Прометей в танковом шлеме

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Выгрузившись на станции Малые Чапурники, курсантский полк четверо суток шел к фронту по знойным придонским степям. Уже под конец этого изнурительного марша в часть пришла радиограмма:

По дороге Маташа не оставляли тревожные мысли: «Что означает этот вызов? Неужели отправят в тыл? Что ж, вполне возможно. Увидят, что хожу с палкой, и отправят в тыл. А как ее, палку эту, бросишь, если без нее и шагу не ступишь?»

Мазаев успокоился лишь тогда, когда добрался до армейского отдела кадров. В открытое настежь окно низенькой хатки он увидел уж больно знакомый затылок — массивный, коротко подстриженный, с нависающей на воротник гимнастерки тяжелой складкой. И плечи — широкие, будто литые. Ну, конечно же, это Крикун! Тот самый Колька Крикун, с которым Мазаев несколько лет служил в 229-м разведывательном батальоне. Их обоих ежегодно избирали в партийное бюро. Вопреки своей фамилии, Николай всегда говорил спокойно и тихо, как бы взвешивая каждое слово, лишь изредка раскатисто похохатывая. И предложения, которые он вносил на заседаниях партбюро, всегда были вескими, обоснованными, серьезными. Не случайно перед войной его назначили начальником отдела кадров 34-й танковой дивизии.

Последний раз Мазаев видел капитана Крикуна под Дубно. И вот опять встреча, теперь уже с майором Крикуном, начальником отдела кадров штаба армии. С кем с кем, а с Колькой Крикуном Маташ сумеет договориться.

Окончательно успокоившись, Мазаев смело зашел в хату, где сидел за столом Крикун. Тот бросился обнимать Маташа.

— Год целый, понимаешь, не виделись, — продолжая обнимать Маташа и похлопывать его по спине, говорил Крикун. — А если по-честному, то и мало верилось в такую встречу… Тогда, когда тебя и других раненых отправляли из-под Дубно, кольцо вокруг нашей дивизии уже почти сомкнулось… Больше ни одной машине, понимаешь, не удалось вырваться оттуда…

— А как же полковник Васильев, полковой комиссар Немцев? — спросил Маташ, когда они сели у стола.

— Погибли, — вздохнув, сказал Крикун. — Остатки дивизии выводил из окружения бригадный комиссар Попель. Помнишь его?

— Ну как не помнить?! Он несколько раз был в моем батальоне.

Разговаривая, Крикун и Мазаев вспомнили многих друзей, служивших когда-то в 26-й танковой бригаде, а потом в 34-й танковой дивизии. Одних уже не было в живых, другие сражались на фронте. Мазаев первым спохватился, что воспоминания слишком затянулись, у хаты собралось много людей, вызванных в отдел кадров.

— Ты что, для воспоминаний меня вызвал? — спросил он.

Крикун по обыкновению раскатисто хохотнул, а потом сказал:

— Нет, Маташ, не для воспоминаний. Получил вот список командного состава вашего полка. Нашел там твою фамилию. Обрадовался, конечно, что ты живой. Но тут же сработало профессиональное чутье: почему капитан Мазаев оказался в пехоте, когда у нас командиров-танкистов вот как не хватает? — Крикун провел ребром ладони у подбородка. — Тем более, таких опытных боевых танкистов, как ты, Маташ. Доложил командиру, и тот приказал вызвать тебя и назначить в танковые части. Думаю, что ты возражать не будешь.

— Конечно, нет! — воскликнул Мазаев.

— Думали тебе полк танковый доверить, — продолжал Крикун и, кивнув глазами на палку и вытянутую ногу Маташа, добавил: — Да вот, понимаешь… В танк же с палкой не заберешься… Придется пока пойти на штабную работу. Поправится нога — перейдешь на командирскую.

— А в какой полк? — спросил Мазаев.

— Нет, не в полк. Тут мне покоя не дает генерал Пушкин… Ефим Григорьевич. Да ты его, видимо, знаешь. Во Львове 32-й танковой дивизией командовал перед войной и в первые дни войны. А сейчас командир танкового корпуса. Так вот он меня теребит и теребит: подыщи, мол, хорошего боевого командира на должность заместителя начальника штаба корпуса. Думаю, что ты, Хамзатханович, и есть такой командир, который вполне подойдет на этот пост. Учти, полковничий пост. А то ты что-то застрял в капитанском звании. Пора бы уже ходить в подполковниках.

Когда предписание было подписано, майор Крикун позвонил по полевому телефону.

— Тридцать восьмой, тридцать восьмой! — пробасил он в трубку. — Василь, ты? Зайди, пожалуйста, ко мне. Зачем? Узнаешь, когда придешь.

Мазаев, разумеется, не знал, кто из армейских начальников закодирован под номером тридцать восемь, поэтому для него было просто неожиданным появление после этого звонка капитана Тарасенко. Он вошел в хатку, не успев согнать со своего круглого, чуть курносого лица выражение досады. Досада эта, видимо, была вызвана тем, что его оторвали от срочного дела. Но, увидев Мазаева, Тарасенко сразу же обрадовался. Они знали друг друга уже давно, почти в одно и то же время пришли в 26-ю танковую бригаду, часто встречались, а в одно время роты, которыми они командовали, соревновались между собой. Перед войной, когда Маташ Мазаев стал командовать батальоном, Тарасенко получил назначение в разведотделение штаба дивизии. Тарасенко первым привез в дивизию весть о том, что гитлеровские войска обходят Львов с севера, рвутся на Ровно и Дубно. Начальник штаба подполковник Курепин не поверил разведчику, сгоряча даже пригрозил отдать его под суд военного трибунала: дескать, сеешь панику. Но Тарасенко стоял на своем, дождался комдива и доложил ему. Полковник Васильев хорошо знал разведчика, его пунктуальность и точность, сразу же принял необходимые меры и доложил в штаб армии о прорыве противника. Тарасенко, конечно, оказался прав. А батальону Мазаева тогда первому пришлось вступить в бой с этой вражеской группировкой.

Все это вспомнилось Мазаеву, как только он увидел Тарасенко. Василий Тарасенко оставался таким же, каким знал его Маташ в первые дни войны. Добродушный, несколько вяловатый с виду, он был весьма энергичным, хватким командиром, особенно в деле.

— Рад, очень рад этой встрече, — повторял Тарасенко, хотя и без этих слов было видно: разведчик бесконечно счастлив, что встретил давнишнего друга.

— Василь, ты собирался, кажется, в корпус генерала Пушкина? — спросил Крикун Тарасенко.

— Да, через тридцать минут выезжаю, — ответил разведчик.

— Захвати с собой и капитана Мазаева.

Юркий «Виллис» бежал по накаленному августовским зноем степному проселку. Навстречу, столбом поднимая белесую пыль, двигались конные обозы, опустевшие автоцистерны, бортовые машины с ящиками из-под боеприпасов, санитарные и штабные автобусы. И вслед им доносились раскаты приближающегося боя. Выжженная степь гудела перегретыми моторами, грохотом разрывов и выстрелов.

Невеселым был разговор в «Виллисе» между Мазаевым и Тарасенко. Речь шла о том, что отборные гитлеровские войска, пользуясь превосходством в силах, вышли к Дону и теперь рвутся к Сталинграду и на Северный Кавказ. Тарасенко хорошо знал обстановку, сложившуюся на южном крыле огромною фронта. Он не преувеличивал и не преуменьшал опасности, нависшей над страной. Мазаев разделял тревогу разведчика. Он тоже понимал, что наступает решающий момент в ходе войны, что именно здесь, в этих выжженных солнцем, исполосованных танковыми гусеницами степях решается судьба войны и мира.

Они подъехали к степному хутору, где располагался штаб танкового корпуса. Несколько крытых машин и радиостанций и два броневика были упрятаны в вишневых садиках. Тарасенко спросил, где можно найти генерала Пушкина. Старший лейтенант, высунув голову из приоткрытой дверки фанерной будки, сказал, что генерал находится на своем наблюдательном пункте.

Тарасенко, развернув карту, уточнил у старшего лейтенанта, где сейчас искать НП командира корпуса, и, повернувшись к Мазаеву, посоветовал:

— Ты, Маташ, оставайся здесь. Генерал, видимо, сюда к вечеру подъедет.

— Нет, дорогой товарищ, поедем вместе, — твердо сказал Мазаев.

Они возвратились к машине и поехали дальше. Бой слышался все ближе и ближе. Справа и слева от дороги в пепельно-сером бурьяне зияли воронки от снарядов и бомб.

НП находился на высотке, где был когда-то полевой стан. Но генерала и там не оказалось. Сказали: уехал на правый фланг, где немцы атаковали наши позиции танками и бронетранспортерами. Там шла ожесточенная схватка, в небо поднимались столбы дыма.

Тарасенко уехал к разведчикам готовить ночной поиск, а Мазаев остался на НП корпуса ждать генерала. Бой не утихал весь день. Несколько раз налетали вражеские самолеты, кружили над хутором, сбрасывали бомбы и обстреливали из пушек и пулеметов домики в вишневых садах. Вместе с другими штабистами в такие минуты Маташ забирался в заранее подготовленные щели и страшно мучился оттого, что ничем не мог пока ответить врагу, что вынужден прятать голову и плечи в узкой сырой щели.

Наконец, долгий летний день кончился. На степь легла ночь. Раскаты близкого боя стали затихать, только над крышами белых домиков все еще полыхало оранжевое зарево недавнего сражения да трепетали сполохи разноцветных ракет.

Вскоре подъехал генерал Пушкин. Вместе с ним был и капитан Тарасенко. Мазаев, давно поджидавший их, твердо шагнул навстречу генералу, доложил о своем прибытии.

— Знаю, знаю, товарищ Мазаев, — сказал Ефим Григорьевич. — Тарасенко мне уже успел доложить об этом. Да, о ваших боевых делах под Перемышлем, Бродами и Дубно давно наслышан. Рад, весьма рад воевать рядом с таким храбрым командиром.

К генералу один за другим подходили штабные командиры, докладывали о самом важном и неотложном. Мазаев на какое-то время оказался оттесненным от комкора, но Ефим Григорьевич не забыл о нем. Как только кончились доклады, он взял его под руку.

— Пойдемте в дом, там поужинаем, а заодно и о делах поговорим, — сказал генерал.

Дела оказались далеко не блестящими. Корпус два месяца не выходит из боев. Начал под Харьковом. Дрался на Осколе, потом на Донце и вот откатился к Дону. Потери большие, а пополнения…

— Только называется корпусом, а если свести все, что осталось, вместе, то и полной бригады не насобираешь, — с горечью говорил генерал. — Многих, очень многих людей потеряли. А танков почти не осталось…

Ефим Григорьевич помолчал, видимо, вспоминая тех товарищей, которые навсегда остались под Харьковом и на Осколе, на Донце и в излучине Дона. Мазаев тоже молчал. Наконец, генерал вновь заговорил, но уже иным тоном:

— А боевую задачу ставят, как полнокровному корпусу. На двенадцати километрах по фронту. Танки ставим в засады. Артиллерию держим на перекрестках дорог. А мотострелков ставим в промежутках. Так и воюем…

Генерал приподнял от стола голову, пристально посмотрел на Мазаева и сказал:

— Сам понимаю, что вам бы, товарищ Мазаев, дать денька три на то, чтобы вы вошли в курс дела, вжились в обстановку, познакомились с людьми. Но я не могу дать вам на это и одного дня. Сами видите, что делается. Начальника штаба нет, его помощников тоже. Вот и берите на себя все руководство штабом. С завтрашнего дня. Время, сами видите, горячее. Знаю, что вам будет трудно. А кому сейчас легко?

На рассвете следующего дня генерал уехал на правый фланг, в самое пекло боя, а Мазаеву велел оставаться на НП.

…К утру степь затихла. Высохшая на знойном солнце, испятнанная темными воронками, изрезанная следами танковых гусениц, примятая колесами автомашин, она, будто выдохнув за ночь всю боль, лежала теперь под пепельно-серым небом безмолвно.

Мазаев смотрел на притихшую, изувеченную войной степь, и какая-то необъяснимая тревога, неведомая ему раньше, закрадывалась в душу. Чтобы отвлечь себя, Маташ развернул на шатком походном столике карту, склонился над ней. Работа несколько успокаивала Маташа. На карте крупно были нанесены цветными карандашами расположения бригад, входивших в состав корпуса. Бригады занимали почти нормальные участки фронта. Но Мазаев-то знал — об этом вчера ему говорил генерал, — что в бригадах осталось очень мало людей, а уцелевшие танки можно было пересчитать на пальцах.

Наступило утро. Из машин и щелей выскакивали люди и, обнажившись до пояса, бежали к колодцу умываться. День начинался. Каким-то он будет, чем закончится?

Мазаев сразу же, с утра, старался войти в ритм работы штаба, сложившийся здесь в течение многих дней боевых действий. Он читал радиограммы, поступавшие из частей, связывался с генералом, докладывал ему самое главное, а по многим вопросам сам принимал меры. Распорядился, чтобы артиллеристам быстрее подбросили бронебойные снаряды, к мотострелкам направил взвод бронебойщиков, прибывших с маршевой ротой, два танка, вышедших из ремонта, оставил вблизи НП до особого указания комкора.

С утра немецкие самолеты бомбили и обстреливали главным образом передний край и дорогу, проходившую чуть в стороне. Вражеские летчики обнаглели до того, что спускались очень низко и гонялись за одиночными машинами и даже за отдельными бойцами, замеченными в голой степи.

Часов в двенадцать эскадрилья фашистских стервятников налетела на хутор, где находился НП, обрушила бомбы на домики, сараи и другие постройки. Несколько домиков было разрушено, один загорелся, к счастью, крайний. Пострадала и одна радиостанция. Радист был убит, а шофер, находившийся рядом в щели, тяжело ранен. Мазаев отдал необходимые распоряжения, доложил комкору по полевому телефону.

— Как считаете, догадались немцы, что на хуторе наш НП, или нет? — спросил генерал.

— Думаю, что нет, — ответил Маташ, — бомбили постройки, машин не видели, бойцы и командиры были в щелях.

— Тогда оставайтесь на месте.

Часа через полтора после бомбежки из артполка передали, что фашистские танки, примерно до батальона, атакуют центр обороны корпуса. Капитан Мазаев, оставив за себя одного из штабных офицеров, выехал на броневичке к месту прорыва вражеских танков. Ехал прямо по черной степи. Здесь, как видно, еще совсем недавно стояла, перезревая и осыпаясь, пшеница. Ее не успели убрать. Огонь войны добрался до нее. Теперь из земли торчали только обгоревшие корешки да кое-где валялись остатки колосьев с набухшими черными зернами.

Маташ подъехал к артбатарее вскоре после жестокой бомбежки. Одно орудие было перевернуто, лежало вверх колесами, другое — полузасыпано землей. Командир батареи, находившийся впереди со связистами, как выяснилось, был убит, старший офицер на батарее — тяжело ранен.

А танки противника приближались. Мазаев, опираясь на палку, подбежал к уцелевшим двум орудиям. Их расчеты в основном сохранились. Наводчики уже были у прицелов, подносчики тащили из ровиков снаряды.

Мазаев на глаз прикинул, что танки подошли на расстояние прямого выстрела. Он подал команду, еще не забытую за восемь лет после артиллерийской школы:

— По танкам… наводить в головной! Прицел двенадцать в головной, бронебойным, огонь!

Капитан успел проследить своим зорким взглядом за трассой снаряда, сверкнувшей фиолетовой дугой, и до боли сжал зубы, увидев, что снаряд, ввинчиваясь в землю, поднял пыль перед головным танком. Он тут же внес поправку и подал новую команду. Трасса второго снаряда пересекла встречные, неистово замерцавшие у самых башен дальних танков, сворачивавших вправо. Над нашей батареей зашелестели раскаленные болванки, а позади разорвался осколочный снаряд.

Два оставшихся орудия теперь выпускали снаряд за снарядом, в уши Мазаева били волны выстрелов. Третье орудие откопали выбравшиеся из полузасыпанных ровиков артиллеристы других расчетов. Оно тоже вступило в бой с танками. Горячие волны близких разрывов долетали до огневой позиции, осколки и пули свистели над артиллеристами, но они продолжали быстро и без оглядки работать у орудий: каждый понимал, что промедление подобно гибели.

Мазаев так увлекся боем, что не слышал, как правее заработала другая батарея полка, прибывшая сюда с другого участка обороны. Она стояла за курганом, надежно прикрытая от огня вражеских танков, подставивших ей свои борта. Маташ облегченно вздохнул и обернулся назад. Перед ним стоял незнакомый артиллерийский майор. Мазаев по давней привычке отдал честь и доложил:

— Заместитель начальника штаба корпуса.

— Командир артполка, — в свою очередь представился майор. — Вот, выходит, где довелось знакомиться.

Бой уже затихал. Вражеские танки, встретив сильный отпор, повернули обратно. Несколько подбитых машин горели в степи. Мазаев, попрощавшись с майором, возвратился на НП корпуса.

Там уже поджидал его капитан Тарасенко. Оказывается, он с группой разведчиков ходил в ночной поиск, приволок оттуда обер-ефрейтора. Захваченный «язык» показал, что 4-я танковая армия немцев, нацеленная ранее на Северный Кавказ, изменила прежнее направление и теперь сосредоточивается для удара на Сталинград.

— Завтра или послезавтра надо ждать большого наступления гитлеровцев, — сказал разведчик. — Всем нам, Маташ, будет очень жарко.

— Да оно и сегодня, дорогой товарищ, не прохладно, — улыбнулся Мазаев, постепенно отходя от того, что пережил на батарее.

— Нет, сегодня еще терпимо. Чувствуется какое-то затишье перед большой бурей.

— Ты, Василь, так думаешь? — спросил Маташ.

— Почти уверен в этом, — ответил Тарасенко, и густые светлые брови его насупились. — Сколько же, черт возьми, можно отступать? До Волги-то рукой теперь подать. — Последние слова разведчик проговорил с ожесточением, в серых, всегда спокойных глазах горели желтые искорки.

Друзья присели на бровку полевой дороги, закурили, думая об одном и том же: положение очень и очень тяжелое, опасное для всей страны.

— Слушай, дорогой товарищ, — после продолжительного молчания заговорил первым Мазаев, — вот я прибыл на фронт после большого перерыва. Наблюдаю, присматриваюсь. И, знаешь, к какому выводу пришел?

— К какому? — заинтересовался разведчик. — Свежий глаз острее все подмечает.

— Помнишь первые дни войны?

— Конечно, помню.

— И немцев тогда помнишь — нахальных, самоуверенных, спесивых, лезших вперед без оглядки.

— Нахальства у них и сейчас с большим избытком, — произнес Тарасенко, выпуская кольцо табачного дыма.

— Нет, Василь, что ни говори, а немец нынче не тот, что был в начале войны, — горячо и убежденно заговорил Мазаев. — И сил у него еще много, и техники хватает, и злости хоть отбавляй. А уверенности, понимаешь ли, поубавилось. Осторожней стал.

— Какой черт, осторожней?.. Прет и прет.

— Прет-то прет, да с оглядкой. Вот сегодняшний пример. Дали ему по зубам — он и повернул свои танки обратно. А в прошлом году полез напролом.

— Что ж ты хочешь? — Тарасенко резко повернул голову к собеседнику. — Больше года бьем его, учим. Одна попытка захватить Москву сколько ему стоила! А Ленинград? А Севастополь? Одесса и Киев? Вот и осторожнее стал немец. Не зря же говорят, напуганная ворона и куста боится.

— Вот это-то я и заметил, дорогой товарищ, — согласился Маташ. — Спесь и уверенность с немца сползает, как с волка шерсть по весне.

— Сползает-то сползает, да… уж очень медленно, черт побери! Мы не вперед, а все еще назад с тобой топаем. Вот уже и Волга близка. Куда же дальше-то пятиться?.. — Тарасенко зло бросил окурок на землю, придавил его стершимся каблуком.

— Дальше некуда, — охотно согласился Мазаев. — Тут ему надо хребет ломать.

Тарасенко вскоре уехал готовить новый ночной поиск, а Мазаев остался на НП, занялся неотложными делами. За этими делами его и застал генерал, возвратившийся с правого фланга.

— Сегодня у нас было чуть потише, — сказал он, выбивая с гимнастерки дорожную пыль. — А у вас тут?

Мазаев доложил обо всем, что считал необходимым. Генерал, выслушав капитана, изучающе взглянул в его глаза.

— Что ж утаил, как батареей командовал? — спросил он. — Мне командир артполка так расписал это дело… Кстати, где научился артиллерийскому делу?

— Киевскую артиллерийскую школу в тридцать третьем году закончил, — ответил Мазаев.

— Значит, вы не только танкист, а и артиллерийское дело знаете? Это очень хорошо. Значит, взаимодействие мы с вами лучше будем организовывать.

— Жизнь всему научит, товарищ генерал. И в коннице довелось немного послужить, и в пехоте… — добавил Мазаев, но тут же оборвал себя, стал докладывать самое важное. — Но дело не в этом. Армейской разведке прошлой ночью удалось захватить «языка». Оказывается, четвертую танковую армию немцы повернули сюда. Сосредоточивают ее для удара на Сталинград.

— Так вот оно что!.. — присвистнул генерал. — Значит, сегодня было затишье перед бурей. Тогда давай обмозгуем, как нам быть завтра.

День начинался знойный и ветреный. Из закаспийских степей с утра потянуло сухим жаром. Тугой напор горячего воздуха низко клонил к земле высохшую за лето траву, накатывался на седые кусты бурьяна, сердито гнул верхушки тополей, срывал с них задубевшие листья. Мазаев уже давно был на ногах. На рассвете проводив генерала на передний край, он поочередно связывался по полевому телефону с частями, уточнял их задачи, рассылал с письменными приказами и распоряжениями офицеров связи. Словом, часов до девяти все шло, как и вчера. А потом началось… Над передним краем каким-то темным роящимся клубком нависли фашистские самолеты. Одни из них с воем и свистом идут в пике, другие круто взмывают вверх.

Не успели улететь самолеты, как по тем же местам ударили тяжелые орудия, вновь дыбя степь черными султанами разрывов.

Мазаев по звукам разрывов и выстрелов старался определить, где же самый сильный накал боя. Вначале особенно ожесточенным он был на правом фланге обороны корпуса. Оттуда доносились звонкие, как бы сдвоенные выстрелы с одной стороны и с другой. Это шел танковый бой. Мазаев знал, что там находится генерал, ждал у радиостанции его указаний. Но генерал сам знал, что в корпусе не осталось никаких резервов, все брошено на передний край. Даже писари, ремонтники, часть поваров.

Через час-полтора бой с правого фланга переместился в центр обороны, как раз туда, где вчера Мазаев с артбатареей отбивал танковую атаку. Он попытался связаться по телефону с командиром артиллерийского полка, но тот почему-то молчал. Видно, обрыв линии. Мазаев бросился к радиостанции. Но и она не помогла. Что делать? Неопределенность всегда, тем более в такой момент, больше всего тревожила Маташа. Послать связного? Но на это уйдет много времени, а обстановка меняется каждую минуту. Маташ не мог больше сидеть на НП в неведении. Он вызвал бронемашину, сел в башню и поспешил навстречу бою.

Капитан Тарасенко, находившийся недалеко от дороги в засаде с разведчиками, видел, как мимо промчался броневик. Из башни выглядывал Маташ Мазаев. Лицо его, как успел заметить Тарасенко, было предельно сосредоточенным. Взгляд устремлен вперед, туда, в пламень, где огненные трассы густо скрещивались, переплетались над раскаленной зноем и боем степью.

Капитан Тарасенко уже не мог, просто был не в силах оторвать взгляд от броневика Мазаева. Он видел, как машина, подпрыгивая на неровностях, продвигалась вперед, затем остановилась у пригорка. Голова и плечи Мазаева скрылись под люком, башенка, уменьшенная расстоянием, повернулась вправо-влево, замерла в одном положении, и тотчас же из ствола пулемета вылетел пучок пламени — один, второй, третий… Трасса пуль врезалась в самую густую цепь, прошла по ней. Но лавина гитлеровцев уже перехлынула через окопы нашего переднего края, размыла и затопила их. Серо-зеленая лавина эта напоминала Тарасенко грязный поток, рвавшийся через размоину плотины. Броневичок Мазаева, будто утес, одиноко вырос на его пути, рассек поток надвое, образовал в нем круговерть. Гитлеровцы отхлынули от него: часть их попятилась назад, другая и третья подались в стороны. Вокруг броневичка образовалась пустота. Но в это время в борт бронемашины ударил снаряд, сильно качнул ее и остановил. И тут же второй снаряд снес с нее башенку…

Тарасенко еще какое-то время ждал, надеялся: вот-вот Мазаев или водитель броневичка выскочит из машины… Но никто из нее уже не выскочил и не мог выскочить.

Только через несколько дней я встретил капитана Тарасенко на фронтовой дороге. И он рассказал мне о последних днях и часах Маташа Мазаева.