Прощанье с Родиной (сборник)

2014 год. Осень. Между Владимиром Путиным и Ангелой Меркель закралась ложь. Мир, как утверждают политизированные граждане, продолжает находиться на грани Третьей мировой войны, а может, уже и впал в нее. Писатель Гдов, по совпадению инвалид тоже третьей группы, «опоздавший шестидесятник», персонаж, хорошо известный читателям различных произведений Евгения Попова, вдруг получает от СОБЕСа бесплатную социальную путевку в костно-мышечный санаторий «Пнево-на-Нерехте».

Писатель Гдов тоже, как и весь мир, находится на грани, потерпев крах во многих аспектах своей жизнедеятельности. Писатель Гдов опустошен, он, образно говоря, испепеляется в тревоге за себя и судьбы человечества, хотя и устал постоянно обсуждать все это вместе со всем постсоветским народом и его интеллигенцией.

Однако ни он, ни политика совершенно не интересуют стариков и старушек, проходящих на халяву лечение в санатории. Они погружены в свой экзистенциональный мир, где повышенное давление и ночной храп не менее важны, чем Ленин и Сталин. «Отдыхающие», опровергая все недоброжелательные представления об угрюмом российском менталитете, хорошо кушают, поют, танцуют, флиртуют друг с другом, интригуют, балуются, острят и вообще от души радуются относительно светлому финалу их собачьей жизни, прошедшей под игом коммунистов, которыми они сами большей частью и являлись.

В оппозиционно настроенного Гдова влюбляется отъявленная, но хорошо сохранившаяся бывшая партработница. Гдов поражен ее энергией, эротическим старческим бесстыдством, и это приводит его к глубоким размышлениям о том, что такое человек вообще, что такое жизнь, имеет ли смысл то, что многие традиционно считают цивилизацией. Внезапно к нему возвращается жена. Между ними тоже когда-то закралась ложь, хотя гораздо меньшего масштаба, чем между Путиным и Меркель. Гдов вспоминает рассказ старого советского писателя Л., где извозчик везет после 1905 года революционера-подпольщика и объясняет ему, что никакого общественно-политического счастья, чаемого борцами за свободу, не может быть никогда. «Поскольку всех людей министрями сделать невозможно, поэтому любая власть будет чистая сволочь и любое начальство — тоже». И Гдова вдруг осеняет тень мудрости: несправедливость — это биологическое явление, она лежит в основе миропорядка, и все без исключения страны отличаются друг от друга лишь процентом вершащихся в них мерзостей, который колеблется от 5 % до 99 %. Демократия — такая же фикция, как не состоявшийся нигде коммунизм, а люди не ангелы, но грешники, грешники, грешники… Гдов скрипит зубами, матерится. Жена просит его не использовать обсценную лексику, не волноваться — ведь с ним может случиться гипертонический криз, и тогда ее жизнь тоже не будет иметь смысла. Гдов стихает и соглашается. И слезы, слезы вдруг засветились алмазным блеском в глазах у воссоединившихся влюбленных. Но это уже были слезы радости. Бог есть, ноосфера существует. Путин и Меркель тоже нашли общий язык. Сроки начала Третьей мировой войны перенесены на неопределенное будущее.

Са-на-то-рия

Теперь моя пора: я не люблю весны;

Скучна мне оттепель; вонь, грязь — весной я болен…

А.С. Пушкин

Осень наступила,

Высохли цветы.

Подожди немного,

Отдохнешь и ты[5].

Анонимный постмодернист

«Тайная торговля целебной грязью “Комед”, пятьсот рублей баночка, процветала в санатории “Пнево-на-Нерехте”», — отметил в своей писательской записной книжке писатель Гдов. Он, кстати, как и его коллега Михаил Булгаков, любил употреблять это слово не в мужском, а в женском, более, по его мнению, созвучном гуманизму, варианте. Са-на-то-рия.

В санатории «Пнево-на-Нерехте» между тем царило украшательство. На полянке, что перед столовой, всегда имелась небольшая такая сцена, а сейчас ее уж украсили по случаю осеннего праздника красным кумачом, на котором было написано:

«ОТДЫХАЮЩИЕ

ВСЕХ СТРАН СОЕДИНЯЙТЕСЬ».

И другой имелся лозунг, слева от сцены:

«ТРУДЯЩИМСЯ ПНЕВо-НА-НЕРЕХТЕ — СЛАВА!»

А лозунг справа гласил:

«ДА ЗДРАВСТВУЕТ 7-Е НОЯБРЯ ЛЮБОГО ГОДА».

Имелась на сцене и самодельная трибуна, тоже обтянутая кумачом.

И к березе был аккуратно прибит вырезанный из фанеры громадный «серп-молот» все того же популярного здесь цвета.

Полянка постепенно наполнялась народом.

Интеллигентный дедушка в очках, с козлиной бородкой — вылитый всесоюзный староста Калинин (см. Википедия) — простер руку, считай, прямо как Ленин, но, в отличие от него, прочитал следующие стихи:

Сам я был батрак в колхозе, Долго пас овец, Юность встретил на морозе, Думал, мне конец. Но Россия воссияла Заново теперь. Этим самым показала Каждому пример.

Вряд ли этот поэт был когда-либо колхозником, не поверил Гдов. И отметил, что все эти старички и старушки, держащие в руках разноцветные шарики и маленькие флажочки, скорей всего, моложе его самого, родившегося сразу же после Второй мировой войны с европейскими нацистами, фашистами и японскими империалистами.

Sic transit Gloria mundi[6]!

Девушка из администрации, которых нынче зовут не затейниками, а почему-то аниматорами, тоже заступила за трибуну и тоже зачитала что-то позитивное.

Сегодня день народа, Сегодня мы живем. И дружными шагами На шашлыки пойдем.

Глядя на нее, Гдов окончательно утвердился в мысли, что народное выражение «жопа шире колеса» вовсе не является метафорой, грубостью или гиперболой, а представляет собой ярчайший образец фантастического российского натурализма, который даст сто очков форы любым писательским бредням и любым выдумкам.

— Это я к тому, дорогие товарищи отдыхающие, что обед у нас сегодня будет особенный, праздничный — с шашлыками, красной икрой, желающие могут и по рюмочке выпить, — лукаво улыбаясь, объяснила фантастическая девушка смысл этих своих строк.

«Интересно, почему-то в этих плакатах и стихах ничего не говорится о коммунизме и нигде нет портретов Ленина в кепке, который утверждает, что мы идем правильной дорогой, — отметил Гдов. — Неужели прежняя идеология действительно канула, коммунизм действительно остался в прошлом, и мы сейчас присутствуем при становлении какого-то нового общественного строя, законам которого подчиняются даже старички, вдруг в одночасье ставшие безыдейными и лишь смутно воркующие нечто о прошлых прелестях молодой социалистической жизни, как голуби под крышей? Быстро время бежит, но куда?»

Пятьдесят лет назад, осенью 1964 года он на пару с сокурсником по Московскому геологоразведочному институту им. С. Орджоникидзе Лешей Колотовым снимал койку в подмосковном Расторгуеве у одной старушки, которая жила в вынужденном одиночестве, потому что ее дочку посадили за обвес и обсчет покупателей продовольственных товаров. Зятя у старушки, естественно, не было — то ли тоже сидел, то ли и не существовал никогда. Зато у нее был внучек. Гдов не специалист, и он вряд ли мог бы точно назвать ту душевную болезнь, которой страдал сын незадачливой продавщицы. Мальчик добрый, ласковый, с вечной своей улыбкой до ушей, он беспокойства, собственно, вообще никому не приносил, если не считать того, что постоянно вертелся в их комнате, пускал слюни и сопли на их книжки и тетради, а если ему что-нибудь говорили, то он в ответ лишь внятно реагировал загадочным словосочетанием «Пау-пау».

Именно тогда Гдов узнал про знаменитый для Москвы день 16 октября 1941 года, когда фашисты оказались уже на самых подступах к столице и в городе началась знаменитая паника, за описание которой в «самиздате» можно было спокойно схлопотать статью 190 — прим. УК РСФСР («Заведомо ложные измышления, порочащие советский государственный и общественный строй»).

16 октября 1941 года. Когда… когда весь день не ходило метро единственный раз за его историю и десятки тысяч москвичей пытались вырваться из города, на Лубянке жгли архивы, шпана грабила магазины, разномастные начальники драпали впереди всех, тут же, как черт из коробки, возникла какая-то подпольная организация «Союз спасения Родины и революции», призывавшая сбросить «жидомасонскую клику Сталина»… когда в опустевшем без коммунистов ЦК ВКП (б) были взломаны замки, разбросаны бланки и другие секретные бумажки, когда писатель Фадеев докладывал Сталину, что поэт Лебедев-Кумач, автор песни «Идет война народная, священная война», привез на вокзал две машины вещей, не смог их за двое суток загрузить в вагон, отчего и сошел с ума… когда директор одного из мединститутов смылся вместе с кассой, бросив сотрудников, студентов и госпиталь с ранеными бойцами… когда спирт спускали в канализацию, а мигом появившиеся разбойнички грабили путников, ну прямо как во времена Юрия Долгорукого…

Обо всем этом Гдов узнал не из «самиздата» и не тогда, когда на советскую землю пришла «перестройка», а вот именно что осенью 1964 года, пятьдесят лет назад. Случилось это так: 16 октября 1964 года квартирная хозяйка вдруг взялась угощать бедных постояльцев чаем, «останкинскими» пельменями из пачки, водкой «сучок», а когда напилась, то вдруг зарыдала, достала из глубин комода фотопортрет ушастого низколобого паренька в рубашке с отложным воротничком. И сказала, что это — ее сы́ночка, который был комсомольцем, любил родину, товарища Сталина, добровольно пошел в военкомат, но во время паники вернулся домой к безмужней матери (отец сидел да в заключении помер), к маленькой сестренке, и его вскорости расстреляли за дезертирство, как только все улеглось и московские большевики вновь оказались на коне, с которого Гитлер их чуть было не спихнул.

Дико было юноше Гдову слышать все это. Ведь он приехал в Москву из Сибири, гордился тем, что его земляки грудью заслонили столицу, и вот надо же — такая странная информация. Так ведь можно договориться и до того, что в блокадном Ленинграде ответственные коммунисты обжирались печеньем и икрой, тогда как народ, именем которого так любят клясться все идеологические жулики, трупы на саночках возил и примеривался к людоедству. За это ведь тоже полагается какая-нибудь статья даже сейчас. Правда, товарищи?

— Пау-пау, — сказал кроткий идиотик, обняв бабушку.

Вот тут-то осенью 2014 года и раздались залихватские звуки баяна, и неизвестная Гдову пожилая женщина в солнцезащитных темных очках, но с инвалидной клюшкой вдруг вывела безо всякого смущения:

Меня милый не целует, Говорит: «Потом, потом». Я иду, а он на печке Тренируется с котом.

Но это еще что! Другой старушечий голос вдруг подхватил:

В санатории была, Там меня обидели. Всех старух в кусты водили, А меня не видели.

Тема эта оказалась актуальной, и Гдову довелось услышать другой вариант этого же текста:

В санатории была, Всего насмотрелася. Под кусты не затащили, А ведь так хотелося.

Ознакомился он также и с новой версией песни на слова крестьянского поэта XIX века Ивана Сурикова про тонкую рябину, которая хотела «к дубу перебраться»:

Но однажды ночью Страшный шум раздался. Это дуб влюбленный С места вдруг сорвался. И от той любови Клен такой родился, Что Мичурин плакал, А народ дивился.

И наконец:

— Калина красная, калина вызрела, — вдруг грянул нестройный, но дружный хор под руководством неугомонного седого баяниста Николая Михайловича, который имел полное право сказать про себя: «Да меня здесь в «Пневе-на-Нерехте» каждая собака знает».

Потому что родился здесь, жил и помрет. Куда ему еще деваться?

А Гдов закрыл глаза и перенесся на сорок лет назад, в осень 1974-го, когда на колхозном рынке сибирского города Абакана внезапно узнал из обрывка газеты о смерти Василия Макаровича Шукшина.

Какой колхоз был в 1974 году, такой и колхозный рынок. Мясом еще с утра отторговались. В провинциальных магазинах его тогда вообще не было, а на рынке за ним очередь тогда занимали наудачу, к пустым весам, а уж будет ли на этих весах свининка, говядина или баранинка — это уж как повезет, может, и вообще ничего не будет. Картошку еще не всю распродали, в том году картошки много уродилось, орехи кедровые еще продавали, грибы «свинушки», мед, алтайское мумие, рябину, калину, березовые веники, «лица кавказской национальности» еще торчали со своими баснословно дорогими фруктами.

Ветер гонял по мусорной базарной площади обрывок какой-то газеты, который вдруг чудом прибило к ногам Гдова. Гдов увидел некролог, знакомое лицо и сразу же все понял, сразу же поверил в то, что Шукшина уже больше нет на земле. Год назад он был у него в Москве на улице Бочкова, 5, и тот, узнав, что Гдов едет из города К. в Ленинград, написал ему записку к заведующему отделом прозы одного знаменитого ленинградского журнала на букву «З», где просил «Сашеньку» посмотреть рассказы «талантливого сибирского парня».

— Можно, я сам в редакцию не пойду, а рассказы по почте пошлю вместе с вашей запиской? — предложил Гдов.

— Нельзя, — отрезал Шукшин. — Рассказы нужно самому в редакцию носить, это унижение входит в писательскую профессию. Я вот позавчера к этому самому Сашеньке в гостиницу ходил как проститутка. На подборку его уговаривал…

— Так вы же лауреат, разве у вас тоже есть какие-то проблемы?

— Не того я сорта лауреат, чтобы все мое с колес печатали. Все пробивать приходится.

— Не знаю, как я с такой рожей в редакцию пойду, — гнул свое Гдов.

Шукшин подошел совсем близко и как-то по-киношному, по-режиссерски осмотрел лицо Гдова.

— Рожа как рожа, — констатировал он. — Можно с такой рожей по редакциям ходить. Только пьяный по редакциям не ходи. Пьяный вообще никуда не ходи, сиди дома да пей, — неожиданно вывел он. И добавил: — Вообще, тебе уезжать надо из Сибири. Там для таких, как ты, три дороженьки. Или сопьешься, или посадят за длинный язык, или в комсомольцы пойдешь, писать про успехи в сельском хозяйстве и строительстве ГЭС.

— Волки по этим редакциям сидят, — пробурчал Гдов.

— Какие волки! — воскликнул Шукшин. — Не волки, а шакалы гребучие, — употребил он непристойное прилагательное.

Окрыленный его словами, Гдов вышел на улицу Бочкова и, думая о наказах мэтра, с разбегу налетел на какую деревяшку временного тоннеля, возведенного около дома Шукшина по случаю перманентного строительства Москвы. Больно было, но Гдова дожидался на улице с литром водки его верный товарищ, поэт Лев Таран, автор подпольного романа в стихах «Алик плюс Алена», который увидел свет лишь в постперестроечные времена, когда его создатель уже давным-давно лежал в могиле на Красной горке подмосковного города Дмитрова. Друзья распили литр непосредственно перед посадкой сибиряка Гдова в поезд «Красная стрела». А одет был Гдов так — коричневая мятая шляпа без ленты, сапоги и черное кожаное пальто, скорее всего снятое много лет назад с убитого фашистского летчика и проданное Гдову за 15 рублей на рынке города К., подобном вышеописанному, абаканскому.

Поэтому, когда Гдов явился в чинную ленинградскую редакцию следующим ранним утром, «дыша духами и туманами», с огромным фингалом под левым глазом и сказал заплетающимся языком, что вот письмо от Василия Макаровича, рукопись у него интеллигентная питерская старушка в седых кудельках с ужасом, но конечно же приняла, однако из журнала «З» Гдову не ответили ничего и никогда, даже когда он стал знаменитым и лично познакомился с «Сашенькой».

Из осени 1974-го возвращаемся в осень 2014-го, из Москвы и Питера в санаторий «Пнево-на-Нерехте». Что там наш Гдов? А он в порядке, наш Гдов. Писатель Гдов продолжает отдыхать от внешнего мира в санатории «Пнево-на-Нерехте», затерянном в костромских лесах, где водятся клещи и медведи, где погиб спасший царя Михаила Иван Сусанин и утонул в болоте последний секретарь местного райкома КПСС Бизяев, где возрос заместитель Лужкова Валерий Шанцев и другие замечательные люди, из которых нужно было, как предлагал коммунистический поэт Тихонов, делать гвозди, но теперь уже поздно.

Гдову продолжали класть на коленку лечебную торфяную мазь «Комед», не чужд был Гдов и лазера, инъекций в мягкие ткани задней части тела, лечебной физкультуры, тренажерного зала, гидромассажных ванн, ароматерапии. По вечерам немного выпивал в одиночестве. Ведь когда выпиваешь в одиночестве немного, то ведь это даже и полезно, слышали, товарищи?

…Гдов поселился в номере один, приплатив за это к бесплатной социальной путевке скромную сумму из расчета 200 рублей в день. Гдов вообще жил на третьем этаже этой санаторной «хрущевки» в одиночестве, потому что старые люди — они советские навсегда, и не хотят платить деньги за такую западную глупость, чтобы жить в комнате без соседей. Ведь, по их мнению, на людях и смерть красна, царство Божие внутри нас, скоро будет обратно коммунизм или что-нибудь такое же, не менее хорошее.

«Дивные, дивные здесь места, дивные, глухие, однако худо-бедно, но все же освоенные, — писал Гдов. — Таковой, в принципе, может стать и вся Россия, если не погибнет, сумеет удержаться на плаву. Санаторий «Пнево-на-Нерехте» — символ такой России, и в этом нет ничего дурного, потому что это все же жизнь, а не смерть. Отвратная, якобы асфальтированная дорога из областного центра, с ямами и выбоинами, которые из путника душу вынут, а тело растрясут до самой печенки, но горячая вода в санатории есть всегда, котлетки дают простые, но вкусные (мясо из них воровать теперь невыгодно, капиталисты больнее накажут, чем коммунисты), заводов кругом нету и не будет, Нерехта по-прежнему впадает в Каспийское море, из нее мужики по-прежнему тягают лещей, подлещиков, окуней. И, слава богу, никто никого пока не режет, не поджигает, не взрывает, не бомбит, кровь людская остается в артериях, венах, и нам пора бы уже по достоинству оценить этот скудный уют, антипод насилия и животной дикости».

И он был прав, и закат на Нерехте был диво как хорош, когда Гдов наконец-то возвратился с мероприятия, где социальные старики и старухи еще долго пели вместе с ним под баян Николая Михайловича советские песни. В репертуаре было «Вот кто-то с горочки спустился», «Сиреневый туман», «Лучше нету того свету», «Давай пожмем друг другу руки», «Хотят ли русские войны», «Севастопольский вальс», «Ленин всегда живой». Старухи танцевали друг с другом. Одна из них обмахивалась для лихости платочком, а другая упала. Все испугались, как бы она что-нибудь себе не повредила, но обошлось. Один старик напился пьян и выкрикивал что-то неразборчивое, но вскоре устал и ушел. Ушел и Гдов, по дороге купив в сельпо две бутылки красного вина «Castillos de Espana».

«Да, кругом убогость, разруха, но в сельпо продают «Castillos de Espana», и «Кока-колу», и колбасу десяти сортов, и пивом хоть облейся, и около сельпо стоит роскошная черная машина «Рено Логан», принадлежащая местному олигарху Никифору, выбившемуся в богатеи из шоферов (возил председателя поссовета)», — писал он.

Гдов выпивал в одиночестве. По телевизору показывали Виктора Петровича Астафьева, который в старом документальном фильме конца девяностых ругал коммунистов, но ничего не было слышно, потому что канал «Культура» в районе санатория «Пнево-на-Нерехте» всегда все показывает, но только без звука. Зато различные свиноподобные физиономии с других каналов высвечивались в телеящике весьма отлично.

— Когда же, наконец, Путин выгонит обсевших его глупых жуликов, укравших все, что плохо лежало, и продолжающих воровать то, что еще от плохо лежащего осталось, включая чужие диссертации? — размечтался Гдов после принятия двух или трех, ну, может, четырех вкусных стаканов. — Все они все что-то там плетут, все о родине унылую песню заводят, а мышей не ловят даже для Путина, и как бы не довели бы нас эти господа-товарищи до того самого крайнего края, за которым зияет мертвая пустота. Ведь то, что в Украине, а также в Америке, Великобритании, Германии, Франции и других странах начальство тоже идиоты, наших идиотов вовсе не оправдывает.

— Путина немедленно из текста вычеркнуть, — распорядился он. Самоцензура, товарищи!

Интерьер в его комнате тоже был совершенно САВЕЦКИЙ: драные обои, текущий в вечность унитаз, кровать из ДСП, явно сделанная на зоне в Мордовии, когда там сидели диссиденты и другие борцы за права человека. Как будто время застыло и Гдов снова был молод, разъезжал по командировкам, жил и спал, где попало.

Гдов стоял на берегу и всерьез думал, не утопиться ли ему в Нерехте.

— Рехнулись все, — бормотал он, — Интернет, колбаса, туалетная бумага, мобильники, планшеты, начальство снова разрешило молиться Богу. Все есть, но — поздно. Весь мир уже рехнулся мало-помалу, и нет уже квалифицированного доброго старого психиатра, способного его вылечить. Рехнулись ВЕЗДЕ. По-своему поняв заветы Маркса, националисты, милитаристы и империалисты всех стран объединились, чтобы драться друг с другом чужими руками. Руками так называемого народа, который, в свою очередь, тоже рехнулся, как бы кто его ни любил, включая меня. А может, и не рехнулся, а просто-напросто «цыпленки тоже хочут жить», и этот так называемый народ покорно делал, делает и всегда будет делать все, что ему навяжут манипуляторы при любом режиме. Демократия? Здравствуй, милая! Демократия — это длинный поводок, на одном конце которого ошейник, а другой всегда в руках негодяев. Наверное, «перестройка» для того только и была допущена Господом, чтобы мне это понять. На фотографии этой буколической троицы Сталин, Рузвельт, Черчилль явно не хватает Гитлера, Муссолини, Мао Цзедуна, а то и Николая II, Наполеона. Все они — одного помета сволота…

«Утешает лишь то, что за моим окном снова лучится на осеннем солнце дивная Нерехта, которая чего только не видела за время своего существования при различных властях и разномастных дикарях, включая нынешних, — писал он на следующий день. — И спасибо, спасибо Господу, если хоть немножко еще удастся мне и другим моим согражданам пожить на своей земле почти по-человечески, почти по-человечески. Ведь наше вялое счастье могло бы кончиться значительно раньше, чем в 2014 году. И все же — вдруг да случится опять Божье чудо, вдруг да окажется, что «еще не вечер». Что все же удастся нам скромненько и тихонько побыть на своей земле еще немного, а возможно, и до бесконечности, если считать, что для православного смерти нет?»

И в это время мелодично зазвонил его мобильный телефон.

— Вас слушают, — сказал Гдов.

Бриллиант

А я про баб скажу правду, когда одной ногой в могиле буду, скажу, прыгну в гроб, крышкой прикроюсь — возьми-ка меня тогда!

Лев Толстой в изложении Максима Горького

Известный мой персонаж, писатель Гдов, так же, как и его коллеги Лев Толстой да Максим Горький, решил наконец-то разъяснить на своих страницах баб, ибо ЖЕНСКИЙ СЮЖЕТ есть главный если и не всей нашей жизни, то, по крайней мере, всей русской литературы, уж это точно.

«Жила-была одна девочка на окраине города К., стоящего на великой сибирской реке Е., впадающей в Ледовитый океан, — начал он свое сочинение. — Отец ее, чернорабочий, все время сидел в тюрьме, потому что воровал, а когда однажды оттуда вышел, то тут же умер, когда ей не было еще и семнадцати лет. Матушки, всю жизнь проработавшей «нянечкой» в больнице, она лишилась чуть позже, когда уже поступила в институт. Но не в этом суть дела — прошлая ее жизнь к будущей отношения практически не имела. И вообще, она всегда была счастлива, как ни парадоксально это звучит. Как вообще в нашей стране можно быть счастливым? — спросите вы, — а она вот была счастлива — и баста! Счастье ведь есть категория неземная, нематериальная. У человека, допустим, фурункул на заднице, а он все равно счастлив. Или наоборот: капиталист рассекает на собственной яхте, победив всех своих врагов и заплатив налоги, а сам грустный-грустный, как будто и не плывет по Средиземному морю, а топчет зону, как отец девочки, которую, кстати, в детстве звали Викой, а в юности, зрелости и старости — Викторией, что в сущностном переводе на русский означает «Победа».

В детстве, самом что ни на есть босоногом, училась она хорошо, и товарищи выбрали ее председателем совета пионерского отряда — была при Советах такая форма организации школьных детей, первая ступень партийной принадлежности юного гражданина CCCР. Однажды ее нежно зажал в углу одноклассник, тоже, естественно, пионер, Витенька, который предложил им целоваться. Ей целоваться тоже очень хотелось, ей очень нравился Витенька, но она взяла себя в руки и с силой ударила соблазнителя по лицу. Из уха сластолюбивого пионера потекла кровь, и лишь это спасло его от дальнейшего заслуженного наказания.

Отличница, она окончила Ленинградский химико-технологический институт и получила бы «красный диплом», если бы, когда она была на практике в западноукраинском городе Львове, в нее не влюбился один финский прогрессивый миллионер, который дешево толкнул Советам какое-то хорошее оборудование для завода медицинских препаратов. Они разговаривали на непонятно каком языке, планировали неясную, но счастливую будущую жизнь, но потом ее вызвали в КГБ и велели связь с иностранцем прекратить. Она и прекратила. «Но я все равно буду миллионершей», — сказала она гэбэшникам, которые за это на нее нисколько даже не рассердились, ошибочно сочтя, что дура — она и есть дура…

Далее Гдов хотел поведать о том, что жизнь в России непредсказуема и бывшая девочка эта действительно стала в новые времена крупной акулой капитализма, можно сказать, Королевой Прохладительных Напитков Всея Сибири. А уж во времена СОВСЕМ НОВЫЕ ухитрилась вовремя свалить из бизнеса, чтобы не лежать «во рву некошеном» или шить на упомянутой зоне рукавицы. И о том, как бывший пионер Витенька, ставший непризнанным поэтом, долгие годы жил за ее счет даже тогда, когда она всего лишь служила простым инженером и поила всю витенькину «богему» краденым по месту службы спиртом. Гдов хотел также рассказать, что в разгар ее капиталистического становления, когда она только-только принялась разливать по пластиковым бутылкам природную минеральную воду, принесшую ей первые миллионы, Витенька от нее сбежал с двумя актрисами-близняшками, поселился сначала в Москве, а потом в городе Хайфе (Израиль). И что победительнице Виктории на это теперь совершенно якобы наплевать, потому что она сейчас, отойдя от дел, пестует свою любовь не к людям, а, наоборот, — к изобразительному искусству, музыке, поэзии Ахматовой, Ахмадулиной, Цветаевой, много путешествует, купила себе замок в Швейцарии, яхту во Франции, апартаменты во Флоренции и скромный домик на Рублевке. Витенька же совсем опустился, а финского миллионера все-таки убили.

«И что — все равно, все равно, — подчеркивал Гдов. — Все равно она, как ВСЕ, ВСЕ, ВСЕ женщины, имеет тайну на сердце. Ведь каждая женщина имеет тайну на сердце, о точном содержании которой вроде бы не всегда и сама догадывается, как не догадывается о подлинной сути своих позывов дикое животное или фольклорная ведьма. Однако на самом-то деле преотлично знает скрытую суть этой тайны. Любая. Каждая. Женщина».

«Нет, не катит такой разворот», — с жестокой ясностью понял Гдов и решил противопоставить этой просвещенной selfmade women более молодое существо по прозвищу «сукорубка с Ангары».

«Эта, по имени Катька, была совсем деревенская, мордастенькая, боевая, работая дояркой в совхозе, удушила заскочившего на ферму волка: засунула ему в пасть руку по локоть и кричала, пока не прибежали люди. Так бы ей и застрять навсегда на территории совхоза, который, естественно, развалился, но пути вознесения женщины в символические небеса неисповедимы. Перед самой «перестройкой» на нее обратил свое внимание оказавшийся там в ссылке, как Сталин в Курейке, раскаявшийся диссидент Степа. Который при Ельцине стал знаменитым политтехнологом, а при Путине с Медведевым вообще хрен знает куда тоже вознесся, что его и не разглядишь снизу. Его знакомства ищут тысячи людей, но никто не знает беду его сердца, — фантазировал Гдов. — Раскаявшийся диссидент Катьку свою обожает, как поэт Александр Блок, явно пред нею заискивает. А она попивает, изменяет ему, стараясь делать это по-тихому, чтобы не травмировать любимого. Ведь она любит его, да, любит! И к тому же, обладая поразительным природным умом, очень часто дает Степану Никифоровичу ценные государственные советы, которые он, естественно, выдает за свои «наработки»…

Тут Гдов понял, что снова зашел в тупик. Что и эта история столь же бессмысленна, как породившая ее действительность, что и здесь все замутнено, снова какая-то тайна, да, тайна, и разгадать ее нет ему никакой физической возможности.

Однако не привык сдаваться писатель Гдов! Принялся названивать друзьям, знакомым, кинул клич в Интернете, с целью хотя бы частичного «окормления» себя и читателей в рамках указанной темы.

Вот два его совершенно простых вопроса:

1. Как и где состоялось ваше знакомство с вашим мужем (женой), бой/герл френдом, вызвавшее серьезные жизненные последствия в виде долговременного совместного проживания с указанными персонами?

2. Какие другие случаи ординарных, уникальных, экзотических или смешных знакомств на всю жизнь вы знаете?

А вот и ответы, тоже довольно простые:

— Самым экзотическим знакомством, приведшим к счастливому браку, который длится до сих пор, я считаю случай с моим другом, поэтом-бардом А.А., который заснул в сугробе, а его будущая жена-иностранка, обнаружив на морозной тропинке Теплого Стана футляр с гитарой, догадалась, что и русский гитарист наверняка где-нибудь поблизости лежит. Когда она везла его к себе домой на такси, шофер все удивлялся: «Неужели и у вас мужики так пьют?» Тогда она еще говорила по-русски с сильным акцентом.

— С первой (по счету) женой я познакомился в общественной бане города К., стоящего на берегу великой сибирской реки Е., когда и она, и я томились в очереди на помывку в свои отделения М. и Ж. Сейчас она живет в Америке.

— На вступительном письменном экзамене в аудитории на ряд ниже сидит девушка. Отвлекаясь от работы, обращаю внимание на ужасные оттопыренные уши, какая же ты бедняга, девушка, подумал. Через два года я на ней женился.

— Я сел на кольце в конец автобуса, а потом народ стал набиваться. Она оказалась буквально у меня на коленях. Обоим неловко, но разговорились. Наш сын живет в Петербурге.

— Мне предназначалась одна девушка, ему другая. Упаси боже, никаких отношений ниже пояса не предполагалось, так, познакомиться. А мне предназначенная не понравилась, понравилась другая. Когда стали расходится, я ее подстерег и на дороге прижал ее автомобиль своим к тротуару. Я ее пригласил домой, мы пили шипучее красное вино и слушали Иоганна Севастьяныча Баха. Мы вместе 14 лет, и я всем искренне говорю, что моя жена ангел.

— Женихи и кандидаты наук на дороге не валяются? Ничего подобного, чем они хуже бардов и других гитаристов? Сотрудница физического института ЛГУ поздним вечером в Петергофе увидела валяющегося спьяну около дворца Монплезир кандидата физ-мат наук. Разбудила и привела домой. Потом они поженились. Счастливы.

— А я однажды человека спас. Тоже из сугроба. Иду домой, часа два ночи, холод жуть, и вдруг вижу боковым зрением, что далеко от натоптанной дороги что-то темнеет в темноте. А это девушка вместе со своей расхристанной сумочкой. Я ее разбудил, прочухал, отнес в свою квартиру, отогрел, напоил горячим, растер. Через час пришла в себя.

— Меня, например, очень греет, что великий интеллектуал Джойс познакомился на улице с горничной из дешевого отеля Норой Барнакль, страшно ревновал ее, прожил с ней всю жизнь, все действие семисотстраничного головоломного «УЛИССА» происходит в день их первого свидания — 16 июня 1904 года. Нора не читала ни одной его строчки, похоронила его в Цюрихе на кладбище рядом с зоопарком, утверждая, что ему приятно будет слышать рычание соседей-львов. А в том, что Джойс любил свою Нору и они занимались сексом по переписке, ничего подлого нет. Ибо это — любовь.

— Будущий муж, как все молодые писатели, сильно употреблял и поиздержался. А ему еще трое суток с половиной на поезде было ехать. Он попытался занять денег у одного моего бывшего знакомого. Тот денег не дал, но дал мой телефон. Сумма была смешная даже по тем временам — 200 рублей. Я их отдала, присовокупив немного излишков из холодильника, и немедленно забыла об этом. А через полтора года — звонок. Хочу, мол, 200 рублей вернуть. Я так удивилась, что мы вскоре поженились. Так и живем. В общей сложности девятый год пошел.

— «Все счастливые семьи счастливы одинаково, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему». Полагаю, что дедушка Толстой здесь не совсем прав. Нет счастливых или несчастливых семей. Семья или есть, или ее нет. Мог бы Лев Николаевич знать это по собственному опыту.

— Познакомились, когда из Херсона к морю в маршрутке ехали, а маршрутка в аварию попала, перевернулась.

— Проходил я как-то Камергерским переулком в расстроенных чувствах. Зашел в кафе, взял кофе и вышел на улицу. Все столики заняты, лишь за одним была одинокая девушка нездешнего вида. На вопрос мой — можно ли присесть, она ответила с едва уловимым акцентом, что не возражает.

— Из Англии? — спросил я хмуро.

— Из Югославии, — ответила она застенчиво.

— А вот друг моего папаши, встретив мою мать в метро, сразился наповал и стал преследовать ее, требуя свидания. Мама, будучи барышней воспитанной, отвергала знакомства на улице, но сказала, что встретится, только если будет со своей подругой. На свидание друг папаши пришел с самим папашей, который очень понравился моей матери. Дальнейшие события стали разворачиваться в сторону Дворца бракосочетаний.

— В начале Второй мировой войны, когда дедов авиационный полк перебазировался на новое место, остановились они в станице Слепцовской (ныне Орджоникидзевская, Ингушетия). Единственным местом променада был парк, где летчики знакомились с местными девушками, которые ходили большими стаями. Дед, когда его представляли девушкам, именовал себя «Пончиком», и только когда его стали знакомить с бабушкой, он, посерьезнев, назвал свое настоящее имя «Ваня». Через 30 дней он увез бабку с собой.

— Будучи в браке с совершенно другими людьми, долгое время шли по жизни параллельным курсом. Оказавшись в одиночестве, посмотрели друг на друга. Увиденное порадовало, радует до сих пор.

— Студентка-медичка вначале отвергала знаки внимания слушателя военно-юридической академии (солдафоны, дубье). Если б не обнаружила впоследствии в нем хорошего парня.

— Белокурая девчушка с огромным гипсом на руке была мне представлена как выжившая после падения с 4-го этажа. Мне так стало ее жалко! Но, увы, в настоящее время мы уже развелись.

— Кандидатский экзамен мы с молодой женой сдали на пять по причине умиления преподавательницы тому, что на ее занятиях состоялась такая чудная пара. Преподавателю подарил торт, жене — сына. Живем четыре года, диссертацию оба забросили.

— Мы с друзьями художественно разложили приволоченный из магазина продукт: две бутылки водки, полбулки полубелого, треть палки колбасного сыра — и поняли, что у нас нет ножа. Вот меня и отрядили в соседний отдел за жизненно важным предметом. Вернулся с ножом и договоренностью на поход в кино на завтра с будущей женой. Почти тридцать лет прошло. Жена все та же.

— Залез непонятно зачем на крышу сарая и встретил там будущую жену. Чего ее занесло на сарай, я как-то забыл спросить, хотя уже лет сорок как женаты.

— Мой товарищ тоже встретил будущую жену на крыше сарая, зимой. Она подговорила его показать храбрость и спрыгнуть в сугроб. Он спрыгнул и сломал ногу. Отлеживался у нее до весны. Там же выучился слегка играть на рояле.

— Мой дедушка шел по улице и увидел девушку в голубой шапочке с помпоном. Девушка вошла в школу, и он догадался, что она учительница. Тогда он тоже вошел в эту школу и устроился туда работать тоже учителем.

— На нашем курсе было сто человек, из них всего трое мужского пола. Одного сразу загребли в армию, второй спился, а третий носил девичье имя Валя и доучился с 97 девками до самого получения дипломов, впрочем, его никто не замечал. Итак, 97 девок, все одинокие и все они хотели найти вторую половинку. Одна студентка, эдакая пышечка, познакомилась со своим мужем на остановке автобуса. Уже будучи обручена и сильно беременна, была уверена, что ее муж не меньше чем советский разведчик. А все потому, что он скрывал от нее, кем работает. Другая студентка играла в народном театре и так понравилась какому-то зрителю, что он тоже записался в народные актеры. Третья нашла мужа по переписке. Он был болгарином, тогда все изучали русский, и он тоже. Она перестала учиться, уехала. На месте оказалось, что он простой крестьянин: куры, овцы. И, кажется, он жену свою побивал.

— Позже он поехал провожать меня домой на такси. Когда въехали в туннель, я сказала: «Поцелуй меня», и он как накинулся! Подъехали к дому, я попрощалась с ним у подъезда, не пригласив в дом. Как потом оказалось, он просидел до рассвета под деревом во дворе, ожидая все же приглашения на кофе. В течение последующих двух лет он иногда мне звонил, спрашивал, не готова ли я с ним прогуляться по парку. Я была не готова. А в мае 1996 года меня сбила машина, и я сидела дома с забинтованной ногой и без работы. Вдруг он позвонил и попросился меня навестить. Я согласилась. И вот — приезжает, в руках бутылка шипучего красного вина. Мы сели разговаривать, а когда он пошел в туалет и на минутку замер у выключателя, я спросила: «А ты вообще надолго?» — он обернулся и сказал: «Навсегда».

— А моя мама познакомилась со своим первым мужем в эвакуации. Она где-то под заборчиком свалилась от голода, он, молодой летчик, проходил мимо. Поднял, накормил. Женился.

— Мой товарищ упросил меня найти на моем «бабском» факультете кандидатку на фиктивный брак. Мол, заплатит, сколько попросит, все экономнее, чем углы снимать. Одну таки я уговорил. Они договорились. Получив ордер на заветную общагу, товарищ мой принялся усердно его обмывать, пригласив на это действо и мою сокурсницу. А дальше все завертелось. До сих пор живут припеваючи: двое детишек, дом в экзотическом месте, автомобили, два автомобиля…

— Десять лет назад «два одиночества» сидели в разных уголках страны то ли первого, то ли второго января в Интернете, в «аське». Каким-то совершенно необъяснимым образом будущий муж нашел меня в этом чате по случайному поиску. Ни имени, никаких других специальных примет он знать не мог, это было просто невозможно. Просто «привет, как дела?» и так далее. Переписывались полтора года, но без каких-либо виртуальных романов. Потом встретились. И еще почти два года взаимных ухаживаний до свадьбы.

— Лет восемь назад полетела домой к маме на каникулы, шла по аэродрому с тяжелой сумкой, и вдруг сзади участливо кто-то поинтересовался: «Не тяжело ли вам, девушка? Может, помочь?» Потом летели рядом, знакомились, а потом и поженились. Сына родили недавно.

— Перед войной Иван Иваныча шлепнули, а Розу Марковну отправили в Актюбинск, где она благополучно прожила до девяноста лет.

— Первый бабушкин муж, мой дед, был женат четыре раза, благодаря чему, видимо, и уцелел в тридцать седьмом. Его к тому времени давно уже за аморалку разжаловали и сослали в Рязанскую область, где он, пока его везли на телеге в больницу, умер от гнойного аппендицита.

— Дядька мой перед войной служил в Белоруссии, и чуть ли не 22 июня при бомбежке был ранен и оказался в госпитале, советском еще, но уже через неделю оказавшемся немецким. Весь персонал драпанул, бросив раненых, только две бабы-врачихи остались. Немцы наших из госпиталя не выкинули, но и не кормили почти. Голодный дядька с забинтованной башкой вышел в больничный двор, в надежде перехватить какой-нибудь кусок, и был окликнут из-за забора местной девчонкой. «Тебя как звать?» — «Юра». — «Я скажу им, что ты мой брат. А я Маруся, запомни». В сорок четвертом, когда Белоруссию освободили, дядька снова оказался в Москве. А через пару месяцев к нему прикатила пузатая Маруся.

— А я женился на украинке. Перетаскивал ее на себе через верховья ледяного Терека, наживая радикулит, но кроме безосновательных упреков ничего от нее сейчас не слышу.

— Писатель В.П. Аксенов рассказывал мне, что познакомился со своей первой женой Кирой на танцах. Я догадался, что танцы, собственно, для того и существуют, чтоб знакомиться — на время иль навсегда.

— Ни на пьянках-гулянках, ни на танцах-обжиманцах. Ни романтических случайных встреч, ни романа на работе — банальное еврейское сватовство. Оно уже тогда выглядело старомодно. Хороший был брак…

— Шестнадцать лет ей было, дочери академика, и она добилась своего.

— «Я только тогда блаженствую, когда женщина каблуком наступит мне на шею и вдавит мое лицо носом в грязь», — писал Иван Тургенев Афанасию Фету.

— Софья Андреевна Толстая в юности сочинила повесть «Наташа», где изобразила жениха полным мудаком.

— Почти пять лет своего брака Чехов жил вдали от жены, но их брак поддерживали 800 писем, написанных друг другу. «Ольга, моя собачка», — обращался Антон Павлович к любимой.

— Сто тринадцатая любовь Пушкина Наталья Гончарова была младше его на тринадцать лет. Из-за нее его и убили.

— Надежда Константиновна Крупская имела в кругу пламенных революционеров прозвище «Селедка». «Старик», как ласково называли рано облысевшего Ленина, шутливо именовал ее «Миногой».

— Первой женой Достоевского была Мария Дмитриевна Исаева, вдова чиновника по особым поручениям, натура страстная и экзальтированная. Второй женой — стенографистка Сниткина Анна Григорьевна. Роковая сочинительница Апполинария Прокофьевна Суслова — не в счет. Расставшись с Достоевским, она в сорок лет вышла замуж за юного Василия Розанова, но потом и его бросила.

— «Женщины — это такой предмет… просто и говорить нечего», — писал Гоголь.

«Стоп! Ну, если уж и главному русскому гению по этому поводу нечего сказать, то куда уж нам, убогим?» — развеселился Гдов, поняв, что карта его бита, и связный текст в рамках задуманной им темы он не напишет никогда.

«А что, если мне купить дорогой моей женушке дорогой бриллиант? — вдруг мелькнула у него в голове безумная мысль. — Купить ни с того ни с сего, непонятно почему, безо всякого на то реального повода. Может, тогда она, потеряв бдительность, вдруг выдаст мне на радостях их главную тайну?»

Писатель глядел в зеркало и не узнавал себя. О, всех грандиозных замыслов тщета!

Прощанье с Родиной

Памяти «шестидесятников»

Хлещет черная вода из крана,

хлещет рыжая, настоявшаяся,

хлещет ржавая вода из крана.

Я дождусь — пойдет настоящая.

Андрей вознесенский

…И мнится, что осенью снова просить у Канады

удачливой хлеб — за колымский червонец, вестимо,

раз мерзлой земле и теперь не хватает лопаты:

Приходится ломом, — пенял на погосте детина.

Крупица любви прободала болящую душу.

И в горле першит от Отечества сладкого дыма…

Схватить бы за горло наевшего морду чинушу

и спрятаться в поезд –

идущий до нежного Крыма!

Юрий Кублановский

«Бог же не есть Бог мертвых, но живых, ибо у Него все живы».

Евангелие от Луки, 20:38

1 апреля 2015 года писатель Гдов, заслуженный работник культуры РФ, серийный персонаж множества моих реалистических сочинений о жизни, смерти и любви, стоял в почетном карауле с черной траурной повязкой на левом рукаве твидового пиджака. В так называемом Малом зале Центрального дома литераторов, где литературная общественность обычно провожает в мир иной тех своих коллег, которые в силу разнообразных обстоятельств не достигли чести лежать в хорошем лакированном гробу на сцене Большого зала. Все того же дома, расположенного в городе Москве на Большой Никитской улице, что при большевиках носила имя эмигранта Герцена, а при Герцене была все той же Большой Никитской.

Впрочем, на гробы нынче не скупятся. В Малом зале гроб новопреставленной драматургессы — «шестидесятницы» Эльвиры Ефимовны Родиной — был тоже очень красивый, солидный, с латунными ручками. В такой гроб можно было влюбиться, при большевиках таких гробов вообще не было. Вернее — были, но только для членов ЦК КПСС, Политбюро и для других отъявленных коммунистических шишек и прихлебателей. Гей ты, время позднебольшевицкое! Время пыжиковых шапок, анекдотов про Ленина, Брежнева и Хрущева, отсутствия туалетной бумаги и эпоха полета в космос симпатичного Гагарина, впоследствии нелепо разбившегося на самолете в районе города Киржач Владимирской области. Время застойного энтузиазма, портвейна да лихого секса бесплатного одуревшей от развитого социализма молодежи, которая сейчас уже совершенно постарела и в лучшем случае стоит, например, как писатель Гдов, в почетном карауле с траурной черной повязкой на левом рукаве твидового пиджака. Со скорбным выражением бесчувствия, связанным с увеличившейся продолжительностью жизни при вечном российском бардаке.

И тут следует напомнить людям, пренебрегающим изучением новейшей истории нашей многострадальной страны, что много различного счастья и горести повидали в своей длинной, извилистой жизни стены Центрального дома литераторов имени писателя Фадеева. Хотя это он так раньше, Дом, назывался, когда писатель Фадеев сочинил в СССР роман «Молодая гвардия» про то, как подпольная молодежь бесстрашно боролась на территории нынешней Украины с настоящими фашистами времен Второй мировой войны и вся погибла, не увидев победы. А как Сталин помер, так и Фадеев застрелился, СССР в 1991 году отменили, Украина от России отделилась, на преображенную невиданными демократическими переменами советскую землю пришла новь, и Дом уже теперь имя Фадеева не носит, он теперь вообще ничье имя не носит, как безродный сирота, чарами злых, корыстолюбивых и глупых людей попавший из детдома в «непонятное». Сирота! Вот и писатель Гдов тоже, можно сказать, сирота, хотя решительно на него не похож: лысина, вес 105 килограммов, джинсы «Ли», башмаки «Хаш паппис», упомянутый выше пиджак. Для «офисного планктона» такой прикид, возможно, и дешевка, а для «опоздавшего шестидесятника», каковым несомненно являлся Гдов, — в самый раз, мечты юности сбылись, жизнь удалась.

«И вообще, — неоднократно рассуждал Гдов, вовсе даже и не предполагая, что когда-нибудь будет стоять в почетном карауле с черной траурной повязкой на левом рукаве твидового пиджака в так называемом Малом зале Центрального дома литераторов перед гробом Эльвиры Ефимовны Родиной. — Вообще… советская власть погибла исключительно от собственной глупости. Что бы ей стоило потратить хотя бы часть тех денег, которые она отдавала неизвестно за каким хреном черным африканским разбойникам или белым жителям стран Восточного блока, которые сейчас — фу-ты ну-ты — и в ЕС уже попали, и вообще стали, видите ли, ЕВРОПЕЙЦЫ, потратить хотя бы ничтожную часть этих денег на закупку колбасы, твидовых пиджаков, джинсов «Ли», башмаков «Хаш паппис», туалетной бумаги и презервативов со смазкой? Тогда советская власть и сейчас бы благополучно существовала, как несостоявшийся Третий рейх у Гитлера. Народ у нас смирный, а начальники его — опять «чудаки через букву «м», которые, как и их предшественники, опять «двум свиньям щей разлить не могут», и не подумайте, что две свиньи — это Украина и Россия, не шейте мне «национал-предательство», с одной стороны, и верноподданнический шовинизм — с другой. Да еще если б книжки разрешили свободно читать и писать — да я б и сам тогда лучшей доли, чем жить в СССР, не искал бы! А сейчас вот кто зовет нас обратно в Советский Союз, он и есть, по-моему, натуральный национал-предатель. Ибо преступно предлагает присоединить нашу великую щедрую Россию к другой какой-то не существующей уже двадцать с лишним лет бывшей стране. Что это, если не измена, не покушение на нашу выстраданную простодушным народом государственность? Пора, пора этих господ реваншистов призвать к ответу по всей строгости российских законов! Где тут у нас КГБ, или как теперь эта контора называется, за что деньги получает? А Путин, гарант Конституции, куда смотрит? Тебя Ельцин в президенты выбрал, так не занимайся хреновиной, не позорь дедушку, помни, что фарш невозможно прокрутить назад…»

В связи со всем этим вышеприведенным внутренним монологом писатель Гдов вдруг вспомнил трогательный фильм «Травиата», снятый итальянским маэстро Франко Дзефирелли по одноименной опере Джузеппе Верди, тоже итальянца. Там элитная куртизанка Виолетта, заболевшая чахоткой, грустит, что какая она была молодая, да красивая, да богатая, да как ее любил Альфред, которому папаша не разрешил на ней жениться, ибо кто же женится на таких «виолеттах»? Виолетта умирает на руках у любимого, потому что туберкулез в ХIХ веке был неизлечим. Не то что сейчас — болей не хочу, а счастья все равно нету.

Вот и мой персонаж в какой-то степени оказался на излете жизни примерно такой же Виолеттой, хотя пока еще не помер.

«Воспоминаний о жизни много, а что с того толку, когда жизнь тоже, как Россия или ЦДЛ, опять попала в непонятное и ностальгия многих уже не лечит, а решительно калечит? Что мы можем видеть в телевизоре, если кто его еще смотрит, или в Интернете, который тоже для разумного человека есть место болотистое, сомнительное, вроде как склизкое то пространство в фильме Андрея Тарковского «Сталкер», где сгинуть можно в два счета, хоть и неведомо как», — думал Гдов.

И я, Евг. Попов, автор этого сочинения, своего персонажа в какой-то степени понимаю. Потому что — тоска, братцы, тоска! Нет сомнений, что и Гдов когда-нибудь помрет, и я, и ты, дорогой читатель, все мы когда-нибудь помрем, как это недавно сделала Эльвира Ефимовна Родина, у гроба которой мой Гдов и стоит в своих джинсах «Ли», твидовом пиджаке, с траурной повязкой на левом рукаве. А ты как думал, читатель? Что весь этот бардак действительно будет длиться вечно? Хрен тебе! Все помрут, и Земля остынет через три миллиарда лет, несмотря на ее горячее нынешнее нутро, как об этом недавно рассказывал на страницах журнала «Сноб» вулканолог Генрих Штейнберг. А человеческая жизнь с вулканной несравнима. Человек вообще неизвестно кто или что… Он и так-то был фекалий безбожный, а советская власть, фашисты и капиталисты его окончательно в ХХ веке испортили. Сбилось человечество с пути, и правят им во всем мире, не только у нас, действительно что, скорей всего, одни полоумные. Потому что нормальный человек править другим не станет, правда, товарищи?

«Ну и что-то слишком серьезно взялся рассуждать мой автор, — вдруг решил Гдов. — Как-то все это слишком теоретично, слишком уныло, скверно. Ведь, с одной стороны, уныние — один из смертных грехов для христианина, с другой — «жизнь опять побеждает неизвестным способом», как утверждал православный абсурдист Даниил Хармс, и победа эта неизбежна».

Гдов тогда чуточку прищурил глаза, как в любимой песне «шестидесятников» на слова Павла Когана «Бригантина поднимает паруса». Павел Коган, если кто из читателей по-прежнему хочет обогатить себя знаниями, был поэтом романтического направления, но, как намекали отдельные «шестидесятники», находился в непростых отношениях с НКВД, в частности, способствовал, поговаривали, временной посадке будущего академика Ландау, сочинившего листовку против Сталина.

Гдов, впрочем, знал — любимым хобби «шестидесятников» всегда были взаимообвинения во стукачестве, которое каждый из них понимал по-своему, как философское понятие «счастье» в рассказе Аркадия Гайдара «Чук и Гек». Даже в сортире ЦДЛ долгое время было написано на внутренней стороне одной из кабинок крупными буквами, но без знаков препинания: «БЕРЕГИТЕСЬ ДРУЗЬЯ ПОЭТ ФИЮРИН СТУКАЧ». Оказывается, и такой поэт был. Гдов такого поэта не знал. Хотя он многих настоящих «шестидесятников» повидал на своем веку, но поэта Фиюрина он не знал.

Совсем еще мальчишкой, юным дарованием, подающим надежды провинциалом попал наш Гдов в самом начале 60-х в Центральный дом литераторов, где серьезные мужчины и женщины пили водку на открытой веранде, непосредственно примыкавшей тогда к резиденции посла исчезнувшей ныне страны ФРГ, Федеративной Республики Германии.

И обсуждали очередной писательский скандал. На парткоме Московской писательской организации рассматривали жалобу Чрезвычайного и Полномочного Посла ФРГ в Москве на то, что в изящно выстриженном садике посла гуляют его дети с нянькой, а пьяные советские писатели на веранде громко ругаются матом. На парткоме воцарилось молчание. После чего кто-то, самый находчивый из писателей-коммунистов, сказал: «Да кто же мог знать, что эти дети по-русски понимают?» (Оживление в зале. Шутки. Смех. Аплодисменты.) Веселая была страна СССР, веселья у нас вообще, и в ЦДЛ в частности, действительно очень много было…

Однако было там и много грустного. Исключали, например, из Союза писателей за роман «Доктор Живаго» поэта Бориса Пастернака, про которого тогдашний «фюрер» страны Никита Хрущев сказал коротко, но ясно: «Пастернака нельзя сравнить со свиньей, товарищи. Свинья — чистоплотное животное, она никогда не гадит там, где кушает, а он нагадил там, где ел, он нагадил тем, чьими трудами он живет и дышит». Пенсионер Никита потом, когда его самого отовсюду выперли, сильно удивился, прочитав, наконец, этот самый роман и обнаружив, что там нет и грамма «антисоветчины», скучно только очень… Александр Галич написал тогда песню со словами «Мы поименно вспомним тех, кто поднял руку», но его и самого вскоре из Союза писателей исключили.

Ну, исключили да и исключили. Эко, казалось бы, дело! Ан нет. «Цыпленки тоже хочут жить», а тогда государство сдуру такое почему-то придавало значение литературе, что любой говенный советский писателишка, «помощник партии», зарабатывал куда больше, чем хороший инженер, не то что сейчас, когда сочинитель фраз и рад бы кому-нибудь продаться, да кому он нужен со своими бреднями и амбициями?

Гдов вспомнил, как его однажды какой-то хрен вызвал на Лубянку свидетелем по незначительному делу одного московского идиота-самиздатчика и спросил: «А вы, собственно, кто такой?» — «Писатель», — подумав, ответил Гдов. «Вы член Союза писателей?» — «Меня оттуда исключили», — скромно потупился мой персонаж, пробывший в описываемой организации ровно семь месяцев тринадцать дней и выведенный за штат в связи с событиями, сопровождающими выход на Западе неподцензурного альманаха «Метро́поль». «Вот. А утверждаете, что писатель», удовлетворенно констатировал гэбэшник.

Ах, все это в прошлом, в прошлом! И нечего это прошлое ворошить, меньше вонять будет! Сказано ведь было всем нам в одной древней книге:

Не ходи на совет нечестивых — Словно прах, они ветром гонимы, На путях грешных дел ты не стой, Помышляй о дороге святой.

Да кто же добрых советов слушается?

Ну, а в то короткое время конца семидесятых, когда Гдов еще в «дом нечестивых» вход имел, сидел он однажды в Дубовом зале цэдээловского кабака с хорошо известным уже читателям Хабаровым, геологом, который с детства обожал Окуджаву и виртуозно исполнял на всех студенческих пьянках песню «Из окон корочкой несет поджаристой». А тут возьми да и сам Окуджава в зал зайди, отчего Хабаров мгновенно ошалел и одичал, от непосредственного лицезрения своего кумира тут же временно сошел с ума и нелогично заявил: «Щас встану, подойду и дам Окуджаве в морду». Однако обошлось…

А если кто все-таки совсем ничего не знает про знаменитый альманах «Метро́поль», то пожалуйте в «Википедию», пока ее не закрыли по случаю Третьей мировой войны. Из двадцати пяти участников «Метро́поля» уж на том свете оказались (по алфавиту) Аксенов, Апдайк, Арканов, Ахмадулина, Боровский, Вознесенский, Высоцкий, Горенштейн, Карабчиевский, Кожевников, Липкин, Сапгир…

Новопреставленная 12 марта 2014 участница «Метро́поля» Инна Львовна Лиснянская, когда ей в доисторические времена Брежнева позвонил из Союза писателей какой-то тип по фамилии Кобенко и велел немедленно явиться к руководству («мы должны прямо посмотреть друг другу в глаза»), ответила ему, что это никак невозможно, потому что у нее один глаз от рождения косит. «Да вы что это себе позволяете так отвечать! — разгневался Кобенко. — Вы понимаете, что стоите на самой низшей ступени литературной лестницы?» — «Вы даже не представляете, какой комплимент мне только что сделали, — серьезно отвечала Лиснянская, которая вообще всегда была серьезная. — Я, оказывается, все-таки имею свое место в русской словесности, хоть и в самом низу ее. А ведь большинство ваших членов вообще никак с литературой не соотносятся…»

Ну, ладно. Хватит о грустном. Лучше еще немного физиологических очерков тогдашних нравов. Сейчас в этот ЦДЛ кто хочешь заходи беспрепятственно. А тогда — строжайше по красным билетам с золотым тиснением «СОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ СССР». Злобная вахтерская старушонка с криком «Вы член Союза?» набрасывалась на не имеющих права посторонних любителей мяса по-суворовски, шашлычка по-карски, лицезрения пьяных писательских харь и соискателей звездных знакомств. Если не справлялась, ей на помощь спешил Шапиро, замдиректора с совершенно лысой головой, как у нынешнего актера Федора Бондарчука. Однажды он тормознул пожилого, хорошо одетого мужчину кавказской внешности. «Я не член Союза», — смиренно признался тот. «Тогда — быстро, быстренько покиньте помещение», — властно скомандовал Шапиро последний раз в жизни. Потому что кавказский нечлен оказался членом ЦК КПСС и членом Президиума Верховного Совета СССР Анастасом Микояном, имя которого и в новой России до сих пор гордо носит огромный мясокомбинат. Тут же налетела и его охрана, которую знатный советский армянин опередил лишь на секунду. Шапиро зашатался от горя. Он допустил самый главный карьерный промах в своей долгой административной жизни. Шапире смерили давление. 220 на 120 — это гипертонический криз. Говорят, что с того дня Шапиру в ЦДЛ никто больше никогда не видел.

Или вот был такой замечательный Геннадий С., детский писатель, таежник и охотник, имевший справку, что он — душевнобольной. И справка эта неоднократно выручала его из различных жизненных передряг, потому что он, возвратившись в Москву из диких российских странствий, шел в ЦДЛ и был там пьян всегда. Однажды он задремал на последнем ряду того самого Малого зала, где теперь стоял в почетном карауле перед гробом Эльвиры Ефимовны Родиной наш Гдов с траурной повязкой на левом рукаве твидового пиджака. А в Малом зале как раз начиналось какое-то очередное писательское мероприятие, и глава Московской писательской организации, «политик немалого ранга» Феликс Феодосьевич Кузнецов любезно обратился к коллеге-литератору: «Гена! Ну что ты так далеко забрался? Садись в первый ряд, мест полным-полно». — «Не могу, Феликс, — застеснялся проснувшийся С. — Боюсь!» — «Да чего ж ты боишься, чудак?» — разулыбался будущий главный погромщик альманаха «Метро́поль». «Боюсь, что обоссусь от восторга, что оказался рядом с таким высоким начальством, как ты», — смущенно пояснил С. Вот и понятно, что без справки из дурдома ему никак нельзя было существовать — и в само́й советской стране, и в ее литературном капище. На элитарном просмотре фильма Чарли Чаплина «Король в Нью-Йорке» он вдруг встал за минуту до того, как погас свет, и обратился к писателям с деловым предложением — купить у него по разумной цене настойку алтайского «Золотого корня», целебного снадобья от главных писательских немощей — геморроя, простатита и импотенции. Торговца Гену вывели.

Новое время — новые песни. Гдов вспомнил Евгения Александровича Евтушенко, чучело которого во дворе Союза писателей сожгли мракобесы. Скорей всего за то, что после неудавшегося августовского коммунистического путча 1991 года он бегал вокруг памятника Льву Толстому, как Буратино, за секретарем Союза писателей Коловым, требуя, чтобы этот коммунистический ретроград немедленно выдал демократической общественности ключи от кабинета оргсекретаря СП СССР, всемогущего Верченки, про которого тихие писательские шепотки в свою очередь упорно утверждали, что он носит чин генерала КГБ.

Молодость, молодость! Гдов вспомнил, что Верченко, который неоднократно вызывал его в этот самый кабинет для промывания мозгов, в новые времена стал малоподвижным благостным дедушкой-пенсионером и, случайно встретив Гдова опять же на каких-то похоронах, тихо сказал ему: «Спасибо, дорогой, что не обосрал меня, старика, в ваших демократических газетах, я ведь знаю, у тебя теперь возможностей много, куда больше, чем у меня было».

«Не стоит благодарности», — только и нашелся ответить Гдов, смутившийся не менее Гены С.

Ну что еще? С годами он понял, что гэбэшник Верченко куда сильнее любой «прогрессивной общественности» презирал официальных советских писателей, прекрасно зная, какое они на самом-то деле есть говнецо. Ведь качественная информированность — это основа успехов любого гэбэшника, взять того же Путина, к примеру. Ведь именно к Верченке, а не к кому иному попадали все эти их писательские доносы друг на друга. Кто что сказал антипартийного, а также клятвы, мольбы о квартирах, дачах, деньгах, машинах, поездках. Путин тут опять не случайно упомянут. Ведь у всех гэбэшников, которые бывшими не бывают, несомненно есть что-то общее. И в этом смысле острота ума и юмор у генерала Верченко, рыхлого толстяка, похожего на американского гангстера, были точь-в-точь того же класса, такими же искрометными, как у нынешнего полковника Путина, жилистого мастера спорта по самбо и дзюдо, автора звучных фраз и афоризмов, проведшего свои лучшие годы среди преданных немцев Германской Демократической Республики. Гэбэшники, надо сказать, своих тоже не жалеют ради дела, субординации или красного словца. Вот, например, Верченко грубо сказанул старому писателю, идейно безупречному фронтовику и, естественно, коммунисту Лазарю Карелину: «Ты нам тут, Карелин, Лазаря не пой, ступай отсюдова! Нам работать надо, а не ля-ля-ля с тобой разводить!» Сказанул в своем кабинете, в присутствии Гдова, ибо Карелин вдруг не по чину влез в воспитательный процесс промывания Верченкой диссидентствующих литераторских мозгов Гдова, обратившись к последнему с нарочитым укором. Давно, давно, дескать, предупреждал он, Карелин, «молодого писателя», что тот катится по идеологической наклонной плоскости, намазанной мылом, и добром это не кончится… Совместная же эта работа Верченки и Гдова заключалась в том, что оргсекретарь по долгу советской службы часами вымогал у Гдова покаянку, а Гдов по статусу русского вольнодумца эту покаянку подписать отказывался и в конечном итоге не подписал. Славные были времена, пропади они пропадом!

Ну и много чего там еще было в этом СССР и ЦДЛ, а только кому это теперь интересно? Кому интересно, например, что Владимир Максимов, будущий злобный враг советской власти, исполнительный директор международной антикоммунистической организации «Интернационал сопротивления», главный редактор крутого эмигрантского журнала «Континент», изначально был советским писателем и служил в ортодоксальном (тогда) литературном журнале «Октябрь» под руководством сталиниста Всеволода Кочетова? И что незадолго до эмиграции он, как с восхищением рассказывали потом очевидцы, напился водки все в том же Дубовом зале, по выходе из которого кричал: «Коммунистов на фонарь!» А правоверный Губарев Виталий, автор книжки о легендарном пионере-предателе Павлике Морозове, тоже был пьян и страшно возопил, нарочито перепутав имена и фамилии: «Товарищи! Все слышали, что ВАСИЛИЙ АКСЕНОВ призывал вешать большевиков!» Молодой Аксенов взял тогда старого Губарева за лацканы его шевиотового пиджака, пошитого в ателье Литфонда на улице Усиевича, приложил к стенке и свирепо пообещал: «Убью падлу, если еще раз возникнешь». Губарев Аксенова зоологически ненавидел и за «Звездный билет», и вообще, но эта простая фраза Василия Павловича прозвучала столь убедительно, что Виталий Георгиевич (Губарев) с той поры, как утверждал Аксенов, обходил его за километр. А Владимир Емельянович (Максимов), говорят, жил на первом этаже и однажды, во время запоя, когда жена закрыла его на ключ и ушла на работу, ухитрился, как рассказывали, продать через окно новенький холодильник. Сплетня эта всегда вызывала у Гдова восхищение.

Хотите верьте им обоим, хотите нет, но В.П. Аксенов рассказывал Гдову, что с А.Г. Битовым, бессменным и всемирно известным президентом Русского ПЕН-центра, познакомился множество лет назад при следующих странных обстоятельствах. Вальяжный московский классик Аксенов кушал в ЦДЛ знаменитую рыбную солянку с осетриной, приезжий из Ленинграда классик Битов в очках зашел в ресторан, подошел к незнакомцу, сел на свободное место, положил голову на скатерть и стал эту солянку аккуратно кушать без помощи ложки, вилки и ножа. Попробуйте как-нибудь сделать нечто подобное для эксперимента, может, и у вас получится…

Да… «Жестокие нравы, сударь, в нашем городе, жестокие!» — говорит персонаж пьесы Островского «Гроза». Такая фраза тоже могла бы стать эпиграфом к этому моему сочинению о ностальгии, хотя у него и так эпиграфов полным-полно, отчего я, Евг. Попов, тоже, как и Гдов, заслуженный работник культуры РФ, дважды член Союза писателей СССР с пятидесятилетним стажем, один из основателей Русского ПЕН-центра, секретарь Союза писателей Москвы, лауреат премий «Триумф», «Венец» и «Большая книга», рискую на старости лет наконец-то обрести репутацию графомана.

Но кто не рискует, тот — это… А назвать такое сочинение следует на самом деле не «Прощание с Родиной», а «Тени забытых предков». Был такой фильм у великого киношника Сергея Параджанова, которого мой персонаж Гдов тоже хоть и немного, но знал, и даже написал в его честь рассказ о том, как один кавказский гомосексуалист влюбился в фальшивую и блестящую крымскую раковину «рапана», найденную им на Коктебельском пляже. Ублажал ее фальшивое нутро французскими кремами и другими вальяжными благовониями, однако негодяйка все же изменила ему, и он погиб, уехав в город К., стоящий на великой сибирской реке Е., впадающей в Ледовитый океан. Сорвался с огромной бетонной статуи красивого мальчика, символизировавшего реку Е., хотя слово «мальчик» в русском языке — мужского рода, а слово «река» — женского. Параджанова эта нелепая история, сочиненная Гдовым, немного развеселила. Он что-то необыкновенно грустен был тогда, в конце 1981 года, перед третьей своей посадкой…

— Давайте прощаться, товарищи, — негромко сказал собравшимся распорядитель похорон, знаменитый поэт А.Д., легкий, сухопарый, энергичный… Который — вы не поверите — в свои 85 лет выглядел лет эдак на десяток помоложе Гдова и до сих пор частенько выступал по радио «Россия» перед благодарной аудиторией, засыпавшей его вопросами о смысле жизни.

«Вот что значит не пить и с детства заниматься гимнастикой», — мельком подумал Гдов уж совсем непонятно о чем.

Аксенов, Астафьев, Ахмадулина, Бакланов, Белов, Быков В., Бродский, Вампилов, Величанский, Вознесенский, Володин, Высоцкий, Глазков, Голявкин, Горенштейн, Горин, Даниэль, Домбровский, Дудинцев, Зиновьев, Лиснянская, Михалков, Можаев, Казаков Ю., Казакова, Конецкий, Кормер, Кривулин, Кузнецов Ю., Максимов, Окуджава, Рождественский, Рощин, Рубцов, Рыбаков, Сапгир, Семенов Г., Семенов Ю., Синявский, Славкин, Солженицын, Солнцев, Трифонов, Хвостенко, Холин, Шатров, Шварц Лена, Шпаликов, Шукшин, Эдлис… Никого не забыл?

Тени забытых предков…

Родина Эльвира Ефимовна…

Гдов наконец-то вгляделся в лицо покойной. Ее лицо было мертвым.

А тогда, в 1979 году, она, старше его лет, наверное, на двадцать, только-только похоронила своего мужа Борю. Который в свою очередь был ее старше лет тоже на двадцать, в юности кулаков раскулачивал, немного посидел в годы «большого террора», работал во фронтовых газетах, а потом, уже во время «оттепели», вдруг взял да подписал несколько «открытых писем» и, продолжая быть коммунистом, стал главным либеральным гуру для писателей, проживающих в районе станции метро «Аэропорт».

Где советская власть устроила им гетто по рецепту Осипа Мандельштама, который утверждал в своей «Четвертой прозе», что «писательство — это раса с противным запахом кожи и самыми грязными способами приготовления пищи. Это раса, кочующая и ночующая на своей блевотине, изгнанная из городов, преследуемая в деревнях, но везде и всюду близкая к власти, которая ей отводит место в желтых кварталах, как проституткам. Ибо литература везде и всюду выполняет одно назначение: помогает начальникам держать в повиновении солдат и помогает судьям чинить расправу над обреченными»…

…Молодая вдова пригласила тогда относительно юного Гдова к себе домой на улицу Черняховского, чтобы «принять в нем участие». Хотя уродом ее никак нельзя было назвать, но была Эльвира Ефимовна собой нехороша — какая-то торговая была ее красота, и голова у нее была совершенно песья. Принять участие в этом талантливом мальчишке, попавшем беду. Бескорыстно предложить ему начисто переписать за небольшие, но все равно деньги невыносимую драматургическую стряпню какого-то советского литературного черта, который в свою очередь и Эльвире Ефимовне посулил «широкую дорогу», если она ему поможет его текст «немножко подредактировать». «Люди должны помогать друг другу, на этом держится мир», — утверждал он.

…начисто переписать кретинскую пьесу литературного бонзы, уже Министерством культуры принятую и оплаченную, где парторг под Новый год развешивал елочные игрушки в одиночестве, дожидаясь возвращения с ледяного спортивного катка усталой, но довольной семьи, состоящей из его жены, простого врача одной из районных больниц, рядовой коммунистки, смело борющейся с бюрократами и наевшими морду чинушами, тянущими страну в прошлое, и временно беспартийной девочки шести лет, смешного такого зайчонка, уже задающего родителям каверзные «сложные вопросы».

Парторг и сам-то был какой-то немного трехнутый, вроде автора этой пьесы и вроде автора этого «сочинения о ностальгии». Наряжая елочку, он рассказывал рождественскому дереву о достижениях советской науки и промышленности, а также о счастливом будущем Советской страны в XXI веке, лет, допустим, через тридцать, например, когда, например, к 1 апреля 2015 года окончательно расцветет советская сторонушка, и из всех кранов вода наконец-то «пойдет настоящая»…

…и его «смешной зайчонок» займет достойное место в преображенном невиданными переменами, златотканом отечественном обществе, где все друг другу станут братья и сестры, но самые такие маленькие-маленькие отдельные недостатки все равно сохранятся, и с ними все равно нужно будет неустанно бороться. Ведь «покой нам только снится», как написал композитор музыки революции поэт Александр Блок, прежде чем помереть в Питере от голода…

Гдов тогда от халтуры вежливо отказался. И западло, и денег мало. А Эльвира Ефимовна спросила: «Чаю хотите или чего покрепче? Коньячку, может?»

И легла, не снимая высоких сапог, на расстеленную кровать, глядя на него в упор, загадочно улыбаясь, как Мона Лиза. Гдов неловко прощался, неловко завязывал шнурки, шмыгал носом…

Тогда ее лицо еще было живым. Сейчас ее лицо было уже мертвым. Гдова озарило. Он понял, что все это значит. Он понял, что значит вообще ВСЕ, но не смог бы внятными словами объяснить, что именно он понял.

Гражданская панихида закончилась, но Гдов по-прежнему тупо стоял, не сходя с места.

— Старик! Как ты думаешь, Третья мировая война будет или уже началась? — шепотом обратился к нему его коллега, бывший сатирик-юморист 16-й страницы «Литературной газеты», ныне, естественно, прогрессивный общественный деятель. И добавил чуть громче: — Слышал анекдот? «Владимир Владимирович, вы и вправду считаете, что русские и украинцы братья?» Путин отвечает: «Конечно! Ведь Каин и Авель тоже были братьями!»

— Пошел ты на [нецензурное обозначение мужского полового органа], пошли вы все на [нецензурное обозначение мужского полового органа]! — вдруг с ненавистью выкрикнул Гдов.

Скандал! И что его так достало на старости лет? Подумаешь! Нервы, что ли, ни к черту, так таблетки принимать надо.

«Прощай, Родина», — мысленно обратился он к любимой, когда крепкие цэдээловские охранники в спецовках выволакивали его за двери.

«Красная стрела» Память о любви

Город над вольной Невой,

Город нашей славы трудовой.

Слушай, Ленинград, я тебе спою

Задушевную песню свою.

Советская песня в исполнении Георга Отса, эстонского оперного и эстрадного певца, народного артиста СССР, лауреата двух Сталинских и Государственной премии СССР, члена ВКП (б) с 1946 года. Сл. А. Чуркина, муз. В. Соловьева-Седого.

Супер, супер, супер гуд.

Я нормально — супер гуд!

Постсоветская песня в исполнении российского рок-музыканта, актера, телеведущего, художника и композитора, лидера групп «Ленинград» и «Рубль», героя документального фильма «Он ругается матом» Сергея Шнурова, им же и сочиненная.

Туки-туки-туки-туки-тук… Ветеран жизни в Советском Союзе и Российской Федерации писатель Гдов никак не может заснуть в поезде Москва — Санкт-Петербург по случаю депрессии, регрессии или профессии.

Около пятидесяти лет назад, когда мне было шестнадцать лет и я учился в 9-м «Б» классе школы № 20 города К., стоящего на великой сибирской реке Е., впадающей в Ледовитый океан, я решил съездить на Запад, которым был всегда для всей России Ленинград, потому что другая Прибалтика — это уже не Россия. В Скандинавию тогда могли попасть только выдающиеся из общих рядов строителей социализма люди, Таллин, Ригу и Вильнюс подарил в 1939 году Сталину его коллега Гитлер, Кенигсберг после Второй мировой войны забрали у немцев за долги, и лишь доступный Питер задолго до безобразного ХХ века построили сами многонациональные российские мужики под руководством пьющего русского царя, прошедшего стажировку в Голландии да и в той же Германии, где его научили танцевать, курить табак, бриться и воевать.

Ой ты, поезд, поезд мой, летишь ты туда и обратно домой. Итальянцы построили в XV веке Кремль, и вот уже много лет он стал новому-старому президенту питерскому подполковнику КГБ Путину родным домом теперь. Сквозь топи блат Петр Первый Питерград потом воздвиг, и если едешь, то там теперь окажешься вмиг.

А что касается «славы трудовой», то я, как только получил паспорт, тут же в конце мая завербовался рабочим в геологическую экспедицию, за что мне в начале июля выдали огромную сумму в 210 рублей 30 копеек, и я тут же поехал в Ленинград, а паспорт у меня перед этим украли на галечном пляже реки Е., где тогда уже построили плотину ГЭС, но еще можно было купаться. Вернее, украли самострочные, но очень красивые брезентовые джинсы цвета «хаки», а вместе с ними и паспорт. Его мне потом ближе к зиме «подкинули» — ведь тогда в России еще не было «нового мышления», демократии и Путина, а был лишь сплошной СССР, и чужие паспорта нужны были только шпионам и диверсантам, а не честной советской шпане, промышлявшей малым. Так что ехал я уже всего-навсего со «свидетельством о рождении», то есть практически без документов.

А был я тогда очень важным и умным, не то что сейчас, когда я окончательно опростился, опустился и одурел вследствие перманентных реалий развитого социализма, плавно пришедшего ему на смену суверенного капитализма с человеческой харей, а также по причине длительного общения с русской литературой, ее представителями и продуктами. У меня тогда напечатали один короткий рассказик в газете «К-ский комсомолец», я был заместителем главного редактора самиздатского журнала «Свежесть», к осени разоблаченного местными властями за безыдейность, буржуазный формализм и публикацию перерисованного с фотографии портрета Бориса Пастернака, разоблаченного четырьмя годами раньше, но, как нам ошибочно показалось, уже прощенного.

Вследствие чего всех организаторов журнала, в том числе и меня, зимой 1962–1963 исключили из комсомола, в котором я отродясь не состоял — ни до, ни после. Чего, очевидно, исключавшим в голову прийти не могло — чтобы кто-то моего возраста, умеющий не только читать, но и писать, не был приписан к их коммунистическому югенду. Поэтому я заслуженную кару принял хладнокровно, хотя и получил на следующий год в качестве дополнительной награды волчью характеристику из школы, не позволившую мне поступить в какой-нибудь престижный филологический ВУЗ страны, вследствие чего я до сей поры имею сильные пробелы в образовании, в частности не умею читать по-древнегречески, а также до 36 лет сильно пил много водки, пива, вина, один раз болел желтухой, три раза женился.

А между Питером и Москвою Россия лежит, с 1917 года мирная на вид. Одни говорят, что в ней обратно темно и не видно ни хрена, а другие — что она обратно надо всем человечеством гора. Новый-старый президент, сваливши из Питера в Москву, тем самым проделал обратный путь этого пьющего русского Петра-царя, однако нам все равно удалось сохранить почти все завоевания Октября. «Красная стрела» — это пространство между Питером и Москвой режет вдоль по волокнам, а не поперек, однако проедет «Стрела», и России шрамы тут же вновь восстанавливает по живому Бог. Вновь красивы красавицы, в лесу растут грибы, на Валдае мужики сдают краденый металлолом, а в городе Клину любому ученику накуриться марихуаны не в лом.

Но все это — в будущем, которое сейчас стало для меня прошлым. А тогда я ехал в дешевом вагоне прямо навстречу Ленинграду в компании таких же, как я, но постарше, милых товарищей, с которыми я и печатал журнал «Свежесть» на пишущей машинке «Москва» в количестве двенадцати экземпляров (четыре закладки). Один из этих товарищей к зиме сдал меня комсомольцам, сказав, что это именно я «вовлек его в такую грязную затею», а другой сначала был исключен из Лесотехнического института, зато потом был быстро-быстро восстановлен и еще быстрее сделал головокружительную карьеру в области досок и фанеры, очевидно войдя в полезный контакт с карающими компетентными органами, чего люди по нынешним временам не только не стыдятся, а даже — наоборот. Более того, многие из начальничков практически гордятся тем, что имеют хоть какое-то отношение к месторождению и прежнему роду занятий нашего нынешнего нового-старого Президента, дай нам всем, в том числе и ему, Бог здоровья и терпения, чтобы окончательно не скурвиться от нашей такой амбивалентной жизни, как на качелях — то вверх, то вниз.

Едем, едем, едем, едем в тусклой электрической мгле, только бы с верхней полки не физдануться внезапно, вдруг снова оказавшись на родной земле (с переломанными ребрами). Едем, едем, едем, едем, а туда или сюда, в принципе непринципиально, не се па, дорогие друзья?

Но я не об этом, я не о том. «Поезд бежал и удваивал скорость…» — пели товарищи, аккомпанируя себе на семиструнной гитаре. Меня поражало все — огромные российские пространства, станции и полустанки, на которых, в отличие от Сибири, уже продавали стаканами вишню, а не кедровые орехи. Я был изумлен, когда питерский студент-проводник, с которым я хотел поговорить об Ахматовой, сказал мне, что таковую не знает, что родом он «пскопской», и похвастался принадлежащей ему дефицитной в те времена семицветной шариковой авторучкой, а также обоюдосторонней пластмассовой расческой с разных размеров зубьями, добавив, что ею, видать, очень хорошо «мандалошек вычасывать».

Мчится, мчится, мчится, дальше мчится «Красная стрела», и опять видно — то хрен, то ни хрена. То рощи, то перелески, то Колчак, то Собчак, то Кобзон, а то и обратно в ушах какой-то тихий неземной колокольный звон. Волки рыщут, оленей едят, олигархи, педофилы, платоны, шизики да физики по тюрьмам сидят, комар завис на стене. Ну что же делать, если нам выпало родиться и помереть в одной и той же горячо любимой нашей стране? Не на Запад же в самом деле всем уезжать, да и кто тогда, граждане, будет Россию окормлять? Да и заграницы на всех не хватит. Ведь заграница маленькая, а Россия большая…

Было и еще много чего интересного и запоминающегося, всего не перечесть, но вот мы уже и в Ленинграде с его Московским вокзалом, различными колоннами, каналами, памятниками, дворами-колодцами, музеями и другими достопримечательностями, полезными для культуры, если кто ее до сих пор любит, а не кичится тем, что новые времена требуют новых старых песен.

Да и в вагонах «Красной стрелы» теперь культурно, не коитус, пьянка или разврат, а уровень обслуживания пассажиров чрезвычайно повысился, чему каждый из нас, как ребенок, рад. Даже злостный оппозиционер, если едет в «Красной стреле», например, то он становится всем другим деловым ребятам, включая депутатов Государственной Думы и членов Совета Федерации, наглядный пример.

В первый же свой питерский вечер я немного оконфузился, но зато еще лучше познал жизнь, в которой должен вариться писатель, чтобы состояться в качестве творческой личности. Но вариться строго определенное количество времени — ведь и суп при неправильной его готовке выкипает, и молоко убегает, и картошка становится клеклой, чего уж тогда говорить о живом человеке.

Конфуз мой заключался в том, что, когда мы с упомянутыми товарищами и старыми, на мой тогдашний взгляд, девушками вышли поздним вечером из ресторана «Кавказский», который тогда помещался на Невском проспекте в подвальчике, я вдруг забыл, что нахожусь в чужом городе, и, попрощавшись с компанией, вскочил в проходящий троллейбус. Дальше я шел по каким-то темным улицам, обнявшись с каким-то бородатым человеком и распевая с ним на пару вечно актуальную песню Б.Ш. Окуджавы «А мы рукой на прошлое вранье, а мы с надеждой в будущее, в свет». Проснулся я с первыми лучами ласкового питерского солнца на территории неизвестной мне автобазы, в кузове неизвестного грузовика, но зато в одиночестве.

Утреннее небо стояло над моей головой. Беспрепятственно миновав сонного вахтера, я вышел на улицу где-то в районе, как я теперь понимаю, Александровской лавры и, осведомившись у встречных о верной дороге, направился в общежитие Лесотехнической академии, где квартировали на койках мои товарищи, а я — на полу. Денег у меня, к моему удивлению, осталось всего 75 рублей, и я снова направился на Невский, но на этот раз не пьянствовать, а покупать книги в том самом бывшем «доме Зингера», увенчанном огромным шаром.

Да и грех зря жаловаться — бунтарей сатрапы пока на расстрел не ведут, а лишь по-отечески им добрых физдюлей дают. Беда, что ПРО ТЕСТО настроения явно будут обратно расти, а ментов, как и заграницы, на всех не хватит, чтоб обратно всех в советский автозак частым гребешком загрести. Беда, что снова и снова все будет, как в кастрюле, закипать, а клерикалу о. Станиславу Кундяеву вместо того, чтоб часами «Брегет» и троюродными сестрами в соблазны митрян вводить, не худо бы и себя, и нас своими прямыми обязанностями пастыря наконец занять и нами руководить. Павших духом утешать, сирым слезы вытирать, богатых от нарушения Божьих заповедей остерегать, а не пляшущих девок-дур казенной метлою гонять, нарушая Конституцию, которая всем нам дана для выполнения мечты, а то снова кругом вокруг обратно одной лишь советской власти обретем зримые черты. Памятник Дзержинскому, например, на Лубянке сдуру заново поставим…

У меня был приготовлен список, который я и зачитал скучающим продавщицам. Там фигурировали имена литераторов, которые я узнал из статьи А. Тарасенкова «За богатство и чистоту русского языка», опубликованной в журнале «Новый мир» образца 1951 года, где он почем зря крыл декадентов, формалистов и антисоветчиков, включая «Бабеля, политическое лицо которого нам теперь хорошо известно». Кроме того, мне очень хотелось прочесть тех моих старших современников, про которых задолго до того, как в декабре 1962-го Никита Хрущев взялся громить «творческую интеллигенцию», писали в разных газетах, что они на ходу отрываются от народа и не берегут заветы отцов.

— У вас есть книги Аксенова, Ахмадулиной, Бабеля, Булгакова, Вознесенского, Евтушенко, Замятина, Зощенко, Пильняка, Платонова, Ремизова, Сологуба, Хлебникова, а также сборник «Тарусские страницы»? — спросил я, косясь на список.

Продавщицы, раскрыв крашеные рты, загляделись на провинциального идиота, и я, согласно их настойчивой просьбе, вскоре покинул негостеприимное книжное заведение.

Однако тут же направился в Публичную библиотеку на Фонтанке, где кое-что из приведенного выше перечня обнаружил и, оставив в залог 50 рублей, честно набрав книг рублей всего лишь на 25, направился в общежитие почитывать. Прямо скажу, что никаких угрызений совести я не испытывал. И не испытываю до сих пор. Во-первых, я за книги заплатил вдвое, во-вторых, у меня на родине в городе К. благодаря мне их перечитали многие, что несомненно сказалось на культуре города и, в частности, на том, что там до сих пор живут и работают такие сильные, известные далеко за пределами региона литераторы, как, например, Эдуард Русаков, а в-третьих, книжки эти с течением лет у меня тоже украли, включая «Тарусские страницы», ставшие нынче невиданным раритетом. «Ни о чем не жалею, ни о чем не мечтаю», как писал поэт Эд Чахлый, тоже участвовавший в упомянутой самиздатской «Свежести».

И пастырю о. Станиславу Кундяеву в глаза новому-старому президенту вовсе не требуется так уж умильно заглядывать, как хозяйскому коту, который колбаску украл, а нужно ему всегда помнить, что он сам немалого ранга — Войск Небесных маршал или в худшем случае генерал. «Одумайтесь, граждане, — должен сказать он с амвона, — и требуйте от власти соблюдения ею же установленного Закона. И вообще — от власти православному желательно держаться в стороне, власть, она и в Африке власть, власть — это навсегда всласть».

Но скажу для поучения молодежи — чтение есть чтение, культура есть культура, а жизнь есть жизнь. Обнаружив, что денег у меня осталось менее рубля, я, наученный аборигенами, направился на станцию Кушелевка разгружать овощно-фруктовые вагоны с теми дарами родной земли, которые она посылала для пропитания ленинградцев.

Работа там была обычная, однако имела свои нюансы. В частности, когда грузчики попросили у начальника по фамилии Китсель немного покушать под водку соленых огурцов, он им грубо отказал, и на следующий день они аккуратно уронили огромную бочку не на старый, предназначенный для этих целей автомобильный баллон, а прямо ребром на асфальт, отчего клепка рассыпалась, бурно потек рассол, но никому за это ничего не было, потому что ввиду классовой солидарности невозможно было определить, кто именно скатывал злополучную бочку по хлипкому деревянному трапу. Бананы там еще были, изображенные в народной песне, исполнявшейся на известный мотив:

Летят перелетные птицы, Гагарин, Хрущев, Микоян. Везут за границу пшеницу, Оттуда везут обезьян.

Яблоки и груши, морковка, капуста, лук и отчего-то очень много украинских слив. Начальник Консовский сказал начальнику Китселю, указывая на меня:

— Че-то у тебя студенты бледные…

— Мяса не жрут ни хрена, — ответил Китсель.

Он был прав. Мы все питались сливами. Я по сговору с шофером каждый божий день заныкивал ему под сиденье пару сливовых ящиков, а за воротами мы с ним вечером делились если не по-братски, то хотя бы поровну. Чудеса! От постоянного поедания слив у одних моих товарищей почему-то случился понос, у других образовался запор, а мне, переполненному счастьем, все почему-то было тогда как с гуся вода. Еще там работали расконвоированные зечки, сшибающие у нас бычки и свободно употреблявшие обороты ненормативной лексики, однако подлинной взаимной близости между нами так и не случилось. Пока сговаривались, пока то да се, их сняли с объекта. А жаль, было бы чем дополнительно похвастаться осенью в школе, а бабенки могли бы забеременеть, стать мамками, им бы, глядишь, скостили срока. Сколько еще в мире всего несправедливого!

Так скоро скажет: «Верую» пастырь о. Станислав Кундяев, а мы ему подпоем: «Товарищ, товарищ, не видно ни зги, и уж нету даже в МЧС теперь губернатора-красавца Сергея Кужегетовича Шойги». С одной стороны — Навальный революцией грозит, Украина, как борщ, бурлит, с другой — ментальный ОМОН уж снова дубинки вострит. Куда, спрашивается, интеллигенту податься? Неужели снова влево-влево-влево, чтобы снова, как Александру Блоку в 1917 году, облажаться?

Однако ведь не только работа, но и Зимний дворец, который Эрмитаж, и Лебяжья канавка, где царь, и Летний сад, где Пушкин, и парк Кирова, и гавань, и Сфинксы, и многое другое, что детерминирует эти мои доброжелательные строки о городе, который попался мне в самом начале моего осознанного земного пути, который (путь), в чем нет сомнения, ведь когда-нибудь и закончится в определенные Господом сроки, как это случилось уже со многими другими — и писателями, и читателями.

Немного новейшей истории. Если бы новый-старый президент, колдун-орденоносец Чмуров с избирательной комиссии, красавица Валентина, справедливый Серега-десантник, другой Серега — генерал в очках, и прочие питерские удальцы все вернулись бы лучше обратно к себе в Питер домой, то-то стал бы рад этому факту русский народ как родной, но столицу бы чтоб тоже тогда забрали они в Питер с собой. Чтобы в Питере обратно была столица, а страной пусть правят — да хрен с ними, не жалко! — все вышеперечисленные лица…

И я бормочу временами, глядя в московское свое окно на ДО СИХ ПОР Ленинградский проспект имени Ленина — вода, вода, вода, небо, небо, небо, мосты, мосты, мосты, люди, люди, люди. Слушай, Ленинград, я тебе спою, а как дальше-то, уж и не помню от надвигающегося, как ночь, старческого маразма. Спою что?

Задушевную, что ли, песню свою?

Или твою?

Или не задушевную, а бесконечную?

Ленинград, Ленинград!

Там я видел дивную картину, когда двое пьяниц подвели к магазину опухшую бабу на распухших ногах, бережно усадили ее на пустой ящик из-под спиртного, дали ей в руки гармонь, баба заиграли «Амурские волны», остальные оборванцы обоего пола принялись танцевать.

Там я посещал своих друзей Владимира Боера и Виктора Немкова, которые нынче стали знаменитыми людьми и асами своего дела, а тогда учились на сценографов в Ленинградском институте театра, музыки и кино, откуда их обоих выгнали. Они снимали комнату в трущобе напротив кожно-венерологического диспансера, рядом с которым зимой продавали тогда из будки горячее пиво здоровым и больным, и мы много спорили тогда о путях развития современного искусства, а также скоро ли накроется медным тазом родная советская власть.

Повторяюсь, но там я явился однажды ранним утром к чинной даме-секретарше в журнал на букву «З», с побитой (случайно) рожей, в рваном кожаном пальто, дыша духами и туманами ночного сидячего поезда, имея в руках записку от В.М. Шукшина, где он предлагал редакции незамедлительно меня напечатать, что, увы, произошло значительно позже по не зависящим ни от кого обстоятельствам. Скорей всего, меня тогда приняли за бомжа, которого Шукшин обнаружил рядом с собой в канаве, но не успел приодеть. Шукшина ведь и самого тогда печатали не «с колес», а со скрипом.

Там я встретил поэта Виктора Кривулина, который сидел на своей службе, если не ошибаюсь, в рекламном отделе санэпидстанции под громадным плакатом, изображавшим отвратительную муху на говне. Была зима. На столе у поэта были разложены соблазнительные и запретные тогда книжные издания — «Архипелаг ГУЛАГ», Набоков, «Школа для дураков». Мы обрадовались друг другу и пошли пить гнусный портвейн в уютную «мороженицу», так в Питере зовут кафе-мороженое. Была зима, 1981 год, и наши простуженные носы не чувствовали грядущего «ветра перемен». Что будет после Брежнева? Брежнев, повторяли мы то, что услышали по «Голосу Америки» от «влиятельного советолога Збигнева Бжезинского».

Там, наконец, у меня любовь была под музыку пластинки Д. Тухманова «На волнах моей памяти», любовь, которая ушла, как и всякая любовь, как и всякая вода, которая всегда уходит в недра. Любовь в коммуналке на двадцать соседей, которые принимали меня, наезжавшего туда время от времени из города Д., что на канале Москва-Волга, где я тогда жил, принимали как осознанную необходимость и даже заставляли мыть в очередь общий коридорный пол, просили взаймы денег, иногда получали.

Ну, а мы бы, когда ЭТИ обратно бы уехали, жили бы в Москве не хуже, чем Чубайс, а кто соскучился по новому-старому президенту, тот иди на вокзал и бери скорей на «Красную стрелу» аусвайс. Приедешь в Питер, останешься довольный, выпьешь пива с семипалатинской колбаской, пойдешь с Московского вокзала в Русский музей, кунсткамеру или даже в Эрмитаж аж, и тогда совершенно не страшны станут новому-старому президенту и его присным эпатаж, революция и саботаж.

А что может быть сильнее любви? И хотя я не начальник и не вождь, но в нашей стране непонятной демократии нынче ведь всякая шушера имеет право высказываться, отчего и я ляпну, что сильнее любви лишь память о любви — к местности, городу, книге, женщине. Так меня научил мой Ленинград, а если вы нам с Ленинградом не верите, то спросите об этом, когда увидитесь, у жившего в Питере на Кронверкской улице Горького, автора поэмы «Девушка и смерть», или осведомитесь у того же Сталина, который, как известно из клеветнической песни «Огурчики да помидорчики», питерского Кирова убил в коридорчике, но перед этим начертал на полях горьковской поэмы, сделав всего лишь одну орфографическую ошибку, «ЛЮБОВ ПОБЕЖДАЕТ СМЕРТЬ».

А мы в Москве уж как-нибудь сами с усами древнее Благочестие снова предпочтем, и часы «Брегет», несмотря на то, что они стоят 30000 $, обратно на свалку Истории снесем. Допетровская Русь — это будет наш идеал, потому что и безо всяких там кунсткамер, Сколковых, Митьков-Ведмедей, Петриков, Грызловых хватит на всех хлеба, водки, пеньки, нефти, электроэнергии и ватных одеял. Экологию разрулим, воровать опять будем всего лишь 2–4 процента (в зависимости от текущего момента). В Сибири запретим строить ГЭС, заново высадим лес, и тогда Россия обратно вознесется до небес. И никакая «мировая закулиса» нам тогда не будет страшна, и я верю, что минует тогда Земной шар Третья мировая война. Нечистая сила, хитрожопые морды, суки, все отвались!

Мы начинаем новую жись.

…Заработав денег на обратную дорогу, купив себе модную красную рубаху, усталый, но довольный появился я 1 сентября 1962 года на пороге родной школы.

— Чего это вы, Гдов, так вырядились? — брезгливо сказала мне классная руководительница по прозвищу Тетя Клепа. И добавила, желая малость поглумиться за мой счет: — Дурак красному рад, да?

Я внимательно осмотрел ее и тихо сказал:

— Никогда так больше не говорите, вас могут неправильно понять в смысле нашего красного флага и посадить в тюрьму на долгий срок. А рубаху я привез из города-героя, колыбели революции Ленинграда, где все в таких рубахах ходят.

— Прямо-таки и все? — подбоченилась Тетя Клепа, глядя на меня поверх очков.

— Все, все, — успокоил я ее.

Туки-туки-туки-туки-тук… Остановка. Тишина. ГРЯЗНЫЙ ГОЛОС: «Слезайте, граждане, приехали, конец, хана. Ваша так называемая Родина действительно выпита до дна».

Мир и их праху тоже. Суровой Родины и строгой Тети Клёпы. Все мы должны друг друга простить, хотя это и невозможно. Простить, простить, простить, а иначе всем, всем, всем — поняли? — никогда больше не жить.

Но — нет! Рано, граждане, отходную ныть, когда колокола и колокольцы вновь на перроне тихим колокольным звоном звонят с приказом, чтобы нашей родине вечно быть. Туки-туки-туки-тук… «Красная стрела» опять вперед туда-сюда-обратно лети! Эх, Россия ты, родная до боли, мать твою ети!

Вечная наша победа

Вечная наша победа

Что ты заводишь песню военну

Флейте подобно, милый Снигирь?

Гавриил Державин

— Разнесу деревню на …

От конца и до конца.

— Сын, не пой военных песен.

Не расстраивай отца.

Фольклор

Враг отступает. Мы победили.

Думать не надо. Плакать нельзя.

Семен Липкин

Гдов и Хабаров сидели перед телевизором и ждали, когда начнется Парад Победы.

Если кто еще не знает, то оба они — мои давнишние персонажи, знаменитые, можно сказать, хотя и поменьше, чем сам я, старый литератор Попов Е.А., один из основателей Русского ПЕН-центра, дважды член Союза писателей, получивший российскую независимую премию поощрения высших достижений литературы и искусства «Триумф» за выдающийся вклад в отечественную культуру, заслуженный работник культуры РФ, инвалид 3-й группы. Да.

Мужики эти родились сразу же после Второй мировой войны с фашистами и прожили долгую, поучительную, счастливую жизнь, окончив в 1968 году Московский геологоразведочный институт им. С. Орджоникидзе, выдающееся учебное заведение, из которого вышли и другие видные люди страны. Например, член Общественной палаты Российской Федерации, главный редактор газеты «Московский комсомолец» Павел Гусев. Или Сергей Кургинян, политический мужчина, которого можно увидеть по телевизору. Или даже сам высокоорганизованный бывший спикер Совета Федерации Сергей Миронов, недавно предложивший считать журналистов пособниками террористов, если они неправильно освещают события, связанные с тем, что всех нас периодически взрывают и скоро, видать, совсем взорвут. Он, впрочем, вроде бы учился в каком-то другом геологоразведочном институте. В Питере, что ли? Только сейчас выяснилось, что многие и многому выучились в Питере.

Хотя давненько не работают по специальности, равно как и мои персонажи. Ведь мой Гдов имеет титул «литератор», а Хабаров уж много лет скромно указывает в анкетах «безработный», хотя сразу же после так называемой перестройки владел гостиницей на Чудском озере, тремя новенькими советскими джипами «УАЗ-469», буровым станком «ЗИФ-650», автомобилем «Опель Аскона» и двадцатью бараньими полушубками, списанными по случаю попадания молнии в склад возглавляемой им геологической партии на реке Нижняя Тунгуска, где всегда было пусто и дико, а теперь вроде намылились строить Эвенкийскую ГЭС, как будто мало им изгаженной Ангары, изнахраченного Енисея.

И если кто-либо из креативной, продвинутой молодежи, увидев эти мои разгонные строки начнет недовольно цыкать зубом — дескать, надоело читать про всех про этих советских, что жизнь, дескать, коротка, а музыка прекрасна, то я отвечу — именно для того, чтобы еще раз утвердить ПРЕКРАСНОСТЬ ЖИЗНИ, я и сочиняю этот рассказ. А вы думали, для чего-нибудь еще?

Увы, гостиницу у Хабарова бандиты сожгли еще до второго коммунистического путча, а все остальное свое движимое и недвижимое имущество, за исключением «Опель Асконы» 1985 года рождения, он профучкал еще до дефолта 1998-го. Мы, понятно, не можем числить его среди олигархов, некоторые из которых уже сидят в тюрьме, зато другие не сидят, но и бедняком его считать — глупо, хоть и ухитрился он застрять в коммуналке посреди разлитого капитализма. Бедняк, на наш взгляд, лишь тот, кто беден духом. Да. Ведь сейчас, когда цивилизованное человечество уже разменяло первый десяток третьего тысячелетия от Рождества Христова, чего-нибудь покушать, попить, надеть у пролетария всех стран найдется везде, даже в Африке или Эвенкии, куда все это тут же привезут, коли сильно запонадобится. Хабарова радовал его старый «Опель»: машина мало кушала бензина, хорошо бегала, была экономична в ремонте, нечего Бога гневить. Хабаров на «Опеле» бомбил from time to time[7], как кто-то совсем глупый написал в визовой анкете, отвечая на вопрос «SEX».

Гдов тоже полагал, как Хабаров и Лев Толстой, что царство Божие внутри нас. Ему очень нравилось, что он вдруг незаметно дожил уже до пенсии и ему теперь не надо строить никаких планов своего дальнейшего существования, в частности, мечтать о Нобелевской премии. Не нужно огорчаться успехам более денежных коллег, шестерить у сильных мира сего, юлить перед издателями-буржуинами. То есть крутиться все с той же, как при коммунистах, целью — материальной стабильности и статуcа в высшем обществе, хоть бы оно, пускай, целиком состояло из чертей. Гдов лишь одного опасался, что подобный его взгляд на действительность совпадает с буддистским, и это противоречит православию, под мощной и доброй дланью которого писатель возрос. «Буддист крещеному не помеха», — сказал ему как-то Хабаров, но он тогда ему не поверил.

И вот сидят они теперь, значит, перед телевизором, ждут, когда начнется Парад Победы. А в каком году и когда точно все здесь описываемое происходит, я вам, извините, не скажу, потому что это — неважно. Ну, может, даже и не в нынешнем, 2015-м.

И вы, конечно, можете мне не поверить, полагая то, что сейчас прочитаете, литературным бредом, но я вынужден добавить для торжества справедливости мифологического реализма, который является моим кредо, который я изобрел и исповедую. Да. Следующую добавить реалистическую деталь: за ними следили из летающей тарелки маленькие зеленые ее обитатели, не то враги, не то друзья, о чем мои постсоветские старики даже и не подозревали. Доверчиво, ох доверчиво наше поколение! Отчего и пролетело, как фанера над Парижем!

Ну, а если у вас, дорогой читатель, нет принципиальной веры в существование пришельцев, как, например, у красноярского ученого Полуяна, который считает, что НЛО сделано в Пентагоне, как Луна в Гамбурге, то представьте себе, что вы сами вместе с товарищами по бизнесу управляете этим неким инопланетным механизмом, фланирующим вдоль земли в поисках утраченного чего-нибудь любопытненького, чего теперь начисто лишены не только другие межпланетные цивилизации, но даже и некоторые «продвинутые» земные сообщества, сами знаете какие. Ну, те самые, где политкорректность расцвела махровым цветом. У которых теперь есть практически все. У кого свобода, у кого демократия, у кого максимальный холод зимой ноль градусов, у кого президент негр, у кого королеву оштрафовали, что неправильно парковалась, у кого однополые браки разрешены.

И вот вы зависли над окошечком одним желтеньким, где сидят перед теликом два вышеописанных мужика, а на столе у них всё, что необходимо в данный исторический момент старому русскому, — початая бутылка «Путинки», «Аква» без газа, капустка, грибочки, соленый огурец, разделанная селедка, хорошая вареная колбаска, икра «минтая», картошечка «в мундирах», уже остывающая, сыр «Российский» белорусского производства, много еще чего дельного для выпивки, закуски и долгой беседы.

Ибо жены этих мужчин уже уехали «на майские» в Будапешт, да там и остались, пользуясь всенародностью праздника Победы, хорошим отношением венгров к русским, пока еще действующими шенгенскими визами. И вовсе не для того, чтобы пьянствовать, вертеть хвостом или, упаси Боже, остаться навсегда, а с благородной целью красоты — принятия процедур в лечебной купальне с горячими минеральными водами, которых множество в этом славном городе и куда им спроворила билеты с дискаунтом их близкая знакомая, которая раньше их освоила эту жемчужину Дуная и уже вышла здесь замуж за венгра-вдовца. Да. Чтобы вернуться после праздников «усталыми, но довольными». Штамп, конечно, но точнее вряд ли скажешь… о кративном состоянии русского человека… в начале XХI века. Да.

Зависли вы, значит, жадно внимаете дивной, но пока что малопонятной инопланетянину информации, поставляемой вам двумя этими земными существами, сидящими перед телевизором в ожидании Парада Победы.

…И тогда один из них, а именно Хабаров, вдруг сказал после непродолжительного молчания, связанного с тем, что оба они закусывали после принятой рюмки.

— Ты переключился бы на первую программу.

— А че на первую, когда по всем программам будут гнать одно и то же, — ответил ему Гдов.

— Ну, ты уж это так не шурши, как оппозиционер и «пятая колонна», что «по всем каналам», как при тоталитаризме, — окоротил его Хабаров, и Гдов во избежание недоразумения тут же признал свою вину, которая вскоре подтвердилась тем, что при переключении ящик показал, как смелая и красивая женщина в шутку судит на глазах заинтересованной общественности своего бывшего мужа, который дал ей при разводе слишком мало денег.

— Долго они… еще там будут …, — с употреблением непристойных слов сказал «безработный».

— Да куда ты спешишь, как голый, — возразил ему «писатель», употребляя такого же сорта слова. — Сядь, выпей, закуси, как человек. Сидим ведь в кои веки, как люди, а не как… Косил всю жизнь от армии, а теперь ему парад, видите ли, подавай!

— Я косил? — вскинулся Хабаров. — Да я по экспедициям. У меня отсрочка. Я на пенсию вышел раньше, потому что у меня допуск к секретам был и полевого стажу туча лет.

— Ну да. «Сырая тяжесть в сапогах, роса на карабине». «Мы геологи оба с тобой». Ты помнишь, как нам военные билеты выдавали, где было написано, что каждый из нас уже теперь «младший инженер-лейтенант»?

— Ну, помню.

— Тогда ты должен помнить, если у тебя, конечно, не избирательная память, ролевое сознание, что всю ночь перед этим мы кутили с твоей наложницей Изюмкиной и ее подружкой. Забыл, кстати, как ее зовут.

— «Квадрат» ей было прозвище, твоей Людочки, — подчеркнул Хабаров. — У ней муж потом нырнул по пьяни с моста в сибирскую порожистую реку и шею свернул на мелководье.

— …И мы утром надели темные очки, чтобы скрыть выражение красных глаз, а нам полковник Белых говорит: «Вы почему опоздали на торжественную часть почти на час?» — «Как так опоздали, когда мы пришли раньше на десять минут? Сейчас без десяти одиннадцать, мы и пришли». — «Не раньше на десять минут, а позже на пятьдесят. Вам во сколько был объявлен сбор?» — «В одиннадцать». «Не в одиннадцать, а в десять». — «Как так в десять, когда в одиннадцать?»

Помолчал тогда Белых и спрашивает меня: «А почему от вас, студент Гдов, водкой несет?»

— Точно, — оживился Хабаров. — Ты ему тогда совершенно справедливо воткнул: «Во-первых, я уже не студент, а молодой специалист. А во-вторых, я даже и не знаю. Может, оттого, что я перед выходом из общежития стакан на грудь принял?»

— Ответил в рамках торжества справедливости мифологического реализма, — сказал польщенный Гдов, по-прежнему не забывая употреблять в своей речи те самые слова, которые я, согласно новым установкам, отказываюсь, во избежание неприятностей, изображать на бумаге. — Ну, а как у нас этот Белых забегал, помнишь? Как…

(Отказываюсь, отказываюсь. Кому надо, тот сам догадается и мысленно вставит необходимое, но утраченное туда, где это по его жизненному опыту требуется.)

— Не-а. Не помню.

— Мы ж на него тут же наехали, что он нам в военные билеты записал, будто мы геофизики, вместо РМРЭ — Разведка Месторождений Редких и Радиоактивных Элементов. Белых заблеял, что, дескать, это не имеет значения, а мы ему жестко — это сейчас не имеет значения, а начнись война с врагами, нас пошлют на фронт заниматься геофизикой, а мы-то вовсе и не геофизики, а разведчики недр. Вы нас что, под трибунал хотите подвести?

— Поплыл тогда Белых, даром что военный, — подытожил Хабаров. — Вместо того чтоб нашу наглость окоротить, стал лепить, что, дескать, ошибка будет выправлена в дальнейшем на первых же военных сборах.

— Ага, прямо щас, полетел я к ним на крыльях бога войны Марса на эти их сборы! — злобно высказался Гдов.

— Так что вовсе и не я от армии косил, а, наоборот, ты, — вставил Хабаров.

— А я этого, между прочим, не отрицаю, но прошу меня понять правильно, — не то завелся, не то снова закривлялся Гдов. — Я всерьез полагаю, что принес Родине пользы гораздо больше, чем если бы шатался по этим самым сборам, которые, кстати, чрезвычайно любил посещать поэт Лева Таран, помнишь его?

— Как не помнить. Он у меня свидетелем был на свадьбе, когда я второй раз фиктивно женился для московской прописки. Он врачом-психиатром вроде где-то служил?

— На спецскорой. Не на той, которая мирных диссидентов по заказу гэбухи в дурдома таскала, а где действительно был риск. Ты, например, по белой горячке всю мебель топором порубил, как юный Олег Табаков в том старом советском спектакле, который против мещан и вещизма, а Левка вынужден под твой топор тоже идти, потому что ему за это деньги платят. Понятно, что он на военных сборах кайфовал, получая ни за что ни про что все сто процентов средней зарплаты, которая, кстати, у него была — о-го-го!

Помолчали.

— Хотя для тех, у кого полушубки от молний горят во время затяжных дождей, эта сумма, может, и не такая уж весомая, — поддел Гдов товарища, но тот никак не среагировал. — Лев утверждал, что их в Дмитрове собирал военкоматовский офицер, который вез их в Лобню двадцать минут по Савеловской дороге, где они в Лобне пьянствовали целый день в пристанционном шалмане, после чего, поддерживая друг друга, возвращались в Дмитров.

— Ну, а тебе кто мешал получать сто процентов средней зарплаты? — наконец встрепенулся Хабаров.

— Во-первых, у меня средняя зарплата была тогда, когда я покинул геологию, восемьдесят рублей без командировочных. А во-вторых, я ж писатель, я писать хотел. Что и делал. Да и войны не было аж до самого Афганистана в 1979-м, когда я стал уже для всяких военных дел староват. — Гдов вдруг воодушевился: — Мне повестки пачками приходили, и я на них писал сверху химическим карандашом намусленным «САСЕДА НЕТУ ДОМА, У КОМАДИРОУКЕ». Это чтоб «уклонение» не пришили. Один раз мы с Левой водку пили, стихи читали. Ему до дому далеко было пилить, он у меня остался, и мы друг друга разрисовали шариковой авторучкой. Кресты там, купола, «НЕТ В ЖИЗНИ ЩАСТЬЯ». Утром рано-рано звонок в дверь, я спросонок штаны только натянул брезентовые, которые мне когда-то в урановой шахте на Алдане выдали. Пацанчик стоит, выпучив зенки на мои «наколки», бумажку мне протягивает из военкомата. Я ее прочитал, тут же возвратил ее ему и скомандовал: «Пшел на!» Он и покатился у меня вниз по лестнице.

— Нашел чем хвастать, — упрекнул его Хабаров.

— Я не хвастаюсь, но тогда каждый кто как мог, так и отмазывался. Я помню, Павлика, тюзовского актера, хотели было загрести, так он по сценарию упомянутого доктора целый спектакль на сцене сыграл. У него вдруг начался на сцене приступ эпилепсии, и пена от стирального порошка фонтаном пошла, забило его, заколотило по всем правилам этой болезни. Сложная вещь, а я просто… это… повестки, говорю, просто игнорировал, как мог.

— И что же, тебя за все время так ни разу и не попутали?

— Были проблемы, когда я с места на место переезжал и нужно было сниматься с учета и вставать на учет. Мне один раз даже в деле написали: «Не является по повесткам в военкомат». Однако написали карандашом, — Гдов опять употребил неприличное слово, а я опять его употреблять не стану, — написали, а я все резинкой стер, пока листал. Хотя один раз чуть-чуть уже был, на грани, можно сказать, — чуть погрустнел Гдов и поежился от пережитого.

В телевизоре между тем много чего было хорошего. Выступали и говорили о борьбе за мир русский и еврейский священники, мусульманский муфтий, ксендз, лама, пастор и атеист. Известная на всю страну певица спела песню про то, как в землянке топится печка, но этот номер ей даром не прошел, друзья осудили ее наглый вид, дурные манеры, попсовый стиль соответствующими этому моменту словами. Да.

— Один раз только чуть не погорел с концами. — Гдов оторвался от лицезрения толстых ляжек певицы и наполнил пустые рюмки. — Дверь открываю, там офицер стоит с красной повязкой, с ним два решительных солдата с каким-то холодным оружием. Заставили в книге расписаться и вручили пакет с сургучной печатью, хотя я поначалу хотел втюхать им, что я — не я. Не прохляло! Так ты представляешь? В день, когда мне идти на эти самые сборы, у меня температура тридцать девять, простудой губы обметало, в груди — хрип, в организме — грипп. И все, клянусь тебе, натурально! Ну, я участкового врача вызвал, и опять «Прощай, оружие», как у писателя Хемингуэя. Ты мою тетю Иру помнишь, царство ей небесное? Которая до девяноста с лишним дожила, такая старушка сухонькая, помнишь? В городе К., стоящем на великой сибирской реке Е., впадающей в Ледовитый океан, когда мы в этом городе с тобой вместе подвизались после института?

— Помню, конечно.

— Слава богу. Так вот я ее направил в военный офис через неделю с бюллетенем. Она потом года два кому могла рассказывала, как пришла она туда в военкомат и для начала расплакалась. «Что, матушка, плачешь?» — спрашивает ее «видный военный». «Племянник, племянник мой! Он ведь сирота. Ни отца у него, ни матери нету, мать прошлый год схоронили. А он гриппом заболел». — «Да ты не волнуйся, родная. А пройдем-ка лучше в мой кабинет, постараемся помочь твоему горю».

Ее и провели куда-то как мать героя. Хотя, повторяю, Вторая мировая война к тому времени уж почти тридцать лет как закончилась, а до Афгана еще далеко было, не говоря уже о Чечне, Югославии, Украине. Ну, а я за день до кончины сборов пришел, и они мне там говорят: «Сходи, мужик, хоть на один день позаниматься, из автомата пострелять, а мы тебе все сборы запишем». — «Нет, — говорю, — мне совесть гражданина СССР не велит таким обманом заниматься. В следующий раз — с нашим удовольствием». Тут-то я из города К. и смотался в Дмитров, где отвечал на повестки химическим карандашом. А уж когда обменял с доплатой свою четвертушку барака в Дмитрове на комнату в московской коммуналке, где проживал мой обменщик, кандидат химических наук и поэт Лиоша, которого участковый грозился выслать как тунеядца за 101-й километр, так мне совсем стало легко на сердце. У меня девица в военкомате спросила домашний телефон, а у меня его якобы нету, потому что я только что обменялся. А служебного у меня тоже нет, потому что я писатель. И показал ей членский билет Союза писателей СССР, откуда меня, как ты знаешь, к тому времени уже вышибли за альманах «Метро́поль». Так и перебился кое-как до старости. Смешно! Мне уже сороковник стукнул или больше, когда вдруг нахожу в ящике повестку из военкомата. Настороже, конечно, но там написано «в связи с присвоением очередного воинского звания». Ладно, пришел. Там сидит за барьером хрен очкастый, я к нему подхожу, а он мне: «Куда? Выйдите за дверь и представьтесь». Ладно, думаю, незачем хипиш по мелочам подымать. Вышел, вошел, доложился, что младший инженер-лейтенант пред его ясные очи явился, он поморщился, что я как-то не так это говорю, и вдруг тоже встал, руки сделал по швам и торжественным голосом мне объявляет, что приказом какого-то там неизвестного мне Главнокомандующего мне присвоено очередное звание уже не младшего, а просто лейтенанта. Я не знал, что сказать, и ответил: «От души спасибо», отчего очкастого аж перекосило, и он закричал, что следует отвечать: «Служу Советскому Союзу». Ну, я говорю: «Служу Советскому Союзу, до свидания». И направляюсь к дверям, а он мне опять: «Куда?» Ну, тут уж я хотел было ответить ему про «верблюда» или что иду к коту на… Однако вовремя сдержался, и правильно, потому что он снова встает, руки по швам и снова читает от Главнокомандующего, что я уже «старший лейтенант». Тут я уже, поднаторев, громко кричу, что «служу Советскому», естественно, Союзу, а не американским империалистам или израильской военщине. Ты не поверишь, но эта процедура и еще раз повторилась. После чего я вышел из этого военкомата капитаном.

— То есть как это капитаном? — заговорил наконец Хабаров, полностью завороженный увлекательным рассказом товарища. — А почему же тогда я всего-навсего старлей?

И голос «безработного» при этом предательски дрогнул.

— Да потому что, ты же сам сказал, что всё шамонался по всяким там экспедициям, отсрочка у тебя была. Вот и прошляпил ты, браток, свою военную карьеру. Смирно, товарищ старший лейтенант! Вольно! Можете садиться, мать вашу! У нас там выпить-то есть что еще?

— Есть немного, — сказал Хабаров.

— Нам много и не надо, старлей. Доложите обстановку. Этот парад когда-нибудь начнется или его не будет никогда?

— Да пошел ты! — успел сказать Хабаров, потому что зазвучали вдруг фанфары, а вслед за ними раздался парадный бой курантов на Спасской башне Кремля, расположенной на самой главной площади страны.

Диктор телевидения сказал:

— Праздничное прохождение армейских колонн одновременно началось в двадцати восьми населенных пунктах всей России, а также в Севастополе, в штаб-квартире нашего Краснознаменного Черноморского флота. Все, что вы сейчас видите, транслируется не только по телевидению, но и на специальные мониторы, установленные на главных площадях множества городов.

— Всей России главные площади множества городов… Севастополь… — как эхо повторили Гдов и Хабаров.

— Более чем в шестидесяти городах пройдут сегодня торжественные шествия войск. В них примут участие более ста тысяч солдат и офицеров. Ровно в двадцать два часа по московскому времени во всех этих городах, вне зависимости от того, в каком часовом поясе они расположены, начнется артиллерийский салют, насчитывающий тридцать орудийных залпов.

— Более ста тысяч солдат и офицеров вне зависимости от расположенности часового пояса, — снова отозвались они.

— Военный парад на Красной площади соберет в общей сложности более десяти тысяч военнослужащих, почти сто шестьдесят единиц боевой техники, над центром столицы пролетят сто двадцать семь самолетов и вертолетов.

— Мощно! — не удержались друзья.

— И, пожалуй, самое главное. Мы пригласили в столицу солдат и офицеров иностранных армий. Это военнослужащие из состава воинских частей и соединений стран — союзниц антигитлеровской коалиции. Вот идут авиаторы из легендарной французской эскадрильи «Нормандия — Неман», бороздившей боевое воздушное пространство вместе с нашими летчиками, представители соединения сухопутных войск США, которое участвовало в открытии Второго фронта и знаменитой встрече на Эльбе. Вот гвардейцы элитного Уэльского полка Великобритании, которые тоже покрыли свой полк неувядаемой славой на полях сражений Второй мировой войны. А вот марширует рота почетного караула Польши, представители армий Союза Независимых Государств.

— Поляки — да! СНГ — да! — тихо восхищались Гдов и Хабаров.

— И, наконец, здесь наши российские ветераны. Слава им! Вечная слава!

Лица людей. Стариков и старух. В военном странном обличье. Боже. Дожили, бедные, до Апофеоза. Сколько всего было. Революция. Гражданская. НЭП. Колхоз. Посадили. Сажали. Стучали. Беломор. От Москвы до самых. Сталин. Хрущев. Кукуруза. Леня-лентяй. Дорогой наш Ильич № 2. Афган. Перестройка. Чернобыль. Чечня. И дальше, и дальше, и выше, и выше, все ближе, все ближе. Взрыв на Лубянке, взрыв в Дагестане. Далее где? Далее что? Далее куда? «Горит-горит село родное! Горит вся родина моя!»

— Ты что же это плачешь, дурашка? — спросил Хабарова Гдов.

— Жалко их и жалко нас, — всхлипнул Хабаров. — У всех других все есть. У кого свобода, у кого демократия, у кого политкорректность, у кого максимальный холод зимой ноль градусов, у кого президент негр, у кого королеву оштрафовали, что неправильно парковалась. И почему у них есть все, а у нас лишь наша Победа? И ведь никто, никто, никто в этом не виноват. Ни один человек! И одновременно все мы вместе виноваты.

Слеза готова была сорваться и со щеки Гдова. Да. Он тоже готов был заплакать. Он и заплакал. Слеза тоже сорвалась с его щеки. Да.

— Что это с ними? — тревожно переговаривались друг с другом маленькие зеленые обитатели летающей тарелки. — Вы, коллега, что-нибудь поняли? Вы поняли, ОТЧЕГО они заплакали? Вы поняли, отчего плачут они, постаревшие циники и пацифисты, которые всю жизнь, как могли, сторонились войн и оружия, издевались над военными?

Ну, а если у вас, дорогой читатель, по-прежнему нет принципиальной веры в существование пришельцев, как, например, у красноярского ученого Полуяна, который считает, что НЛО сделан в Пентагоне, как Луна — в Гамбурге, то представьте себе, что вы сами вместе с товарищами по бизнесу ломаете голову над тем, как же это такое может быть все вместе да вдобавок искренне, от души, которой теперь начисто лишены не только другие межпланетные цивилизации, но даже и некоторые «продвинутые» земные сообщества, сами знаете какие. Ну, те самые, где политкорректность расцвела махровым цветом и так далее.

— Да не волнуйтесь вы, граждане инопланетяне или как вас там, — приходится встрять в такое темное дело мне, автору всех этих и других строк, старому литератору Попову Е.А., одному из основателей Русского ПЕН-центра, дважды члену Союза писателей, получившему российскую независимую премию поощрения высших достижений литературы и искусства «Триумф» за выдающийся вклад в отечественную культуру, заслуженному работнику культуры РФ, инвалиду 3-й группы. — По разным ведь причинам могут плакать люди. Например, вовсе не оттого, что у них в данный момент выпивка заканчивается. Люди плачут, жизнь уходит, всех жалко, а вы возьмите да сотворите им какое-нибудь мелкое чудо. То есть они и сами, конечно, могут себя обслужить, не нищие, но встретиться с чудом ведь всякому приятно, такая встреча способствует хорошему настроению, сушит слезы, гонит прочь печаль.

И вы, конечно, можете мне не поверить, но мелкое чудо случилось. Пустая бутылка «Путинки» сама собой наполнилась до краев, «Аква» без газа запузырилась, траченая селедка заново обросла рыбьим мясом, картошечка «в мундирах» вновь взялась исходить паром. Да.

— Выпьем за победу, — говорит Гдов.

— За нашу победу, — уточняет Хабаров.

— За вечную нашу победу, — резюмирую я.