три так три.

Он булькнул в стакан прозрачной жидкости и подал его Замфиру.

— Давай, друг мой, за четвёртую звёздочку.

Сабуров глотнул из фляги, дёрнулся кадык под гусиной кожей.

Замфир подозрительно понюхал напиток.

— Пей, боевой трофей. У болгар наши солдаты целую телегу отбили. Давай, Вась, ты ж головой не ударялся. Я тебе ещё налью.

— Нет, Костел, второй раз я на это не куплюсь. На твою звёздочку и глотка хватит.

— Дёшево ты меня ценишь! — Сабуров отсалютовал флягой: — Помянем мою птицу, Покойся с миром, Ньюпор семнадцатый, безоблачного тебе неба в твоём авиационном раю!

— Не кощунствуй! — поморщился Замфир, но из стакана всё же отхлебнул. — Нет у аэроплана души.

— Много ты знаешь! — усмехнулся Сабуров и сделал большой глоток. — Осточертела эта виноградная сивуха. Война кончится — до конца жизни жизни к этой ягоде не прикоснусь.

Замфир выжидающе смотрел ему в глаза.

— Не отвяжешься, — выдохнул Сабуров. — Чёрт с тобой! Ну, послали меня в разведку. По нашим данным до болгар было далеко, я летел низко, без опаски. Вдруг с земли началась заполошная стрельба. Я глянул вниз: по полю мечутся турецкие башибузуки. Видно за ночь выдвинулись, а тут я, прям над их головами. Просиди они тихо, я б и не узнал об их манёвре, да, видать, нервишки у кого-то сдали. Я пошёл вверх, лёг на левое крыло. а тут из леска турки выкатили пулемёт и давай садить по мне очередями. Я вверх рванул. Пули свистят, солидно: не револьверные комарики — шершни. Между моим задом и ими — тонкая фанерка. Такой шершень пробьёт и не заметит. Ньюпор машина шустрая, но пуля быстрее, а этот гад бьёт очередями, патронов не жалеет. Карабкаюсь вверх, молюсь: я близко совсем, ну должен услышать! Думал уже так, на аэроплане, перед святым Петром и предстану, да, видать, сильно нагрешил. Сначала тяги перебило на правое крыло, меня накренило на бок. Попытался выровняться и ушёл в пике. Несусь вниз, и какую-то полную ерунду думаю: отстегнётся ремень и пропеллер меня в мелкий фарш измолотит. Экий нервический кунштюк: через несколько секунд от меня мокрое пятно останется, а я себе новые кошмары придумываю. Когда совсем чуть-чуть до земли осталось, заглох мотор. Тихо стало, только ветер в ушах свистит. Тогда стало по-настоящему страшно.

Сабуров отхлебнул из фляги и решительно сунул её обратно под гипс.

— Ты говорил про простые действия… — робко вставил Замфир.

— А какие простые действия, когда ты — беспомощный кутёнок в обувной коробке, брошенный злым мальчишкой с крыши? Рычаги дёргать? Так тяги оборваны. Нет действий. Ничего сделать нельзя: машина не слушается. Кричать можно, руками махать, но медленней с того падать не будешь. Я и кричу, падаю. Медленно проворачивается винт, увеличиваются деревья — чем дальше, тем быстрее. Говорят, вся жизнь в голове пролетает, а у меня ничего, будто и не жил. Думаю только: «Как долго я буду чувствовать боль перед смертью?». Но мне повезло. Ветром меня снесло к реке.

Замфир слушал, затаив дыхание. Это была одна из тех военных историй, в которые до конца может поверить только тот, кто сам прошёл через подобные испытания. Кто привык к близости боли, увечий, смерти, принял, как неизбежное зло, научился терпеть, приноравливаться, не показывать страха. Такие люди живут со знанием, что в любой момент это может случиться с ними. Они учатся не думать об этом, чтобы отсрочить неотвратимое, чтобы продлить эту страшную и невыносимую, но всё же жизнь. Но как поверить в историю Сабурова Замфиру? Самая сильная боль, которую он испытал, была в кресле дантиста, и жизни его никогда и ничего не угрожало, не считая цыганских суеверий. Слова русского лётчика складывались в понятные предложения, но ни увидеть, ни прочувствовать то, что видел и чувствовал пилот падающего аэроплана, Василе не мог. Он напряжённо ждал озарения, вспышки, откровения, а их всё не было.

— Я проломился сквозь ветви деревьев, чиркнул дном о край обрыва, носом влетел в воду.

— Слава Богу! — Замфир осенил себя двоеперстием, на что Сабуров невесело усмехнулся:

— Вода, друг мой, пожёстче земли бывает. На такой скорости, плашмя — что река, что стена — один коленкор. Удар выбил из меня дух. Очнулся — кругом тьма, пузыри, водоросли качаются. Вишу на ремнях вверх ногами. Воздуха нет, вот-вот захлебнусь. Как выпутался — не помню, думал только о том, чтобы не паниковать — тогда верная гибель. Человеческое естество — оно глупое, даже под водой вдохнуть хочет. Вырвался, всплыл, вдохнул воздуха с водой вперемешку. Дышал бы и дышал — воздух слаще и пьянее шампанского мне был. Только опять нырять пришлось — башибузуки на берег высыпали. Как меня увидели — стрельбу открыли. Плыл под водой сколько мог, а они по берегу, по течению. Достали меня всё-таки. Одна пуля по щеке чиркнула, вторая в ноге застряла. Я даже не сразу почувствовал: дёрнуло что-то, а я дальше гребу. Видно это меня и спасло. Турки кровь в воде увидели и решили, что утоп. Отрядили наблюдателей дальше по реке. А я к берегу погрёб. Боль накатила такая, что решил: пусть лучше добьют, чем такое терпеть. Дотянул до камышей. От удушья и боли уже ничего не соображал. Выбрался на берег. Я врага не вижу — значит, и он меня не видит. Рубаху разорвал, ногу перетянул, как смог, и потерял сознание. Потом меня казачий разъезд подобрал. Я, как очнулся, сразу вахмистру про турок на том берегу сказал. Наши успели выдвинуться и оборону по реке укрепить. За это дали штабс-капитана и «Георгия» посулили. Вот и всё. И что тебе с моей истории? Ни к чему всё это, Вась. Или езжай на фронт, да испытай себя в деле, или каждый день Бога благодари, что ты здесь, а не под германскими пулями, а с рассказов этих — никакого толку.

Сабуров стукнул горлышком фляги по стакану Замфира.

— Давай, друг, пусть ангел-хранитель убережёт тебя от таких бедствий. Не должно смертному так испытывать свою судьбу.

Замфир опростал стакан от остатков ракии и шумно выдохнул.

— Что будешь делать после госпиталя? На покой, остепенишься?

Сабуров как-то воровито взглянул на Замфира и уставился в небо за окном. Замфир заметил, как подрагивают губы его русского друга, проговаривая несказанные слова, и устыдился своего постыдного любопытства.

— Прости, Костел, тебе отдохнуть надо.

Василе сжал плечо Сабурова и поднялся.

— Страх он, Вася, тоже разный бывает, как оказалось. Теперь и не знаю, что с этим знанием делать.

Спокойным голосом, отстранённо, как будто не про себя, он говорил хмурому небу:

— Я служил в кавалерии, в атаку ходил, бил германца под Гумбинненом. Это страшно. Страшно в первый раз выстрелить из револьвера в лицо человеку, который смотрит тебе в глаза. Хорошо, что в бою думать об этом некогда. Всё, что ты можешь — делать простые движения. Тоска и сожаление о чьих-то оборванных жизнях накатят после, когда стихнет шум и по полю будут бродить похоронные команды.

— Они же враги…

— И мы им враги, но разве мы заслуживаем смерти? На поле боя всё зависит от тебя, твоих действий и Бога. А когда ты падаешь в неуправляемом аэроплане вниз, от тебя не зависит ничего. Можно молиться, но что ему наша боль, если Он не знает, что это такое, и что ему наша смерть, если сам Он вечен? Говорят, нас больше полутора миллиардов. Какова муравьиная куча! Разве за каждым муравьишкой уследишь?

Он снова замолчал. В вагон вошёл солдат, сказал что-то громко и отрывисто. Из-за ширмы выглянула сестра.

— Господин сублейтенант. Машинисты проверяют сцепки, скоро эшелон тронется.

Штабс-капитан повернулся с видимым облегчением, это не прошло мимо внимания Замфира.

— Прощай, Вась, Бог даст, ещё встретимся.

— Ты вернёшься на фронт?

— Да. Но не в кабину аэроплана. Может, попрошу о переводе в кавалерию.

По составу прокатилась дрожь, весомо лязгнули стыки. Анна Львовна вышла из-за ширмы и двинулась вдоль коек, проверяя, как лежат раненные и поправляя одеяла и подушки.

— Прощайтесь, господа, не то ваш друг уедет с вами в Кишинёв.

Замфир нашёл руку Сабурова, мягкую и холодную, и с чувством сжал.

— Мы увидимся, Костел, я знаю. Выздоравливай, друг.

— И ты береги себя, Вася!

У выхода в тамбур Василе обернулся. Сабуров не смотрел на него. Вытянув шею, он с тоской глядел в небо. Замфир спешно спустился в траву. Эшелон дёрнулся, со стоном провернулись колёса. Налетел свежий ветер и вычистил лёгкие от больничных миазмов. В воздухе закружились мелкие белые снежинки и таяли, не касаясь земли. Василе задумчиво проводил взглядом удаляющийся состав, где на больничной койке, с флягой под гипсом, уезжал в глубокий тыл совсем незнакомый Сабуров — потухший и сломленный. Что-то, смутно похожее на облегчение, всколыхнулось в Василе. Этот сверхчеловек, покоритель неба, оказался уязвимым. Теперь он был вялым и беспомощным, а Замфир напротив — окреп, исполнился силой и уверенностью. Это осознание было приятным и запретным удовольствием. Василе устыдился и прочитал «Конфитеор», каясь в грехе гордыни, и всё же до самого вечера он вспоминал влажную руку Сабурова, его изуродованное лицо, пучки слипшихся волос, торчащие из-под повязки. А более всего — растерянные слова про котёнка в обувной коробке.