Прыжок в темноту. Семь лет бегства по военной Европе

7 ЛЮШОН, БАНЬЕР-ДЕ-БИГОР (август 1940 — декабрь 1941)

Люшон был местом, где обычно отдыхали беззаботные туристы. Теперь, однако, город был полон испуганных, оторванных от родины, таких же, как я, людей, которые постоянно размышляли о том, куда бежать дальше.

Находясь в лагере Сен-Сиприен в изоляции от внешнего мира, я не имел представления о действительном размахе происходящих событий. Продвижение немцев по Европе вынуждало миллионы людей оставлять свои дома, срываясь с места на любых машинах, поездах, грузовиках, повозках или просто пешком, и двигаться по дорогам континента в поисках безопасного убежища. Дороги, ведущие на юг Франции, забитые толпами беженцев, мгновенно пустели, когда низко летящие немецкие самолеты поливали их ураганным огнем. Только после капитуляции Франции, когда правительство подписало перемирие с Германией, атаки прекратились. Но куда теперь было прятаться людям, когда никто не стоял на пути у немцев?

В Люшоне беженцы могли задержаться, чтобы перевести дух, укрыться на время, надеясь, что столь незначительный город вряд ли будет захвачен немцами. На вокзале мне дали адрес Красного Креста, где можно было получить информацию о фамилиях и местопребывании беженцев. На главной улице я нашел наспех устроенное справочное бюро: разложенные на деревянных столах листы бумаги, в которых рылись озабоченные люди.

Мне попадались новые и новые списки — фамилии людей, вынужденных бежать в никуда, в то время как их родина рушилась позади них. Многие из них были евреями. В результате немецкого вторжения массы людей устремились на юг, заполняя города и деревни. Люшон, пытающийся приспособиться к наплыву беженцев, был невероятно красивым местом отдыха. Это был курорт, расположенный в Пиренеях, вблизи испанской границы, известный своими термальными источниками и лыжными трассами. Сюда приезжали в отпуск — отдохнуть и развлечься. Но сейчас город был переполнен людьми, которые просто хотели выжить; людьми, которые когда-то были уважаемыми гражданами, имели семьи и честно работали, внося свой вклад в общество. Являясь частью этого общества, они воображали, что находятся дома, в безопасности. Теперь они стали только именами в бесчисленных списках и пытались пережить каждый следующий непредсказуемый день.

В одном из списков я нашел Фрайермауеров. Я чуть не подпрыгнул от радости. Служащий Красного Креста дал мне их адрес; Rue Hortense, 7. Их жилье было совсем близко. Я надеялся, что они дома и с радостью встретят меня и я не стану для них обузой.

Дверь открыл Йозеф Фрайермауер. При виде меня трубка чуть не выпала у него изо рта. Он обнял меня своими мускулистыми руками и крикнул:

— Рашель, Аннеке, Нетти, идите сюда! Посмотрите, кто пришел!

Я никогда не видел, чтобы он был так ошеломлен. Уже через секунду остальные горячо обнимали меня. Глаза Рашель были полны слез, а Анни поцеловала меня в щеку.

— Какой ты черный, — заметила Нетти.

— Да, три месяца на пляже возле моря, — рассмеялся я.

— Мы не имели представления, куда тебя отправили из Антверпена, — сказал Йозеф.

Рашель вытерла слезы и сказала:

— Человек предполагает, а Бог располагает.

Решение приняли быстро: я смогу остаться у них. Услышав эти слова, я вздохнул с облегчением. Мое спальное место — диван. Они спросили, устраивает ли меня это. Боже мой, после соломы в Сен-Сиприене диван казался мне просто царским ложем. Мы разговаривали так, словно с момента нашего расставания прошли не месяцы, а годы. Они приехали сюда через несколько недель после бомбардировки Бельгии, а чуть позже к ним присоединились братья и сестры Йозефа со своими супругами. Я рассказал им, как мне удалось убежать из Сен-Сиприена.

— Леон? — удивились они.

— Как с неба свалился, — сказал я.

— Так на него похоже, — заметила Анни.

Леон Остеррайхер внезапно и быстро ворвался в мою жизнь и так же быстро исчез из нее, на этот раз навсегда, настигнутый своей собственной непредсказуемой военной судьбой.

Позже мы с Анни гуляли по городу. Там были элегантные кафе со столиками на тротуарах и казино посреди парка. Вдали вокруг нас была видна захватывающая горная панорама. Я держал Анни за руку, спрашивая себя, неужели и завтра я смогу это делать.

Утром мы с отцом Анни отправились в ратушу, чтобы зарегистрировать меня как «беженца с севера». Моего бельгийского удостоверения личности оказалось вполне достаточно; не было задано ни одного вопроса. Меня приняли за одного из тех, кому удалось убежать из зоны военных действий. Регистрация означала, что я стал легальным, хотя и временным жителем Люшона — таким же, как все остальные.

Медленно бредя по городу, мы с Йозефом наткнулись на вывеску, которая гласила: «Купи курицу и получишь в придачу дюжину яиц бесплатно». Вот это да, подумал я. В Вене о тех, кто живет роскошно, мы говорили: живет как Бог во Франции. Здесь мы столкнулись с подтверждением этого. Все без продовольственных карточек, без ограничений: избыток мяса и овощей, вкусные фрукты и чудесный хлеб. Да, Пиренеи были краем изобилия.

Это было чудесно, но быстро кончилось. Территории Франции, занятые немцами, оказывали влияние на неоккупированные зоны. В течение нескольких недель количество продовольствия резко сократилось и были введены карточки. Даже на соль, так как немцы заняли соляные копи на юго-западе страны и использовали большую часть добываемой соли для нужд военной промышленности. Вскоре в магазинах исчезло мыло. Люди запасались. Йозеф не был любителем стояния в очередях, тем более за одним куском мыла, и вспомнил, как во время последней войны его отец в Польше сам варил мыло.

— Я даже помогал ему, — добавил он с гордостью.

Однажды он принес домой сало, полученное у знакомого мясника, в аптеке купил щелок, и смотрите-ка: он уже сделал мыло для всей семьи.

Со временем правительство Виши, руководимое маршалом Петеном, стало ретивым партнером Гитлера в новой Европе. Евреи не могли больше занимать официальные посты в правительстве Франции. Им запрещалось также работать адвокатами и учителями. Их не принимали больше на военную службу. Работа во многих сферах стала теперь для них недоступна. Затем, в первой неделе октября, тысячи евреев, убежавших от нацистов, были задержаны и отправлены в лагерь для интернированных в Гюрсе, у подножья Пиреней. Все страдали там от недоедания. Многие умерли голодной смертью. Многие замерзли.

В Люшоне, осенью 1940 года, нас мучили прежде всего страх и неустойчивость положения. Мы ломали себе голову, куда можем мы бежать в случае прихода немцев. Мы, евреи, были в Люшоне явно посторонними. Жители города, никогда раньше не встречавшие евреев, стали теперь свидетелями не виданных ими событий — главных еврейских праздников. Город разрешил нам использовать зал городского казино для богослужения. Мужчина, руководивший службой, был кантором из Вены по имени Крайтштайн, в хоре которого я, имея альт, пел короткое время в синагоге на Кашльгассе. Он и его семья покинули Австрию сразу после аншлюса.

На Рош Ашан, еврейский Новый год, казалось, сам Творец улыбался нам: погода в Люшоне стояла прекрасная, и Южная Франция сияла во всем своем осеннем великолепии. Здание казино тонуло в солнечных лучах, и легкий горный ветерок струился сквозь открытые ворота. Нас собралось более ста человек. Прочитав старую молитву, мы начали уверять друг друга, что в новом году все будет лучше. Хотя кантор пел очень эмоционально, чувствовалось какое-то несоответствие, так как древние еврейские мелодии смешивались с каталонской музыкой, несущейся из близлежащего бистро.

Выйдя из здания после службы, мы испугались. Огромная толпа людей, собравшаяся возле казино, разглядывала нас и наши религиозные принадлежности так, словно мы — пришельцы из других галактик. Для многих из нас большая толпа ассоциировалась с опасностью, но эти люди выглядели просто любопытными.

В баскском берете и со все еще сильно загорелым лицом после лагеря в Сен-Сиприене, я выглядел скорее жителем Средиземноморья, а не Вены. Один из местных жителей приблизился ко мне и спросил:

— Почему вы были там с этими людьми?

— С какими?

— С евреями.

— Я тоже еврей, — ответил я.

— Ах, вы — еврей, — воскликнул он с удивлением. — Вы выглядите как один из нас.

Отходя, я думал о том, как же выглядят евреи. Не слишком ли коротка дорога от бесхитростного вопроса этого человека до арийских стереотипов Гитлера? Десять дней спустя мы праздновали Йом Кипур, День искупления. Я сидел в нашей импровизированной синагоге и размышлял: искупление — за что.

— Я согрешил, — непрерывно напоминала нам литургия этого праздника. — Я согрешил, я согрешил.

Я думал: согрешил ли я. Ответ пришел сразу — перед глазами возникли лица мамы и сестер. Они прятались в нашей квартире, а я жил на горном курорте. Я согрешил, я согрешил. В Вене синагоги сожжены дотла, а я молюсь в синагоге, преобразованной из казино. Я согрешил, я согрешил. Нужно ли мне уехать отсюда, попытаться преодолеть военные зоны для совершения чуда по спасению своих близких?

— Al cheit, — пел кантор Крайтштайн, — al cheit, al cheit… — «Я согрешил, я согрешил, я согрешил…»

А другие, думал я. Готовы ли другие, принесшие страдания невинным людям, искупить свою вину? Найдется ли во всей Франции хотя бы один-единственный человек, который во время исповеди скажет: «Я согрешил против моего ближнего только за то, что он — еврей, как и Иисус»?

Потерпев поражение, Франция вдруг столкнулась с кризисом в лелеемой ею отрасли хозяйства. После того как огромное число граждан было призвано на военную службу, встал вопрос: кто будет собирать виноград для вина. Южные виноградники перезревали после длинного лета. Виноград, если он уже созрел, нельзя оставлять на лозе. Правительство Виши, понимающее, что в городах и деревнях по всему югу Франции живет много еврейских беженцев, жаждущих завоевать расположение к себе, обратилось с призывом: «Поработайте на виноградниках, помогите собрать урожай!» В Люшоне откликнулось около пятидесяти человек. С нами расплачивались не деньгами, а продуктами: птицей, яйцами, сыром, маслом, овощами и вином. Все эти продукты, которые теперь так трудно было найти, были не менее драгоценной оплатой, чем золотые монеты.

Пятеро из нашей семьи доехали на поезде до обнесенного стеной города Каркасон, расположенного на реке Од. Здесь, в одном из близлежащих фермерских хозяйств, мы переночевали. На следующее утро нас разбудили в полпятого, когда воздух был еще морозный. Завтрак оказался обильным: сытный овощной суп, сваренный хозяйкой. Она же, держа обеими руками большущую сковороду над громадным очагом, приготовила замечательный омлет с грибами и луком, который подала нам с красным вином и свежим хлебом. В такие минуты я чувствовал себя баловнем судьбы.

Уже через час мы были у виноградника, где нам дали садовые ножницы, чтобы срезать виноградные кисти с лозы. На осеннем воздухе было зябко, и кругом стояли маленькие печки, возле которых можно было согреть руки, коченеющие от холодной утренней росы. Позже стало теплее, и мы, уже приспособившись, быстро продвигались вперед. Каждые пятнадцать-двадцать минут проходил помощник, который опорожнял наши корзины в специальное корыто. Затем виноград сбрасывали в хитроумное устройство над бочкой, установленной на плоском основании в телеге. В этом устройстве три женщины босиком мяли виноград, превращая его в кашу, и сок стекал в бочку через похожие на сито отверстия.

Ферма казалась местом из другого времени. Здесь не велись разговоры ни о политике, ни о религии. Война — это одно, а вино — совсем другое. Заботы фермеров и военные проблемы не совпадали. В конце недели мы вернулись в Люшон с продуктами, достаточными для обильного питания в течение нескольких дней. Но затем реалии войны вновь проникли в нашу жизнь.

Был издан приказ: нам давали несколько дней, чтобы покинуть Люшон. Мы были ошеломлены. Ведь только что мы помогли французам с их драгоценным вином и полагали, что они будут изображать благодарность, по крайней мере, чуточку дольше. Но Люшон освобождали от вновь прибывших, и нас направили в Баньер-де-Бигор. Мы были в руках бюрократической системы, не утруждающей себя объяснениями.

— Зима наступает, — с горечью прокомментировал Йозеф. — Люшон готовится к лыжному сезону.

Время поджимало. Страна была наводнена беженцами, и найти жилье, особенно для нашей разросшейся семьи, насчитывающей более дюжины человек, было совсем непросто. Баньер расположен километрах в шестидесяти на северо-запад от Люшона. Йозеф взял в аренду старый грузовик, на котором мы ехали часа два, спускаясь по крутым извилистым дорогам, думая о том, что ожидает нас в этом незнакомом городе.

Широкая долина, в которой лежал Баньер, была окружена заросшими буйной зеленью предгорьями. За ними виднелись покрытые снегом Пиренеи. Был конец ноября. Мы поселились в тесном крестьянском доме: несколько комнат, кухня, соломенная крыша. Я делил комнату с двумя кузенами Анни — Йозефом и Вилли Гишлидерами. К началу войны Йозефу был двадцать один год, и он учился в университете в Брюсселе. Двадцатичетырехлетний Вилли был химик. Веселые парни, они прямо-таки искрились жизнерадостностью вплоть до четвертого марта 1943 года, когда их депортировали в Аушвиц, где они умерли.

Сейчас Баньер разбух от беженцев, многие из которых были евреями. Городские жители никогда до этого евреев не видели, а теперь мы были везде. Однажды во время завтрака Рашель пошутила:

— Кошерный мясник мог бы здесь разбогатеть.

Однако мяса почти не было. Нормирование продуктов стало частью нашей жизни. Недельная норма масла составляла лишь несколько унций[9]. В эту зиму множество товаров исчезло с прилавков. По всей Франции немцы реквизировали все, что попадалось им под руку. Правительство Виши оказывало им в этом безусловную поддержку. Йозеф Фрайермауер, всегда очень предусмотрительный, обнаружил одного фермера, доставлявшего на телеге молоко в молочный магазин, где других молочных продуктов фактически не было.

— Мы беженцы, — сказал он фермеру. — Мы живем в старом крестьянском доме. В семье у нас и пожилые люди, и дети. Если бы вы могли доставлять нам молоко, мы бы платили выше рыночной стоимости.

Фермер понимал, что подобный обмен должен производиться только тайком. Черный рынок процветал. Каждый делал все возможное, чтобы прокормить семью. Фермер согласился привозить молоко раз в неделю. Для Йозефа, однако, молоко было лишь средством для достижения цели. Каждую неделю фермер доставлял десять литров молока в зеленых бутылках. Из этого молока Йозеф делал масло. Немного молока пока еще можно было найти в магазинах, масла — нет.

Йозеф показал нам, как нужно держать за горлышко молочную бутылку и встряхивать ее непрерывно вверх-вниз, как бармен, готовящий коктейль, пока на зеленом стекле не появятся крошечные частички осадка, которые, постепенно соединяясь, образуют большие кусочки. На это требовалось полчаса, и наши руки уставали. Затем мы откупоривали бутылку, сливали обезжиренное молоко в горшок и извлекали жирный осадок, крепко ударяя по дну бутылки. В Баньере масло у нас никогда не иссякало.

Также не иссякали новости. В начале 1941 года генеральная линия немецкой политики состояла в изгнании евреев с оккупированных территорий. Однако на способы изгнания имелись разные взгляды. В то время как правительство говорило об удалении еврейского влияния из всех областей арийской общественной жизни, военные власти все еще думали об интернациональных законах и о противодействии, оказываемом французским общественным мнением. Им хотелось открытого сотрудничества французского народа с властями. Мы в Баньере затаили дыхание.

В марте мне исполнилось двадцать. Я все больше тревожился о судьбе мамы и сестер. Мы не имели известий друг от друга с момента моего пребывания в Бельгии, и мама знала, что я написал бы ей непременно, чтобы развеять ее тревоги обо мне. Но почтовое сообщение между Францией и Германией было прервано, и нужно было что-то придумать. Мой кузен Герберт Фишман находился в Швейцарии, в рабочем лагере. Почта между Францией и Швейцарией, так же как и между Швейцарией и Германией, все еще действовала. Итак, Герби стал передающим звеном между мамой и мной, пересылая письма туда и обратно. Через несколько недель я получил письмо и фотографию от Генни. Я был вне себя от радости. Она писала, что у них все хорошо. У меня возникло ощущение, что рухнула стена и жизнь, казавшаяся утраченной, может еще вернуться.

В апреле мы переселились в кирпичный отштукатуренный дом на окраине города. Там было достаточно места для всех нас, и из окон открывался безмятежный вид на близлежащие предгорья. А пока что я писал письма — не только в Вену, но и в Америку. Тетя Мина и дядя Сэм находились в Балтиморе у тети Софи, которая подготовила для меня аффидевит — поручительство, в надежде добиться визы для иммиграции в США. Мысль о том, что я уеду в Америку, и обнадеживала меня, и смущала. Могу ли я оставить свою семью по другую сторону океана? Могу ли я покинуть Анни? У меня к ней были сильные чувства, но война вносила неразбериху в наши эмоции.

Однажды, стоя в очереди на крытом рынке с продовольственными карточками в руках, я встретил человека по имени Мендель Спира. Он с женой и двумя дочерьми подросткового возраста приехал сюда из Парижа. У него был радиоприемник. Вечерами мы сидели в его квартире и слушали по Би-би-си передачи радио «Свободная Франция», настроив приемник на самую низкую громкость. Правительство Виши издало указ, запрещавший слушать такие передачи. Пойманные строго наказывались.

Слушать радио было непросто, потому что немцы постоянно глушили передачи. Тссс, всегда говорил Спира. Однажды ночью, в июне, по Би-би-си сообщили сногсшибательные новости: немцы начали массированные атаки против Советского Союза. На следующий день Германия приказала арестовать белорусских эмигрантов, находящихся во Франции, большинство из которых было евреями. Лагеря для интернированных пополнились теперь новыми заключенными.

Евреев быстро отлучили от деятельности в торговле, ремеслах и промышленности. С июня по декабрь были изданы указы, ограничивающие участие евреев в области медицины (в том числе стоматологии), фармакологии, права, архитектуры и театра. Число евреев-студентов тоже было взято под контроль.

Где-то все было еще хуже. В июне, сообщило радио Би-би-си, во время еврейского погрома в Каунасе (Литва) было убито почти четыре тысячи человек. В июле немцы овладели Львовом (тогда Польша) и уничтожили там семь тысяч евреев. Неделей позже всех евреев прибалтийских стран принудили носить на одежде желтую звезду Давида. В августе режим Виши стал применять суровые меры против антинацистской деятельности. В сентябре в Париже был застрелен немецкий офицер — возмездием явились массовые казни. В Америке Чарльз Линдберг[10], величайший американский герой того времени, обвинял британцев, евреев и правительство Рузвельта в том, что они подталкивают США вступить в войну. В октябре гестапо начало уничтожать синагоги в Париже.

Все это время я ощущал, что мне лично очень повезло, но одновременно меня преследовало чувство вины. Каждый день я ожидал получить что-нибудь от мамы через Герби из Швейцарии. Письма приходили примерно раз в месяц и были сформулированы очень осторожно. Ничего об общей ситуации дома, только основные новости о семье. Страх перед цензурой, которая может обратить на нас внимание властей, был слишком велик, чтобы писать искренне и свободно. В лучшем случае удавалось создать любительский код: «Дядя Хайни всегда в плохом настроении. С каждым днем с ним все хуже». У меня не было дяди Хайни. Хайни был Гитлер — обстановка со дня на день ухудшалась.

Доставать самое необходимое становилось все труднее. Австрийским евреям выдавались продовольственные карточки с пометкой «J». Им разрешалось покупать только в определенных магазинах в назначенное время. Они не получали ни карточки на покупку одежды, ни другие пособия. Наконец было запрещено продавать им мясо, молоко, рыбу, яйца, белую муку, фрукты и овощи.

Но и моя жизнь на юге Франции медленно ухудшалась. Когда мы приехали в Баньер, мы должны были сразу зарегистрироваться в местном отделении полиции. Теперь нам необходимо было перерегистрироваться вновь — уже как евреям. Было ясно, что наше время здесь близилось к концу. Мы были обеспокоены. Однажды, сидя с Анни на пологом берегу Адура, я размышлял о том, что же победит — наши чувства друг к другу или война. В кино мы смотрели новости, состоящие в основном из фашистской пропаганды: бесконечные победы Германии, отступления советских войск, место Франции в новой Европе, Виши против Marquis, французского Сопротивления. Держась за руки, мы выходили из кинотеатра, думая о том, удастся ли миру сохранить человечность.

— Тссс, — говорил Мендель Спира, когда по вечерам мы слушали радио: ужасные рассказы о немецких отрядах смерти, так называемых айнзацгруппах, которые грабили и сжигали города от Балтийского до Черного моря. Даже просто слушать об этом было невыносимо. Айнзацгруппы врывались в еврейские общины и собирали всех присутствующих для «переселения». Евреи должны были отдать все свои ценные вещи и раздеться. Затем их вели к месту казни вблизи какого-нибудь глубокого рва, куда потом сбрасывали их трупы.

Той осенью началась депортация из Вены на восток. Тетю Шарлотту и мою кузину Юдифь отправили в гетто города Лодзь, а оттуда в Аушвиц. Дядя Исидор уже находился там. А я был во Франции и мечтал об Америке. Ежедневно я ходил на почту, в надежде среди этого моря трагедий получить хоть одну хорошую новость. Однажды я увидел красно-бело-голубой конверт из Америки.

— Enfin, ça у est, — заметил почтальон. — «Наконец-то пришло».

Он знал. Каждый раз, не получив письма из Америки, я разочарованно вздыхал. И вот — письмо от тети Софи из Балтимора. С помощью Hebrew Immigration Aid Society (Общество еврейской иммиграционной помощи) мой аффидевит был признан иммиграционными властями США. В ближайшее время, писала тетя Софи, я получу от соответствующего консульства США извещение, что мне нужно обратиться туда за визой.

Сначала я ужасно обрадовался, но потом… Мама была не в Америке — она с моими сестрами осталась в Вене. Анни тоже была не в Америке. Она находилась здесь, во французских горах.

— Так значит, — сказал Йозеф Фрайермауер, когда я поделился с ним новостью, — ты уезжаешь в Америку.

Он сказал это едва слышно, и больше мы к этому не возвращались. В октябре мы еще раз собирали виноград. В ноябре я получил извещение: «Вам нужно приехать 8 декабря 1941 года в Марсель в консульство США».

— Когда я вернусь, — сказал я всем, — у меня будет виза.

— Ну, значит, ты принял решение, — сказал Йозеф. — А мне всегда казалось, что ты останешься в Бельгии и займешься торговлей бриллиантами.

Анни, и прежде не очень разговорчивая, теперь была особенно молчалива. Опять, думал я, прощания с близкими, прощания, прощания…

С тяжелой душой сел я в поезд на Марсель, чтобы получить документы, планируя после этого ненадолго вернуться к Фрайермауерам и забронировать морской рейс в Америку. В воскресенье седьмого декабря я прогулялся по улице Ла Канбьер — главной артерии Марселя. Вечер был мягким. Замок Иф, символ Марселя, выступал удивительным силуэтом на фоне потемневшего неба. Я переночевал в маленьком номере гостиницы, чувствуя себя хотя и одиноким, но свободным и счастливым от возможности прожить жизнь в Америке.

Ранним утром я покинул гостиницу и по пути в американское консульство остановился перед газетным киоском. Мне бросился в глаза заголовок: Le Japon Attaque La Flotille Americaine A Pearl Harbor. Япония атакует американский флот в Пёрл-Харборе.

Я стоял как вкопанный. Я никогда не слышал о Пёрл-Харборе, а теперь это место стало поворотным пунктом всей моей жизни. В девять я вместе с дюжиной других ожидавших визы был у консульства.

— Ввиду военных действий, — сказали нам, — консульству поручено прекратить все визовые дела до дальнейших указаний.

Женщина, стоявшая в очереди со своими малышами, начала рыдать. Дети вторили ей. Поднялся страшный рев. Это ошибка, нас ждут, говорили мы. Да, да, отвечали нам успокаивающе, но это — война. Мы все вынуждены приносить жертвы.

Мы ждали кого-нибудь из начальства, кто выйдет к нам и скажет, что наши просьбы могут быть удовлетворены, что нам будет сделано исключение. Однако никто не пришел. Возвращение в Баньер представлялось мне падением в пропасть.