Прометей в танковом шлеме

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

О капитане Мазаеве я думал не только в дни боев на Карельском перешейке. О нем я частенько вспоминал и в госпитале, куда надолго попал после ранения. Мало сказать — вспоминал. Теперь всех командиров, с которыми сталкивала меня военная судьба, я вольно или невольно сравнивал с ним. Старался делать это как можно беспристрастнее, объективнее. И все равно как-то так получалось, что в моем представлении Маташ Мазаев хоть в чем-нибудь, но обязательно выигрывал. В чем тут дело — сам не пойму.

Вот тот же Николай Яковлевич Клыпин. Отличнейший командир. Никто этого у него не отнимет. Распорядительный, смекалистый, хваткий. И товарищ надежный. С какой стороны на него ни посмотришь, кругом положительный. И герой, настоящий герой.

О том, что капитану Клыпину присвоено звание Героя Советского Союза, я узнал в госпитале. Газета с Указом хранилась у меня в тумбочке. За дело присвоено. Сам видел, как он крошил врага на льду между двумя островами. Да и после, когда наступали уже под Выборгом, Клыпин не раз отличался своей храбростью, изумительной отвагой. А вот, если бы мне сказали: выбирай, с кем пойдешь в самый трудный бой — с Клыпиным или Мазаевым? — я бы выбрал Мазаева. Спросили бы меня: почему? — честное слово, не смог бы ответить. Даже самому себе. Ну, как тут объяснишь, если Николай Яковлевич Клыпин, теперь Герой, известный всей стране, а Маташа Хамзатханавича Мазаева знают только те, с кем он служил, работал, а я все-таки предпочтение отдал ему, Мазаеву? Где тут здравый смысл, логика? Да и сравнивать-то, сопоставлять их как-то нехорошо, несерьезно, тем более, что одному из них я обязан жизнью. Может, с моей стороны — это простая неблагодарность, черствость, неумение на добро отвечать добром? Нет, Николаю Яковлевичу Клыпину я благодарен до самой глубины души и готов отплатить ему тем же, чем обязан. Так в чем же тут дело? Может, в том, что Мазаева знаю больше, чем Клыпина?..

Но вот рядом со мной лежит на госпитальной койке капитан Курдюмов Сергей Павлович. Я хорошо знаю, что он бесстрашный разведчик. Несколько раз водил отряд лыжников в глубокий тыл врага и там такой тарарам учинял, что белофинны бросали против горстки наших разведчиков большие силы. Еще в январе Курдюмова наградили орденом Красного Знамени, а недавно вышел новый Указ о награждении его орденом Ленина. Ясно, что такие награды даются не за красивые глаза.

Впрочем, глаза у него в самом деле красивые, видимо, девушки от него без ума. Да и сам он рослый, стройный, крепкий, лицо открытое, волевое — хоть на плакат. С ним мы живем душа в душу. Я знаю, что родился он в семье врачей, окончил семилетку, потом техникум, военное училище, а в прошлом году — военную академию. Человек весьма образованный, начитанный. И в госпитале много читает. Заигрывает с молоденькой библиотекаршей, и та теперь где-то достает ему редкие книги.

Представляю себе на его месте Маташа Мазаева. Тот бы непременно обложился разными уставами, наставлениями, учебниками по тактике, огневому делу и штудировал бы их вовсю, восполнял бы то, что не успевал в текучке повседневных дел.

Командир танкового батальона капитан М. Х. Мазаев.

Тут я не могу разобраться, кто из них прав. Госпиталь — не курсы усовершенствования командного состава. И я, конечно, нисколько не осуждал Курдюмова за то, что он увлекается редкими книгами, интересуется всем, — наоборот, восхищался этим. Командир Красной Армии и должен быть разносторонне эрудированным человеком.

Короче говоря, Курдюмов — это Курдюмов, а Мазаев — это Мазаев. Хоть росли и мужали они почти в одно и то же время, но жизнь у них складывалась по-разному. У Сергея Курдюмова до сих пор все шло как по маслу: семилетка, техникум, военное училище, наконец, академия. Все ему, по моему заключению, легко давалось. Он был из числа тех, кого называют баловнем судьбы. Детство его было безоблачным, отец и мать, души в нем не чаяли, считали его необыкновенно одаренным ребенком, подающим большие надежды. В школе и техникуме он был окружен всеобщим вниманием, как на редкость способный ученик, гордость класса. В военном училище и в академии, по его же словам, было много труднее, но он уже привык купаться в славе, пусть не такой громкой, в масштабе класса, учебной группы, но все-таки славе, он дышал ею и не мог жить без нее. Взыграло задетое самолюбие — и Сергей «выехал» в число преуспевающих на этом самолюбии, как на норовистом коне.

На фронте ему тоже сопутствовали удачи, скорее всего, не случайные, — в смелости ему не отказать, — но все-таки удачи, одни удачи. И даже здесь, в госпитале, к ному относились внимательнее и врачи, и сестры, и сами больные. Может быть, тут играли роль два боевых ордена? Нет, не только это. Его и здесь считали незаурядной и обаятельной личностью.

Признаюсь, завидовал удачливому Сергею, но где-то в глубине души таилась тревога за его дальнейшую судьбу: а что, если за удачами последуют неудачи? Одна за другой, как это нередко бывает в жизни. Не сломают ли они моего нового друга?

А за Мазаева я был спокоен. Почему-то верилось, что любые невзгоды и даже страшные беды не в силах сломить его, выбить из колеи. Верилось, видимо, потому, что видел его при взлетах и падениях, удачах и неудачах, был рядом с ним, когда его чересчур восхваляли и нещадно, притом не всегда за дело, ругали, когда без нужды подогревали его самолюбие и когда нанесли глубокую душевную травму, — и всегда Мазаев оставался самим собой, твердым и непреклонным.

…На высоком юру, за рекой, как раз против окон нашей старенькой, вросшей в землю избы, с давних пор стояла старая-престарая ель. Ствол ее был покрыт налетом острого, как наждак, лишайника. Сучья снизу высохли, кора на них облупилась.

Такой, какой я застал эту ель, она, видимо, была и при моем деде, и при моем отце, и мне казалось, что она давным-давно закостенела, перестала расти.

Год тому назад, незадолго до моего очередного приезда в родную деревню, ударом молнии свалило ель, расщепило ее ствол так, как раньше мои земляки расщепляли на лучину березовые поленья.

Сваленная макушка сама скатилась вниз, в реку. А расщепленный пень одиноко торчал на юру, обнажив свою смертельную рану. И до того печально было смотреть на него, что я не выдержал, в день приезда пошел к соседу. Вооружившись пилой, вместе перебрались через речку, поднялись на юр и спилили пень под самый корень.

— Смотри, а ель-то, оказывается, все еще росла, — глядя на свежий срез, сказал сосед. Вишь, кольца. Что ни год, то новое. Правда, все тоньше и тоньше. Так, пожалуй, и человек. Растет до самой смерти своей. Растет духовно и нравственно.

Маташ Хамзатханович Мазаев родился в 1908 году. В селении Верхний Наур это событие прошло почти незаметно — мало ли тогда рождалось детей у горской бедноты… Да и в многодетной семье Мазаевых этому не придали особого значения: было семь малышей, стало восемь. Тем более, что вскоре прибавился девятый, а потом и десятый. Семья росла, едоков становилось больше, а поле скудело, едва кормило.

Пожалуй, в те трудные времена скорее бы заметили появление лишнего початка на кукурузном стебле, чем рождение маленького человека. А раз уж он нежданно-негаданно появился на свет, то и расти себе, не требуй того, чего все равно не можешь получить: у родителей и так забот полон рот.

И Маташ рос среди братьев и сестер тихо, незаметно, как растет маленькое деревце в густом лесу, пока само не пробьется сквозь заросли к свету и солнцу.

В свои десять лет он обследовал все тропинки вокруг Верхнего Наура, облазил все окрестности, знал, где ранней весной искать черемшу, в каких местах летом собирать ягоды, научился обрабатывать кукурузное поле и огород, пасти баранов, делать десятки других дел, нужных в жизни горца. К тому времени он запомнил уйму легенд и преданий, присловий и мудрых изречений, хорошо знал обычаи и суровые законы гор.

Все это входило в душу подростка, как входит в легкие воздух гор. Никто и ничему его не учил — до всего он доходил сам, своим живым и пытливым умом, природной сообразительностью и наблюдательностью.

Когда Советская власть возвратила чеченцам новые плодородные долины, семья Мазаевых поселилась в станице Михайловской (ныне Серноводская). Перед Маташем, как и другими подростками, перекочевавшими сюда со своими семьями, открылся иной мир, очень и очень не похожий на прежний.

Вокруг — простор и приволье. Сразу же за бывшими казачьими казармами открывались неоглядные степи. Мимо станицы несла свои воды река Сунжа, а с другой стороны к ней подходили и убегали в сторону Грозного блестевшие на солнце рельсы.

Вначале почему-то не река, а железная дорога больше всего приковала к себе детское внимание Маташа. Скорее всего потому, что она была загадочна. Заслышав еще отдаленный грохот поезда, он бежал к станции и, как зачарованный, глядел на паровоз, окутанный клубами пара. Огромный, маслянисто-черный, он стоял на рельсах и пыхтел, как живой. Даже оторопь берет, когда глядишь на него. Но вот паровоз, выпустив струйку пара, взревел на всю округу. Маташ вздрогнул от неожиданности, однако удержал себя на месте, зачарованно смотрел, как одна железка, будто рука, задвигалась туда-сюда, колеса провернулись, что-то громко-громко застучало по всему составу и паровоз тронулся с места, загромыхал железом и пошел, пошел вперед, потащил за собой много-много красных вагонов.

«Откуда же у него сила такая? — озадаченно думал Маташ, когда состав скрылся с глаз. — Говорят, из пара. А пар же совсем-совсем вылетает изо рта». Маташ даже подставлял ладошку, дул на нее со всей силы, но парок только чуть-чуть согревал руку. А тут — вон как двигает всю махину!..

Трудно, очень трудно разобраться во всем, а надо, очень надо: Маташ не привык в горах спрашивать старших, до всего сам доходил. И здесь не изменил этому правилу. Каждый день прибегал на станцию, смотрел на паровоз, все ближе и ближе подходил к нему, а однажды, осмелев, заглянул даже через открытую дверцу в бушующее пламя.

Не успел Маташ мало-мальски разобраться в паровозе, как в только что созданное в станице товарищество по совместной обработке земли пригнали трактор. Эта машина, оказывается, работает без пара и ходит без рельс. Опять загадка, да еще какая! А интересно, очень интересно. Надо разгадать и ее во что бы то ни стало. А потом Маташа заинтересовала водокачка, перегонявшая воду из Сунжи в высокую кирпичную башню, что возвышалась над округой.

Многое, что окружало Маташа в станице, было для него непривычным и удивительным. И люди, которых он встретил здесь, были необычными. И говорили на каких-то иных, непонятных языках. Позже он узнал, что в станице живут не только чеченцы, но и русские, и украинцы, и осетины, и дагестанцы. Многие не только говорили по-другому, но и держались иначе, проще, увереннее.

Особенно поразил его воображение Блохин, который позднее станет директором учебного городка имени В. И. Ленина. Он был еще совсем молодым, походил на подростка, а с ним советовались, его слушались седобородые старики. Смуглолицый, черноглазый, он нередко появлялся в школе, где теперь учился Маташ, толкался среди учеников, запросто разговаривал с ними, шутил. Маташа вначале страшно удивляло это. Ведь Блохин, как он узнал от своего дяди Солты, члена ревкома, участвовал в революции, прошел всю гражданскую войну, ему, молодому большевику, доверили какой-то большой пост в станице, а он держит себя не только со взрослыми, но и с подростками, как равный с равными. Нет, это никак не укладывалось в обычные понятия Маташа, но удивительное дело: именно из-за такого, на первый взгляд, очень странного поведения, подросток проникся еще бо́льшим уважением к Блохину.

Не менее удивил Маташа и Саидбей Арсанов[2]. Взрослые говорили, что он чеченец, в юности объездил весь белый свет. То ли в Германии, то ли в другой какой-то стране получил техническое образование, возвратился на родину большевиком.

В школе ребята однажды увидели стройного военного человека в длинной шинели с малиновыми переборами на груди, ну и, конечно, заинтересовались: кто такой? И то, что ребята узнали, очень удивило Маташа. Оказывается, это был известный красный командир — Михаил Карлович Левандовский.

В станицу частенько наведывался Саид Казалиев, родной брат Ибрагима, закадычного друга Мазаева. Простой, свойский парень. Маташ держался с ним, как с братом, а после узнал, что Саид — главный среди грозненских комсомольцев.

Нет, мир, окружавший теперь Маташа, был удивительный, полный тайн и загадок. Что ни день, то что-то новое открывал для себя подросток.

Семья здесь тоже начинала жить по-иному. Отец работал на своей земле. Повеселевшая мать чаще, чем раньше, брала в руки старенькую гармонь и пела детям песни — чеченские и русские, украинские и осетинские. Она умела не только петь, но и разговаривать по-русски. От нее Маташ перенял первые русские слова. Здесь, в станице, это ему очень пригодилось. Теперь он вместе с русскими ребятами готовил уроки, бегал на берег Сунжи, поднимался на Лысую гору.

Взобравшись однажды на эту гору, ребята остановились и замерли от удивления. День был солнечным, ясным, воздух прозрачный, как чистый хрусталь. Хорошо просматривались удивительные очертания гор, голубевших вдали, как высокое небо. Белоснежная макушка Казбека, расцвеченная яркими лучами, горела, как второе солнце, и казалась ребятам совсем-совсем близкой. От всего этого на душе у них светло и радостно, будто кто-то нежно и бережно коснулся внутренних струн. Один из пареньков не удержался, шагнул к обрыву, взмахнул рукой и приготовился читать стихи. Ветер шевелил его спутанные русые волосы, вздернутый кверху нос втянул побольше воздуха, обветренные губы приоткрылись:

И хотя русоволосый паренек читал не особенно выразительно, к тому же Маташу еще далеко не все слова были понятны, сама удивительная музыка стиха как бы приподняла его, заполонила всего.

На следующий день Маташ попросил в школьной библиотеке пушкинский томик со стихами о Кавказе. Дома он читал их то про себя, то вслух. Встретив незнакомое слово, заглядывал в словарь. За неделю он выучил многие стихи наизусть и очень удивил своих русских друзей, когда вновь поднялись на Лысую гору. Он смотрел на белую вершину Казбека и громко декламировал:

Друзей у Маташа было много. Но крепче всего он дружил с Ибрагимом Казалиевым и Али Ибрагимовым. Они были в чем-то похожи друг на друга, в чем-то дополняли один другого. Трудно было определить, кто из них стройнее, остроумнее, неистощимее на разные затеи. Ибрагим брал в руки старенькую мандолину, начинал играть и петь, а Маташ и Али ему подпевали или пускались в пляс. Потом менялись ролями.

Они были неразлучны. В школе кто-то из русских ребят назвал их тремя мушкетерами. Маташ впервые услышал это незнакомое слово «мушкетеры» и не знал, как ему поступить: то ли одернуть того, кто назвал их так, то ли воспринять это как похвалу. Природная сдержанность подсказала третье: сделать вид, что это незначительный пустяк, недостойный его внимания. Но прозвище прилипло. Все чаще и чаще в адрес Маташа, Ибрагима и Али слышалось это загадочное «три мушкетера». Спрашивать об этом ребят Маташ не захотел, посчитал ниже своего достоинства, к тому же в нем жила, и не только жила, а даже окрепла за последнее время привычка: до всего доходить самому.

В школьной библиотеке он нашел книгу, которая так и называлась «Три мушкетера». Пухлый, уже изрядно потрепанный том горой возвышался на полке. Таких толстых книг на русском языке Маташ еще никогда не читал. Но тут решил попробовать.

Похождения бравых мушкетеров так увлекли его, что он начисто позабыл обо всем другом, даже об уроках. Только незапятнанная репутация прилежного ученика спасла его от двойки. Зато пухлый том одолел за несколько дней, а главное — по-русски начал читать почти свободно.

Как раз в те дни из Грозного в село приехал Саид Казалиев, старший брат Ибрагима. Ребята уже знали: раз приехал Саид — жди интересных новостей. И в самом деле, вечером он собрал в школе молодежь. Когда все уселись, он осторожно вынул из бокового кармана уже потершуюся на сгибах книжечку.

— Товарищи, — сказал он торжественно, как на митинге, хотя в зале сидело не так уж много ребят, — два года тому назад в Москве состоялся третий съезд комсомола. На нем выступил вождь всего рабочего класса Владимир Ильич Ленин. Вот мы сейчас вместе и почитаем его речь.

Маташ слушал внимательно, стараясь не пропустить ни одного слова. Казалось, что самый великий человек на всей земле, сам Владимир Ильич обращается именно к нему, Маташу Мазаеву, разговаривает с ним, учит его жить, бороться и побеждать. Особенно взволновали его слова: «Коммунистом стать можно лишь тогда, когда обогатишь свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество». Взволновали, видимо, потому, что Маташ сам стремился все познать, все изведать, во всем разобраться, и, слушая то, что читал Саид, ему казалось, что Владимир Ильич каким-то образом узнал и излагает его самые сокровенные мечты, правда, мечты эти были еще путаными, неоформившимися, а Ленин будто отлил их в чеканную форму. Вот только жаль, что Маташ не мог сразу все запомнить, во всем разобраться. А запомнить и разобраться было крайне необходимо, без этого жить просто нельзя.

Как только Саид кончил чтение, Маташ подошел к нему и попросил брошюрку с ленинской речью только на одну ночь.

За одну ночь он слово в слово переписал от руки всю речь Ленина, несколько раз перечитал ее наедине, вдумываясь в каждую фразу.

В жизни своего селения он видел многое из того, о чем Владимир Ильич говорил в Москве с комсомольцами. Будто этот великий человек сам побывал у них и все до тонкости разузнал. Рушились устои прежнего патриархального быта, веками державшегося в горах, заметно пошатнулось влияние мулл, шейхов, торговцев, перекупщиков: горцы, особенно молодые, тянулись к новой, светлой жизни. Одни из них шли в кружки ликбеза, создававшиеся в станице, к другим посылались ученики-старшеклассники с букварями в руках. У Маташа было несколько взрослых учеников, которые с таким же усердием одолевали грамоту, как и пахали неподатливую землю.

В бывших казачьих казармах спешно создавался учебный городок имени В. И. Ленина. Тут теперь открыли сельскохозяйственный и педагогический техникумы, различного рода курсы, кружки. Директором педагогического техникума и курсов стал Блохин, поведение которого год тому назад так удивляло Маташа, а теперь стало вполне понятным, как и все новое, что властно входило в жизнь. Саидбей Арсанов возглавлял сельскохозяйственный техникум. Теперь учебные заведения были под боком, только учись, выбирай себе дело по душе: хочешь быть учителем — иди в педагогический, хочешь стать агрономом — поступай в сельскохозяйственный.

В семилетке, особенно в выпускных классах, много говорили об этом. Но не только об этом. В школу приходили и тревожные вести. Вооруженные банды, подстрекаемые врагами Советской власти, нападали на железные дороги, нефтепромыслы, грабили склады, кооперативные лавки, зверски расправлялись с активистами. В Шаами-Юрте они убили первого комсомольца Халида Баганаева, в Кень-Юрте — Юсупа Дубаева.

Еще совсем недавно Маташ не мог сам разобраться, почему так происходит. Царя ведь свергли, помещиков и капиталистов прогнали. Старый строй рухнул навсегда. Трудовые люди строят новую жизнь. А им мешают, ставят преграды на каждом шагу. Бандиты не грабят богачей, нэпманов, а почему-то кооперативные лавки, государственные склады, убивают не злодеев, а самых лучших людей, которые в конце концов выбрались из темных горных ущелий, всей душой потянулись к светлой жизни.

Теперь, перечитывая речь Ленина, Маташ нашел ответ на это. Оказывается, классовая борьба продолжается, она только изменила свои формы. И он, Маташ, его друзья Ибрагим и Али, выходит, участвуют в этой классовой борьбе, когда обучают крестьян грамоте, когда вместе с коммунистами Блохиным, Арсановым, Алешкевичем и другими ходят в засады против бандитов, охраняют железнодорожную станцию, недавно созданное товарищество по совместной обработке земли, сельский Совет, кооперативную лавку, ездят на субботники в Грозный, вместе с рабочими восстанавливают нефтепромыслы.

Вскоре в селение вновь приехал Саид Казалиев. Встретив ребят, он остановил их, поздоровался с каждым за руку, как со взрослыми.

— Как живете, мушкетеры? — весело спросил он. «Откуда же Саид узнал, что нас в школе так прозвали? — мелькнула мысль у Маташа. — Может, Ибрагим сказал брату?». Но тревожиться ни к чему: в устах Саида это прозвучало, как похвала. — Кстати, сколько тебе лет, Маташ?

— Пятнадцать.

— А тебе, Али?

— То же самое.

— Значит, пора в комсомол вступать, — заключил Саид и, смерив ребят строгим взыскательным взглядом, спросил: — Готовы?

Пока ребята, краснея, переглядывались между собой, Саид сам ответил за них:

— Пожалуй, да. В школе учитесь хорошо, участвуете в ликвидации безграмотности, ездите в Грозный на субботники, ходите в засады против бандитов. Но учтите, с комсомольцев спрос будет больше.

— Конечно, больше, — согласился Маташ.

Али Ибрагимов, Маташ Мазаев и Ибрагим Казалиев стали первыми комсомольцами в своей станице. С них теперь в самом деле спрашивали больше, чем прежде, но спрос этот нисколько не тяготил их, наоборот, ребята чувствовали себя взрослее, стали взыскательнее и требовательнее к самим себе. Тем более, что на них, первых комсомольцев, по-иному смотрели их сверстники. А кулаки, нэпманы косились, шипели из-за углов, как рассерженные гусаки:

— Голодранцы…

— Безбожники…

— Слуги шайтана…

И хотя шипение это становилось все яростнее и злее, в комсомол шли парни и девушки. Станичная комсомольская организация росла и крепла, становилась надежной опорой Советской власти.

Молодые комсомольцы Ибрагим Казалиев, Маташ Мазаев, Али Ибрагимов и другие чаще, чем прежде, ходили в засады против бандитов, и не только вблизи своей станицы, а нередко поднимались в горы, скрытно располагались у троп, по которым по ночам спускались вооруженные головорезы.

И на этот раз серноводские комсомольцы добрались до самых густых лесных зарослей на склоне гор. Разделившись на три группы, они заняли позиции, где вероятнее всего могли появиться непрошеные «гости».

Группа Маташа Мазаева располагалась в центре, за выступом горы, которую полуподковой огибала еле заметная тропа. Над тропою шатром нависало густое сплетение ветвей, сквозь которое не мог пробиться слабый лунный свет.

Всю ночь ребята не покидали своих позиций, готовились к схватке с бандитами. С вечера все были строги, сосредоточенны, как молодые бойцы перед атакой. Даже не разговаривали между собой, чутко вслушивались в шум далеких водопадов, в близкие, но загадочные шорохи леса.

Перед рассветом сон начал одолевать их. Чтобы как-то разогнать его, ребята начали рассказывать смешные истории, шутить, острить. Али вспомнил, как он с Маташем и Ибрагимом первый раз ездил в Грозный на субботник. Денег на железнодорожный билет не было, а ехать надо непременно. Решили рискнуть, пробраться в вагон так, чтобы проводники не заметили. Уловка вначале удалась, ребята уже почти приехали, но во время одной из остановок на них налетела молодая проводница. «Предъявите билеты», — строго потребовала она.

— А как их предъявишь, если их нет? — рассказывал Али.

Ребята пытались выкрутиться, начали балагурить с молодой проводницей, но та твердо стояла на своем.

— Мы поняли, — продолжал Али, — что она не отойдет, высадит на первой же станции. Я хотел уже рассказать, зачем и куда мы едем: ведь не на гулянку, а на субботник. Но Маташ строго взглянул на меня, остановил на полуслове: дескать, она все равно не поймет, только шум поднимет на весь вагон. Пришлось сойти и по шпалам топать.

— Так оно вернее, — перебил его кто-то из ребят.

— Вернее, но мы, конечно, опоздали. Добрались до места, когда субботник был в разгаре. Ребята нас взяли в оборот, стали упрекать в недисциплинированности. Но тут откуда-то появилась та самая проводница, что нас высадила. Она утром сдала вахту сменщице и поспешила сюда.

— А, это вы, мальчишки-зайчишки! — запела она, но уже иным голосом, совсем не таким, каким разговаривала в вагоне. И брови-пчелки не сводила укоризненно, как там, а виновато улыбалась. — Что же не сказали, зачем в Грозный едете? Или языки попроглотили? Ну, что ж, впредь наука вам! А сейчас шагайте в мою бригаду — и за дело.

— Это что! — заговорил один из комсомольцев, когда Али под смех ребят закончил свой рассказ о поездке на субботник. — Вот послушайте, что я вам расскажу про незадачливого жениха. Приглянулась ему, понимаете ли, одна девушка. Пожалуй, самая красивая и стройная в нашем ауле. По старым горским традициям решил он выкрасть невесту, не заручившись ее согласием. Подговорил надежных дружков, щедро угостил их крепким вином. Да и сам для храбрости выпил.

Как только стемнело, они сели на быстрых коней и за невестой. Проникли в темноте в саклю, нашли то место, где, по их предположению, спит невеста. А в ту ночь, — будто чуткое девичье сердце подсказало, — девушка уступила свое место старенькой бабушке.

Изрядно подгулявшие дружки, ничего не подозревая, схватили эту самую бабушку на руки и подали жениху в седло. Тот, радуясь, что все обошлось хорошо, погнал лошадь домой.

Сняли «невесту» с седла — и глазам своим не верят: брали девушку-красавицу, а привезли древнюю старуху.

Незадачливый жених стал посмешищем для всего аула. Век ему теперь ходить в холостяках.

[пропущена строка]

бом? — спросил кто-то из ребят рассказчика.

— Ты, друг, словами без толку не сори: больше знай, а меньше говори, — обиделся рассказчик. Но его оппонент был, видимо, из тех, кто всегда оставляет последнее слово за собой.

— Нет, мил человек, — не зря говорят: слово выставляет напоказ то, что на душе у нас. Раз заговорил о женитьбе, признайся: сам подумываешь об этом.

— А у нас говорят другое: «Пусть дураки запрут уста, для них молчанье — золото. Ценна фисташка, хоть пуста, покуда не расколота». Понял?

Чтобы унять завязавшийся спор, Маташ, весьма искусный дипломат в таких делах, начал неторопливо рассказывать о том, как один комсомолец из горного аула выиграл схватку с тремя вооруженными бандитами.

Головорезы среди ночи ворвались в дом, где жил комсомолец. У него не было оружия, кроме болванки гранаты из дерева, обтянутой тонкой жестью. Эту болванку ему подарили ребята из Грозного для учебных целей. Он всегда ставил ее у изголовья. И вот, когда бандюги ворвались в дом, комсомолец поднял над головой болванку и крикнул:

— Руки вверх! Бросай оружие!

Увидев гранату в руках комсомольца, бандиты побросали оружие и подняли руки. Не зря же говорят: «Молодец среди овец, а против молодца сам овца». Так и бандиты. Только после того, как комсомолец поднял один из карабинов и наставил на них, те рассмотрели, что в руке комсомольца учебная болванка из дерева. Но было уже поздно.

Не успел стихнуть смех, вызванный рассказом Мазаева, как совсем близко послышался приглушенный топот. Он накатывался с каждым мгновением… Что такое? Что там случилось? Может, горный обвал?.. Скорее всего, бандиты.

Маташ, достав наган — единственное в группе огнестрельное оружие, — выдвинулся вперед, улегся за выступом скалы. Ибрагим держался поближе к Мазаеву, готовый в любую минуту заменить его, а пока суд да дело, приготовил к действию винтовочный штык, найденный недавно в огороде. Али вынул из ножен кавалерийский клинок и стал за деревом.

Между тем в кустах что-то зафыркало, громко затрещал сухой валежник. Опасность нарастала.

— Надо связаться с соседними группами, — предлагал кто-то из ребят, а другие шепотом советовали:

— Бей, Маташ, только с близкого расстояния, не забывай, что у нас мало патронов.

Наконец, в предрассветном полумраке прямо на тропе Али увидел огромного кабана. За вожаком вереницей спускалось с горы все стадо. Маташ выстрелил из нагана, ребята заорали, подняли шум. Перепуганные кабаны рванулись в сторону, и тотчас же оттуда потянуло зловонием.

— Ну, бандиты сюда не скоро наведаются, — сказал Маташ и пояснил: — Кабаны надежно тропу «заминировали».

В станицу возвращались на восходе солнца. Высвеченная утренними лучами макушка Казбека горела особенно ярко, как гигантский волшебный фонарь. А Маташу почему-то казалось, что это вовсе не Казбек, освещенный солнцем. Так ярко и сильно может светить только Прометеев огонь. Тот самый огонь, что мифический герой похитил у богов и принес людям. Разгневанный Зевс приковал Прометея к горной скале. Быть может, вот к той самой скале, что особенно высвечена… А может, и к той, что чуть-чуть затенена…