Прометей в танковом шлеме

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

В субботу, 21 июня, капитан Мазаев очень поздно возвращался со стрельбища. Долгий летний день совсем угас, на поля и перелески легла ночная тень, будто какая-то огромная птица прикрыла все серым крылом. Небо густо вызвездило, а воздух, хорошо прогретый солнцем, пропитанный запахами разнотравья, слоился какими-то волнами: в одном месте был теплым, ласковым, а в другом — прохладным, освежающим.

Настроение у капитана было хорошее. Его радовало, что рота, стрелявшая сегодня на полигоне, показала хорошие результаты, во всяком случае стреляла лучше, чем в прошлый раз, что трудовая неделя закончилась неплохо для всего батальона, что впереди выходной день и он может, наконец, как следует выспаться, а потом вместе с Зиной и сыновьями непременно сходят за город, на «свою» зеленую лужайку, вместе будут слушать поднебесные трели жаворонка, дружный хор кузнечиков в густой траве.

У проходных ворот Мазаева встретил дежурный по полку, весьма обеспокоенный и настороженный.

— Товарищ капитан, объявлена боевая тревога, — скороговоркой прошептал он. — А вас все нет и нет. Хотел послать навстречу машину. Командир полка уже на месте, остальные подходят.

Не заходя в казарму своего батальона, Мазаев направился в штаб полка. Туда же торопились и другие командиры с походными чемоданами в руках.

— Черт знает что происходит: почти каждую ночь тревоги, — недовольно проворчал один из командиров, отягощенный чемоданами.

— Даже в выходной не дают покоя, — отозвался другой.

Мазаев, прислушиваясь к репликам, улыбнулся про себя: в самом деле, в последнее время в полку очень часто устраивали тревоги, притом как-то так получалось, что проверяли не столько боевую готовность, сколько укомплектованность походных чемоданов. В прошлый раз объявили тревогу, командиры прибежали в штаб. Они и до рот-то своих не дошли. Так все утро и простояли с открытыми чемоданами перед штабом. И на этот раз, как только Мазаев зашел в кабинет командира полка, его тут же спросили:

— Где ваши чемоданы?

— Только что возвратился со стрельб.

— Пошлите за чемоданами связного. У вас не будет времени сходить домой самому.

— А они у меня здесь. В штабе батальона.

Мазаева удивило: почему командир не поинтересовался главным — стрельбами? Причем здесь чемоданы? Разве в этом главное? Но еще раз взглянув на командира, на двух представителей штаба дивизии, он каким-то особым чутьем определил, что тревога нынче необычная, что-то тут совсем иное, нисколько не похожее на прежние учебные тревоги. «Неужели война? — мелькнула, как искра, обжигающая мысль. — Нет-нет, так вот ни с того, ни с сего, тем более, в такую тихую и звездную ночь…» Мазаев гнал от себя эту мысль и в то же время дивился самому себе, своему какому-то двойственному состоянию: сколько месяцев он жил и думал только о том, что еще следует сделать, что еще предпринять, чтобы война не застала его батальон врасплох, чтобы и самому подготовиться к испытаниям и люди его были готовы к этому! А вот теперь, когда война рядом, он, Мазаев, не хочет верить в это… Правда, и сейчас не было произнесено слова «война» ни командиром полка, ни замполитом, ни представителями штаба дивизии: все, как будто сговорившись, обходили это роковое слово. Но все, что предпринималось в полку, делалось не так, как раньше. Капитану Мазаеву, прослужившему в армии свыше десяти лет, все это было понятно. И он в своем батальоне все делал основательно, всерьез. Вот только не удалось выкроить десяток минут для того, чтобы забежать домой, попрощаться с женой и сыновьями… И все-таки где-то глубоко-глубоко внутри все жила надежда на то, что еще, быть может, все обойдется без войны.

Между тем полк уже вытягивался в колонну. Батальон капитана Мазаева шел в голове ее.

— Сколько машин в строю? — подойдя к комбату, спросил представитель штаба дивизии.

— Пятьдесят одна, — ответил Мазаев. — Три танка остались на полигоне. Они присоединятся к батальону в районе сосредоточения.

— Значит, все машины будут в строю? Здорово! Это, пожалуй, единственный батальон в дивизии, который пойдет в бой в полном составе.

Колонна двинулась. По дороге плыли громоздкие пятибашенные «Т-35», похожие в темноте на огромные угловатые глыбы. За ними — чуть поменьше, — трехбашенные «Т-28», а дальше легкие «БТ» и «Т-26». Колонну полка замыкали бортовые машины с боеприпасами, автоцистерны с горючим, кухня, санитарные автобусы.

Перед рассветом полк сосредоточился в лесу рядом с полигоном. Туда же вскоре подошли другие части дивизии.

Никаких новых распоряжений не поступало. Мазаев обошел роты, поговорил с командирами, механиками-водителями, башнерами. Всех интересовал один и тот же вопрос: для чего вывели сюда всю дивизию? На очередные учения, или…

Это «или», больше всего волновавшее танкистов, через несколько минут превратилось в действительность.

На фоне еще не просветлевшего западного небосклона появились какие-то черные точки. Они разрастались в размерах с каждой минутой. Опережая их, к лесу, где сосредоточились танковые полки дивизии, волнами накатывался надсадный, переворачивающий душу гул.

Тяжело нагруженные бомбардировщики шли в направлении Львова. Мазаев пытался сосчитать их, но в это время часть самолетов отвалила в сторону и закружилась в карусели над аэродромом, который всю зиму мы очищали от снега. Оттуда вскоре слышен был не только рокот авиамоторов, но и сплошной гул бомбовых взрывов. Над аэродромом заклубился дым, сперва легкий, белесый, а потом черный, густой, как грозовая туча.

Теперь уже никто из тех, кто стоял в лесу и видел эту картину, не сомневался в том, что началась война…

Мазаев почувствовал, что сердце на миг остановилось, замерло в груди, а ноги, руки наполнились свинцовой тяжестью. Он не понял, отчего это с ним произошло. Знал же, что войны с фашистской Германией не избежать, а вот вспыхнула — и сразу ошеломила. Так бывает в тех случаях, когда смотришь на огонек, бегущий по проводу к заложенной взрывчатке. Вот-вот рванет. Готовишь себя к этому, а все равно вздрогнешь, когда взрыв произойдет.

М. Х. Мазаев (слева) в кадре фильма «Великая Отечественная». Затишье после боя (июль 1941 г.).

Кто-кто, но он-то, кадровый командир, знал, в каком тяжелом положении находятся дивизия, корпус, армия (а значит, и все приграничные войска), какое страшно невыгодное для нас время выбрали фашисты для удара… Даже самолеты наши не успели подняться в воздух, погорели на аэродроме… не так уж велика беда, если только на одном аэродроме… А если… на всех приграничных аэродромах?..

Оцепенение продолжалось недолго. Мысли его тут же перенеслись к батальону, к людям, с которыми предстоит ему идти в бой. «Ну, что ж, батальон в основном готов к этому. Правда, танки староваты. Но ничего, мы повоюем и на старых!» — мысленно успокоил себя комбат.

Через час-полтора полки вышли из леса на дорогу. Предстояло совершить марш до Перемышля, а там повернуть на юг, в сторону Самбора.

Батальон капитана Мазаева все шел в голове колонны. Во второй половине дня он проходил через Садовую Вишню. Маташ из башни танка пристально смотрел на окна своей квартиры, затем перевел взгляд на женщин и детей, что стояли на площади. Среди них он увидел Зину с ребятами. Они стояли недалеко от дороги; старший сын Руслан махал танкистам оголенной ручонкой, а младший, Анвар, держался за подол матери. Видимо, Руслан узнал отца, стоявшего в танковой башне, и сильней замахал ручонкой, а второй указывал матери на него, Мазаева. Зина, увидев мужа, рванулась с детьми к колонне, но их остановили. У Маташа сжалось сердце. Никогда ему так не хотелось быть возле своей семьи, обнять жену и сыновей, как в эти минуты. Но он не мог остановить колонну. Каждую минуту могли налететь фашистские самолеты, и тогда пострадают не только танки, но и женщины и дети, стоящие сейчас на площади. Не мог еще и потому, что вслед за ним побежали бы к своим семьям и другие командиры. А это вызовет задержку на полчаса, не меньше. Маташ огромным усилием воли подавил в себе это простое человеческое желание, похожее на крик души, и он унес его с собой, унес в своей памяти Зину, рвавшуюся к нему, Руслана, машущего оголенной ручонкой, Анвара, державшегося за платье матери.

Батальон капитана Мазаева я догнал на марше в двадцати пяти — тридцати километрах от Перемышля.

Первый день войны был уже на исходе. Багрово-красное солнце клонилось к закату. Его будто подпирали огромные столбы дыма, поднимавшиеся над пограничным городом. Оттуда громовыми раскатами доносился гул боя.

Черный дым войны, густо перемешанный с белесой пылью, полз по шоссе, стлался над полями, висел над перелесками. Горели железнодорожные составы на перегонах и полустанках, автомобили, опрокинутые в кюветы, деревни, примыкавшие к дороге. Из темно-серой дымовой завесы то и дело вырывались грузовые машины, мчались навстречу нашим танкам. Высунувшись из башен, мы смотрели на первых раненых, вповалку лежавших в кузовах грузовиков, на женщин, кое-как примостившихся с грудными детьми на чемоданах и узлах, — и сердца наши сжимались от душевной боли.

Маташ Мазаев находился в голове колонны. Только изредка, когда дымовая завеса редела, я видел его танкошлем и покатые плечи над башней.

Батальон уже был в десяти-пятнадцати километрах от Перемышля, когда мы увидели самолеты с черно-белыми крестами на фюзеляжах. Они вынырнули из столба дыма и с воем неслись прямо на колонну. Хорошо, что комбат, первым заметивший их, дал сигнал ускорить движение и увеличить дистанции между машинами. На большее времени не хватило. Тотчас же по броне градом зацокали пули, по обе стороны от дороги раздались взрывы сброшенных бомб. Командир танка, что был со мной в башне, приоткрыл крышку люка и выглянул наружу.

— Кажется, пронесло, — с облегчением выдохнул он, но тут же нырнул вниз, скомандовал механику-водителю быстро свернуть влево, прямо в поле. Оказывается, Мазаев дал такой сигнал. И вовремя: самолеты, развернувшись, шли вторым заходом. И опять цокот пуль по броне, взрывы бомб, но уже прямо на полотне шоссе.

Так повторялось несколько раз — я уже потерял счет заходам. А танки то громыхали по опустевшей дороге, то мигом рассредоточивались по обеим ее сторонам. Их будто кто-то заворожил. Только на последнем заходе стервятникам удалось повредить одну машину: взрывом бомбы сорвало гусеницу.

Самолеты ушли, а колонна приближалась к Перемышлю. Теперь гул боя слышался рядом. Кругом рвались снаряды, поднимая черные султаны вывороченной земли. На шоссе тоже зияли воронки. Танки, скрежеща гусеницами по разбросанным булыжинам, шли прямо через воронки.

Где-то у восточной окраины Перемышля наша колонна должна была повернуть на юг и выйти на дорогу, ведущую к городу Самбору. Там, в лесу, сегодня ночью сосредоточивается весь 8-й механизированный корпус.

Механик-водитель так резко тормознул машину, что я сильно стукнулся лбом о погон башни (танкошлема у меня не было, а пилотка — плохая защита). Стиснув от боли зубы, выглянул через люк: остановилась не только наша машина, а вся колонна. В чем же дело? Выбираюсь из башни, спешу к головному, мазаевскому танку.

— Где капитан? — спрашиваю механика-водителя.

— Ушел вперед выяснять обстановку, — ответил тот в приоткрытый люк.

— Один?

— Нет, с майором Сытником и капитаном-пехотинцем.

Капитан-пехотинец — это было понятно: стрелковые полки с утра здесь ведут бой. А как в Перемышле оказался майор Сытник, начальник штаба 67-го танкового полка? Его полк, как мне было известно, идет следом… Может, обошел нас другой дорогой?

Гадать долго не пришлось. Вскоре из проулка показались майор Сытник и капитан Мазаев. Маташ Хамзатханович, как всегда, шагает размашисто, твердой поступью. От всей его ладной фигуры, затянутой в изрядно пропыленный комбинезон, по-прежнему веет уверенностью и сдержанной силой. Только лицо, обрамленное черным танкошлемом, чуть потемнело, а в глазах появился какой-то новый, неведомый мне оттенок, и разрез их стал вроде длиннее и уже.

— Ничего, что отклонимся от своего маршрута. Зато дело хорошее сделаем, — говорил Сытник Мазаеву, когда они подошли к колонне. Маташ Хамзатханович удивленно вскинул брови, строго посмотрел на своего давнего друга:

— Что ты меня, дорогой товарищ, уговариваешь? Будто я сам не понимаю…

Из дальнейшего разговора выяснилось, что майор Сытник выехал сюда вслед за разведчиками, чтобы на месте выяснить обстановку, встретить здесь батальоны своего полка и повернуть их на юг, к Самбору. Тут на развилке дорог и увидел его начальник штаба стрелкового полка, с которым Сытник, еще будучи командиром батальона, не раз участвовал в совместных учениях.

— Выручай, друг, а то форменная труба, — взмолился капитан-пехотинец. — Видишь, немцы через Сан бронетранспортеры и мотоциклы переправляют. Подбрось хоть роту танков.

Но у майора Сытника здесь не было ни одного танка. Полк идет где-то по дороге. А время не терпит: враг вот-вот вслед за бронетранспортерами и мотоциклами начнет переправлять танки и артиллерию. Он может смять редкие цепи наших стрелков, прорваться, к дороге Перемышль — Львов. Тогда расчлененная стрелковая дивизия окажется в тяжелом положении и намного осложнятся условия маневрирования для 8-го механизированного корпуса, части которого идут по этой дороге.

Тут-то как раз и подоспел капитан Мазаев со своим батальоном. Маташ Хамзатханович с полуслова понял майора Сытника и начальника штаба стрелкового полка. Теперь он прикидывал, как лучше организовать атаку, чтобы одним ударом сбросить переправившихся немцев в реку Сан, ликвидировать их плацдарм на восточном берегу. Времени для подготовки к бою не было, обстановка не позволяла сделать все так, как на учениях: вывести командиров рот на рекогносцировку, наметить ориентиры, поставить задачи. Надо было дорожить каждой минутой.

«Делай, как я!» — после короткого раздумья подал он команду сигнальными флажками, поднявшись на танковую башню вместе с майором Сытником.

Прикрываясь пригородными строениями, а затем густыми зарослями кустарников, Мазаев повел роты в обход и вышел с ними в полутора километрах восточнее немецкой переправы. Фашисты скопились на противоположном берегу, стянули к парому танки и артиллерию.

Действуя все теми же флажками, комбат просигналил: ротам развернуться в линию и открыть огонь по переправе. Тридцать семидесятишестимиллиметровых танковых пушек разом ударили по врагу, скучившемуся у переправы. Вслед за этим танк капитана Мазаева рванулся вперед, а справа и слева, опережая комбата, ринулись танковые роты.

Танки прошли через передний край нашей обороны и обрушили всю силу своего огня и брони на врага. Казалось, вся ярость, что накапливалась сегодня у танкистов с утра, выплеснулась разом, захлестнула весь этот прибрежный участок. В смотровую щель я видел, как опрокидывались вверх колесами мотоциклы, как факелами вспыхивали бронетранспортеры, как бежали и падали зеленые фигурки, пока их не скашивали пулеметными очередями.

Из-за Сана ударила тяжелая артиллерия, поднялись в воздух немецкие самолеты. Но было уже поздно: танки капитана Мазаева сделали свое дело и, рассредоточившись, выходили на свой маршрут.

Бой длился не более часа, но после него немцы топтались под Перемышлем целую неделю.

Два последующих дня войны, 23 и 24 июня, я не видел капитана Мазаева. В эти дни наша дивизия почти не участвовала в боях, совершала беспрерывные марши. Не успели сосредоточиться в лесу северо-западнее Самбора, как получили приказ идти на Яворов, из Яворова — на Львов, из Львова — на Броды.

Взгляни, читатель, на карту, найди на ней эти города и поселки. Теперь прикинь, сколько километров мы прошли? Свыше четырехсот. Это «чистых», по прямой дороге. А нам же приходилось делать обходы, колесить по проселкам, рассредоточиваться перед бомбежками, вновь выходить на дорогу. Значит, надо прибавить еще полторы-две сотни километров.

Здесь на редкость красивые места: пестрые от луговых цветов поймы рек, живописные взгорки, зеленые лужайки, чистая гладь озер и прудов, светлые березовые рощи, чередующиеся со звонкими борами и тихими дубравами.

Нам тогда было не до щедрых красот природы этих мест. Да и смотрели мы не на живописные пригорки, не на зеленые лужайки, а в небо, знойное, серо-голубое, будто пропыленное, грозное. То и дело слышались команды «воздух». Танки и автомобили мигом сворачивали с дороги, рассыпались в разные стороны. Из люков фашистских самолетов сыпались бомбы. От их зловещего воя сжимались сердца, а взрывы так сотрясали сухую землю, что казалось, будто она раскалывается вдоль и поперек, рассыпается под тобой.

Они налетали целыми тучами, закрывали небо, шли на нас волна за волной, а под ними вырастал адски черный лес разрывов; вывороченная земля, не успевая оседать, взметалась вверх новыми и новыми взрывами, и тогда казалось, что вокруг не осталось ничего живого. Но нет, как только самолеты улетали, сразу же то в одном месте, то в другом, то в третьем, то одновременно в нескольких местах оживали моторы. Танки, тягачи и уцелевшие автомобили выходили на дорогу, двигались дальше.

Немало изуродованных машин — танков, броневиков, тягачей, автомобилей — оставили мы на этих дорогах, многих товарищей, еще, по существу, не воевавших, схоронили на обочинах. Тогда мы не знали, никак не могли понять, чем вызваны эти беспрерывные марши. Другие дивизии вели тяжелые бои — одна сдерживала бешеный натиск врага под Перемышлем, другие дрались под Рава-Русской, Радеховом, Луцком, а мы все еще маршировали, без боя теряли машины и людей. Незнание обстановки порождало разные кривотолки, нелепые догадки, противоречивые слухи.

Солдатская фантазия многое добавила и к тому, что произошло на исходе первого дня войны под Перемышлем, на восточном берегу Сана. Вокруг первого боя, который в самом деле удачно провел батальон капитана Мазаева, создавались легенды. Одну из таких легенд и мне довелось услышать.

В лесу, за Львовом, поздним вечером остановились на короткий привал. Подошла кухня. Танкисты загремели котелками, алюминиевыми ложками, кружками. Спустя несколько минут я подошел к одной группе бойцов. Танкисты сидели кружком, рядом с провисающей гусеницей. Одни еще доедали кашу, выскребая ее ложками с самого донышка, другие уже покончили с едой, закурили.

— Мы вот снуем туда-сюда по дорогам, пыль глотаем, бомбы, что на нас сыплются, считаем, — слышу вроде знакомый тенорок, но в темноте лица не вижу и не узнаю, кто это говорит. — А другие время даром не теряют. Воюют, да еще как! Небось, про батальон капитана Мазаева слышали?

— Говорят, под Перемышлем он здорово дал немцам по зубам, — перекрывает тенорок бас. — Всех фашистов, что через Сан переправились, размолол в порошок. А переправу разбил вдребезги.

— Голова твоя садовая, зачем капитану Мазаеву изничтожать готовую переправу? Не такой он командир, чтоб на полпути останавливаться, — вновь слышался тенорок. — Той самой переправой он как раз и воспользовался. Пропустил по ней все свои танки на тот берег и повел их вперед на запад. Сейчас, может быть, уже к Варшаве приближается.

— Я, дорогой товарищ, капитана Мазаева хорошо знаю, — явно подражая своему бывшему командиру, ввернув любимое Мазаевым «дорогой товарищ», продолжал тенорок. — В его роте начинал свою армейскую службу. Освободительный поход вместе с ним совершал.

Теперь я узнал, кому принадлежит этот тенорок. Это ж сочиняет радист-пулеметчик из бывшей нашей разведроты Николай Пронин.

— Не берусь спорить, знаешь ли ты капитана Мазаева или нет, — вступает в разговор третий боец, — но на счет того, что он со своим батальоном к Варшаве подходит, ты крепко загибаешь. Капитана Мазаева я сам своими глазами вчера видел под Яворовом.

— Значит, ты ошибся, — не сдавался Пронин. — Я точно знаю: капитан Мазаев со своим батальоном уже под Варшавой.

Пришлось вступить в разговор, рассказать без прикрас, как под Перемышлем батальон капитана Мазаева помог стрелковым полкам, кстати, напомнил танкистам, что полки эти и сейчас удерживают пограничный город, а капитан Мазаев и его танкисты вместе с нами совершают марш, идут в голове колонны вслед за разведчиками.

Пронин тоже теперь узнал меня и, кажется, поверил, хотя, видно было, ему нелегко расставаться с тем, что сам придумал. Будто в отместку за это, он забросал меня вопросами, главным и самым трудным из них был: почему мы не воюем, а маршируем?

Что я мог ответить? Сказать, не знаю, сам в недоумении от этого? Пришлось отделываться общими фразами: «приказ есть приказ», «в штабах лучше знают, куда направить части, где важнее нанести удар по врагу». Но я чувствовал, что не убедил своих слушателей, — а их собралось уже много, — и обрадовался, когда услышал команды: «По машинам!», «Заводи моторы!».

Пусть не осудит меня читатель, но я в самом деле тогда ничего другого сказать не мог. Просто многого не знал. Это теперь, когда обнародованы гитлеровские секретные документы, когда прочитаны воспоминания наших полководцев, все стало понятным и объяснимым.

Враг огромными, давно отмобилизованными и хорошо оснащенными силами остервенело рвался к жизненно важным центрам нашей страны — Москве, Ленинграду, Киеву. Могучими танковыми клиньями врезался он в советскую территорию. То в одном, то в другом, то в третьем месте появлялись прорехи в нашей еще только создававшейся обороне. Их надо было срочно чем-то забивать. Вот и бросали части 8-го механизированного корпуса, в том числе и нашу 34-ю танковую дивизию, с одного участка фронта на другой.

…Дивизия ускоренным маршем идет на Броды. Полк за полком, батальон за батальоном, рота за ротой. Головная колонна уже приближается к местечку Буск, а замыкающая еще только проходит село Красне. Пыль, поднятая гусеницами и колесами, высоко вьется над колоннами, огромной белесой стеной разделяет пополам зеленые поля и перелески. В непроницаемой завесе пыли в ста метрах не видно ни танков, ни тягачей, ни броневиков, ни автомобилей.

Такая же стена пыли поднимается левее нас — это идут на Броды другие части корпуса. Над ними каруселью кружатся немецкие самолеты. Оттуда накатывается гром разрывов.

У нас пока тихо. Колонны продвигаются быстро. Батальон Мазаева идет за дивизионными разведчиками. Высунувшись по пояс из башни, капитан оглянулся назад. Старший лейтенант Ковбасюк, следующий за ним, тоже стоит в башне с флажками в руках, покачивается в такт движению танка. Командир первой роты улыбнулся всем своим запыленным лицом и тут же обернулся назад: не обнаружил ли капитан какой-нибудь непорядок в доверенной ему роте? Нет, все нормально, танки идут ровно, строго соблюдая установленные дистанции.

За первой ротой — небольшой разрыв, а там уже поднимает пыль вторая рота. За белесым облаком пыли Мазаев не видит лица лейтенанта Фролова, но безошибочно угадывает его крепкую фигуру, выставившуюся по пояс из люка.

Маташ Хамзатханович с теплотой думает о своих командирах и бойцах, обо всех сразу и в отдельности о каждом. Вот уже четвертые сутки никто из них не спал, не отдыхал, есть приходится почти на ходу, кое-как и кое-что. Но ни один не сказал, что трудно, что порой становится невмоготу. Все держатся молодцами, только обычных шуток не стало слышно, задорных улыбок на молодых лицах не видно. Но это, пожалуй, не от усталости. Это совсем иное. После того, что видели по дороге на Перемышль, во Львове, на станции Винники, как можно думать, тем более говорить об усталости?..

…Еще в разведывательной роте я не раз дивился тому, как цепка у Маташа Мазаева память на людей. Не помню ни одного случая, чтобы он ошибся в человеке, ни разу не слышал от него сетований на то, что кто-то из подчиненных «подвел» его. Но то была рота. А здесь батальон, состоящий из трех рот. Значит, и людей стало в три раза больше. Но Мазаев помнит каждого из них, независимо от того, когда тот пришел в батальон: три месяца тому назад или вчера. Знает характерные привычки, словечки, выражения, реплики любого из них. Знает, как тот или другой вел себя в атаке у Сана, под бомбежками, при артобстрелах.

Маташ Хамзатханович ни в чем — ни в большом, ни в малом — не отделял себя от своих танкистов. И то, что они делали, как вели себя в бою, переносили нечеловеческое напряжение, нисколько не удивляло комбата. Конечно, Мазаев и раньше чувствовал свою близость к людям, но не так явственно и полно, как сейчас. Ему роднее стали не только те, которые находятся с ним в одной колонне и через несколько часов, быть может, через несколько минут пойдут за ним в бой, но и многие, многие другие люди, которых он никогда не видел и не увидит. Именно эта близость, какая-то необыкновенная слитность с миллионами людей с особой силой почувствовалась с первого дня войны, жила и крепла в нем, комбате, в его бойцах. И скорее всего потому ни он, ни его люди не чувствовали никакой усталости, только нервы напряжены до предела. Он бы и рад был хоть на минуту сбросить это напряжение, но не мог. В душе его, как и у других танкистов, клокочет ярость против врага, хоть ни он сам, ни его люди не говорили об этом, будто боялись, что слова, какими бы резкими ни были, могут разрядить, притупить накал ненависти. Это каждый носил глубоко внутри себя, стараясь даром не выплеснуть ни одной капли.

— Сержант Зверев, прибавьте скорость, не отрывайтесь от разведчиков, — наклонясь вниз, приказал комбат механику-водителю.

Легкие танки и бронемашины разведбата уже на подходе к лесу, что тупым углом почти вплотную примыкает к дороге. Мазаев всматривается в этот лес, замечает там какое-то подозрительное движение. «Может, показалось?.. Нервы сдают, что ли?..» — подумалось ему. Но тут же он услышал резкие пушечные выстрелы, сопровождаемые характерным для танков утробно-металлическим эхом. У комбата не осталось сомнения, что по разведчикам стреляют танки противника. Но сколько их там? Три, пять или десяток?

Стрельба усиливалась. Выстрелы раздавались в разных местах. Несколько снарядов прошелестело над колонной батальона.

— Передай командиру полка: «Противник справа. Иду в атаку», — сквозь шум моторов прокричал он радисту и тут же, поднявшись над башней, просигналил флажками: свернуть влево, принять боевой порядок «в линию».

Как только роты свернули с дороги и развернулись, капитан Мазаев на своем танке вырвался вперед. Левее спешно сворачивали с дороги и врезались в выколосившуюся рожь другие батальоны полка. Зеленые танковые башни, казалось, поплыли по голубеющему полю хлебов.

Времени для постановки боевой задачи ни у командира полка, ни у него, комбата, опять не было. Сама обстановка продиктовала Мазаеву решение: на своем танке вырваться впереди своих рот и, как тот раз под Перемышлем, флажками выбросить над башней сигнал: «Делай, как я».

Навстречу нашим движется вал немецких танков, закамуфлированных какой-то ядовитой зелено-желтой краской, а потому очень заметных на голубеющем ржаном поле. Дальше, у Буска, сползает с шоссе другая колонна немецких танков, а еще дальше, в самом местечке Буск, разворачиваясь, ломает вишневые садики третья. Видно, хотят зажать наши танки в междуречье, сбить их с курса, загнать в болото. «Не выйдет!» — цедит сквозь стиснутые зубы капитан и тут же поворачивает роты правее, ближе к Буску, чтобы ударить во фланг немцам, не успевшим еще развернуться в строгий боевой порядок.

Танки сближаются. Мазаев уже видит лобовую броню вражеских машин с какими-то непонятными ступеньками, угловатые командирские башни, хищные щупальца пулеметов и жерла пушек. Замполитрука Иванов приник к окуляру прицела, быстро-быстро работает механизмами наводки, шлет по танкам врага снаряд за снарядом, механик-водитель Зверев что-то кричит со своего сиденья, помогая Иванову корректировать огонь. Изредка слышатся его возгласы: «Есть, готов!», «Бери чуть правее», «Не зевай!».

Мазаев слышал все это в «пол-уха». Все его внимание сосредоточено на ротах, которые стремительно наступают справа и слева от его танка. Боевой порядок на время потерял четкую линию, башни машин по морю высокой ржи мчатся вперед, сверкая выстрелами пушек, обгоняя одна другую. Вот вырвалась вперед первая рота, она стремительно заходит во фланг второму, только что развернувшемуся немецкому бронированному валу. Над надульными срезами пушек то и дело повисают дымки — это танки с ходу ведут интенсивный огонь по бортам, теперь бьют в упор, почти без промаха. Перед ними кострами пылают несколько фашистских машин. Наконец-то люди дорвались до врага, за которым гонялись трое суток. Теперь рассчитывались за бомбежки, за смерть боевых друзей, за разбитые эшелоны на станции Винники, за сожженных там женщин и детей.

Враг все еще напирал, особенно в центре. Чувствуя свое численное превосходство, он шел напролом, без оглядки сближался с другими батальонами полка. Но увидев волну танков капитана Мазаева на своем правом фланге, горящие там машины, немцы застопорили продвижение, в центре их боевые порядки спутались. Некоторые танки уже пятились назад, некоторые, выжидая, застыли на месте, но остальные остервенело двигались навстречу нашим машинам.

Один из наших танков был подожжен, пламя взвилось над его башней, языками прорывалось через надмоторные жалюзи, но танк не останавливал своего стремительного бега. Мчащимся факелом он врезался в самое скопление вражеских машин, со всего маху ударился в один из вражеских танков, опрокинул его, сам отлетел в противоположную сторону и, приземлившись, вновь пробежал несколько метров, вплотную приблизился к другому танку с крестом, видимо, намеревался ударить по нему, но сил уже не хватило, он остановился, прикоснувшись к фашистской броне, и этого было достаточно. Мазаев видел, как немцы выпрыгнули из башни этого танка, опрометью кинулись в лес. Иванов пулеметными очередями скосил их одного за другим уже у самой опушки.

«Кто же из наших танкистов был в этой машине? — старался припомнить Мазаев. — Вот жаль, башенного номера не заметил». Комбат перебирал один экипаж за другим, искал самых отчаянных, но определить пока не мог: все экипажи батальона были готовы к такому подвигу.

Между тем, батальон Мазаева вплотную подходил к немцам. Теперь враг, увидев наши танки, повернул жерла орудий в их сторону. На комбата и его машину гитлеровцы обрушили огонь нескольких орудий, снаряды рвались рядом у самых гусениц. Механик-водитель Зверев, маневрируя, старался вывести машину из-под огня, но это было трудно: по танку били не из одного орудия, а сразу из нескольких. Мазаев понял угрозу, что нависла над его экипажем и танком. А повернуть в сторону было нельзя — подставишь борт под огонь. И в этот миг он увидел, как танк старшего лейтенанта Ковбасюка вихрем вырвался вперед, рядом с ним появилось еще несколько машин его роты. Плотным тараном они, не останавливаясь, ринулись на вражеский бронированный вал.

Вскоре неожиданная угроза нависла справа из рощи. Оттуда враг уже начал бить с дальних дистанций по танкам Ковбасюка. Комбат передал по радио лейтенанту Фролову, рота которого подходила к роще с левой стороны, приказ: обойти эту рощу, ударить по врагу с тыла.

Вскоре фашисты, поняв, что попали в «мешок», отхлынули, оставляя горящие и подбитые танки на огромном пространстве.

Бой закончился, когда уже начало темнеть. Капитан Мазаев, опираясь затекшими руками на броню, выбросил ноги из башни, прислонился к ней снаружи всей спиной. То ли оттого, что броня сильно нагрелась и своим теплом сразу же сморила его, то ли потому, что на миг спало продолжительное напряжение, но силы вконец оставили комбата, ноги онемели, стали чужими, в изнеможении он присел на бортовой выступ и почти безразлично, будто то, что происходило здесь несколько минут тому назад, не имело к нему никакого отношения, из-под вдруг отяжелевших век посмотрел на поле недавнего боя. Дым и чад перемешивался с сумерками, наползавшими с востока, от дальнего леса. Темнота быстро густела, становилась непроницаемой, видимо, потому, что вокруг пылали десятки гигантских костров. Горели танки, копны свежего сена, деревья, кусты. Между кострами сновали освещаемые пожарищами танки, выходившие из боя к дороге. В отблесках багрово-оранжевых огней Маташ видел, как мимо его машины несли на плащ-палатке раненого, он отбивался, что-то кричал, ругался, следом, опираясь на какой-то дрючок, ковылял другой раненый, простоволосый, в комбинезоне, то ли в клочья изодранном, то ли обгоревшем.

— Товарищ капитан, первая рота задачу выполнила! — услышал комбат рядом с собой голос старшего лейтенанта Ковбасюка. — В бою потеряли два танка.

Капитан встал. Напряжение, на минуту покинувшее его, возвращалось вновь. Надо было вести танки дальше, навстречу новым боям.

В ночь на 25 июня 34-я танковая дивизия сосредоточилась в рощах и перелесках под Бродами. Полки готовились к удару во фланг большой вражеской группировки, рвавшейся севернее, на Дубно и Ровно.

Под утро я разыскал батальон капитана Мазаева. Танки стояли в небольшой дубовой роще. Комбат, как мне сказали, ушел на рекогносцировку, а в ротах кипела работа. К танкам, упрятанным под кронами старых корявых деревьев, подходили автоцистерны с горючим, бойцы тащили откуда-то ящики с боеприпасами. У каждого танка в предрассветном сумраке копошились люди, громко стучали кувалдами, заменяя износившиеся гусеничные траки, протирали ветошью снаряды, набивали патронами пулеметные диски.

Все люки открыты настежь, из них тянет запахами бензина, машинного масла и остывающего железа. Доносятся обрывки разговоров.

— Что же это, братцы, происходит? — недоумевает один. — Наши «безлошадники» еще за Садовой Вишней, почти под самым Перемышлем, оборону держат, а тут немец вон куда прорвался.

«Безлошадниками» называли экипажи, у которых не было танков. Таких набралось немало. Их вооружили карабинами и гранатами и оставили на месте в обороне. Они там продержались до 29 июня.

— Ничего, — успокаивал его другой, — мы тоже не зря колесили по дорогам. Вот отсюда ударим во фланг, подрежем фашистов под самый корень. А там со старой границы наши войска двинут, добьют прорвавшихся в пух и прах. И войне — конец. Тут, брат, ловко за думало.

— Скоро только сказка сказывается… А война совсем иное дело. Видел вчера, сколько у немцев танков здесь…

— Ну и что ж? Добрую половину уже переколошматили. Добьем и остальных.

Между тем уже совсем рассвело, небо поголубело, в просветлевшей вышине, на фоне чистой синевы отчетливо различались громоздкие переплетения узловатых сучьев дуба, крепкие листья, будто вытисненные из гладкой зеленой жести.

Возвратился капитан Мазаев с командирами рот. Рекогносцировка, оказывается, была далеко не полной. Успели только просмотреть гати через два болота, прокладываемые мотострелками и саперами, кусты да опушки леса, где предстояло разворачиваться в боевой порядок. На остальное не хватило времени. Ну что ж, и это уже хорошо: два предыдущих боя батальон провел без всякой подготовки, прямо с ходу. Выручало только то, что капитану Мазаеву удалось в предвоенные дни обучить экипажи, взводы и роты совместным действиям, дружным, согласованным маневрам, или, как тогда говорили, сколотить мелкие подразделения.

Фронтовые товарищи. В центре — М. Х. Мазаев (1942 г.).

Комбата уже ждал завтрак. Сержант Зверев и замполитрука Иванов расстелили между сильно выпирающими корнями дуба плащ-палатку и расставили на ней котелки с кашей и чаем и очень беспокоились, что все это остывает. Но Маташ Хамзатханович не торопился с завтраком. Он попросил Зверева достать из башни маленький чемоданчик с бритвенными принадлежностями.

— Надо перед боем привести себя в порядок, — серьезно сказал он, вынимая из принесенного чемодана помазок и мыльницу. Иванов сбегал на кухню, принес горячей воды. Маташ, взбив пену, энергично намыливал подбородок, щеки, усы. Белая пена клочьями свисала с его бороды. Глядя на него, я усмехнулся.

— Ты чего? — насторожился капитан.

— Уж больно похож ты сейчас на одного героя из детской сказки. Вылитый дед Мазай.

Он весело рассмеялся. Слово за словом я коротко рассказал ему, что услышал в лесу о нем и его батальоне.

— Какие легенды… — Мазаев даже перестал мылить щеку, опустил кисточку. — Мы только делаем свое дело. А если, дорогой товарищ, говорить начистоту, то еще плохо делаем. Могли бы лучше.

— Ну уж не скромничай. Два боя провел блестяще. Комдив даже расхваливал. А он, сам знаешь, на похвалы скуп. Я вот начал писать в газету, да, понимаешь, бледновато получается…

Мазаев сердито взглянул на меня и спросил:

— На станции Винники был?

— Был.

— Все видел?

— На все времени не хватило.

— Не хватило… — тяжело, с какой-то острой внутренней болью выдохнул он и за время долгой, тягучей паузы весь подобрался так, что каждый мускул его напрягся. — Вот о чем надо писать! Вобрать в себя, в свою душу — и писать! Писать так, чтобы чернила прожигали бумагу. Не бои под Перемышлем и Буском дают понятие о войне, что затеяли против нас фашисты, а именно Винники… Винники!.. Понимаешь? — Всегда сдержанный, корректный, благожелательный, сейчас он не был похож на самого себя. Когда он заговорил о Винниках, глаза его сузились, зрачки стали маленькими, игольчато-колючими, намыленный подбородок вздрагивал, будто там, в горле, перекипала бушевавшая в нем ярость, а голос то срывался, то переходил на свистящий шепот.

…Много раз до войны я проезжал через станцию Винники, что расположена в нескольких километрах восточнее Львова. Небольшое, на редкость уютное здание вокзала. Два тенистых сквера зелеными крыльями примыкали к нему. Чистенький перрон. Недалеко дымила труба табачной фабрики, а вокруг фабричных корпусов разбросаны одноэтажные домики поселка.

В первый же день войны женщины и дети, которым удалось выбраться из пограничных районов, начали стекаться сюда, к этой вчера еще тихой станции. Львов, подвергшийся сильной бомбардировке ранним утром 22 июня, опустел, мирное население хлынуло сюда. В Винники прибывали и семьи командиров из окрестных гарнизонов. Народу скопилось уйма. Чтобы вывезти детей, женщин и стариков, сюда стали подавать пустые железнодорожные эшелоны.

Фашистское командование, конечно, знало обо всем этом. Более того, оно, как выяснилось потом, получило от своей агентуры точные данные о движении эшелонов. Как только эшелон сформируется, подготовится к отправке, сразу же тучей налетали немецкие самолеты, снижались так, что, казалось, вот-вот заденут крыльями деревья, бомбили каждый вагон, каждый кустик, где видели беззащитных женщин и детей, расстреливали из пулеметов тех, кто убегал от вагонов и от этих кустиков…

Наша дивизия проходила через Винники на третий день войны. И хоть станция стояла несколько в стороне, многие, в том числе и я, и, оказывается, Мазаев, побывали у разбитых эшелонов.

Все, что мы там увидели, было потрясающе дико и кошмарно. Даже в самом страшном сне нормальному человеку такое не могло присниться. Все пути и тупики забиты составами искореженных и полусгоревших составов. Некоторые вагоны опрокинуты на бок, другие перевернуты вверх колесами. И везде трупы, трупы, трупы. Трупы в лужах крови, под обгоревшими обломками, под опрокинутыми вагонами. Часть из них успели уже убрать и захоронить — за станцией, на пригорке, виднеются сотни свежих холмиков. Остальных вытаскивают, несут туда, к кладбищу. Вот под обугленными досками лежит женщина. Чуть поодаль, у самого крайнего пути, лежит старушка, видно, бежала от вагонов и была настигнута пулеметной очередью с самолета.

Больше я не мог смотреть, сердце сдавило холодными тисками.

— Понимаешь, не могу забыть эти Винники, — проговорил Маташ, несколько успокоившись. Что ни делаю, а эти разбитые вагоны, эти трупы — перед глазами. С женщинами фашисты воюют. С детишками воюют. Со стариками воюют. А от нас бегут без оглядки. Видел, как улепетывали под Перемышлем? А вчера под Буском?

Подошел заместитель командира батальона по политчасти. Он доложил капитану Мазаеву о том, что моральное состояние личного состава высокое, многие танкисты, отличившиеся в первых боях, подали заявления с просьбой принять их в партию.

— Да, ко мне подходили Ковбасюк, Крылов и Иванов. Просили рекомендации. После боя сразу же напишу, — сказал Маташ Хамзатханович и посмотрел на часы. — До наступления осталось двадцать пять минут. Успеем провести накоротке партийные собрания в ротах.

— Пожалуй, на этот раз есть смысл провести партийно-комсомольские собрания, — предложил замполит.

Мазаев с ним согласился. Мы направились в роты: Мазаев — во вторую, замполит — в третью, а я — в первую.

Подходя к первой роте, я увидел старшего лейтенанта Ковбасюка в кругу танкистов. Командир роты анализировал вчерашний бой. Оказывается, и в такой кутерьме, как вчерашний бой под Буском, ротный командир успел оценить действия каждого экипажа: одних он хвалил за смелость и находчивость, а другим указывал на ошибки и промашки.

— Сегодня, товарищи, перед нами поставлена более сложная задача, чем вчера, — говорил он танкистам. — Противник прорвался здесь крупными силами. Под Буском мы вступили в схватку с одной танковой дивизией фашистов, а сегодня придется вести бой с двумя танковыми дивизиями. И третья, по данным разведки, на подходе.

«Молодец Ковбасюк, — подумал я, вслушиваясь в речь командира роты, — не преуменьшает сложность сегодняшней задачи. Чувствуется мазаевская школа».

В первых же боях он показал себя зрелым и мужественным командиром. Впрочем, в батальоне Мазаева все танкисты смелые, крепкие духом ребята. Будто кто-то специально подбирал их. Это чувствовалось и во время вчерашнего боя, и сегодня на партийно-комсомольском собрании. Все говорили коротко, но веско. Видно было, что коммунисты и комсомольцы батальона, — а их здесь абсолютное большинство, — готовы к любому испытанию, лишь бы выиграть сегодняшний бой и разгромить фашистов.

Ровно через двадцать минут над расположением полка вспыхнула ракета — сигнал для наступления.

Танки батальона шли вначале по широкой луговине, местами заболоченной или заросшей непролазным кустарником. Мотострелки хорошо здесь поработали: сделали просеки в густых кустарниках, обезопасили наиболее топкие места.

За луговиной начался редкий сосновый лес. Здесь батальон догнал мотострелков, что готовили для танковой колонны путь, а теперь должны были наступать вместе с танкистами.

Мазаев еще издали приметил капитана, который стоял у самой дороги, поджидая танкистов. Маташ сразу же определил, что он и есть командир батальона мотострелков. Подъехав ближе, Мазаев спрыгнул на ходу с танка и пошел навстречу капитану.

— Капитан Тута Магомедов, — представился тот, — командир мотострелкового батальона.

Называя себя, Маташ теперь пристальнее взглянул на него. У Магомедова — типичное лицо горца, загорелое до черноты, сухощавое. Голос глуховатый, слова произносит с заметным кавказским акцентом.

— Кажется, земляки? — спросил он Магомедова.

— Вполне возможно, — улыбнулся Тута. — Откуда родом?

Мазаев сказал, где родился, а потом жил и учился.

— Знакомые места. Бывал и в Верхнем Науре, и в Михайловской.

О многом хотелось поговорить двум землякам, встретившимся на фронтовой дороге. Но для этого у них не было времени. Даже о самом главном — уточнить детали взаимодействия — пришлось договариваться на ходу.

Выяснилось, что в мотострелковом батальоне мало машин, всех бойцов сразу не вместить.

— Выход из этого положения можно найти, — сказал Мазаев.

— Какой? — обрадовался Магомедов.

— Рассаживайте бойцов на броню танков, а сами забирайтесь на мою машину.

Встреча с земляком напомнила Маташу о многом, что с детства запало в душу: родные горы, шумный Терек, зеленые берега Сунжи, — и как будто живые нити протянулись к нему с самых Кавказских гор сюда, в украинское Полесье. И тревога за семью, не отступавшая ни на одну минуту, вновь подступила к сердцу: выбралась ли Зина с детьми из Садовой Вишни? Сумеет ли она добраться с ними к родным? И опять он упрекал себя за то, что не смог тогда, в Садовой Вишне, хоть на минутку подбежать к ним, обнять жену и сыновей. Быть может, он видел их последний раз… Руслана с протянутой к нему ручонкой, Анвара, уцепившегося за платье матери, Зину, с надеждой и тревогой смотревшую на танковую колонну.

Маташ хорошо понимал, что ему сейчас надо думать о предстоящем бое, только о бое, но тревога за семью властно врывалась в ход его мыслей и забот. Думая о своей семье, он не забывал и другие семьи. Память навсегда вобрала в себя станцию Винники, убитых женщин, обгоревших детей, свежие могилки на пригорке…

Высунувшись по пояс из башни, Мазаев раскрыл планшет с картой. Да, так и есть, он не ошибся. В трех километрах отсюда идет шоссейная дорога. По ней немцы прорываются в сторону Дубно. То самое Дубно, где украинские казаки бились когда-то с ляхами. В его батальоне много потомков тех лихих казаков. Ковбасюк, Петренко, Шелудько, Кобзарь, Гавриленко, Семенко, Минько, Сергиенко, Коваленко… Да разве всех перечислишь? И в батальоне Магомедова их не меньше. Надежные ребята.

Впереди завязалась сильная перестрелка. Сперва доносились пулеметные очереди, а вскоре заухали разрывы мин, раздались артиллерийские выстрелы. «Наша разведка вступила в бой», — определил Мазаев и передал приказ по колонне: двигаться быстрее, внимательно следить за его сигналами и быть готовыми к развертыванию в боевой порядок.

По звукам завязавшегося боя Маташ догадывался, что встреча нашей разведки с противником произошла на шоссейной дороге. Видимо, она заставила фашистов развернуть боевые порядки. Если это так, то представляется возможность ударить во фланг. Но надо сначала убедиться.

Мазаев остановил колонну, а сам вместе с капитаном Магомедовым на танке выдвинулся вперед, поближе к дороге, чтобы на месте оценить обстановку и принять решение.

Да, так и есть, противник ввязался в бой с нашей разведкой, поспешил развернуть свои боевые порядки, намереваясь с ходу опрокинуть нашу небольшую разведгруппу и продолжать движение в сторону Дубно.

Замысел противника стал для Мазаева ясен. А когда этот замысел разгадан, оперативнее можно принять наиболее верное решение. Танки и мотопехота противника, развернутые для боя, шли вдоль дороги, с правой и левой стороны. Гитлеровцы настолько были уверены в себе, в своем успехе, что забыли о флангах, оставили их совершенно открытыми. Момент был весьма подходящим, и грех было не воспользоваться им. Правда, сил маловато, но на подходе остальные батальоны полка.

— Ну, как, Тута, ударим? — Мазаев повернул разгоряченное лицо к Магомедову, вопросительно посмотрел на него, и тот уловил решимость в этом взгляде, ставшем вдруг строгим и пугающе холодным.

— Давай, земляк, давай, — загорелся и Тута Магомедов. — Клин, говорят, вышибают клином.

— Ты постарайся отрезать пехоту от танков. Понял?

— Понял, Маташ, понял. Пехоту мы остановим. Главное — с их танками расправиться.

Доложив по радио командиру полка обстановку и принятое решение, получив от него «добро», Мазаев и Магомедов тут же развернули свои батальоны для совместного удара по флангу противника.

Танки капитана Мазаева, выйдя из леса, устремились к дороге. Прикрываясь их огнем и броней, следом бежали мотострелки капитана Магомедова.

Немцы теперь заметили угрозу, нависшую над их правым флангом. Их танки, валом катившиеся с правой стороны дороги, начали разворачивать башни в сторону наших батальонов. Успех боя, как хорошо понимал Мазаев, теперь решали стремительность и натиск.

— Быстрее, быстрее, быстрее! — повторял он одно и то же слово, в которое вкладывались и отчаянная решимость, и надежда на выигрыш боя, передававшиеся и танкистам: они двигались быстро, ведя непрерывный огонь. Но Мазаеву почему-то казалось, что его роты все-таки медлят, вот-вот упустят самый подходящий момент для удара. Если немцы успеют повернуть танки, наступающие справа, дело может обернуться плохо, не успеют — бой будет выигран даже малыми силами. И Маташ Мазаев, в силу своего темперамента и сложившегося характера, никогда и раньше не умевший ждать и гадать, как оно получится, в конце концов, теперь, когда все дело решали минуты, не мог оставить ход боя без своего активного вмешательства. Комбат принял, как ему думалось, единственно правильное решение: на своей машине он ринулся навстречу врагу, опережая боевые порядки своих рот.

Весь огонь враг теперь обрушил на комбатовскую машину, стремительно приближавшуюся к нему. Механик-водитель Зверев, этот ас за рычагами, еле успевал увертываться от снарядов, а замполитрука Иванов все-таки успел поджечь вражеский танк, уже развернувший пушку в сторону нашего батальона. Теперь пушки разворачивали и остальные неприятельские танки.

Бой только начинался. Но комбат уже не мог остановить своей машины, стремительно сближавшейся с противником. Нельзя было и оглянуться назад. Поэтому он увидел танки своей первой роты лишь тогда, когда некоторые из них поравнялись с его машиной, а другие даже вышли чуть вперед.

Рота на полном ходу врезалась в развернутую бронированную лавину, смешала ее строгий порядок. Танки, сблизившиеся теперь чуть ли не вплотную, палили из пушек, строчили из пулеметов, местами сталкивались с вражескими машинами. Сплошной грохот, дым, пыль. Теперь трудно было разобрать, где немецкие танки, а где наши: все смешалось, скрылось в дыму и облаках ныли. Но Маташ все-таки уловил тот момент, когда обозначился перевес, когда уцелевшие немецкие танки, — а их было еще немало, во всяком случае, раза в два больше, чем в первой роте старшего лейтенанта Ковбасюка, — начали прижиматься к насыпи шоссейной дороги, а вслед за этим и переваливать через нее.

Танк комбата на минуту вынырнул из облака дыма и пыли. Мазаев посмотрел влево, где контратаковала рота лейтенанта Фролова. Командир роты и его танкисты так увлеклись схваткой у дороги, что не замечали новой волны немецких танков, хлынувшей к месту боя. Капитан по радио предупредил лейтенанта об опасности, развернул свою машину и двинулся к Фролову. Он уже был близко к нему, когда увидел, что танк командира второй роты угодил в глубокую воронку и застрял. Зверев, поравнявшись с Фроловым, остановил свою машину, сдал ее чуть назад, а Иванов уже спрыгнул на землю, тащил тяжелый трос. Потребовалось всего две-три минуты, чтобы на буксире вытащить танк. «В другое время, — подумал Мазаев, — для этого понадобилось бы 10—15 минут, а то и полчаса». Но вновь разгоревшийся бой отвлек комбата от этой мимолетной мысли. Он видел, что слева от роты Фролова подходит первый танковый батальон полка и, прикрываясь зарослями кустарника, начинает разворачиваться для боя. Но ему нужно какое-то время для сближения с противником, а рота лейтенанта Фролова оказалась в самом пекле и, что особенно осложняет положение: левый фланг ее пока не прикрыт. Но Фролов, вероятно, и сам увидел опасность, нависшую над левым флангом его роты. Один взвод он уже повернул влево, но три машины вряд ли смогут устоять против стальной лавины врага. Хорошо бы направить туда третью роту, но она ведет бой дальше, притом очень напряженный, из которого не выйти. Нет ни одного танка в резерве, единственное, чем располагал комбат, — это своя машина, и он приказал Звереву мчаться на помощь взводу из трех танков. Он еще не успел приблизиться к нему, когда увидел рядом артиллеристов из мотострелкового батальона. Они разворачивали свои сорокапятки. Эти маленькие орудия, которых почти не видно было в высокой траве, стали бить прямой наводкой по приближавшимся немецким танкам.

«Молодец Магомедов, — обрадовался Мазаев, — вовремя подбросил свою батарею». Но было ясно, что и сорокапятки, выдвинутые сюда, только на непродолжительное время могут задержать надвигающуюся лавину врага. Но и этого времени, видимо, будет достаточно, чтобы спасти роту Фролова и дать возможность развернуться и сблизиться с противником первому батальону полка.

Между тем танк Мазаева приближался к взводу, выделенному лейтенантом Фроловым для прикрытия фланга; Иванов, стоявший у придела, вел беспрерывный огонь, а Зверев, сидевший внизу за рычагами управления, маневрировал, стараясь увернуться от обстрела, но огонь был очень сильным: стреляли то с одной стороны, то с другой.

Вдруг танк вздрогнул, на мгновение остановил свой бег. Маташ почувствовал: чем-то очень тяжелым сдавило ногу, острым и горячим пронзило ее. На миг потемнело в глазах, безвольно разжались руки, уронили сигнальные флажки. Ужасная боль, пронизавшая вслед за этим все тело, сковала Маташа. Обессиленный, он упал на сиденье.

— Товарищ капитан, товарищ капитан… — еле услышал Мазаев голос башнера.

Помутневшими глазами Маташ увидел, как башнер наклонился к механику-водителю и прокричал:

— Поворачивай обратно, комбат ранен!

— Отставить!.. — собрав все силы, выдавил Мазаев сквозь стиснутые от боли зубы. — Пусть Зверев поставит машину в укрытие, а вы перевяжите рану.

Комбат хотел приподнять ногу, чтобы башнеру было удобнее ее бинтовать, но острая боль вновь обожгла его, в глазах опять помутнело, а нога не слушалась, одеревенела, стала чужой.

— Товарищ капитан, осколок торчит из разорванного голенища… Сапог не снять, — докладывал башнер снизу, будто из-под земли.

— Вытаскивай осколок, раз мешает, — превозмогая боль, сказал комбат.

Башнер было схватился за торчащий из голенища осколок, но тут же отдернул руку: зазубренный металл еще не остыл и был слишком горячим.

— Вынимай, вынимай, не, бойся, — подбодрил Маташ растерявшегося бойца, а сам до хруста в челюстях сжал зубы: как бы не потерять сознание…

Башнер, наконец, выдернул осколок, стянул сапог. Ему помогал Зверев, выпустивший из рук рычаги управления. Боль несколько утихла, но раненая нога будто налилась свинцом. Здоровой ногой Маташ твердо стоял на днище танка, а раненую приподнял огромным усилием, уперся коленом в сиденье.

— Теперь — вперед! — приказал он экипажу.

Каждый толчок машины отдавался резкой болью во всем теле. Но Мазаев вновь выглянул из башни. Танки его батальона, перевалив через высокую насыпь, наступали с правой стороны дороги, а танки первого батальона теснили противника к лесу. За лесом, клином примыкающим к дороге, вел бой 67-й танковый полк. Оттуда то и дело доносились выстрелы, порой они сливались в общий гул. То и дело ухали взрывы. Над лесом в разных местах поднимались клубы черного дыма, взвивались трепетные языки пламени.

Высунувшись по пояс из башни, Маташ осмотрелся вокруг. Справа и слева от его машины горели танки. Пламя слизало с брони окраску и номерные знаки, звезды и черно-белые кресты, но Мазаев безошибочно находил, где наши, а где немецкие. Их обгорелые почерневшие корпуса стояли вперемешку, иногда впритык один к другому, а вокруг темнели огромными кляксами черные пятна. Трава выгорела дотла, земля обнажилась, обуглилась; на ней еще тлели тонкие, как проволока, стебельки ромашек с поникшими круглыми головками.

То ли потому, что под Перемышлем и Буском, как и здесь, под Бродами, в ходе боя комбату некогда было хотя бы на минуту отвлечься от происходящего, то ли оттого, что не унимавшаяся боль в ноге настраивала его несколько на иной лад, но его впервые так остро поразил и даже ошеломил ужасающий вид недавнего танкового побоища[4]. Сколько на этом сравнительно небольшом клочке земли, вчера еще нежно-зеленом, усеянном полевыми цветами, сгорело металла!.. Сколько человеческого труда за час-полтора превращено в жалкие обломки и прах!..

Не знали тогда участники схватки под Бродами, — и капитан Мазаев в том числе, — что это только начало большой и кровавой войны, навязанной нам гитлеровцами. Не знали масштабов не только всей войны, но даже одного боя под Бродами.

Впрочем, что касается боя под Бродами, то Мазаев догадывался: здесь наша 34-я танковая дивизия и другие части 8-го мехкорпуса встретились с крупными танковыми силами противника, широким клином рвавшимся в сторону Ровно и Дубно. А раз так, то борьба будет нарастать и накаляться.

В правильности своего предположения Маташ убедился, когда догнал свой батальон. Его роты в жестоком бою только что одолели одну группу танков противника, а из-за окутанной дымом рощи волчьим выводком выкатывалась другая, более многочисленная, видимо, еще не тронутая ни нашими снарядами, ни бомбами.

Комбат опасался одного: увлекшись преследованием противника, роты Ковбасюка и Фролова попадут под огонь той группы, что сейчас выходит из-за укрытий. Поэтому, вновь взяв управление батальоном в свои руки, первое, что он предпринял, — это остановил продвижение и приказал своим ротам с места бить по подходившим фашистским танкам. Хотя стрельба велась на значительном удалении, эффективность была высокой. Дело в том, что наши «Т-28», вооруженные 76-миллиметровыми пушками, превосходили в мощности огня немецкие «T-III» и «T-II», и Мазаев в решающую минуту не преминул этим воспользоваться. Стреляя с места, танкисты его батальона били не только точнее, но и интенсивнее. Их чередующиеся выстрелы то и дело сливались в единый, почти непрерывный гул, а перед подходившими немцами образовалась сквозная огневая завеса. Враг замедлил свое продвижение, передние танки остановились, невольно превратившись в неподвижные мишени. Но остальные, выползая из леса, затянутого дымом, напирали на них сзади. Огонь врага усилился, но боевые порядки его стали скученными, бить по ним, тем более с места, стало сподручнее. Лишь наводчик, стоявший у прицела комбатовского танка, медлил и осторожничал.

— Что же вы зеваете, дорогой товарищ? — спросил его Мазаев.

— Раненую ж ногу, товарищ капитан, впопыхах можем задеть, — смутился наводчик.

Мазаева тронула эта забота экипажа, но он, убрав забинтованную ногу подальше от противоотката, сделал лицо строгим и приказал:

— Не обращать внимания! Бейте врага, раз момент такой подходящий.

Танк вздрагивал от выстрелов, и каждый из них отдавался болью в ноге. Через несколько минут напор врага заметно ослаб. Те вражеские бронированные машины, что уцелели от нашего огня, начали полувеером сворачивать вправо, подставляя борта.

— Передайте ротным: усилить огонь! — приказал комбат и еще выше приподнялся над башней. Он видел, как часто и метко стреляют его бойцы. Теперь вспыхивали не только те танки, которые шли перед фронтом батальона, но и те, что свернули вправо. Наступил момент для нового рывка вперед, и Мазаев воспользовался им, передал ротам по радио команду «вперед» и продублировал ее флажками.

Танки батальона мчались через вытоптанный и во многих местах выжженный луг. У опушки рощи догорало еще несколько вражеских машин. С левой стороны рощу обходили «Т-34» из соседней дивизии. Хотя они были на значительном удалении, Мазаев узнал подполковника Волкова, стоявшего, как и он, в башне. С ним Маташ частенько встречался еще на учениях, а с первых дней войны всегда складывалось так, что их подразделения оказывались рядом.

На правый фланг вышел 67-й танковый полк подполковника Болховитина. Маташ повеселел, даже боль в раненой ноге несколько приутихла. Таким широким фронтом нам еще не приходилось наступать. Теперь фланги его батальона надежно прикрыты, можно идти вперед без оглядки, сокрушать все, что встретится на пути.

— Жать, жать, жать! — выхватив у радиста микрофон, кричал он, забыв от нахлынувших чувств об уставных командах.

Не раскрывая планшета с картой, Мазаев по памяти прикинул, на какой рубеж вышли батальон и его соседи. Слева уже виднелись островерхие черепичные крыши костела и округлые купола церквей. «Это Броды», — заключил комбат. Справа раскинулись озимые и яровые посевы, а за ними далеко-далеко голубел лес на берегах Иквы. «Значит, ближайшая задача, поставленная на нынешний день, выполнена, — определил Мазаев. — Теперь дивизия нацелилась к рубежу Берестечко — Радехов».

Но до этого рубежа было еще далеко. А противник бросал в бой все новые и новые силы. Теперь, прорываясь вперед, приходилось обрушиваться не только на танки врага, но и на его артиллерийские батареи, подготовленные позиции пехоты.

Весь этот длинный июньский день батальон Мазаева не выходил из боя. Капитану все труднее и труднее становилось управлять ротами. Боль в ноге к вечеру усилилась, бинты давно уже побурели от крови, и порой казалось, что под них кто-то невидимый подбрасывает раскаленные угли. Комбат все чаще и чаще стискивал зубы, чтобы не застонать от боли. Уже несколько раз подбегал к его танку батальонный фельдшер, вновь и вновь настаивал на том, чтобы комбат ехал в медсанбат, но Мазаев и слушать не хотел об этом.

Комбата и радовал и пугал приближающийся вечер. Через час-полтора бой закончится, и тогда Мазаеву придется идти докладывать командиру полка об итогах дня, получить новую задачу. Он хорошо знал крутой нрав подполковника Смирнова. Вполне возможно, что тот без никаких разговоров отправит в медсанбат, а еще хуже — в полевой госпиталь. Да и как идти, если из танка самому не выбраться?

На всякий случай предусмотрительный комбат, когда остановились в лесу, попросил вырезать палку с рогатулькой на конце, чтобы ловчее подставить под мышку. Вскоре палка лежала на борту танка. Однако она не потребовалась. 34-я танковая дивизия, с жестокими боями продвинувшаяся за день на 15 километров, стала на рубеже Берестечко — Радехов в оборону.

Вновь подошел фельдшер, поднялся в башню к Мазаеву и в спокойной обстановке перебинтовал ногу. Боль немного утихла. Над башенным люком наклонился зам-командира батальона по политчасти. Он доложил, что подполковник Смирнов с двумя батальонами отклонился куда-то в сторону.

— О нем теперь ни слуху, ни духу. А наш батальон подчинили командиру 67-го полка майору Сытнику, — передал он.

— Как Сытнику? А подполковник Болховитин? — поднял голову Маташ.

— Погиб Болховитин, — печально сообщил тот и с дрожью в голосе добавил: — Многих командиров и бойцов потеряли…

— Ну вот, а ты стараешься в госпиталь меня направить, — промолвил комбат после продолжительного молчания. — Нет, дорогой товарищ, мы вместе с тобой еще повоюем.

Через несколько часов поступил приказ наступать на Дубно. Передавая этот приказ, замполит пояснил, что создана специальная подвижная группа в составе 34-й танковой дивизии, корпусного мотоциклетного полка и остатков танкового полка подполковника Волкова. Всю эту группу возглавляет бригадный комиссар Николай Кириллович Попель.

Перед выступлением к танку капитана Мазаева подошел майор Сытник.

— Запрятался, Маташ Хамзатханович? — постучал он по броне. — И очей своих не кажешь. Знаю, знаю, почему скрываешься. Боишься, в госпиталь отправим? Ничего у тебя друже, не выйдет. Сейчас подойдет санитарная машина и заберет тебя, как миленького.

Высунувшись из башни, Маташ умоляюще посмотрел на нового командира полка: неужели ты, старый и верный друг, сделаешь так?

Но Сытник напустил на себя строгость и, казалось, был неумолим.

— Мы же идем на Дубно?.. — начал Маташ не свойственным ему заискивающим тоном.

— На Дубно. Ну и что ж?

— Возьмем город — тогда и в госпиталь согласен.

— Никогда, дед Мазай, не примечал у тебя способности хитрить, — наконец, улыбнулся Сытник. — А сегодня ты что-то на самого себя не похож. Может, оттого, что бригадный комиссар Попель приказал представить тебя к ордену Красного Знамени? Или ты, друже, не знал об этом?

— Не знал и не думал об этом, — ответил Мазаев. — Мы ж не за ордена воюем.

— Конечно, не за ордена. Но все-таки… Вот и пришел порадовать тебя этой приятной вестью. А ты хитришь… Ладно, шут с тобой, воюй, раз хочется. Тем более, и заменить-то тебя некем. Командиров и так много потеряли.

Сытнику хотелось многое сказать перед боем своему давнишнему другу, но у него еще было уйма нерешенных дел. Мазаев, конечно, знал об этом.

В 14 часов 27 июня по сигналу танки и мотоциклы двинулись на Дубно. Подразделение подполковника Волкова и мотоциклетный полк шли прямо по шоссе, а майор Сытник вел свои батальоны левее дорога. Маташ то и дело слышал голос комдива полковника Васильева:

— Темпы, темпы, темпы!

Это же повторял и майор Сытник.

Мазаев хорошо понимал, что в создавшейся обстановке только быстрота и натиск обеспечат успех. Противник прорвался к Дубно крупными силами, позади идут его тылы. Танки нашего батальона настигли колонны вражеских машин, груженных горючим и боеприпасами, с ходу сокрушили их.

На подходе к Дубно сопротивление стало нарастать. Видимо, противник повернул свои части фронтом против отряда бригадного комиссара Попеля. По нашим танкам начали бить артиллерийские и минометные батареи. Мазаев приказал ускорить движение, огнем и гусеницами подавить батареи врага.

Ковбасюк и Фролов веером направили свои танки на две высотки, на которых заметили вспышки выстрелов. Машины развили такую скорость, что фашисты не могли вести по ним прицельный огонь: снаряды рвались то позади, то впереди нашего батальона.

Высотки одолели за каких-нибудь пять минут. Стрельба на какое-то время прекратилась. Поле боя впереди было пустынным. Но капитан Мазаев не сворачивал своих боевых порядков — предчувствовал, что враг вот-вот снова бросит против нашего полка свои танки. Так оно и вышло.

Уже издали угадывались очертания города Дубно, когда один из пригорков, отчетливо маячивший среди ровных полей, тачали обходить две крупные танковые колонны гитлеровцев.

— Впереди вражеские танки, — предупредил комбат свои роты, — приготовиться к бою!

Противник не сбавлял скорости, не разворачивал свои колонны, хотя, несомненно, видел наши танки. «Очевидно, гитлеровцы надеются расколоть наши боевые порядки на три части, изолировать их друг от друга, — догадался капитан. — Ничего у вас, господа фашисты, не выйдет!» Мазаев тут же приказал первой роте обойти высоту справа и ударить во фланг вражеской колонны, а второй и третьей ротам — идти прежним курсом, открыть огонь с ходу.

Бой грянул, лишь наши сблизились с неприятелем метров, на 400—500. И вот вспыхнул первый вражеский танк. Вскоре все смешалось в один общий клубок. Теперь трудно было разобрать, где наши, а где немцы, тем более управлять боем. Маташ надеялся только на смекалку своих танкистов. Каждый проведенный бой убеждал его в том, что командиры и бойцы батальона, особенно те, кто участвовал в финской кампании, — а их в батальоне собралось немало, — не теряются в самых сложных обстоятельствах и нередко находят выход даже, казалось бы, из безвыходных положений. И сейчас старший лейтенант Ковбасюк, обогнув высотку, внезапным ударом во фланг всей ротой опрокинул правую колонну врага. Вторая колонна, несмотря на сильный огонь, все еще продолжала двигаться навстречу, оставляя за собой горящие машины. Только столкнувшись вплотную с нашими танками, вражеская колонна начала разворачиваться в линию, подставляя под огонь борта машин. На это и рассчитывал Мазаев, когда отдавал последние распоряжения. В минуты самого напряженного боя не требовалось ни его распоряжений, ни команд: танкисты, дорожа каждой секундой, сами били по бортам вражеских машин.

Боль в ноге, когда он видел горящие и подбитые вражеские танки, несколько отступала. Но сейчас перед ним горели не только немецкие, но и несколько наших. Батальон редел с каждым боем, хотя потери здесь были значительно меньшими, чем в других подразделениях. Мазаев считал это простой случайностью, но танкисты-то хорошо знали, в чем тут дело, благодарили в душе прежде всего комбата — за то, что он хорошо подготовил их к испытаниям, а теперь умело водил в бой.

Одолев колонны врага, батальон приближался к Дубно. Мазаев и без бинокля хорошо видел крыши домов, вишневые сады, островерхие тополя вдоль дороги. Танки уже вплотную подошли к городу, и тут с другой окраины ударили вражеские орудия и минометы. Мазаев вырвался на своем танке вперед, чтобы в решающий момент увлечь за собой роты, огнем и гусеницами подавить вражеские батареи. Маташ заметил перед своим танком орудие, а рядом с ним тягач, еще не успевший уйти с огневой позиции.

— Зверев, гусеницы — на орудие! — крикнул он, а сам приник к прицелу, ударил из пушки по тягачу.

Танк, подмяв под себя вражеское орудие, сильно подпрыгнул вверх, острая боль обожгла Мазаева. Стиснув зубы, он продолжал вращать рукоятку поворотного механизма, лихорадочно отыскивая другие вражеские орудия. В этот момент в башне полыхнуло пламя, на миг ослепило Маташа, а в голову ударило чем-то тяжелым и острым… В глазах то темнело, то где-то далеко-далеко показывалась макушка Казбека, ярко высвеченная солнцем, точно так, как в то утро, когда Маташ возвращался с товарищами из засады и ему казалось, что это в горы пришел Прометей с огнем, похищенным у богов…

Маташ, вытянув вперед руки, ощупью нашел спусковой механизм, хотел выстрелить — он помнил, что пушка и пулемет наведены на цель, но спуск не работал. Обшарив руками пушечный затвор, он убедился: пушка и пулемет безнадежно искалечены, а убитый башнер свалился на днище танка. Снизу что-то прокричал механик-водитель Зверев, но Мазаев не разобрал, что именно: в это время в танк ударил второй снаряд и следом третий. Башня наполнилась противно-кислым запахом гари…

Очнувшись, Мазаев почувствовал, что опять ранен, теперь в голову и живот, из танка ему самому теперь не выбраться.

— Сержант Зверев жив? — собрав последние силы, прокричал комбат в затихшем танке.

— Живой, товарищ капитан!

— Тогда выбирайся из танка и иди за подмогой.

Мазаев остался в подбитом танке один. Опять всплыло в сознании, как и много раз в последние дни: протянутые ручонки Руслана, Анвар, уцепившийся за платье матери, Зина, рванувшаяся к нему…

И тут же он услышал какие-то непонятные голоса: в темноте к его танку шли немцы. Собрав последние силы, Маташ подтянулся на руках к люку башни, приготовил гранату. Гитлеровцы подходили все ближе и ближе, кто-то из них ударил прикладом по броне.

Маташ неимоверным усилием оторвался от сидения и бросил взведенную гранату туда, откуда доносились голоса фашистов. Он уже не слышал ее взрыва, — на какой-то миг потерял сознание, — но тут же очнулся, вновь прислушался. Фашисты кричали, ругались, кто-то из них громко стонал, кто-то стрелял по башне из автомата — пули дробно стучали по броне.

Потом все стихло. Больше всего Маташ боялся, что силы оставят его, он потеряет сознание. Горячая кровь стекала с виска, струилась по лицу, заливала глаза. Из раны на животе тоже хлестала кровь. Он опять услышал за броней топот ног, чужие голоса. Пистолет уже в правой руке, левая рука шарит по днищу танка: нащупывает очередную гранату.

— Рус, сдавайся! — орут у танка, и вслед за этим — очередь из автомата, слышно, пули цокают о броню.

— Рус, сдавайся! — и опять автоматная очередь.

Мазаев догадывается, что фашисты не решаются подойти к танку, орут и стреляют на почтительном расстоянии.

Так продолжается несколько минут. Потом грубый окрик, ругань, осторожные и уже близкие к танку шаги, стук по броне. Превозмогая жгучую боль и бессилие, Маташ бросает через приоткрытый люк еще одну гранату. Теперь он услышал ее взрыв, крики и стоны немцев и впал в беспамятство…

Он очнулся, когда прибыла помощь. Теперь уже не фельдшер, а полковой врач осмотрел и перевязал его раны и тут же хотел везти в госпиталь.

— Сейчас не могу, — запротестовал Мазаев. — Мне крайне необходимо доложить командиру полка и кое с кем переговорить.

Утром к танку подошел заместитель командира корпуса бригадный комиссар Николай Кириллович Попель. Как ни тяжело было Мазаеву, но он остался солдатом, отдал честь бригадному комиссару, приложив руку к забинтованному виску.

— Своевольничаете, Мазаев? — спросил бригадный комиссар.

— Никак нет, воюю, — ответил Мазаев. — Прошу разрешения остаться в строю.

— До каких же пор остаться?

— До конца войны.

— Нет-нет, отправляйтесь в медсанбат. Войны на ваш век хватит.

После этого разговора Маташу стало ясно, что дальше оставаться в батальоне нельзя. Он послал механика-водителя Зверева разыскать меня. Благо, я был неподалеку и успел подойти вовремя. Мазаев лежал на носилках возле санитарной машины. Голова в повязках, в щелках между бинтов, наложенных плотным слоем один на другой, видны лишь воспаленные глаза, заострившийся нос с горбинкой да бледные обветренные губы. Тугие повязки выпирали под гимнастеркой на груди и животе. На ногу врач успел наложить шину, забинтовать ее, как большую куклу.

Подойдя к Маташу Хамзатхановичу, я поздоровался и спросил, как он себя чувствует, хотя и сам видел, что комбату весьма плохо: три тяжелых ранения, большая потеря крови. Не отвечая на мой вопрос, Маташ дал знак рукой, чтобы я наклонился к нему ниже.

— Что слышно о наших семьях? — спросил он, едва шевеля засохшими губами.

Я сказал, что все командирские семьи из Садовой Вишни вывезены.

— Откуда знаешь? — недоверчиво переспросил капитан.

— Из донесения.

Я догадывался, что больше всего волнует Маташа. Но ничего утешительного не мог сказать тогда капитану Мазаеву. Конечно, семью комбата вывезли из городка. В этом я нисколько не сомневался. Да и Маташ тоже. Но вывезти — это еще не значит довезти до безопасного места. Сколько машин, на которых вывозили семьи, мы видели разбитыми в пыльных кюветах?.. А Винники?.. Судьба семей, страх за их жизнь беспокоила всех командиров и политработников, и, конечно, не меньше других Мазаева.

— Ты понимаешь, не могу себе простить, что тогда, в Садовой Вишне, не подошел к Зине и сыновьям, — горячо заговорил он. — Может, последний раз видел их…

Маташ Хамзатханович и Зинаида Абдулаевна Мазаевы с сыном Русланом (г. Староконстантинов, 1938 г.).

Подошли санитары, приподняли носилки, на которых лежал Маташ Хамзатханович. Мы попрощались с ним и, как оказалось, навсегда…

— Вряд ли прорвутся, — не скрывая тревоги, сказал начальник дивизионной разведки старший лейтенант Тарасенко, когда я подошел к группе штабных офицеров.

— Типун тебе, Василь, на язык! — недовольно глянул на Тарасенко капитан Крикун. — В случае чего он сам станет командовать. А он-то, сам знаешь, найдет выход из любого положения.

— Найти-то найдет. Да бывают такие положения…

Тарасенко не договорил. Вокруг собралось уже много народу, и он не стал говорить о том, что вокруг остатков дивизии вот-вот сомкнется кольцо окружения…

Никак не могу забыть первых дней войны… Полыхающие в предрассветном сумраке костры на аэродроме, визг падающих бомб, сотрясающие землю взрывы, оседающие на глазах стены домов, едкий дым пожарищ, белесая пыль, поднятая танковыми гусеницами и колесами автомашин. Порой мне кажется, что эти кошмарные картины навсегда вошли не только в мою память, но и в мою кровь.

Вновь и вновь переживая все это, я думаю о судьбах кадровых командиров и политработников, с которыми мне довелось служить до войны, идти в бой. Многие из них, как и Маташ Мазаев, влились в ряды Советской Армии по партийным и комсомольским путевкам. Оставив учебу в вузах и техникумах, работу в партийных и комсомольских комитетах, они стали курсантами военных школ. Их сверстники, закончив вузы и техникумы, становились тружениками и руководителями цехов и заводов, строек и машинно-тракторных станций, а они, добровольно избрав себе пожизненную профессию защитников Родины, годами командовали взводами, ротами, батальонами. Учились и переучивались сами, готовили из вчерашних пахарей, извозчиков, землекопов, плотников — нередко малограмотных и даже совсем неграмотных ребят — танкистов, артиллеристов, радистов, разведчиков.

Переезжали из гарнизона в гарнизон, обживали дикие места на Дальнем Востоке, в тундре Заполярья, в недоступных горах Закавказья и горячих песках Средней Азии. Не многие из них селились в «днэсах»[5], больше ютились с семьями в сырых землянках, в так называемых углах, снятых у местных жителей. И ни один из них не роптал на трудности и лишения, все были собранны, бодры, жизнерадостны. И вовсе не потому, что не чувствовали боли или были неприхотливыми, а потому, что твердо знали: нет более важного дела на земле, чем защита первого и единственного в мире социалистического государства, своей любимой Родины.

Они-то, кадровые командиры и политработники, мобилизованные в двадцатые и тридцатые годы партией и комсомолом, приняли на себя непомерно тяжелую ношу первых дней войны, повели в бой свои роты и батальоны. У них тогда не хватало людей (маршевые роты еще только-только формировались в тылу), боеприпасов — нечем было привезти. А драться им пришлось с заранее вымуштрованными, вооруженными всей покоренной Европой, имеющими немалый опыт грабительских войн гитлеровскими дивизиями, корпусами, армиями и группами армий, внезапно обрушившими огромную и, как считали зарубежные специалисты, неодолимую мощь.

Руслан и Анвар Мазаевы во время поездки по местам боев за Сталинград.

Занимая рубежи у самой границы, наши командиры и политработники, как правило, сражались до последней возможности, первыми поднимались в контратаки, вступали в рукопашные схватки с врагом, а нередко, обвязав себя гранатами, бросались под немецкие танки…

Многие и многие кадровые командиры и политработники так и остались навсегда там, на первых рубежах войны, погибли под бомбами, снарядами и пулями…

Вспоминаю полковника И. В. Васильева, полкового комиссара М. М. Немцева, подполковника Н. Д. Болховитина, старшего политрука И. К. Гурова, капитана И. В. Стаднюка, политрука Н. В. Радионова и многих-многих других, погибших в первые дни войны.

Не стирает горечь утраты и то, что Васильев, Немцев, Болховитин и Гуров не остались в безвестности. Танковые бои под Бродами и Дубно, в которых проявился, хоть и не в полную меру, их командирский талант, вошли в историю, изучаются в военных академиях. О них, первых героях нашей дивизии, ярко и доходчиво рассказано в книгах Героев Советского Союза генерал-лейтенанта Н. К. Попеля и Г. И. Пенежко.

Быть может, кто-нибудь, читая книгу «В тяжкую пору», и не остановил свое внимание на том, что сказал генерал-лейтенант Н. К. Попель о полковнике Васильеве: «Один из самых умных командиров, с какими мне довелось встречаться за долгие годы армейской службы». А кто и обратил внимание на эти слова, мог подумать: видимо, что-то преувеличил генерал. Нет, уверяю вас, читатель, нисколько не преувеличил. Полковник Васильев был из той славной когорты советских командиров, из которой вышли известные полководцы, командовавшие впоследствии армиями и фронтами.

Многие же из тех командиров и политработников, что погибли на первых рубежах войны, остаются в неизвестности. Родные и близкие до сих пор ничего не знают о последних, может быть, самых главных минутах их жизни.