Прометей в танковом шлеме

ГЛАВА ШЕСТАЯ

В госпитале о Маташе Мазаеве мне напоминали армейские газеты, пестревшие шапками и заголовками: «Больше пота в учении — меньше крови в бою», «Учиться тому, что нужно на войне!», «Тяжело в учении — легко в бою». Армия делала выводы из боев в Финляндии, коренным образом перестраивала методы обучения. Читая эти газеты, я представлял себе своего бывшего командира роты то на учебном поле, то на стрельбище: вот где ему открылся простор, не то, что минувшей зимой перед отправкой на фронт. Тогда Мазаеву приходилось делать все это на свой страх и риск, «выбивать» в штабе каждый лишний снаряд, каждый килограмм горючего. Теперь иное дело!

От этого еще сильнее захотелось выбраться из мрачных стен старинного госпиталя, поскорее встретиться с боевыми друзьями и, конечно же, в первую очередь с Маташем Мазаевым. Как-то он там, в Садовой Вишне, развернулся в новых условиях, представляющих собой полный простор для творчества командиров? Но мне еще только-только разрешили вставать с койки. Приходилось вновь учиться делать первые шаги, как в детстве. Только в сентябре я попал в 26-ю танковую бригаду. Пришел в отдел политической пропаганды — так теперь назывался политотдел, — опираясь на палку. Там посмотрели на эту палку и сказали:

— Погуляй, пока мы подберем тебе должность.

Я разыскал Уварова и Ковалева, с которыми вместе искупались в одной «купели» у острова Тупури-Саари, Петренко и Фалаллеева, ранеными со мной одним снарядом, а потом, предварительно созвонившись по телефону, поехал в гости к Мазаевым. Они жили все в той же квартире, что выходила окнами на базарную площадь. На фоне буйной зелени прошлогодние руины выглядели еще более убогими и удручающе неприглядными.

Маташ встретил меня тепло, по-дружески. Но «шпала» в его черных бархатных петлицах придавала ему солидность, еще большую сдержанность и вместе с тем, как мне показалось вначале, отдалила его от меня. Но потом это прошло, грань между ним, капитаном и мною, младшим политруком, как будто стерлась. Передо мной был все тот же Мазаев, каким я его знал: искренний, добрый, сердечный. И во внешности его тоже почти не нашел я изменений, только лишь разве то, что сильнее загорел, будто только что приехал с южного курорта. Выступающие крепкие скулы, обтянутые тугой кожей, стали буро-коричневыми, настолько они прокалились на летнем солнце. Значит, Маташ не задерживался в штабе, — отметил я про себя, — с утра до вечера находится с ротами в поле.

— Очень жалею, что не попал с ротой на фронт, — говорит он со все не проходящей болью. — Это ж такая школа… и проверка самого себя.

— Что ж поделать? Все равно рота воевала по-мазаевски, — стараюсь успокоить его.

Маташ пристально смотрит мне в глаза, видно, проверяя, насколько слова мои были искренними и, тут же успокоившись, начинает «наседать» на меня с вопросами.

— Как прошли танки по льду Финского залива?

— Встречался ли с финскими лыжниками? Какова их тактика?

— Приходилось ли стрелять прямой наводкой с ходу?

— Как организовывалось взаимодействие между танками, взводами и ротой?

Видно было, что о многом он уже расспросил тех танкистов, которые сразу же после финской кампании возвратились в бригаду, что о боях с белофиннами он много читал, а теперь «охотился» за деталями, которые дали бы наиболее полное представление о характере боя, его особенностях. Это не было простым любопытством. Мазаев старался исследовать все до тонкости и сделать правильные выводы.

Зина, жена Мазаева, успела уже сходить с сыновьями погулять, а мы все сидели, разговаривали, курили.

— Так, говоришь, белофинны дрались зверски? — Мазаев задумывается, лицо его при этом мрачнеет, полудужья бровей, хмурясь, сходятся над переносицей. — По-моему, дело тут в том, что фашизм сперва развращает людей, безжалостно, нередко с кровью, сдирает с них все человеческое, а затем превращает их в послушные автоматы. Помнишь город Самбор? Немцев, проходивших мимо наших машин?

Как не помнить лица гитлеровских солдат, сразу же отупевшие после окрика офицера. Кое-кто из наших ребят тогда увидел в этом только чисто военную вымуштрованность немецких солдат, а Мазаев усмотрел в этом более значительное, глубоко социальное. И он, конечно, прав.

— Такие — только прикажи фюрер — готовы убивать, сжигать, разрушать, — Мазаев кивнул в окно, из которого хорошо была видна базарная площадь, а за нею — прошлогодние развалины. — Легкие победы на Западе опьянили их, вскружили им головы. Теперь даже трудно предсказать, сколько потребуется усилий, человеческих жизней для того, чтобы отрезвить их, привести в чувство, — закончил Мазаев, не сдержав при этом глубокого вздоха.

Чтобы отвлечь его, я спросил, как осваивают танкисты опыт боев с белофиннами.

— Осваивать-то, конечно, осваивают, — ответил он, — но ведь одна война, как правило, бывает непохожей на другую. Тут надо искать общие закономерности.

— Какие, например?

— Никто не сомневается в том, что воевать нам придется с немецким фашизмом. А это, сам должен понимать, очень сильный, хорошо вооруженный и вероломный противник. Вся Европа теперь под его пятой. Франция, Чехословакия, Венгрия, Австрия, Бельгия клепают танки и самолеты для Гитлера.

— Танки и у нас есть.

— Есть-то есть, дорогой товарищ, но не столько, сколько нам потребуется. И броня, понимаешь ли, не то, что сейчас нужно… А главное — огонек слабоват. Сорокапятка она и есть сорокапятка…

Я сказал, что в самом конце финской кампании, под Выборгом, видел новые тяжелые танки «КВ».

— Вот машинки так машинки! Броня как на крейсере. И вооружение подходящее! — не без восхищения выкладывал я.

— Знаю, Рома, — просиял Мазаев, — видел не только «КВ», но и средний танк «Т-34». Командир бригады на днях возил нас к соседям посмотреть их. Не танки, а мечта! Особенно понравились мне «тридцатьчетверки». Быстроходны, маневренны, хорошо вооружены. Только бы побольше их выпускали. Но, сам знаешь, возможности у нас не так уж велики. Я как-то прикинул, сколько наша промышленность может выпускать таких машин. Тысячу, от силы полторы тысячи в год. Потребуется три-четыре года, чтобы перевооружить танковые части. А время, как я понимаю, не терпит.

— Кстати, недавно во Львове случайно встретил того самого помещика-юриста, который, помнишь, приглашал нас с тобой в гости.

— Как не помнить?.. Сколько неприятностей из-за него было потом.

— Оказался вполне порядочным человеком, — улыбнулся Маташ. — Работает по специальности. В областной прокуратуре.

На следующий день я уехал из Садовой Вишни в Городок. Вскоре получил назначение в 44-й танковый батальон. Служили теперь с Мазаевым в одной бригаде, но в разных гарнизонах. Встречались редко.

В марте 1941 года наша 26-я танковая бригада развернулась в 34-ю танковую дивизию. Произошли большие перемещения командно-начальствующего состава. Капитан Мазаев был назначен командиром батальона, а я — инструктором политотдела дивизии.

В Прикарпатье пришла ранняя весна. По утрам еще бывали заморозки, тонким прозрачным ледком покрывающие многочисленные лужицы, каменела грязь на полевых дорогах, изморозь серебрила купы деревьев и заросли высохшего за зиму бурьяна. Но как только выглядывало солнце, все мигом менялось. Ослепительно блестели осколки льда в лужах, переливалась подтаявшая глянцевитая грязь на проселках, оживали перелески и рощицы, наполнялись каким-то необыкновенным светом, а в небе, еще не таком высоком, как летом, но уже по-весеннему лазурно-голубом, повисали щедрые на песню жаворонки.

— А у нас, в Чечне, уже давно зазеленели южные склоны гор, зацветают в долинах маки, — сказал капитан Мазаев, щурясь от солнца и прислушиваясь к песне жаворонка.

Мы только что приехали с ним на полигон, осматриваемся вокруг. Вот-вот подойдет танковая рота, и комбат начнет с ней учение. «Однако, как ни заняты мысли Маташа предстоящим учением, — подумалось мне, — а о своих горах, о Чечне не забывает. Впрочем, делу это не помеха, да и кто знает, может быть, эта непроходящая с годами привязанность к родным, милым сердцу местам и делала Мазаева таким твердым и устойчивым в жизни, каким я его знаю. Вот только жаль, что капитан так сдержан. Лишь в редкие минуты откровения вырвется у него что-нибудь сугубо личное. Как в ту памятную сентябрьскую ночь перед освободительным походом в Западную Украину, когда мы лежали под звездами…».

Вскоре подошла танковая рота. Десять трехбашенных танков «Т-28». Я начинал свою службу с изучения этих прекрасных машин. Тогда их держали в строжайшем секрете, а прошло три-четыре года, и они, оказывается, устарели, говорят, уже сняты с серийного производства. Их место займет «Т-34». Скоро они начнут поступать и в батальон Мазаева, а эти «Т-28» присланы временно, как учебные. Но Мазаев успел освоить и эти, временные. Знает не только их тактико-технические данные, но и прекрасно разбирается в двигателях, механизмах, трансмиссии, сложном электрооборудовании. Оказывается, он с ними впервые ознакомился, когда был на курсах в Ленинграде. А теперь изучает основательно. Таков уж у него характер: все, что есть из техники в роте, батальоне, полку, он должен хорошо знать. Без этого жить не может.

Командир роты старший лейтенант Ковбасюк докладывает комбату о готовности танковых экипажей к занятиям. Василь Ковбасюк еще совсем молодой командир, два года тому назад закончивший военное училище. На его смуглом, типично украинском лице поблескивают смышленые карие глаза. По тому, как Мазаев смотрит на Василя, разговаривает с ним, видно, что комбат доволен ротным, хотя подразделение, с которым он прибыл в батальон, доставило ему немало хлопот. В экипажах насчитывалось по три-четыре человека вместо шести полагавшихся по штату. Доукомплектовывали их за счет учебного взвода и молодого пополнения. Танки, приведенные им из другой части, оказались изрядно потрепанными, с малым запасом моторесурсов, со многими неисправностями. Они участвовали во многих учениях и в двух освободительных походах. Старший лейтенант Ковбасюк показал истинную неутомимость, когда обучал новичков, сколачивал (был такой термин у танкистов) экипажи, взвода, ремонтировал машины.

Теперь все это позади. Рота в полном составе вышла на учения. Комбат решил научить экипажи сочетать огонь и движение, взаимодействовать с соседними танками и взводами. Мазаев, конечно, понимал, что отработать все эти вопросы на одном занятии невозможно, они будут шлифоваться на других ротных, а затем и батальонных учениях, но и в этот раз надо было дать танкистам полное представление о всех сложностях боя.

Как и на том памятном мне зимнем учении перед отправкой на Карельский перешеек, так и теперь Мазаев несколько раз повторял атаку. Он то спешивал танкистов и вел их по непролазной грязи «пеший по-танковому», требуя от каждого члена экипажа делать все, что ему положено делать в бою, то вновь подавал команду «по машинам», — вслед за этим вся танковая лавина, лязгая гусеницами и гремя холостыми выстрелами, мчалась к вихру леса, за которым скрывался «противник».

Мне казалось, что атака вполне удалась, что на этом и кончатся учения. Но Мазаев вновь возвратил танки на исходную позицию, приказал старшему лейтенанту Ковбасюку построить роту. В строю я увидел своего старого знакомого Сергея Костина, того самого Костина, который доставил нам с Мазаевым немало хлопот позапрошлой зимой.

— Всем хороши наши танки, — сказал капитан, подойдя к строю. — Они быстроходны, хорошо вооружены. А броня у них, сами знаете, слабовата. Но в наших силах сделать их менее уязвимыми. Надо только научиться использовать их высокую маневренность. Что это означает? Как думает замполитрука Иванов? — командир батальона посмотрел на рослого, широкоплечего танкиста, затянутого в темно-синий комбинезон.

— Вести танки на высоких скоростях, — одним дыханием выпалил замполитрука.

— Мысль в основном правильная, — поддержал его комбат. — Но только в основном. Если танк идет по прямой, пусть даже на высокой скорости, противник все равно возьмет упреждение и поразит его. Так я говорю?

Мазаев, помолчав немного, давая возможность танкистам обдумать и уяснить то, что сказал, продолжал:

— Что же надо делать, чтобы избежать это, не подставлять свой танк под огонь врага? Ма-нев-ри-ро-вать! — врастяжку по слогам произнес комбат и тут же повторил: — Ма-нев-ри-ро-вать! Маневрировать, сообразуясь с местностью и обстановкой. Вот этого я от вас и добиваюсь.

И еще одно: танк наш очень хорошо вооружен. Семидесятишестимиллиметровая пушка и четыре пулемета. Это же чуть ли не бронепоезд! Только он не привязан к рельсам, а идет по любой местности. Вот и надо нам научиться использовать это преимущество танка. Попал под обстрел — жми на всю железку, маневрируя, не давайся противнику под прицел. Есть возможность — стань за укрытие и бей по врагу точно, без промаха. Нет укрытия — веди огонь с ходу, да сразу из пушки и четырех пулеметов.

Когда Мазаев закончил говорить, старший лейтенант Ковбасюк скомандовал:

— По машинам!

Танкисты, скользя по вязкой грязи, трусцой побежали к стоянке.

— Отставить! — потребовал комбат. — Старший лейтенант Ковбасюк, повторите команду и проследите по секундомеру, за какое время экипажи займут свои боевые места.

Вновь звучит команда: «По машинам!», — но теперь танкисты выполняют ее по-иному, стремглав бегут к стоянке, быстро поднимаются на броню, скрываются в люках. Один из танкистов, по-видимому, из весеннего призыва, поскользнулся и упал, другой, пробегая рядом, схватил его за комбинезон, помог подняться. К танку, за кормой которого я стоял, они подбежали вместе. Поднимаясь на броню, молоденький танкист, стряхивая грязь, недовольно бурчал себе что-то под нос.

— Ты что чертыхаешься? — строго оборвал его бурчание командир танка, первым юркнувший в башню. — Чем недоволен? А если под бомбами придется взбираться на танк? Тоже не будешь торопиться? То-то и оно. Я тоже, брат, чертыхался и негодовал, когда капитан Мазаев готовил нас к боям с белофиннами. А потом все понял, спасибо говорил ему. Может, и живым остался поэтому.

Последние слова глухо доносятся из башни. По голосу узнаю Сергея Костина. У него теперь медаль «За отвагу», его слово веско. Молодой солдат соглашается с ним, умолкает.

Танки по сигналу капитана вновь двинулись вперед. Я смотрю на эту завершающую учение атаку и думаю о требовательности Маташа Мазаева — и к самому себе, и к людям, с которыми связан не только службой, а и всей своей судьбой. Конечно, не все танкисты, особенно молодые, сразу могут понять глубокий смысл этой строгой, высокой требовательности. Но я-то там, на Карельском перешейке, как и Костин, а может, и больше, понимал ее, по-настоящему оценил. Тут все было ясно и понятно. Меня интересовало другое: Мазаев по своей натуре очень добр к людям, особенно к тем, кто служит под его началом. Я не раз был свидетелем, как он переживал, если кто-нибудь из красноармейцев или младших командиров вовремя не поел, не успел просушить промокшую одежду или вышел на занятия в прохудившейся обуви. Переживал вовсе не потому, что его кто-то мог упрекнуть за это, а в силу своей природной доброты, отзывчивости и сердечности. В таких случаях он поднимал на ноги всех, от кого это зависело.

И вот тот же Маташ Мазаев теперь видит, что танкисты выбиваются из сил, давно пора дать им возможность хоть немного передохнуть, а он, комбат, остается неумолимым, все «нажимает» и «нажимает». Что ж, выходит, Маташ один в двух лицах? Нет, Мазаев, которого теперь я знаю очень хорошо, остается все тем же, неизменным, по-прежнему цельным и последовательным. Как же уживаются в нем, одном и неизменном, две, казалось бы, противоположные черты? «Может, где-то глубоко в душе Мазаева идет внутренняя борьба, природная доброта «конфликтует» с командирской требовательностью? — размышлял я. — Тоже нет. Если хорошенько вникнуть в суть дела, то кажущееся противоречие исчезает само собой. Именно из доброты к людям, из ответственности за их судьбу и вытекает мазаевская требовательность и к себе, и к другим».

С занятий мы возвращались поздним вечером. Опять стало подмораживать, оттаявшая за день грязь сгустилась, под колесами уже хрустела ледяная корка. Небо было чистым, безоблачным, густо усеянным мерцающими звездами. Я сказал Мазаеву, что рота старшего лейтенанта Ковбасюка производит неплохое впечатление.

— Рота, конечно, неплохая. Да пока в батальоне одна. Остальные только комплектуем, — отозвался капитан и опять ушел в себя, в свои думы и заботы.

В те весенние дни дивизия походила на растревоженный муравейник. Ежедневно из других частей прибывали новые люди, приходили машины с экипажами. Их с ходу распределяли по полкам, а там уже по подразделениям. Батальоны, составлявшие прежнюю бригаду, как-то незаметно рассосались и затерялись среди прибывающих и прибывающих команд. Все реже и реже встречались знакомые танкисты, вместе с которыми совершали освободительный поход, воевали на Карельском перешейке, были на многих стрельбах и учениях. Недавние командиры взводов Перевозный, Могила, Пастушенко, Гудзь, воспитанники «мазаевской академии», командовали ротами в соседних частях, Герой Советского Союза Клыпин и бывший комбат Щеглов стали командирами полков, многие танкисты, отслужив свой срок, уволились в запас.

Штабные командиры и мы, политработники, все время находились в полках, помогали комплектовать роты, батальоны. Как-то так складывалось, что меня чаще, чем других, посылали в 68-й танковый полк, а попав в Садовую Вишню, я уже не мог не заглянуть в батальон капитана Мазаева, не поговорить с ним и его танкистами.

Приехав туда вскоре после первомайских праздников, я прежде всего встретил заместителя командира полка батальонного комиссара Горбача, уже немолодого политработника с давно сложившимися и устоявшимися взглядами на все, что делалось в армии.

— Ну, наконец-то, мазаевский батальон утрясли, — сказал он мне с каким-то облегчением, будто невидимый груз сбросил с себя. — Три роты теперь у него. Может, после этого остепенится. Поверишь, — Горбач перешел на доверительный тон, — покою нам с командиром полка не давал. Всех теребил, требовал, выбивал. Ну и человек! Душу из любого вытряхнет, а своего добьется.

Слушая батальонного комиссара, трудно было понять, то ли он одобряет Мазаева, его настойчивость, то ли осуждает.

Капитана Мазаева я застал в штабе батальона. Он сидел за столом и просматривал какие-то списки, испещренные его пометками. Я почему-то надеялся встретить своего друга довольным, улыбающимся. Но он был хмур и сосредоточен, даже мои дружеские поздравления не вызвали улыбки на его суровом лице. От них он просто отмахнулся.

— Не спеши с поздравлениями, — сухо сказал он. — Батальона пока у меня нет.

— Как это нет? В штабе полка мне сказали, что все роты налицо. Есть люди, есть танки.

— Да, есть люди, есть танки… А батальона нет.

Я подумал, что комбат шутит, но лицо его серьезно, брови сдвинуты, губы плотно сжаты. Одной ладонью катает карандаш по крышке стола, а другую положил на списки, лежащие перед ним.

— Вот смотри, дорогой товарищ, что получается, — продолжал он, кивнув на списки. — Штаты заполнены. Но кем? Вчерашний башнер становится механиком-водителем, а новичка, правда, со средним образованием, назначаю командиром орудия. И так почти в каждом экипаже. Нет, дорогой товарищ, самых нужных специалистов: механиков-водителей, командиров орудий. А без них, как в песне поется, ни туды и ни сюды. Вот такие дела… А ты спешишь… с поздравлениями.

— Так готовить надо специалистов, учить, — сказал я первое, что пришло в голову.

— Конечно, будем учить, готовить, — согласился Мазаев. — Но когда? Вот вопрос. Сколько нам времени отпущено? А что, если завтра-послезавтра в бой? Мы же у самой границы. С нас спрос особый.

Мазаев перестал катать карандаш, взял его в руки и нацелил на список.

— Сколько, по-твоему, нужно времени для подготовки таких специалистов, как механик-водитель, командир орудия? — спросил он, делая пометки в списке.

— Полгода — минимум. А нас учили целый год. Как раз на «Т-28».

— Вот видишь, — качнул комбат головой. — А затем надо подготовить экипажи, взвода, роты и, наконец, батальон, полк. Год целиком уйдет на это. А кто нам этот год даст?

— Где же выход?

— Есть тут у меня наметки…

— Так поделись. Вместе подумаем.

— Нет, дорогой товарищ, еще рано. Не все учтено, взвешено, — Мазаев улыбнулся.

Я еще раньше приметил, что улыбка меняет в общем-то строгое лицо Маташа, делает его очень привлекательным.

Дней через десять меня вызвал заместитель командира дивизии по политчасти полковой комиссар Немцев.

— Что-то Смирнов и Горбач опять Мазаевым недовольны. Говорят, покою не дает им комбат. Поезжай-ка и разберись на месте.

— Михаил Михайлович… — взмолился я.

Но полковой комиссар не дал договорить.

— Знаю, знаю, что вы с Мазаевым друзья-приятели, — усмехнулся он. — Потому-то тебя и посылаю. Заодно проверим твою политическую зрелость, партийную принципиальность.

«Выходит, Маташ Хамзатханович уже приступил к реализации своих «наметок», о которых намекнул при нашей встрече, — рассуждал я по дороге в Садовую Вишню. — Что это за «наметки», в чем их суть? Тогда он, дед Мазай, не сказал, сославшись на то, что «не все учтено». Но, судя по тому, как реагировали на его новую затею командир полка и замполит, можно было догадаться: дело тут серьезное. Если бы речь шла о чем-то незначительном, Смирнов и Горбач сами бы справились с беспокойным комбатом. А тут обратились к полковому комиссару Немцеву… Приеду на место и там разберусь, в чем загвоздка».

Но и в полку не так-то просто было в этом разобраться. Батальонный комиссар Горбач, узнав, с чем я приехал, сразу же повел меня к командиру полка. Подполковника Смирнова я знал еще с тех пор, когда он был капитаном, начальником полковой школы, а потом командиром батальона. Он слыл в той бригаде отличным тактиком, умелым организатором учебного процесса и требовательным командиром. Мы, курсанты, а потом уже и младшие командиры, трепетали перед ним. Да, если честно признаться, я и сейчас, входя вслед за Горбачом в кабинет, побаивался своего прежнего начальника школы.

Смирнов мало изменился за прошедшие годы, только в бархатных петлицах вместо одной «шпалы» стало три да на круглом одутловатом лице глубже пролегли морщинки. Увидев меня, подполковник недовольно хмыкнул: нашли, мол, кого присылать по такому важному делу.

— Я надеялся, что полковой комиссар Немцев сам приедет, — сказал он угрюмо. — А раз так, то без вас разберемся, сами поставим комбата на место, не дадим ему самовольничать.

После такого «приема» мне ничего не оставалось, как повернуться и уйти. Но что-то меня остановило. Я знал Смирнова как человека крутого и властного. Он, конечно, «поставит» комбата «на место», тогда от «наметок» Мазаева ничего не останется. Видимо, во мне все еще жил прежний газетчик, да и любопытно было узнать, в чем же суть мазаевских новшеств, так не понравившихся командиру полка. Я стоял среди кабинета и не знал, что же мне делать.

Выручил батальонный комиссар Горбач, опытный политработник, тертый и перетертый в разных перипетиях, видно, понял, что такой-оборот ни к чему хорошему не приведет. Инструктор, конечно, доложит начальнику отдела политпропаганды, а тот командиру дивизии, и кто знает, как обернется дело… А скорее всего, он лучше меня знал Смирнова, его крутой нрав, высокомерие к тем, кто был ниже рангом.

Воспользовавшись тягостной паузой, батальонный комиссар стал излагать суть дела, напирая на то, что затея капитана Мазаева дорого обходится полку.

— Два танка уже выведены из строя, — говорил он. — Если так пойдет дальше, все машины переломаем. Разве ж можно допускать необученных людей к управлению такой сложной машиной? Показали им, как запускать двигатель, включать передачи — и давай, веди танк… Тут такого «наводят», что хоть полковой танкоремонтный завод создавай.

Прислушиваясь к тому, что говорит замполит, стал постепенно «отходить» и Смирнов. Наконец, и он вступил в разговор.

— Вспомни-ка, сколько я тебя учил, прежде чем допустить к рычагам управления? — спросил он меня.

— Три месяца, если не больше.

— Конечно, больше. Четыре. И только после этого начинали учить курсантов вождению. Сперва на тренажерах. С места в карьер, как говаривали кавалеристы.

«Да, полковник, пожалуй, прав», — слушая такие убедительные доводы, мысленно соглашался я. Годами складывалась система подготовки танкистов. Сперва новички изучали двигатель, механизмы трансмиссии, электрооборудование, а потом, когда они уже основательно разбирались в сложном устройстве машины, их допускали к рычагам управления. Как правило, около года молодые танкисты занимались в учебном подразделении и оттуда выпускались хорошо подготовленными специалистами: механиками-водителями, командирами орудий, радистами-пулеметчиками. Потом они, влившись в боевые роты, продолжали совершенствоваться. Таким образом, к концу службы парень становился настоящим танкистом.

— У нас разработан детальный план боевой подготовки. Сколько мы корпели над ним, чтобы все учесть, предусмотреть, рассчитать. Теперь все готово, послали в дивизию на утверждение. А капитану Мазаеву, видите ли, не нравится этот план, у него созрел другой, — вновь раздражаясь, продолжал Смирнов. — Да и разговор этот вовсе ни к чему. Мы сами утихомирим Мазаева. Можете ехать обратно, а полковому комиссару Немцеву я сам доложу.

Я вышел от командира полка удрученным, каким-то раздвоенным. Доводы подполковника Смирнова мне казались неоспоримыми. В самом деле, существующая система подготовки танкистов, о которой шла речь в кабинете командира полка, проверена многолетней практикой. Почему же она не понравилась Мазаеву? Правда, времени многовато требуется. Год — в учебном подразделении да год — в линейном. Но зато все идет планомерно, последовательно и основательно. «Нет, тут Мазаев, как видно, перегнул палку. Надо найти его, предупредить и посоветовать по-дружески не лезть на рожон».

Но командира батальона в расположении полка я не нашел. В штабе сказали, что капитан Мазаев с утра ушел на танкодром. Туда направился и я. Тем более, дорога хорошо знакома.

Весна была в полном разгаре. Зазеленели рощи и перелески, луговины и обочины дороги вызолочены яркими одуванчиками, на полях кустились озимые посевы. Все пестрело, переливалось. Но меня не радовали ни буйная весенняя пестрота, ни голос кукушки, бесстрастно отсчитывавшей чьи-то годы, ни веселая трель жаворонка, так звонко лившаяся из-под голубого неба. Я шел и думал, думал и подбирал аргументы и слова, какими можно убедить капитана Мазаева, заранее предчувствуя свое бессилие, безнадежность того, с чем шел.

Еще издали услышал гул двигателей, знакомый лязг гусеничных траков. Поднявшись на пригорок, увидел поле, густо заслеженное гусеницами. По огромному кругу на значительном удалении друг от друга ползли танки, а в центре этого круга возвышалась наблюдательная вышка, к ней примыкали низенькие строения. При виде этой давно знакомой картины на душе стало чуть спокойнее, но какая-то внутренняя тревога все еще щемила сердце.

Тревога эта улеглась только тогда, когда я вплотную подошел к вышке. Под навесом, примыкавшим к ней, в отсеках, разделенных перегородками, небольшими группами занимались танкисты. Одна группа, пожалуй, самая многочисленная, сгрудилась у двигателя «М-17», когда-то предназначавшегося для самолетов, а несколько лет назад приспособленного для танков «Т-28» и «БТ-7». Молоденький краснощекий воентехник 2-го ранга что-то увлеченно втолковывал танкистам, касаясь длинной указкой то схемы, приколотой кнопками к дощатой стене, то обнаженных деталей на двигателе. Все — и воентехник, и красноармейцы — так были увлечены делом, что не заметили ни моего прихода, ни ухода.

В соседнем отсеке занималась другая группа. Здесь уже не было двигателя. Вместо него на огромном щите, сколоченном из толстых досок, были установлены точно такие же, как и на танке, коробка передач, главные и бортовые фрикционы, соединенные валами и тягами. Здесь такой же молоденький, как и первый, воентехник, только поменьше ростом и чуть поплотнее, стиснув зубы, орудовал у фрикциона гаечным ключом и каким-то прибором. Танкисты, наклонившись над механизмом, сперва неотрывно следили за всем тем, что делал воентехник, а затем брали в промасленные руки карандаши и тетради, под его диктовку делали записи.

Миновав два отсека, где тоже шли занятия, я попал в такое царство разнообразных танковых тренажеров, какого не видел за всю свою службу. На одном из тренажеров, самом простейшем, усатый старшина-сверхсрочник учил молодого красноармейца технике переключения передач с промежуточным газом. У новичка вначале не получалось. Он то, опаздывая перевести рычаг в нейтральное положение, спешил нажать на педаль газа, то, наоборот, переведя рычаг, не успевал вовремя дать прогазовку. Старшина садился сам за рычаги, вновь и вновь показывал, как это нужно делать. Потом опять уступал сидение новичку, брался руками за носки его сапог, помогая красноармейцу уловить тот единственный момент, когда следует нажать на педаль газа. И новичок, кажется, уловил этот момент, заулыбался всем своим юным лицом, обильно усеянным капельками пота, начал действовать рычагами и педалями увереннее и спокойнее.

На соседних тренажерах шла такая же напряженная учеба. Там отрабатывались более сложные приемы управления танком, но я у них не задержался, а прошел дальше, к самому последнему… Такого танка я еще никогда и нигде не видел; по-видимому, он был сделан здесь, в батальоне капитана Мазаева. На нем было установлено все, что есть на настоящем танке, начиная от замка зажигания и кончая сигнальной лампочкой на щитке механика-водителя. Здесь проверялось, твердо ли молодой танкист усвоил все то, чему его обучали на других тренажерах, сумеет ли он безошибочно, по всем правилам управлять машиной. Это, как я понял, был тренажер-экзаменатор, притом очень строгий и неумолимый. Стоило будущему механику-водителю допустить какую-нибудь оплошность — сразу загоралась сигнальная лампочка на щитке.

Я с таким увлечением наблюдал за всем тем, что происходит здесь, что совершенно позабыл о том, ради чего шел на танкодром. Распоряжался у этого тренажера-экзаменатора младший воентехник, уже немолодой, видимо, недавний сверхсрочник, на его петлицах, выглядывавших из-под темно-синего комбинезона, еще остались следы треугольников, вместо них были привинчены по одному «кубику» и по эмблеме — серебристые ключ с молотком. Младший воентехник следил за действиями красноармейца, сидевшего за рычагами тренажера, подавая ему команду. Тот правильно запустил «двигатель», «прогрел» его, включил первую передачу, вторую, а при переходе со второй на третью опоздал сбросить газ. Лампочка тут же загорелась.

— Стоп! — скомандовал младший воентехник. — Понял, в чем ошибка?

Хотя ответ красноармейца был утвердительный, воентехник объяснил ему, как надо действовать в таком случае, и отправил «неудачника» на другие тренажеры. Огорченный допущенной ошибкой, тот пошел к первому тренажеру, чтобы вновь — уже в который раз — повторить все сначала.

А его место занял другой, пожалуй, чуть постарше того, что ушел, широкоплечий, коренастый и суровый на вид парень. По тому, как он прочно угнездился на сидении, как спокойно оглядел все «хозяйство» тренажера, можно было догадаться, что этот парень и раньше имел дело с техникой. Так оно и оказалось: три года работал трактористом, правда, не на гусеничной, а на колесной машине. Воентехник знал об этом и, подавая команды, ставил его в более сложные положения. Однако тот все делал, как нужно, не допустил ни одной ошибки. Воентехник направил его к гусеничному трактору, который как раз подходил к исходному рубежу. Водить трактор допускались только те, кто прошел через все тренажеры. Это было последним испытанием перед тем, как сесть за танковые рычаги управления.

«Так вот как, оказывается, капитан Мазаев поставил дело, — вернулся я к тому, зачем приехал. — Значит, комбат не так уж и своевольничает, как показалось это Смирнову и Горбачу».

Вскоре на одном из танков, завершившем последний круг, подъехал на исходный рубеж и капитан Мазаев. Увидев меня, он легко спрыгнул с машины. Я подошел к нему и, поздоровавшись, сказал:

— Да у вас тут прямо-таки учебный комбинат.

— Комбинат — не комбинат, а люди занимаются с полной нагрузкой, — невесело отозвался он, давая мне понять, что ему сейчас не до любезных разговоров, надо дело делать. Капитан тут же вперил свой взгляд на трассу, где перед этим остановился другой танк, не дойдя трехсот метров до исходного рубежа.

— Опять поломка, — с досадой проговорил он и чертыхнулся. — Каждый день — две-три. Выбивают из ритма. Машины старые, изношенные. Но мы, понимаешь ли, и такие моменты используем для учебы.

В это время ремонтная летучка, стоявшая у наблюдательной вышки, сорвалась с места и помчалась к остановившемуся танку.

— Это поехал мой помощник по техчасти с будущими ремонтниками, — пояснил Маташ Хамзатханович. — Они и причину поломки установят, и машину отремонтируют.

Я было заговорил о том, зачем приехал, чем обеспокоено командование полка.

— Знаю, знаю, — насупился капитан. — Но времени, понимаешь ли, нет для того, чтобы делать все так, как там, — он кивнул в сторону Садовой Вишни, — спланировали. Нет времени, — с особенным мазаевским нажимом повторил он. — Обстановка, дорогой товарищ, не та, что была два-три года назад. Спешить надо, а не растягивать подготовку экипажей на полгода.

Капитан Мазаев заторопился к танку, а я решил добираться обратно в политотдел и обо всем, что услышал и увидел здесь, доложить полковому комиссару М. М. Немцеву. «А как же с политической зрелостью и партийной принципиальностью? — вспомнил я напутственные слова Михаила Михайловича. — А что, если полковой комиссар спросит: где же твои выводы, товарищ инструктор? Кто прав: Смирнов или Мазаев?»

Я не знал, на чью сторону стать. Конечно, личные симпатии мои были на стороне Мазаева. Как-никак, нас с ним связывает дружба, добрые отношения, сложившиеся с первого знакомства. Но я отбрасывал это, считал сугубо личным, как отбрасывал и то, что Смирнов встретил меня так пренебрежительно. Старался во всем разобраться объективно.

Конечно, на стороне подполковника Смирнова неоспоримое право командовать, планировать учебный процесс. Что же получится, если каждый комбат, а вслед за ним и ротные командиры будут поступать по-своему? Ничего хорошего не получится. Армия есть армия. Да и, откровенно говоря, при всем моем старании я не находил уязвимых мест в том плане, который так тщательно разработал подполковник Смирнов со своим штабом, вложив туда весь свой многолетний опыт. Само собой разумеется, прежде чем допустить молодого танкиста к рычагам управления, его многому надо научить. И не только технике, а и строевую, и физическую, и противохимическую подготовку нельзя забывать. Неужели Мазаев не видит, что молодые танкисты его батальона очень мешковаты, остаются почти штатскими людьми, хотя и одеты в военную форму, не умеют ни подойти к начальнику, ни отойти от него? «Есть люди, есть танки, а батальона еще нет», — вспомнил я его слова. Будет батальон, все в свое время…

Но, с другой стороны, может, и Мазаев прав. Не на парад готовит он людей, а к бою. А боеготовность — это прежде всего. Раз доверили ему командовать батальоном, он печется главным образом об этом. И «шурует» в этом плане, прет, ни с чем не считается. Такая уж у него натура.

Всю дорогу до Городка я думал об этом, но так и не мог прийти к твердому выводу, стать на какую-то одну сторону.

…Молодому читателю, родившемуся и выросшему в послевоенные годы, прочитавшему десятки книг о том, как начиналась война, мои душевные муки, может, покажутся наивными. Но я прошу учесть, мой друг, что тогда ни я, ни подполковник Смирнов, ни полковой комиссар Немцев, ни командир дивизии не знали, что из потайных сейфов вермахта был уже вынут план «Барбаросса», заранее разработанный гитлеровскими генералами, что через месяц разразится война. Не знал, разумеется, что так близка война, и капитан Мазаев. Но он чувствовал ее неумолимое приближение. Только это и торопило его беспокойное сердце, заставило пойти на ломку устоявшегося, проверенного многолетним опытом порядка подготовки танкистов. Я бы погрешил против истины, если бы стал доказывать, что капитан Мазаев был единственным человеком, который так остро чувствовал приближение грозы. Нет, конечно. Людей, подобных Мазаеву, в нашей дивизии было очень много. Да и разве мог бы один комбат без активных и таких же беспокойных помощников, как и он сам, прежде всего без коммунистов и комсомольцев, перевернуть все дело обучения? Это они, его помощники, увлеченные одной общей идеей, конструировали тренажеры, ремонтировали танки, так настойчиво обучали новичков.

Полковой комиссар Немцев, выслушав мой сбивчивый доклад, не стал искать в нем противоречий, а вызвал машину и тотчас же укатил в батальон Мазаева.

— Капитан, видно, хорошее дело задумал, — бросил он на ходу. — Надо изучить и распространить его опыт во всей дивизии.

И пусть придирчивый критик не будет ко мне в претензии, что так просто решился «конфликт». Так было, и я тут ни убавить, ни прибавить ничего не могу.