Прощанье с Родиной (сборник)

Крестовоздвиженский Выбранные места из переписки Гдова и Хабарова

Надо докопаться до скрытых, тайных песен, плачей, сказок, сатир, — они должны быть, и в них мы найдем много нового и, вероятно, особенно ценного.

В.И. Ленин

Мы и пели, и плясали,

А теперь плясать устали.

Песня вся, песня вся,

Песня кон-чи-ла-ся.

Советское народное

Гдов, в частности, писал Хабарову пасмурным апрельским днем накануне Пасхи 2006 года:

«Дорогой друг Хабаров!

Чтой-то ты совсем куда-то пропал, уж не лежишь ли ты больной по больницам? Поэтому я решил, как в ХХ веке, написать тебе письмо по почте, хотя у нас теперь нынче уже совсем другой век, в чем ты можешь лично убедиться, если еще живой. Кругом электроника, люди сношаются через компьютер, скоро будет окончательная победа капитализма, и я бы написал тебе гораздо раньше, однако не знаю, сколько нынче стоит марка на конверт. Прошлый раз на конверт наслюнил на сумму 2 руб. 40 коп., так все вернули назад, мало им, хотел доклеивать, а сколько — не знаю, старость подступает, как осиновый кол. К тому же и пыл пропал, письмо свое же собственное вскрыл, перечел, одна глупость, не достойная такого широко известного в узких кругах литератора, каковым является твой друг, то есть я.

Ты, конечно, можешь сказать, что я мог бы купить дюжину конвертов с напечатанной на них начальством буквой «А», которая выполняет роль марки, не зависящей от инфляции, руководимой все тем же начальством. То есть, если на конверте имеется буква «А», то, даже если ты его купил до дефолта-1998 или даже украл, он все равно действителен сейчас и будет действителен всегда. Но ведь это все не то, все не то, дорогой мой! Ведь если я взялся переписываться с порядочным человеком, например с тобою, то марка нужна не ординарная, а оригинальная, художественная и красивая, хотя красоты в нашем мире становится все меньше, и Достоевский, ясно, ляпнул, как черт в лужу, насчет того, что она спасет мир, хотя теперь новейшие исследователи утверждают, что вовсе он ничего подобного не говорил. Внешняя красота съедена капитализмом, строящимся в отдельно взятой стране, отчего падают дома и взрывается метро, внутренняя — старостью, подступающей, как волны прилива к тихоокеанскому побережью бывшей страны СССР, которое, это побережье, скоро будет заселено китайцами и другими братскими размножающимися народами, увереннее, в отличие от нас, глядящими в будущее.

И вообще, того, кто сказал такую глупость, будто писатель в России должен жить долго, нужно судить в Басманном суде, как олигарха, или сразу же сажать в Матросскую Тишину, как всех остальных, чтобы не дезориентировали окружающих. Писателю, верь мне, выгоднее помереть в расцвете лет, тогда он становится легендой сердца народного и творческой молодежи, а если кто зажился на белом свете, то вызывает лишь раздражение, как тот старик из сказок Льва Толстого, которого разбогатевшие деточки кормили из деревянной миски говном, пока сами не состарились. Еще лучше, когда писатель вдруг перестает писать, и все вокруг говорят о том, что наш-де мистер Х. перестал, знаете ли, писать, а ведь как хорошо начинал, прям как Юрий Олеша, и на это, знаете ли, тоже нужно определенное мужество, чтобы перестать писать в наши жестокие времена тотальной бездуховности. Глупцы, но и это в какой-то степени тоже выгодно. Вообще в мире писателю выгодно ВСЕ, но, к сожалению, любая выгода к собственно творчеству не имеет никакого отношения. Странно, однако факт! Извини, друг, не могу больше, расстроился, в старинные времена ХХ века пошел бы выпил водки, портвейна, но водку пить РАЗЛЮБИЛ, а уж портвейном нынче и вообще брезгую…»

Ну, Гдов это… Он, как сел, мля, за руль, то, едучи по Ленинградскому проспекту в сторону области, сразу же запел известную ему с детства, с пятнадцати лет, народную сибирскую песню предосудительного содержания:

Раз сижу я в ресторане. Ко мне подходит городовой. Семизарядку вынимает И говорит: «Идем со мной».

Вид его, представьте, был безумен. Волосы вокруг лысины вздыбились. Бородатое лицо полыхало. Каждый, кому хорошо известен Гдов, непременно счел бы, что он пьян, но это стало бы очередной ошибкой того, кто бы это счел.

Он в этот пасмурный апрельский день накануне Пасхи-2006 был совершенно трезв и, в очередной раз временно поругавшись с женой № 3, ехал на дачу, чтобы все там наладить, почистить и вымыть накануне Светлого Дня всего православного человечества, перед грядущими майскими этими праздниками в честь Международной солидарности, когда доброе начальство сдвигает календарные дни и тем самым дарует уставшим от беспредела трудящимся очередные желанные моменты сладкого безделья.

Да и не всегда же он был пьян, литератор Гдов. По жизни. Ведь если бы он всегда был пьян, то давно бы уже умер, потому что пьет он с пятнадцати лет. Как выпил первый раз портвейна на Пасху 1961 года, так и понеслось. Пил, поступив в студенты Московского геологоразведочного института им. С. Орджоникидзе. С товарищами отметили первую стипендию ночным купанием в грязной Москве-реке близ железнодорожного моста, что около метро «Кутузовская», а потом все вместе лечились в районном кожно-венерологическом диспансере, который в те оттепельные годы почему-то располагался на задах Министерства иностранных дел, что на Смоленской площади. Естественно, когда в лесотундре работал, то как там не пить, если есть спиртное? Спиртного два месяца не было, и курево тоже кончилось, сплавились вниз по течению, собрали бычки на месте прежней стоянки, обратно семь километров тащились по ломким камням вдоль горной речки, оскальзываясь в пропрелых резиновых сапогах. Эх ты, жизнь, мля, со всеми твоими перманентными сложностями!

Поэтому, когда в лесотундру прилетел вертолет, то летчики закусывали черной и красной икрой, олениной, осетриной и копченой рыбкой таймень, брусничкой моченой, а Гдов с коллегами — репчатым луком и папиросами «Беломорканал». Очнулся утром, прижавшись сердцем к вечной мерзлоте Родины. Видел дивную сцену, перевернувшись на спину: в синее жаркое небо поднимается вертолет «МИ-1», из вертолета блюет летчик в синей тоже униформе, открыв дверцу и высунувшись, чтобы не запачкать казенное имущество… Что еще? Подрался по пьяни с гэбэшником, родственником первой по счету жены, и его дружками, которые совершенно справедливо выкинули распоясавшегося хулигана из московской семейной квартиры, куда жена № 1 привела его знакомиться к сестре, гордая замужеством. Выкинули. И новую белую рубаху порвали в клочки. Из разбитого носа сочилась кровь. За дело, за дело, за дело, Гдов! В тот раз — за дело. Еще? Вот и еще. Напившись, как свинья, в компании диссидентов, стукачей, антисоветчиков и иностранцев на прогулочном теплоходе «Феликс Дзержинский», следовавшем из Северного речного порта г. Москвы в Бухту Радости и обратно, неизвестно зачем положил в свой портфель чужую дамскую сумку, фактически украл. А в сумке был паспорт какого-то скрипача, который обретался в СССР в состоянии отказника, то есть гражданина, возжелавшего выехать в 1984 году на историческую родину в государство Израиль, но получившего от правящих тогда коммунистов суровый отлуп. Сгорал со стыда, возвращая краденое по месту прописки скрипача, подозревавшего гэбэшные козни, смотревшего сурово, с намеком… А как-то всю-то длинную зимнюю ноченьку бился, опушенный снегом, на кулачках в Переделкине с писателем Б., таким же пьяницей, как и Гдов, но более укоренившимся в тогдашней тоталитарной системе, столь же любезной народу, что и нынешняя, демократическая. Всю-то ноченьку — подерутся-подерутся писатель Гдов и писатель Б., тяпнут водяры, закусят, покурят и снова колотят друг друга, за горло душат… Сочинил вместе с товарищем-поэтом Александром Лещевым (в миру — врач-психиатр Лев Таран) рифмованную «Азбуку алкоголика», где на «М» было: «НА СТОЛЕ СТОИТ “МАРТИНИ”. НЕ ПРИВЫК К ТАКОЙ КАРТИНЕ». А на «О»: «ЕСЛИ ТЫ НЕ ФОН-БАРОН, ВЫПЬЕШЬ И ОДЕКОЛОН». Покойному Леве Тарану — Царство Небесное! Одеколон, впрочем, пил в жизни только один раз, но хоть и не понравилось, однако зарекаться ни от чего не стоит, равно как и прошлое осуждать безоговорочно… С развевающейся черной бородой плясал в г. Норильске (1974) на столе… С развевающейся седой бородой плясал в г. Бухаресте (2003) на столе… В городе К., стоящем на великой сибирской реке Е., впадающей в Ледовитый океан, однажды обоссался и упал, выронив на асфальт Библию, которую ему дала для просвещения племянница-неофитка. Что было, то было, наново всю эту похабщину экзистенции, позор бытия не перепишешь. Тем более что в последнее время любовь его к спиртным напиткам практически угасла, и он жил с водкой, как с постылой женой, а что это такое — расшифровывать, я надеюсь, никому не нужно. Постарел Гдов и стал наконец побаиваться жизни.

Идем по улице широкой, Идем по улице большой. Стоит там домик трехэтажный, Покрытый краской голубой.

Началось это, пожалуй, в Польше, которую он, как и всякий критически настроенный советский человек, с детства обожал неразделенной любовью. Начиная с фильма «Пепел и алмаз», где Збигнев Цибульский мочит коммуниста Щуку, а потом его же обнимает, весь в крови. Журнал «Шпильки», журнал «Твурчесть», «Рукопись, найденная в Сарагосе». «Полонез Огинского», который какие-то гады исполняли в 60-е годы по советскому радио, придав дивной музыке следующие империалистические слова:

Польский край, чудесный край В огне прошел твой старший брат.

Лех Валенса в усах… «Человек из мрамора»… «Человек из железа»… Кабачок «Тринадцать стульев»… Катынь (1940)… Катунь (1931)… «И рядом с вырезками из журнала “Польша” кровать, конечно, выглядела пошло…»

— ЗА НАШУ И ВАШУ СВОБОДУ! — смело крикнул Гдов пасмурным апрельским днем накануне Пасхи-2006.

Польский край — чудесный край. Там по всей стране аисты в мятых гнездах живут, невзирая на птичий грипп. Конференция, в которой полноправно участвовал наш Гдов, была на тему вроде того, что «КОГДА ЖЕ НАКОНЕЦ СДОХНЕТ ЛИТЕРАТУРА?». Фольклорный ансамбль умных детей в рамках сбережения дружбы между двумя великими славянскими народами исполнил песню «Кто тебя выдумал, чудная страна?», какой-то левый мудак-авангардист пытался было показать свой документальный фильм о Москве, наполненной уродами всех возрастов и мастей, пьющими около Кремля пиво и по дешевке торгующими на Арбате Родиной. Но все, подчеркиваю, все участники конференции брезгливо осудили эту тенденциозную русофобскую муть, после чего начался и закончился дикой пьянкой скромный банкет для бывшего «старшего брата» и его лучших друзей.

Странно, граждане, но в окружении приветливых, постаревших панов и паненок Гдов вдруг загрустил отчаянно и непонятно почему. Что-то не то творилось, и впервые не радовали старика батареи бутылок с «Зубровой» да «Выборовой», бигос, нарезка колбасная и даже Малгожата, средь шумного бала случайно положившая вдруг ему на колено свою ладонь, медленно двигавшуюся в направлении ширинки. Тсс, природная скромность не оставляет мне возможности рассказать вам, чем закончилось это легкое движение!

— Спой тогда «Красные маки на Монте-Кассино», дорогой мой человечек, — наконец выдавил он из себя.

— Что? — не поняла эта зрелая красавица, в два, а то и в три раза больше, чем Гдов, выпившая водки, но продолжающая наливать и чокаться во всех смыслах двух таких простых глаголов.

— Песню польских партизан, — пояснил Гдов, но Малгожата уже отвлеклась, забыла про нового русского друга, вероломно обмениваясь пьяными поцелуями с коллежанкой Магдаленой, тоже красивой и зрелой. И Гдов тогда исполнил эту знаковую, памятную ему песню лично, но как бы про себя (тоже во всех смыслах всех слов).

И пить водку ему окончательно расхотелось. Он и не пил. Но пел, не размыкая губ. «Бедная, гордая Польша, прощай!» — шептали его сомкнутые губы.

Хотя нет, скорей всего, это тогда он разлюбил водку, года два назад, когда ни с того ни с сего литератора вдруг позвали в Кремль на вручение премии одному его другу, выдающемуся музыканту. Лично приглашенный другом, он сидел в неизвестном ему зале во втором ряду, среди родственников и близких награждаемого. Там по сцене Президент упруго ходил, солдаты играли на трубе и барабане, лица людей искрились искренними улыбками, хотя время было, как всегда, сложное.

Во всю Ивановскую, в пределах кремлевской брусчатой площади, начальники развернули высокие шатры, где видимо-невидимо имелось всяких яств, включая раков и омаров. Нажраться на халяву можно было хоть до посинения и пеноизвержения, но Гдов даже не то чтобы взял себя в руки, а просто, как Гамлет в последних сценах одноименного произведения Шекспира, лишь чуть пригубил стакан с каким-то легким искрящимся напитком, а водки вдруг не захотел, впервые изумляясь сам себе. Осмотрелся опешив. Знакомые по «ящику» физиономии и персоны сновали вокруг. Вот тебе деловой министр, вот звонкий оппозиционер, вот старый прикормленный коммуняка… «Всюду жизнь, как у художника Ярошенко», — злобно подумал очернитель Гдов.

Да, всюду жизнь. Писатель должен изучать жизнь, где бы он, скотина, ни оказался, хоть на необитаемом острове. Но вот беда: спиртное, эта составная часть, незамутненный источник изучения жизни и любви к Родине, в Гдова спиртное почему-то не лезло, хотя черной икорки он тогда на банкете все-таки покушал… «Свежая была икорка, мля буду, такая, знаете ли, мля, жемчужная, как во времена поэта Державина», — продолжал злобствовать Гдов. Гремела классическая музыка Генделя и Шнитке, снова добродушно улыбались люди в черных мужских костюмах и разнообразных женских платьях, а пить спиртное комплексушник Гдов почему-то опять не мог, хоть ты тресни или «разревись, разорвись на части».

«Да при чем тут Кремль или Польша», — вдруг с холодной ясностью подумалось Гдову, когда даже вот буквально вчера, на дне рождения другого близкого ему человека, замечательного художника на букву «М», он тоже оказался полностью несостоятельным. Как ни храбрился Гдов, но и здесь он не смог одолеть более трех водочных рюмок. Люди открывают друг другу душу, тыкая окурки в недоеденный салат, говорят о самом важном, хорошем, высоком, а ему вдруг стало, видите ли, тошно, говнюку, захотелось домой, в уют и тишину, нарушаемую лишь звуком чуждого телевизора за стеной. Жидкого советского пива захотелось в неопрятном кафе «КАФЕ» застойных времен, когда весь измученный тоталитаризмом народ изнывал под игом несвободы, дожидаясь свободы. «Вот как приходит старость!» — сказал Гдов веселящейся жене. «А?» — не расслышала жена. «На…» — грубо уточнил Гдов. Жена обиделась.

А ведь на дне рождения было очень весело. Были разнообразные хорошие закуски в этом шикарном ресторане, где лакеи заглядывают тебе в рот, упреждая желания, и кружатся как нечистая сила. Один поэт прочитал шутливые стихи, в которых обыгрывалось слово «песец» в смысле, что скоро наступит конец света. Гдова передернуло. Лег он, вернувшись домой, и вскоре заснул, отвернувшись к чуть выше упомянутой стене. «Милый, я хочу, хочу тебя! Давай танцевать», — лепетала пьяная жена номер три. «Поздно, — глухо отозвался он и зачем-то добавил по-немецки: — Verboten». Запрещено! Жена назвала его импотентом. С одной стороны — справедливо, с другой — кому же это понравится?

Захожу в этаж я первый. Что ж я вижу пред собой? Сидят судьи-правосудьи И глазырят на меня.

Утром, восстав ото сна, он взялся было анализировать все происходящее с ним, но никакого рационального объяснения тому, что ему вдруг стала ненавистна водка, дать себе не смог. Похмельная жена тревожно глянула в лицо любимого супруга — что с тобой, милый, давай вместе преодолевать кризис среднего возраста! — но он лишь отвел от нее глаза, как волк или кот, знающий, чье мясо он съел.

Ее мясо он съел, мля! Ведь эта женщина, что от вас скрывать, тонкая и одухотворенная, как библейский тростник, в котором нашли пророка Моисея, практически посвятила ему всю свою оставшуюся жизнь выходца из хорошей семьи культурных советских людей, спокойно относившихся к окружающей их реальной действительности и занимавших когда-то средние посты в упраздненном ныне Министерстве цветной металлургии. Новый брак их дочери они сочли мезальянсом, но никогда этого не показывали, потому что были настоящими интеллигентами, в отличие от Гдова, восставшего из канавы, расположенной на обочине жизни. Жена № 3 всем была хороша, но только никак не могла понять, почему это Гдов не воспринимает очевидного и никак не желает исправляться под ее руководством, отчего хорошо станет всем и, в первую очередь, ему самому, хоть он и увяз в грехе, как в болоте.

Впрочем, вопросы взаимоотношений Гдова с женами №№ 1, 2, 3 — не тема этого рассказа, а очень серьезная ДРУГАЯ тема, которая требует отдельного выстраданного повествования. Сразу скажу, чтобы отсечь досужие домыслы, Гдов жену № 3, в отличие от жен № 1 и № 2, очень любил, и она его тоже очень, хотя они и дрались за всю их совместную жизнь около тридцати раз, попрекая друг друга бывшими мужьями (женами) и любовницами (любовниками). Любили… А что еще остается делать потерянным во времени и пространстве людям, кроме как не любить друг друга?

И вспомнилось старику Гдову все. Все старику, сидящему за рулем, вспомнилось, все его подлянки и выкрутасы. Как гадко, например, обращался он с промелькнувшей в его жизни, как комета, женой № 2. Ведь он ее, «твигги», тонкую, хрупкую девчонку с озорными оленьими глазами и в твидовой юбке, однажды пытался послать за водкой и портвейном! Слава богу, что старый писатель Д., активный участник их разновозрастной пьяной и разнузданной компании, порицавшей в нищенском застолье советскую власть и цинично демонстрировавшей друг другу, несмотря на советско-полицейские запреты, новинки самиздата и тамиздата, немедленно пресек это… Старый писатель Д., отсидевший в общей сложнности двадцать семь лет в советских концлагерях, но не утративший нравственности и природного здравомыслия, грубо, с использованием ненормативной лексики, попенял ему, что так делать нельзя, что МУЖИК САМ ДОЛЖЕН ЗА ВОДКОЙ И ПОРТВЕЙНОМ ХОДИТЬ. Не доверяя это сакральное дело слабым и глупым женщинам. Что ходить за водкой — ЭТО СВЯТОЕ, МУЖСКОЕ, НАРОДНОЕ. Они шли, шатаясь и обнявшись, к водочному магазину, что на Селезневской улице города Москвы. Юный тогда Гдов-мудак, получивший в тот день и час один из самых важных для русского жизненных уроков, и старый писатель Д. Классик. Царство ему Небесное, вечный покой. Домбровский Юрий Осипович.

— Ваша жизнь пока неинтересна, поэтому вы должны описывать других и другое, чем вы сами. А моя жизнь кончается, она сама по себе роман, изобилующий сложными сюжетами и нравоучительными подробностями. Вот почему я уже имею право описывать себя, а вы пока еще нет, — громко сказал Гдов творческой молодежи.

И в очередной раз покрылся краской искреннего стыда.

А дорога между тем не была столь напряженна, как этого можно было ожидать накануне Светлого Дня православного человечества перед грядущими майскими праздниками в честь Международной солидарности. Естественно, что около метро «Динамо» на Ленинградском проспекте он плотно сел в пробку, но там пробка всегда — днем и ночью, в будни и праздники. Правильно сделали, между прочим, создатели телевизионного фильма «В круге первом», когда показали на секунду зеку-марксисту Льву Рубину грядущую Москву с армадой ее иномарок и развязными ее насельниками, не верящими более ни во что. Ведь такая наглядная агитация еще раз заставляет граждан РФ задуматься, откуда они пришли и куда катятся колбаской или наливным яблочком. Где-то ведь и остановиться пора, вздохнуть, оглядеться, куда попали, в какое новое непонятное.

Захожу в этаж второй я. Что ж я вижу пред собой? Сидит мать моя старушка И все плачет обо мне.

Стадион «Динама» — через забор и тама. Все ремонтируют, ремонтируют его — все вы-ре-мон-ти-ровать не могут! Здание Центрального стадиона «Динамо», расположенное в двух шагах от одноименного метро, даже в нынешние дни свободного XXI века увлекло водителя Гдова своим тайным величием и строгостью имперских форм, живо напоминающих о тех крутых временах, когда полстраны сидело в лагерях или стояло на лагерных вышках в качестве охранников. Говорят, что именно здесь сразу же после Второй мировой войны состоялось чудесное явление советскому народу тогдашнего главного начальника СССР Иосифа Виссарионовича Сталина. Народ откуда-то узнал, что он уже здесь, на футбольном матче, и заволновался народ, ударился в овацию. Сталин, не чинясь, подошел в своей маршальской форме к краю правительственной ложи, где этот вождь сидел в окружении других достойных его красных вождей, снял форменную фуражку и положил ее перед собой, оказавшись совершенно седым. Сталин заплакал, поклонился народу, а Гдов поехал дальше.

И, миновав Петровский походный дворец, где в 1812 году несколько дней проживал удивленный русскими непонятками военный французский император Наполеон, а теперь останавливаются другие, более мирные гости Державы, Гдов подумал, что исключительно все диктаторы всех времен и народов, пусть даже самые добрые-раздобрые, оставившие память в чьих-то сердцах своими разномастными благодеяниями, заслуживают одного определения — СВОЛОЧЬ. Равно как и любое государство, самое сладкое и светлое — ВСЕГДА враждебно своим гражданам и думает только о своих абстракциях да о том, чтобы его демиургов не пришибли где-нибудь ненароком. С другой стороны, без общественного договора жить тоже нельзя, а где договор, там и насилие, торжество одной особи над другой, как, собственно, и водится у всех животных, к которым большей частию и принадлежат люди.

Запутался Гдов в этих псевдофилософских построениях. И кто ж знает, что именно тому виною: тяжелая ли отрыжка тоталитаризма в виде несистематизированных, слабоаргументированных мыслей, спонтанная ли абстиненция пьющего писателя или все же автомобильные пробки, которые, не дай бог, когда-нибудь заткнут Москву навсегда, будем тоже тогда удивляться, как Наполеон, — чего-де происходит, почему все горит?

А между тем он, миновав метро «Сокол», уже приближался к торчащему вот уже много лет на развилке Волоколамского и Ленинградского шоссе зданию института «Гидропроект» имени С.Я. Жука.

И опять лишь глупости лезли ему в голову. Во-первых, что С.Я. Жук — это тот еще был жук. Жук проектировал, зеки строили, Берия управлял. Зачем, сука, натыкали столько всяких ГЭС по России, мля, плюс Асуанскую плотину? Вот спроси их, козлов, для чего? Жить, что ли, стало лучше да веселее от ваших этих плотин? Только дебил с подростковым сознанием может додуматься до такой простой гениальной идеи — взять да перегородить бурный поток подручными материалами, а потом чтобы сесть на корточки и смотреть, что из этого получится. Обывательский, конечно, взгляд, и С.Я. Жук тут совершенно ни при чем. Обыкновенный советский человек, недюжинный специалист. Коммунизм все эти большевистские отродья вроде берий да жуко́в строить, скорей всего, и не собирались, зато в Москве теперь сплошные пробки, и будущее темно, туманно, неопределенно. Зато Гдов едет теперь на дачу, в очередной раз поругавшись с женой. Какая глупость! Сплошная пошлость и глупость кругом, и все сюжеты вечны, как «Анна Каренина».

Гдов подумал еще и о том, что и сам в начале 70-х приходил в этот «Гидропроект» поступать на работу. Гдова обещали направить на Игналинскую АЭС, что в Литовской ССР, которая стала теперь страной до того самостоятельной, что даже вступила в НАТО и ЕС. Гдов в последний момент передумал и Москву не покинул. «Не оказался бы я тогда лопухом, был бы теперь русскоязычное латвийское меньшинство, по всему миру без визы ездил бы, как джазовый барабанщик Володя Тарасов», — мельком подумал Гдов перед тем, как с ним приключилось дальнейшее.

А еще он подумал перед тем, как с ним приключилось дальнейшее, что в начале 70-х это устремленное в небеса здание на пересечении Волоколамского и Ленинградского шоссе можно было смело считать фаллическим символом столицы, где Волоколамское шоссе, если смотреть из центра, — левая нога, Ленинградка — правая, стадион «Динамо» — пуп, а Кремль, естественно, — всему голова.

Захожу в этаж я третий. Что ж я вижу пред собой? Сидит пелядь моя Маруська И смеется надо мной.

«Так вот, дорогой Хабаров, буду на сей раз краток, ибо тут-то со мной и приключилось следующее, которое я могу объяснить лишь всем вышеописанным. Пить спиртное, как ты знаешь, я уже совсем не могу, не хочу, не желаю, но к курению табака по-прежнему отношусь с большой симпатией, а сигареты красный «Мальборо» у меня вдруг кончились, и я, пару раз затянувшись вонючим бычком из битком набитой пепельницы, все же вынужден был съехать к обочине в чаянье ближайшего табачного киоска.

Тут-то все и приключилось, что меня развели, как лоха, если говорить противным современным языком. Причем разведения моего было, как в сказке, три попытки. Первая: около табачного киоска близ дома № 14 по Волоколамскому шоссе г. Москвы сидел наперсточник, который безуспешно для себя, но очень настойчиво предложил мне попытать счастья в угадывании шарика при ставке сто рублей за шарик. Посланный на хрен, он не обиделся, а я купил сигареты и направился к своей машине, хотя на пути был остановлен другим взволнованным человеком. Он, видите ли, только что нашел у меня под ногами, на тротуаре кожаный бумажник, битком набитый новорусскими купюрами, и предлагал мне по-братски разделить его содержимое. Зная этот древний трюк и то, что с минуты на минуту появится его напарник, тот самый якобы рассеянный владелец бумажника, я и этого соблазнителя послал туда же, что и наперсточника.

И я сел в машину, и я закурил, и я уже успокоился, включил Глена Миллера — «Серенаду солнечной долины», собираясь трогаться, но сделать этого не успел, потому что ко мне в автомобильное окошко вдруг тихонько постучалась красивая девушка.

Мне уже трудно описать для тебя ее внешность, потому что непременными спутниками писательского мастерства являются водка, портвейн, богемный образ жизни, спесь, надменность, наплевательское отношение, нигилизм, хвастовство, «тараканы в башке», моральная нечистоплотность, трубка во рту и цитата из Джойса, а я от всего этого, как ты знаешь, удалился и в определенном смысле перестал быть настоящим писателем.

Дело в том, что красивую девушку эту я уже не имел права называть незнакомкой, потому что она, как капля воды, походила на всех трех моих жен. От жены № 1 у нее было дерзкое выражение свежего лица и чувственный изгиб губ, от жены № 2 — хрупкость и какая-то беззащитность поникшего цветка, который забыли вставить в букет, от жены № 3 — все остальное: Духовность, Изящество, Ум, Отзывчивость и Красота. «О, эта зрелая красота русского поля, колосящегося от Москвы до самых окраин Империи! О, эта моя Родина, которая наконец-то нуждается во мне, отчего и стучится прямо ко мне в окошко!» — вдруг промелькнуло в моей бедной голове, обезображенной, как я тебе уже неоднократно жаловался на страницах своего письма, полным отсутствием алкоголя.

Ее губы шевелились, и я высунулся из машины».

— Мужчина, вы не подскажете, как нам проехать на Тушинский вещевой рынок? — спросила красивая девушка, обнажив в своей странноватой улыбке золотой зуб и пристально глядя на Гдова.

Дальнейшее в объяснениях не нуждается. Естественно, что, пока галантный Гдов что-то ей там такое толковал, ее криминальные коллеги — джигиты, сидевшие в припаркованной сзади «пятере», каким-то непонятным образом ухитрились вытащить из гдовского «Опеля» брезентовую сумку Гдова, которая валялась на заднем пассажирском сиденье. Слава богу, что в сумке той ничего не было, кроме принтерной распечатки странного сочинения Гдова под названием «Крестовоздвиженский» и четырнадцати рублей денег (мелочью). Гдов ехал на дачу. Гдов не огорчился. Гдов даже не заметил пропажи. Гдов думал про Крестовоздвиженского. Гдов думал про Родину и вообще. Гдов ехал и пел:

Смейся, смейся, пелядь худая! Смейся, смейся надо мной. Вот вернуся-возвращуся, Тебе голову снесу.