Просветитель

XX

Самоплясову было жаль Холмогорова, что онъ уѣхалъ. Холмогоровъ все-таки тѣшилъ его даже своимъ переругиваніемъ съ нимъ. Теперь Самоплясову не съ кѣмъ было переругиваться, некѣмъ похвастаться передъ гостями.

«Граммофонъ сломанъ, Колодкинъ запилъ, баринъ уѣхалъ. Весь шикъ мой испортился», — лѣзло ему въ голову, и онъ сильно пріунылъ, не взирая на то, что у него былъ гость лѣсничій Кнутъ, который остался погостить дня на два.

Самоплясовъ справился у тетки Соломониды Сергѣевны о Колодкинѣ.

— Да что! Я ужъ тебѣ обѣдъ стряпать начала, отвѣчала та. — Должно быть, и въ самомъ дѣлѣ его не выходишь, если ему въ голову вступило. Сейчасъ проснулся, покурилъ сигарочку и опять на село въ винную лавку убѣжалъ. Да ты не бойся насчетъ обѣда-то. Только ужъ развѣ разносоловъ особенныхъ не состряпаю, а сытъ будешь, да и ихъ благородіе господинъ гость довольны останутся. Горохъ съ солониной тебѣ варю и жаренаго леща, чиненнаго манной кашей, вамъ подамъ.

— Я, тетенька, безъ затѣй, я не сладкоѣшка, — успокоилъ Соломониду Сергѣевну лѣсничій.

Самоплясовъ стоялъ, сморщившись.

— Да и я не объ этомъ горюю, — проговорилъ онъ. — А обидно то, что все у меня задуманное должно кончиться. Вотъ воображалъ насчетъ облавы…

— Я ужъ обѣщалъ тебѣ, что устрою облаву… — сказалъ ему лѣсничій.

— Правильно. Мнѣ и другіе обѣщали это. Но позвольте васъ спросить, кто завтракъ стряпать будетъ на охотѣ?

— Закуска у тебя есть, вино есть, такъ какая-же тутъ стряпня! И такъ лукуловскій пиръ можно сдѣлать.

— Ну, это все не то. Не такъ я хотѣлъ… — Не тотъ фасонъ… Я хотѣлъ съ шикомъ… Шатры разбить, здѣшнихъ именитыхъ помѣщиковъ пригласить. А такъ не стоитъ и мараться. Лучше-же я съ докторомъ вдвоемъ на зайца… Вчера первый снѣгъ выпалъ… По пороши хорошо…

— Ну, какъ знаешь. Самъ я охотникъ-горе. Только развѣ выпить да закусить на охотѣ…

— И за посидѣлки я боюсь, которыя я задумалъ, — продолжалъ Самоплясовъ.

— За посидѣлки-то чего-жъ бояться? Не разрѣшитъ тебѣ земскій въ волостномъ правленіи ихъ устроить, — у себя дома устроишь. Квартира у тебя просторная.

— Постойте, постойте. Да если мажордомъ мой не протрезвится, кто-же мнѣ этихъ самыхъ сандвичей и бутербродовъ для дѣвушекъ надѣлаетъ? Тетенька на этотъ новомодный фасонъ не умѣетъ, чтобъ буше, къ примѣру…

— Ахъ, такъ ты вотъ какъ!.. — усмѣхнулся лѣсничій. — Да зачѣмъ тебѣ дѣвкамъ сандвичи, зачѣмъ буше?

— Позвольте… Сами-же вы говорите о просвѣщеніи… чтобъ я просвѣщеніе доказалъ — ну, вотъ я и хочу показать на посидѣлкахъ, какъ и на какой фасонъ полированные люди живутъ. Парнямъ по малой малости водки — вотъ изъ этакихъ махонькихъ рюмочекъ, и легкую закусочку и пріучать, чтобы было все чинно, благообразно и закуску эту зря не ворошить, не портить ейное устройство. И опять вотъ тутъ около закуски нужно было Колодкина поставить, чтобы онъ, какъ мажордомъ, отъ невѣжества публику отучалъ и вводилъ порядокъ.

— Ну, что ты говоришь! Вѣдь это совершенно напрасно. Что ты въ институтокъ здѣшнихъ дѣвушекъ превратить хочешь, что-ли!

— Не въ институтокъ, а порядокъ хочу показать. Подсолнухи и кедровые орѣхи лущи, но шелуху на полъ не бросай зря, а клади на блюдце… Какъ въ настоящихъ хорошихъ домахъ.

— Не смѣши, не смѣши, Самоплясовъ. Пустяки ты болтаешь. Ничего этого не надо. Устроишь ты самыя обыкновенныя посидѣлки въ волостномъ — будетъ и довольно. Ну, чай съ пряниками, орѣхи, мармеладъ, изюмъ, пожалуй… Ну, освѣтишь получше комнаты… Парнямъ по бутылкѣ пива… Потанцуютъ подъ твою музыку — вотъ и довольно.

— Не то я воображалъ-съ, Иванъ Галактіонычъ. Не то-съ… и ужъ теперь пятиться обидно, — разочарованно произнесъ Самоплясовъ, — гдѣ-жъ тутъ просвѣщеніе, если самымъ обыкновеннымъ манеромъ орѣхи сгрызть и пряники сжевать!

— Не говори о просвѣщеніи, Капитошка! Не говори! Брось! Не подходитъ это къ тебѣ. Развѣ въ этомъ заключается просвѣщеніе! — кричалъ на Самоплясова лѣсничій.

— Хорошо-съ. Бросимъ… — кротко согласился Самоплясовъ. — А къ земскому-то все-таки поѣдемте, Ивамъ Галактіонычъ. Будемъ устраивать посидѣлки въ волостномъ или не будемъ, но дозволеніе все-таки спросимъ. Во-первыхъ, визитъ къ начальству, а во-вторыхъ, новую сбрую обновить… Сбрую я привезъ — антикъ, одно слово!

— Сейчасъ поѣдемъ? — спросилъ лѣсничій.

— А то что-жъ зѣвать-то? Дома теперь дѣлать нечего. Къ обѣду вернемся попозднѣе, на питерскій манеръ. Пока не стемнѣло, прокатимся. Коняка у насъ, конечно, не безъ кнута, но съ рысью…

— Что-жъ, я готовъ прокатиться, — согласился лѣсничій. — Къ тому-же у земскаго я давно и не бывалъ.

Самоплясовъ отправился закладывать лошадь въ сани и бормоталъ:

— Ахъ, Колодкинъ, Колодкинъ! — Какъ онъ меня, подлецъ, обремизилъ своимъ запитіемъ! Работника у насъ нѣтъ, тетенька на зиму не держитъ мужчину, а только одна баба — и вотъ теперь придется идти самому закладывать.

— Да постой, я сосѣда Ивана Маркыча попрошу. Онъ заложитъ… — откликнулась тетка.

— Нельзя-съ. Новая сбруя… Надо приправить сбрую… А онъ безъ этихъ самыхъ понятіевъ…

— Да и я могу тебѣ помочь запречь-то… — вызвался лѣсничій. — Сейчасъ только пальто надѣну.

Самоплясовъ накинулъ на себя новую сбрую съ пестрымъ серебрянымъ наборомъ, висѣвшую въ сѣняхъ на деревянномъ гвоздѣ и распространявшую сильный запахъ ворвани, перекинулъ черезъ плечо щегольскую дугу, взялъ ярко-синія возжи и отправился на дворъ, подъ навѣсъ. Лѣсничій послѣдовалъ за нимъ.

Черезъ полчаса Самоплясовъ и лѣсничій Кнутъ тихо выѣзжали со двора, позвякивая бубенчикомъ, въ деревенскихъ саняхъ, покрытыхъ мохнатыми текинскими коврами. Сбруя была верхомъ сельскаго торговаго щегольства. Шлея была такъ унизана наборомъ серебряныхъ бляшекъ и пряжекъ, что ремней было совсѣмъ не видать. Оголовокъ былъ также весь въ бляхахъ. Отъ черезсѣдельника по бокамъ лошади свѣшивались двѣ ремянныя полости съ кистями, сплошь унизанныя бляхами, расписная дуга на концахъ ея наполовину блестѣла серебряной оковкой. Самоплясовъ въ щегольскомъ полушубкѣ, въ котиковой шапкѣ и въ бѣлыхъ замшевыхъ перчаткахъ самъ правилъ лошадью. Рядомъ съ нимъ въ саняхъ сидѣлъ лѣсничій.

По селу Самоплясовъ умышленно ѣхалъ шагомъ, сдерживая горячившуюся молодую лошадь, чтобъ похвастаться дѣйствительно нарядною сбруей. Морозъ былъ легкій, снѣгъ свѣжій, чистый, только въ ночь выпавшій. По случаю воскресенья крестьянскія семьи были за воротами, на улицѣ, особенно низко кланялись послѣ вчерашняго поминальнаго угощенія своему односельчанину богатѣю и дивились на дѣйствительно роскошную сбрую въ русскомъ деревенскомъ вкусѣ. Держа натянутыя возжи, Самоплясовъ не могъ снимать шапку и только кивками отвѣчалъ на ихъ низкіе поклоны, изрѣдка называя нѣкоторыхъ по именамъ и выкрикивая слова въ родѣ: «здорово, дядя Антипъ! Мухоморовъ, здравствуй! Съ праздникомъ, Василиса Макаровна!»

— Куда собрался, батюшка? — спросилъ его встрѣчный совсѣмъ древній старикъ съ палкой, въ желтыхъ рукавицахъ и новыхъ сѣрыхъ валенкахъ.

— Къ земскому въ гости, дѣдушка, — отвѣчалъ Самоплясовъ и, завидя красивую дѣвушку, прищелкнулъ языкомъ и пустилъ мимо нея лошадь рысью.