Пропажа государственной важности

Глава 25. Театр уж полон, ложи блещут…

Несвицкий заехал за ним, и они покатили в театр. Множество экипажей, шикарных и простых, запрудили площадь. Поток блестящей публики медленно вливался в освещенный, убранный коврами, подъезд и тягуче растекался по разные стороны беломраморного фойе.

— А вот и наш благодетель! — князь кивнул в сторону длинного, одетого в синий фрак, господина, в коем Чаров немедля признал рыжеусого.

Англичанин стоял посреди фойе в обществе незнакомой ему великосветской дамы.

— Пойдем, я тебя представлю, заодно и с красавицей познакомимся, — энергично увлек его за собой Несвицкий.

Мужчины поздоровались, а Чаров с князем приложились к ручке спутницы Кавендиша мадемуазель Базилёфф, как ее отрекомендовал, на французский манер, британец. Когда Сергей оторвался от лобзания ароматной, пахнувшей фиалками руки, он встретился взглядом с Авдотьей, смущенно улыбавшейся ему. Едва не потеряв дар речи и, с трудом совладав с собой, он выдавил из себя пару учтивых фраз, как увидел в ее ушах сапфировые серьги, кои давеча отнес ювелиру. Если присутствие в театре приглашенной британцем горничной он еще мог пережить, то понять наличие на ней столь ему памятных драгоценностей из секретера герцога было непостижимо.

— Понравились сапфиры мадемуазель Базилёфф? — заметил его остолбенение Несвицкий. — Они действительно великолепны, Чаров! Дивной чистоты камни, а какие бриллианты вокруг! Тонкая изумительная работа! Серьги точно под стать хозяйке. Ты видел, какое у нее прелестное одухотворенное лицо! Надо бы приударить! — не переставал восхищенно восклицать князь, не спуская глаз с горничной.

В ложе английского посла разместились, не чинясь, широко и свободно. Несвицкий, испросив разрешение Кавендиша, занял кресло подле Авдотьи, которая оказалась между ним и англичанином. Чаров со Шварцем покойно расположились сзади, на стульях второго ряда. Когда оркестр заиграл увертюру и пополз малиновый бархат занавеса, к ним присоединились припозднившиеся Мятлев и его давний приятель Чайковский[47], как и Сергей, окончивший курс Училища правоведения, только раньше его на три года. Будучи чиновником Министерства юстиции, Чайковский тяготился скучной рутиной службы. Решив целиком посвятить себя музыке, он отучился в Петербургской консерватории и теперь состоял профессором композиции при Московской консерватории. Исполнительница партии Орфея была хорошо знакома ему, и он с упоением наслаждался ее пением.

— Какой сочный бархатный голос! Чудесное контральто! И как изящно господин Берлиоз изменил Глюка![48] — с чувством восклицал он, стоя аплодируя госпоже Лавровской.

— Ее исполнение восхитительно! Бесподобно широкий диапазон! — вторил Чайковскому Несвицкий, попутно оглядывая публику, разбредшуюся по опустевшему партеру, ввиду начавшегося антракта.

Кавендиш с Авдотьей направились в буфет, Чаров последовал за ними. Он решил не обнаруживать свое знакомство с горничной, дабы не конфузить или, того хуже, застать врасплох новоявленную мадемуазель Базилёфф. К его удивлению, та порядочно изъяснялась по-французски, и могла поддержать беседу на любую тему, да и, вообще, не тушевалась и держалась достойно. «Если не знать, кем она служит — никогда не подумаешь, что перед тобой горничная», — поражался тому, как ловко она управляется с веером и носит изящный, в тон платья, ридикюль. Даже появление в фойе, где был устроен буфет, вице-канцлера Горчакова под руку с Акинфиевой не смутило ее, что, впрочем, нельзя было сказать о Надин. Та хищно впилась глазами в туалет и серьги Авдотьи, а когда узнала ее, безмятежно поедавшую пирожное, готова была растерзать несчастную на месте. Прошипев пару слов своего спутнику, они прошествовали далее, при этом Горчаков обернулся и одарил ледяным взором девушку.

Затерявшийся в толпе Чаров с интересом наблюдал эту сцену, прикинув, что настало самое время сойтись с британцем поближе. Улучив момент, когда тот оставил Авдотью угощаться фруктами и шампанским в компании Несвицкого и, к явной досаде князя, прилепившегося к ним Шварца, он завел разговор с Кавендишем. После первых малозначащих и дежурных фраз англичанин пожаловался на несовершенство таможенных тарифов и выразил заинтересованность в скорейшем развитии русских железных дорог.

— Насчет тарифов не скажу, хотя, по-моему, они пока что весьма либеральны, а вот на предмет расширения нашей железнодорожной сети полностью с вами согласен. Отсутствие железных дорог тормозит отечественную промышленность и торговлю. Дело упирается в недостаток внутренних финансовых ресурсов, привлечение же иностранных капиталов не всегда удобно, — весьма кругло пояснил он, умолчав о вопиющем воровстве и казнокрадстве причастных к строительству железных дорог лиц.

— Не стоит бояться иностранцев, господин Чаров. Для такой протяженной страны как Россия железные дороги первейшая надобность, — с важностью знатока подчеркнул он.

— Правительство уделяет пристальное внимание поднятому вами вопросу, господин… не имею чести вас знать, — услышав знакомый голос, Сергей повернул голову и встретился глазами с сановным родственником.

— Позвольте вам представить, дядюшка. Господин Кавендиш, британский коммерсант.

— Польщен знакомством, экчеленц, — почтительно поклонился англичанин.

Несвицкий как-то проговорился ему, что Чаров состоит в родстве с министром внутренних дел Валуевым, и едва Сергей назвал вторгнувшегося в их беседу господина с выглядывавшей из-под фрака красной лентой[49]дядюшкой, тот сразу понял, кто перед ним. Пребывая в благодушном настроении, Валуев обстоятельно отвечал Кавендишу и, оседлав свой конек, разглагольствовал про железные дороги аж до конца антракта. Прозвучавший третий звонок заставил его вернуться в зал с нескрываемым сожалением.

— Министр, ваш дядя, — увлекательный собеседник, — заметил Чарову Кавендиш, как перед ними возникла освободившаяся от общества князя Авдотья.

— Пойдемте уж, господа, нехорошо опаздывать, — на этот раз по-русски молвила госпожа Базилёфф и, с лучезарной улыбкой взяв под руку Кавендиша, увлекла его в ложу.

По дороге им повстречалась оживленная группа ярких бородатых мужчин, задержавшихся в буфете и спешивших теперь на свои места.

— Какие колоритнейшие персонажи! — кивая на жизнерадостных бородачей, в брезгливом небрежении съязвил англичанин.

— Полагаю, это члены делегации славянских народов, не имеющих своего отечества. Подданные Австро-Венгрии и Оттоманской империи, прибывшие на Славянскую Этнографическую выставку, — объяснил присутствие болгар и сербов в театре Чаров.

— Но ведь выставка открывается в Москве! — немедля парировал нахмурившийся Кавендиш.

«Ишь ты! Газеты наши, вижу, внимательно читаешь и за новостями следишь. А может, не одними газетами да слухами пробавляешься?» — отметил в уме он, вслух же произнес:

— Они приехали в столицу ради встречи с официальными лицами и видными деятелями русской политической сцены, — ничтоже сумняшеся, авторитетно проронил Сергей и украдкой глянул на Кавендиша.

Его насупленная мина говорила лишь об одном — он был неприятно поражен сообщенным известием.

— Господа, вы мешаете слушать оперу! — весьма нервным тоном сделал им замечание Чайковский, когда они, продолжая беседовать, пробирались в ложу.

— Молчим, молчим, месье Пьер, — нащупывая в темноте стул, извиняющимся голосом отозвался Чаров.

Уступая настойчивости Кавендиша и горячо поддержавшего его желание Несвицкого, Мятлев уговорил-таки Чайковского отправиться за кулисы и поздравить Лавровскую с триумфом. А он был полным. Восхищенная публика многократно вызывала певицу на бис, скандировала «браво» и забрасывала сцену цветами. Особенно неистовствовала галерка. Небогатый люд верхних ярусов оказался тонким ценителем искусства и преданным почитателем молодого таланта.

Жаждущих попасть в уборную певицы было предостаточно, и только личное знакомство Чайковского с сотрудником дирекции Мариинского театра, отважно защищавшим дверь гримерки от назойливости толпы, позволило им попасть внутрь.

— Как только ея императорское высочество изволит покинуть Елизавету Андреевну, я немедля пропущу вас, — доверительно шепнул он ему.

— Великая княгиня Елена Павловна оказывает покровительство госпоже Лавровской, — удовлетворил всеобщее любопытство Чайковский. После ухода августейшей особы он первым вошел к ней, через минуту позвав остальных.

Авдотья со Шварцем пожелали остаться и дожидались в фойе. Шварц нагрузился в буфете коньяком и теперь пребывал в молчаливой задумчивости, тогда как Авдотья откровенно устала. Поход в оперу нелегко ей дался, и, обмахиваясь веером от мадам Дюбуа, она наслаждалась покоем. Увидев, что горничная в относительном одиночестве, Акинфиева коршуном налетела на нее, потребовав объяснений. Не позволив ей затеять скандал, Авдотья твердо дала понять, что вольна поступать как захочет и та не вправе указывать ей.

— Но как ты смела появиться в ложе английского посла и надеть туалет и серьги, кои тебе не по чину?! — в гневе топала ножкой Надин и на ее лице проступили пятна. — Кстати, откуда они у тебя?

— Кавалер подарил, — с тайным вызовом бросила она.

В это мгновенье очнувшийся от хмельного забытья Шварц уставился на Акинфиеву покрасневшими бычьими глазами, спросив, что мадам, собственно, угодно. Оценив, что грозит оказаться в глупом положении, она ретировалась, оставив заданный Шварцем вопрос открытым.

Пока в фойе шли препирательства с Акинфиевой, в уборной Лавровской разыгралась похожая на фарс сцена. Картинно упав на колено, Кавендиш умолял певицу принять от него скромный дар — сапфировое кольцо с бриллиантами. Лавровская решительно отказывалась, и лишь под влиянием Чайковского, согласилась взять дорогой подарок и даже надела его на палец. Все ахнули. Изменчивый блеск камня, то насыщенно синий, то нежно-голубой, изумительно сочетался с сиянием ее чудных, подобных голосу, бархатных глаз. Стоявший в сторонке Чаров на этот раз был спокоен. Он исчерпал свой эмоциональный запал и безмолвно взирал на сюрреализм жизни.