В Москве новое поветрие: открыли молодежные кафе. Меня вызвали в райком комсомола и сказали: «Ты будешь председателем Совета кафе „Марсиане“». И я стал председателем. Быть председателем интересно. Во-первых, ты все время встречаешься с людьми. Во-вторых, у тебя есть место, где можно провести время вечером. В-третьих, это почетно, потому что в Москве всего два молодежных кафе, и ты один из двух председателей…
У меня был свой столик в углу. Там я сидел каждый вечер, давал советы активистам, разрешал возникающие споры и беседовал с отдельными посетителями, желающими узнать то или се. Играл джаз, танцевали влюбленные, буфетчица Люся улыбалась мне иногда из-за своей стойки.
Однажды в кафе вошла небольшая свора молодых людей. Их было человек восемь. Швейцар и гардеробщик (в одном лице) со странной фамилией Патефонов сурово посмотрел им вслед и сказал члену Совета Лене Синельникову:
— Ты гляди за ими, рожи у их уж больно не того… Понял?
Молодые люди заняли отдельный столик и раскрыли принесенный с собою чемодан. Он был доверху набит бутылками коньяка.
Со своего наблюдательного пункта я видел все это, видел, как один из них, бледный малый, быстро налил из двух бутылок по полному стакану каждому. Юноши крякнув выпили и тут же налили по второму.
Член Совета Леня Синельников, посуровев, уверенной походкой подошел к столику с нарушителями:
— Молодые люди, — сказал он, — вы нарушаете правила поведения в нашем молодежном кафе «Марсиане». Я прошу вас немедленно прекратить попойку и сдать этот злополучный чемодан нашему швейцару и гардеробщику Патефонову.
— Иди отсюда, гад, — ответили ему за столом, — а то щас получишь по харе. Понял, морда?
Леня Синельников, учтя вышесказанное, угрожающе сказал:
— Хорошо… — и направился к моему столику.
Я приготовился к докладу.
— Толя, — сказал Леня, — там сидят хулиганы. Они пьют водку и оскорбляют меня. А я сегодня дежурный член Совета.
— Хорошо, — сказал я, — что ты предлагаешь?
— Я предлагаю немедленно вышибить их из нашего кафе. Это гады какие-то, — сказал обиженный Леня.
— Хорошо, — сказал я, — скажи им, что мы решили попросить их вон…
Со стороны столика, за которым сидела напивающаяся свора, раздалось нестройное пение…
Официантка Люся из-за своей стойки укоризненно посмотрела на меня, как будто я виноват, что они орут и не слушают добрых советов Лени Синельникова. Я ощутил себя членом коллектива. Я встал, подошел к их столику и сказал, глядя в глаза бледного малого:
— Вас предупредили, вы не послушались. От имени вверенного мне Совета попрошу вас оставить наше предприятие.
Парни за столом весело засмеялись, а бледный малый лениво сказал:
— В гробу я тебя видел. Отойди от стола, гнида, не раздражай меня… Не на твои пью, сволочь, ну и гони отсюда.
Я посмотрел на него так, как в кино смотрят переодетые чемпионы мира по боксу на приставшего к ним на улице интеллигента, и пошел на эстраду.
— Друзья, — сказал я в микрофон, обращаясь к посетителям кафе. (У меня хорошо поставленный голос, у микрофона я чувствую себя как рыба в воде.) — Друзья, сегодня к нам, в наше замечательное кафе «Марсиане» пришли пьяные хулиганы. Они хотят отравить нам вечер. Они мешают нам отдыхать. И жить! (Это я добавил, вспомнив материал в газете под заголовком «Дурную траву с поля вон».) Дурную траву с поля вон! — сказал я. — Неужели среди нас нет настоящих мужчин, чтобы проучить и выставить отсюда оголтелую кучку хулиганов, а?
В зале произошло некое движение. Отовсюду отодвигались стулья и передо мной там и сям вырастали могучие фигуры посетителей кафе мужского пола. Они засучивали рукава и с вопросами: «Где там? Кто там? Что там такое?» — устремились в ту часть зала, где сидели владельцы чемодана с их дурацким коньяком.
Что я заварил! Бледный малый закричал: «Бей их, паразитов!» — схватил тяжелый металлический стул (модерн, гордость кафе) и метнул его в толпу осаждающих.
Его коллеги немедленно выполнили то же упражнение. Посетители с криком: «Ах, вы так!» — стали скручивать руки дебоширам. Но не тут-то было! Свора перешла в наступление. Схватив в каждую руку по пустой бутылке, они ударом об столик отбили у них дно и с этими страшными осколками бросились на толпу.
— Мама! — крикнул я, потому что понял, что это и есть мой последний день!
Все было как в хорошем гангстерском фильме: женские истошные вопли, кровь, пол, усеянный разбитой посудой, проклятия и ругательства, плач и глухие удары.
Дальше все монтажно. Вот крик: «То-л-я-я!» Судорожно оборачиваюсь. Надо мной повисла бутылка шампанского. Кто-то схватил кого-то за руку и бутылка разбилась о стену.
Вот человек в черном костюме. Он стоит посреди зала в самом эпицентре драки и двумя руками, по которым стекает жир, ест жареную курицу. Он ест не останавливаясь, и лишь глаза его бегают с удовольствием и восторгом по сторонам и ловят все, что происходит вокруг.
Вот Люся, спрятавшаяся под стойку, в то мгновение, когда по воздуху не летают бутылки и стулья, внезапно появляется над стойкой, как кукла Образцова над ширмой, и проворно прячет к себе под стойку чудом уцелевшие бутылки и стаканы. И снова крики, хрип, стон…
И я кричу, кричу, как сумасшедший:
— Перестаньте, мы же убиваем друг друга! Убиваем! Но где там! Кто меня слышит? Где я? Что я? И Леня Синельников, у которого порвана рубаха и подбиты нос и глаз, говорит мне в самое ухо:
— Иди в милицию. Скорей иди. Мы их задержим.
— Хорошо, — говорю я и вылетаю раздетый на морозную январскую улицу…
Зима выдалась снежная. Снег под фонарями радушно переливается. Вечер. В кооперативном доме напротив уютно светят оранжевые окна. Прохожих мало. Москва отходит ко сну. Это всегда интересно, потому что Москва засыпает забавно. Сначала закрываются магазины и общественные уборные. Это, так сказать, намек, что нечего, мол, шляться по улицам. Шли бы спать, граждане. Еще раньше закрылись табачные киоски и тетки с газировкой и мороженым. В театрах уже окончились спектакли, метро ждет последних зрителей кино и рабочих со второй смены. Вот промчались и они. Жизнь еще еле теплится в закрывающихся ресторанах. Вот и последние пьяные, бормоча и спрашивая у встречных папироску, забрались в пустые вагоны метро, чтобы уснуть где-нибудь в уголке на мягком, пока бдительные метро-милиционеры не выведут их на волю и в участок. И все. Москва забылась тяжелым, без сновидений сном. Все. Утром на работу…
А я, раздувая бока, бегу изо всех сил в милицию, потому что в «Марсианах» люди убивают друг друга. Я бегу, как Владимир Куц, когда он устанавливал рекорд. Я бегу посреди улицы, и прохожие смотрят на меня не удивляясь, потому что народ в Москве ничему не удивляется. Двести, пятьсот — сколько еще метров? Господи! Скорее бы! Мне не холодно. Я мокрый. Ну вот и вход. Я вваливаюсь в дежурку и падаю на скамейку, не в силах сказать ничего, и только хрипло дышу, знаками объясняя майору в фуражке, что и как.
Майор смотрит на меня круглыми черными блестящими глазами в пушистых ресницах и задумчиво вертит на пальце связку ключей.
— Товарищ майор, — говорю я, — там, в «Марсианах»… хулиганы… убивают… там. — Давай скорей… людей давай. Ужас там что… Пойдемте.
Майор внимательно смотрит на меня.
— Успокойтесь, пожалуйста, — говорит он. — Постарайтесь все внятно объяснить…
…И я лечу обратно. Я убежден, что сейчас я войду, и мне покажут труп Лени Синельникова или Люси, или еще что-то, о чем я боюсь даже подумать. Я смертельно устал.
У входа в кафе пусто. Я влетаю, наливаясь яростью, и кричу:
— Где они? Сейчас мы им!..
В кафе пусто. Все ушли. Только группа моих активистов зализывает раны, собирает брошенные жестокой рукой стулья, переворачивает столы, подметает битое стекло.
— Ушли, — говорит Леня Синельников, — они вырвались, подбежали к нашему швейцару и гардеробщику Патефонову, показали ему длинный нож, схватили свои пальто и убежали.
Мы сидим на стульях, как после бомбежки, и тупо смотрим в пол.
Дверь открылась и вошел мальчик лет шестнадцати. Он воровато оглянулся и пошел к стулу, на котором висел пиджак.
— Тебе чего? — устало спросил я.
— Да вот пиджачок хочу взять. Пиджачок забыл, — сказал он.
— Ну возьми.
Мальчик уже взял пиджак, как вдруг Люся сказала:
— Толя, а ведь он из этой компании. Он с ними сидел…
— А-а-а! — сладострастно заорали мы. — А-а-а! — И мы смело в десять рук схватили мальчика за руки, за ноги, плечи, грудки… — А-а-а! Ты кто такой? Вы кто такие? Бандиты! Вы что сделали с нашим замечательным кафе «Марсиане»? Погромщики! Немедленно выдавай, кто твои сообщники!
— Режьте на куски, никого не выдам! — мужественно сказал схваченный по рукам и ногам противник.
— Ах, не выдашь? — сказали мы. — Всех выдашь!
— Нет! — сказал мальчик. — На куски режьте — и то не скажу!
И так как милиция не пришла, мы закрыли кафе и отвели нашего врага в отделение, где на восьмой минуте он рассказал, что он сам и его товарищи — официанты ресторана, что у них сегодня получка и пить в своем ресторане неудобно, что они много слышали хорошего о нашем молодежном кафе «Марсиане» и хотели там «культурненько» провести время, а так как они не утерпели и «тяпнули» раньше, то весь сыр-бор из-за этого и вышел.
— Так что уж извините, если что не так…
А потом был суд. Я был общественным обвинителем. Я гневно обличал пьянство.
— У нас нет социальных причин для пьянства, — говорил я, — тем постыднее уродливый поступок этих молодчиков. Мы стараемся, создаем молодежи все условия для культурного времяпрепровождения, а эти отщепенцы ведут себя, как враги. Они антиобщественны, и мы просим их наказать…
Моя речь произвела на обвиняемых сильное впечатление. И я ушел с сознанием исполненного долга…