Публикации в журнале «Нева»

Фольклор внутренней эмиграции ^{1960–1970-е годы}

Понятие «внутренняя эмиграция» как «пассивная конфронтация с государственной системой, вызванная несогласием с господствующей идеологией при невозможности или нежелании выехать на постоянное место жительства в другие страны», возникло в истории Европы сравнительно поздно. Если верить свободной интернет-энциклопедии Википедии, впервые оно появилось во второй четверти XIX века во Франции и было сформулировано писательницей Дельфиной де Жирарден в очерке, посвященном французским аристократам времен Июльской монархии — периоду между революциями 1830 и 1848 годов. Очерк так и назывался: «Внутренняя эмиграция». В России примерно в это же время социальное явление «внутренней эмиграции» попытался осмыслить Александр Герцен. Он назвал такое духовное отделение себя от государства «внутренним отъездом», что, по сути, никак не противоречило французской дефиниции, поскольку в переводе с латинского языка, откуда это слово было заимствовано и во Франции, и в России, «эмиграция» (emigrare) и есть «переселение».

Впрочем, в России границы понятий внутренней, условной и внешней, реальной эмиграции до революции были достаточно размыты. Самыми известными эмигрантами-невозвращенцами, то есть эмигрантами в полном смысле слова, людьми, окончательно отказавшимися от своей родины, можно считать разве что князя Андрея Михайловича Курбского и Александра Ивановича Герцена, в то время как, скажем, Николая Гоголя и Ивана Тургенева таковыми можно называть с большой натяжкой. Оба они не однажды возвращались из «внешней» эмиграции, но оставались ли при этом во «внутренней», сказать с определенностью невозможно. В этом смысле к внутренним эмигрантам скорее можно отнести Михаила Юрьевича Лермонтова, который ни разу не пересекал границы родины и тем не менее смутную надежду на «внутренний отъезд» в душе своей хранил как единственную возможность, выражаясь словами Герцена, «сосредоточиться в себе, оторвать пуповину, связующую нас с родиной»:

Обратим внимание на одно немаловажное в контексте нашего очерка обстоятельство. Хотя речь в этих широко известных четырех строках идет о географической территории России в ее исторически сложившихся к тому времени границах, стихотворение называется «Прощай, немытая Россия». Примерно такое же душевное состояние духовной отделенности от государства испытывали советские люди, выезжая ненадолго в прибалтийские республики, насильственно присоединенные в 1940 году к Советскому Союзу. Наивным Homo soveticus — совков, отученных, в отличие от Homo sapiens, мыслить самостоятельно, здесь, в относительной удаленности от «всевидящего глаза» и «всеслышащих ушей» ненавистного КГБ, казалось, что и давление идеологического пресса слабее, и ощущение воздуха свободы острее.

Еще более невнятным стало понятие внутренней эмиграции в начале трагического для России XX столетия. Октябрьский переворот 1917 года и последовавшая за ним многолетняя Гражданская война породили новое социальное явление — не виданный по масштабам массовый исход из страны наиболее активной или, по Гумилеву, пассионарной части российского населения. В повседневной обиходной речи советского обывателя появилось малоупотребительное до того слово «эмиграция». Большевистские идеологи постарались придать слову уничижительный характер. Эмигранты были официально объявлены врагами народа и советской власти. Под подозрение попали и родственники эмигрантов, по тем или иным причинам оставшиеся в стране.

Сначала эмиграция была относительно добровольной, если для этого оказывалась возможность, затем — насильственной. К выезду из страны принуждали путем психологического, морального, а то и физического государственного воздействия. Заключительный этап этой, как ее стали впоследствии называть, первой волны эмиграции напрямую связан с поражением Белой армии в Гражданской войне и единовременным организованным исходом из страны огромных солдатских и офицерских масс русской армии.

С тех пор в массовое сознание советского человека методично внедрялась мысль о том, что иной эмиграции, кроме как вражеской, в Советском Союзе не существует. С этим можно согласиться, если, конечно, учесть, что субъектов какой-либо эмиграции в стране победившего социализма просто не осталось физически. Все они были либо уничтожены, либо отбывали свои сроки в ГУЛАГе. К началу 1940-х годов в силу внутриполитических причин думать, а тем более говорить о возможной эмиграции было просто опасно для жизни.

Ситуация резко изменилась с окончанием Великой Отечественной войны. С одной стороны, об эмиграции заговорили в связи с судьбами советских военнопленных, «добровольно» возвращаемых в Советский Союз из фашистского плена Соединенными Штатами Америки и Великобританией, согласно договоренностям, достигнутым на Ялтинской конференции между странами-победительницами. Практически все они, объявленные изменниками родины, прошли через тюрьмы и лагеря ГУЛАГа. Многие из них превратились в лагерную пыль и сгинули на просторах советской Сибири. Но и те, что не поверили в сталинский рай, остались за рубежом и образовали русские общины второй волны эмиграции, получили тот же оскорбительный статус предателей.

С другой стороны, солдаты-победители, воодушевленные великой победой над злейшим врагом человечества — фашизмом, возвращаясь домой, рассчитывали на то, что в ответ на неисчислимые жертвы, понесенные в войне, в стране начнутся какие-то перемены в социальной и политической жизни, а главное, ослабнет партийное давление на все стороны человеческого существования, включая личную жизнь. Однако этого не случилось. Напротив, с завидной настойчивостью и методичностью партия постоянно напоминала о том, кто есть кто в Стране Советов. Так называемое «ленинградское дело», сфабрикованное в 1948 году, уничтожило значительную и наиболее активную часть партийного, государственного и хозяйственного аппарата Ленинграда, а пресловутые постановления 1946 и 1948 годов строго указали творческой интеллигенции на ее место в жизни страны.

Страна затаилась. Появились первые признаки внутренней эмиграции. Впервые возникло понятие свободного от партийного пригляда пространства, ограниченного размерами коммунальной кухни, заводской курилки, пивного бара. Здесь в долгих доверительных беседах обсуждались последние политические события, критиковалась власть. Заново рождался институт анекдота, приобретавшего все большую и большую политическую заостренность. Чего стоит только один анекдот о возможном переименовании линий Васильевского острова: Первая линия будет называться Ленинской, Вторая — Сталинской, Третья — Маленковской, Четвертая — Булганинской, Пятая — Хрущевской, Косая — Генеральной.

Роль политического анекдота в условиях тоталитарного государства трудно переоценить. Анекдоты щедро удобряли почву, на которой стремительно произрастала жажда общения. Утолить эту жажду в тесных замкнутых стенах кухонь и курительных закоулков становилось все труднее и труднее. Требовалась какая-то иная, публичная форма общения. И действительно, вскоре появились первые неформальные общественные молодежные движения.

Выразил свое отношение к внутренней эмиграции и городской фольклор, породив новую, весьма необычную форму микротопонимики. В значительной степени именно она определила миграционные предпочтения общества. В то время на окраинах Ленинграда развернулось массовое жилищное строительство. В короткое время возникли новые районы, многие из которых в народе были помечены аббревиатурами полных официальных названий иностранных государств. Причем наиболее благоустроенным районам присваивались прозвища процветающих капиталистических держав, а наименее ухоженным соответственно — социалистических стран. Недвусмысленность такого деления была более чем очевидной. Так, например, вокруг Муринского ручья в районе Гражданки возникли собственные «аналоги» таких государств: ДРВ — Дальше Ручья Влево (буквально — Демократическая Республика Вьетнам); ГДР — Гражданка Дальше Ручья (буквально — Германская Демократическая Республика) и ФРГ — Фешенебельный Район Гражданки (буквально — Федеративная Республика Германии).

Еще дальше пошли жители Ульянки, расположенной в непосредственной близости к аэропорту Пулково. Свой район они называют США. С одной стороны, шумно, и потому они расшифровывают эту аббревиатуру: «Слышу Шум Аэродрома». С другой — волнующее ощущение некой, пусть и условной близости с великой заокеанской державой позволяет им видеть в сокращенном имени своего района название далекого государства — Соединенных Штатов Америки (США).

Не забывают о своей виртуальной принадлежности к иным странам и государствам и другие петербургские районы. Живущие за кинотеатром «Рубеж» вкладывают особый смысл в свой адрес: живу «за рубежом»; жители района Поклонной горы считают, что они уже «за бугром». А народная топонимика наиболее удаленного от центра Петербурга Купчина ориентируется исключительно на дальние страны и континенты: Рио-де-КупчИно, Купчингаген, Нью-КупчИно и даже КНР, что можно расшифровать одновременно и как Купчинский Новый Район и как Китайская Народная Республика.

История современного молодежного движения в социалистическом Ленинграде восходит к знаменитой хрущевской оттепели, наступившей после XX съезда КПСС, разоблачившего и осудившего культ личности Сталина. Именно тогда ленинградская молодежь отказалась от практики своих родителей обсуждать личные и общественные дела на коммунальных кухнях и выплеснулась на улицы и перекрестки города. Тогда во множестве появились общегородские и районные центры тусовок, группировавшиеся вокруг общедоступных кафе и музыкальных клубов. Возникла новая молодежная субкультура, представителей которой, как и во всем мире, стали называть хиппи, от разговорного английского выражения «hip» или «hep», что в переводе означает «понимающий», «знающий». Впервые движение хиппи возникло в США в 1960-х годах. Ее главными лозунгами стали: «Человек должен быть свободным» и «Занимайтесь любовью, а не войной».

В Советском Союзе хиппи объединились в так называемую «Систему» — неформальное объединение последователей и адептов движения со всей огромной страны. О происхождении названия сохранилась легенда. Будто бы однажды на одной из не то ленинградских, не то московских улиц у группы юных хиппи, мирно покуривавших на асфальте, какой-то прохожий раздраженно спросил: «Кто вы такие?» — «Мы дети Солнечной системы, — нашелся кто-то из ребят и показал на небо, — а вот наше Солнце». Так будто бы и появилась «Система».

У них действительно не было никакой конкретной прописки. Они были везде. В одном из былинных зачинов хипповской «Сказки о царе Опиане, Иване Наркомане и Змее Героиныче» излагается легендарная биография типичного хиппи: «Я Иван-Наркоман, олдовый хипан, родом с Петрограду, с Эльфовского саду, на вписке зачатый, на трассе рожденный, в Сайгоне выращен, в Гастрите выкормлен, от ментов ушел, а уж тебя-то, змеюка бесхайрая, прихватчик левый, глюковина непрошеная, ежели принцессы не отдашь, кильну в момент к басмановой бабушке!» Истинный петербуржец хорошо знает адреса тусовок, обозначенных в этой «телеге».

Упомянутый «Гастрит» находился почти рядом с «Сайгоном», на Невском проспекте, 45, в помещении бывшей булочной Филиппова. Здесь в 1950-х годах было открыто первое заведение общественного питания нового типа. Оно тут же получило соответствующее прозвище: «Американка» или «Пулемет» — так непривычно быстро и рационально была организована там торговля. Но благодаря характерным особенностям неприхотливого советского общепита и последствиям, связанным с увлечением его ненавязчивыми услугами, кафе получило в народе более точную характеристику. Его стали называть «Гастрит», по аналогии с последствиями повального увлечения жареными пирожками, что предлагались тем же общепитом на каждом углу. В народе их называли: «Пуля в живот». Между тем известный петербургский филолог П. А. Клубков в свое время рассказал автору этого очерка еще одну любопытную легенду о происхождении названия «Гастрит». Клубков утверждает, что это неофициальное название было принесено в Ленинград сразу после войны демобилизованными офицерами, побывавшими в Германии. Там подобные заведения назывались die Gaststatte, то есть ресторан, столовая, гостиница. При произношении вслух это напоминало русское слово «гастрит».

Сегодня кафе-автомата на Невском, 45 не существует. В его помещении расположился модный магазин современных товаров.

О «Сайгоне» мы поговорим особо в соответствующем месте нашего очерка.

Кроме общеизвестных кафешек, у ленинградских хиппи был еще один легендарный адрес постоянного общения. Это так называемая «Ротонда» или, как они ее называли, «Центр мироздания».

История этого любопытного адреса восходит к концу XVIII столетия. В 1780–1790-х годах на пересечении Гороховой улицы и набережной правого берега реки Фонтанки сложился небольшой архитектурный ансамбль предмостной Семеновской площади. Один из домов на площади принадлежал Яковлеву. Затем перешел к Евментьеву, по фамилии которого и вошел в списки памятников архитектуры Петербурга. Внутри дома Евментьева (набережная Фонтанки, 81) до сих пор сохранилась так называемая Ротонда — круглое в плане помещение трехэтажной парадной винтовой каменной лестницы, украшенное колоннами на первом этаже и пилястрами — на третьем.

В конце 1960–1970-х годов Ротонда превратилась в один из самых мистических адресов социалистического Ленинграда. Здесь происходили регулярные, чуть ли не ежедневные неформальные встречи, или, как тогда говорили, тусовки ленинградской молодежи. Выбор места оказался неслучайным. Если верить глухим преданиям старины, то в этом доме, выстроенном якобы специально для сатанинского храма, еще в XVIII столетии собирались петербургские масоны, о чем в прежние времена свидетельствовали непонятные символы, таинственные знаки на стенах и масонские эмблемы, просматриваемые в элементах чугунных решеток балюстрады. Впрочем, по другим легендам, вместо сатанинского храма в помещениях дома Евментьева одно время располагался известный публичный дом, куда будто бы не раз захаживал небезызвестный Григорий Распутин, живший недалеко отсюда на Гороховой, 64.

Стены Ротонды, выкрашенные ныне в грязно-зеленый традиционный советский цвет жилых парадных и подъездов, сверху донизу были заполнены граффити на самые различные темы — от милых интимных записочек и номеров домашних телефонов, адресованных любимым, до патетических обращений к неведомым силам и смиренных просьб к Богу. Считалось, что оставивший запись на стене Ротонды тем самым духовно очищался.

Винтовая лестница в Ротонде среди тусующейся молодежи называется «Лестницей дьявола». Легенды утверждают, что если прийти в Ротонду ровно в полночь с просьбой к нему, то сатана непременно откликнется. Он спустится на грешную землю по лестнице и внимательно выслушает просящего. Рассказывают, что некая девица, жившая в XIX веке, пожаловалась ему на неразделенную любовь. Наутро ее возлюбленный был найден в постели мертвым. Никаких следов насильственной смерти на его теле найдено не было.

«Лестница дьявола» заканчивается площадкой, обладающей удивительными акустическими свойствами. Отсюда слышны даже самые тихие звуки, раздающиеся на лестнице. Однако при этом нет даже намека на какое бы то не было эхо. Согласно местным поверьям, лестница ведет в никуда. Знатоки утверждают: если с закрытыми глазами попытаться по ней пройти, то добраться до конца никогда не удастся. Между тем старожилы молодежных тусовок помнят, что некогда под высоким куполом Ротонды висела загадочная длинная веревка. Веревка окружена мистическим ореолом тайны. Легенды утверждают, что на ней когда-то повесилась юная задумчивая красавица в темно-синем свитере, которая ежедневно одиноко сидела на верхней ступеньке лестницы и что-то тихо напевала. Как она входила в Ротонду или выходила оттуда, никто не знает. А однажды она в Ротонде вообще не появилась, и с тех пор ее уже никто никогда не видел. Имеет свое фольклорное название и окно на последнем этаже Ротонды. Его прозвали «Окном самоубийц». В совокупной памяти молодежи сохраняются свидетельства о неоднократных случаях гибели подростков, разочаровавшихся в жизни и выбросившихся через это окно в иной, потусторонний мир.

Впрочем, в Ротонде существует и иная возможность оказаться в другом измерении. Согласно легендам, в доме существует таинственный подвал, спускаться в который людям с неустойчивой психикой не рекомендуется. Там легко можно попасть в параллельный мир и «неизбежно сойти с ума». Войти в подвал можно и через люк, расположенный в самом центре Ротонды. Постоянные посетители Ротонды его стараются обходить. Говорят, однажды он неожиданно, без всякого физического воздействия на него треснул и раскололся. Оставшийся осколок поразил всех видом пятиугольника с двумя восходящими концами. Согласно древним поверьям, такая пентаграмма представляет сатану в виде козла на шабаше. По слухам, из подвала в сторону Витебского вокзала ведет подземный ход.

Судя по местному фольклору, в Ротонде однажды произошел удивительный случай, правда, закончившийся не столь трагически. В стене на одной из площадок винтовой лестницы некогда находилась дверь. Затем дверь замуровали. Сейчас вряд ли кто знает, что за ней находилось. Однажды в Ротонде появился молодой человек, который несколько дней долго и пристально всматривался в штукатурку, под которой были едва заметны контуры кирпичей, закрывавших дверной проем. А потом юноша на глазах изумленных очевидцев сделал шаг к стене и неожиданно растворился в ней. Отсутствовал таинственный пришелец недолго. Говорят, не более пятнадцати минут. Но когда вышел, все остолбенели. Перед ними стоял семидесятилетний старик. А штукатурка на месте бывшего дверного проема вновь приняла свой обычный вид. Как будто ничего не произошло.

Если верить газетным сообщениям, в Ротонду частенько наведывались и члены официально запрещенных религиозных сект. Если верить городскому фольклору, питерские сатанисты здесь отмечают собственные праздники: Вальпургиеву ночь с 30 апреля на 1 мая, Хэллоуин с 31 октября на 1 ноября, Сретение 15 февраля и другие. В эти дни или, если быть точным, ночи с ноля до четырех часов они справляют в Ротонде так называемую «черную мессу».

По общему мнению, Ротонда является одним из самых мистических центров Петербурга. В городском фольклоре его называют «Центром мироздания». Считается, что в Петербурге в разных концах города находятся шесть Ротонд. Если пять из них соединить диагональными линиями, то в центре их пересечения окажется Ротонда в доме на углу Фонтанки и Гороховой улицы, Ротонда, которой посвящен сюжет нашего очерка.

Мистическая атмосфера, царившая в «Ротонде», впечатляла всякого, кто впервые попадал в этот мифический «Центр мироздания». Случались здесь и легендарные события, оставившие заметный след в петербургском городском фольклоре. Вот текст одной из хипповых песен на мотив известного шлягера времен Гражданской войны:

В начале 1990-х годов движение хиппи потеряло свою привлекательность среди молодежи. Не в последнюю очередь и потому, что государство перестало преследовать неформалов. Неформальные тусовки вышли за пределы тесных кафешек и переродились в формальные дискотеки и места обыкновенных массовых встреч у выходов из метро. Большинство таких мест имеют фольклорные названия. Вот только некоторые из них. Дискотеки: «Минотавр» (2-й Муринский проспект), «Нора» (Лиговский проспект), «Фронт» (у станции метро «Выборгская»), «Планетарий» (у станции метро «Горьковская»), «Конюшня» (Конюшенная улица), «Лажа» (проспект Большевиков). Места тусовок: «Артель» (Артиллерийская улица), «Барабашки» (Лиговский проспект), «Рубильник» (улица Рубинштейна), «Колыма» (Коломенская улица), «Толпа» (Озерки), «Галера» (у входа в Гостиный двор), «Климат» (выход станции метро «Канал Грибоедова»), «Зеркала» (зеркальные витрины магазина на углу Невского и Литейного проспектов).

Профессиональные творческие союзы в Советской России вели свое начало с 1930-х годов, когда политически и идеологически окрепшая большевистская власть распустила все стихийно возникшие после революции организованные группы творческой интеллигенции. На их основе были созданы профессиональные объединения архитекторов, писателей, художников, композиторов, театральных деятелей, со строгой иерархической системой управления, подчиненной единому партийному центру.

Творческая организация ленинградских художников и искусствоведов была создана в 1932 году как отделение Всероссийского Союза художников и была широко известна по аббревиатуре ЛОСХ (Ленинградское Отделение союза Художников). В конце 1960-х годов в ЛОСХе насчитывалось более двух тысяч членов. Многие стремились получить членство в этой организации исключительно ради получения элементарных возможностей для творчества. Союз художников занимался распределением абсолютно всех материальных благ, начиная с красок, кистей и бумаги отечественного производства и кончая мастерскими в чердачных или подвальных этажах коммунальных домов. Кроме того, быть принятым в Союз художников предполагало автоматическое признание профессиональной пригодности. Отказаться в советское время от членства в ЛОСХе было равносильно отказу от творчества. В огромной степени от этого зависело участие в художественных выставках и издательских проектах, творческие командировки и реализация готовых произведений.

В то же время Союз художников был насквозь политизированной структурой, вся деятельность которой целиком зависела от идеологических отделов КПСС. Она на корню душила всякое инакомыслие, не признавала никакого иного направления в искусстве, кроме пресловутого соцреализма, и обладала абсолютной монополией на критику в средствах массовой информации. В этих условиях ей трудно было избежать соответствующего отношения к себе со стороны творческой интеллигенции. В народе ЛОСХ называли «Управой маляров», а о его членах говорили: «Ни один из членов ЛОСХа не достоин члена Босха» или «Лучше один член Босха, чем сто членов ЛОСХа».

Одними из первых художников, которые вышли из-под тотального надзора ЛОСХа и организовались в самостоятельную независимую группу, были «Митьки» — наиболее яркие представители ленинградского андеграунда 1970–1980-х годов. Формально коллектив «Митьков» возник в 1985 году. Название произошло от уменьшительного имени их идейного лидера и организатора, или, как говорят они сами, классического, канонического митька — Мити (Димы, Дмитрия) Шагина. Он в то время работал в котельной, и к нему в гости захаживали его друзья — непризнанные поэты, непонятые художники, все те, кого впоследствии метко назовут «поколением дворников и сторожей».

Диапазон художественных поисков «Митьков» настолько широк, что не укладывается в рамки узких определений. Он простирается от эстетически изощренных пастельных архитектурных пейзажей Олега Фронтинского до лубочных народных картинок Александра Флоренского и художественных аппликаций Ольги Флоренской. Скорее, это не столько творческие, сколько идеологические единомышленники. Тем более что в «Митьках» числятся не только художники, но и музыканты, и исполнители, и Бог знает кто еще. Да и лозунг, рожденный в митьковской среде и давно уже ставший петербургской поговоркой, звучит довольно убедительно: «Митьки никого не хотят победить». Впоследствии было придумано продолжение этой крылатой фразы: «…но завоюют весь мир».

Между тем истоки их творчества глубоко народны. Сами «Митьки» этим обстоятельством дорожат и всячески стараются это подчеркнуть. На одной литографии, изданной ими, опубликована митьковская частушка:

Частушка явно авторская, но хорошо стилизована, а главное, отражает суть митьковского мировоззрения, которое сочетает в себе и минуты отдыха, и часы творчества. Иногда они, что называется, переигрывают. И тогда это не проходит мимо внимания городского фольклора. Так, например, идиома «митьковствовать» уже попала в словари молодежного сленга в значении подражать петербургским интеллигентам, которые сначала вышли из народа, а потом начинают искать дорогу назад. В арсенале городского фольклора есть и еще более интересное приобретение: «замитьковать». Это означает найти или приобрести спиртное с тем, чтобы, «не откладывая надолго, выпить его в более узком кругу» — намек на «вредные привычки», которые были свойственны митькам в раннюю пору их существования и с которыми они окончательно расстались, как это утверждают они сами.

Многие художники группы «Митьки» входили в неофициальное художественное движение, находившееся в 1970–1980-х годах вне рамок официального Союза художников и известное как «ГазаНевская культура». Этот широко распространенный в настоящее время термин имеет фольклорное происхождение, хотя с некоторых пор и приобрел едва ли не официальный статус. В свое время этим понятием обозначалась неофициальная, или «вторая», альтернативная художественная культура Ленинграда. Впоследствии она получила наукообразное название культуры андеграунда, хотя устами официально признанных художников того времени и партийных чиновников от культуры продолжало называться пренебрежительным словом: «газаневщина».

Этимология названия «ГазаНевская культура» восходит к двум кратковременным художественным выставкам, которые удалось развернуть неофициальным художникам Ленинграда в 1974 и 1975 годах. Одна из них прошла во Дворце культуры «Невский» на проспекте Обуховской Обороны. В народе этот центр культурного отдыха ленинградцев известен как «Нева» или «Сарай». В выставке приняли участие около пятидесяти ленинградских художников. Другая выставка состоялась во Дворце культуры имени И. И. Газа, или «Газике», как его называли ленинградцы, на проспекте Стачек. Эта выставка собрала уже более девяноста неофициальных живописцев и графиков Ленинграда. Обе экспозиции, информация о которых была ограничена во времени и скудна по содержанию, привлекли такое количество посетителей, что это вызвало у ленинградских властей неописуемый ужас. И та и другая выставки были закрыты задолго до окончания намеченного срока. Но именно они открыли шлюзы запрещенной по идеологическим соображениям ленинградской художественной культуре, закрыть которые официальным властям не удавалось уже никогда.

История Союза советских писателей уходит в первые десятилетия советской власти. Головокружительные успехи массовой коллективизации сельского хозяйства, достигнутые Советским Союзом в начале 1930-х годов, подвигли Сталина на внедрение таких же принципов коллективной организации труда в творческих профессиях. Как и в случае с художниками, одна за другой закрывалась деятельность разрозненных неофициальных литературных групп, кружков и объединений, а всех свободных поэтов, писателей и критиков приглашали «добровольно» вступить в единый творческий союз. Они должны были подчиниться единому уставу, общей дисциплине, одному начальнику и нести коллективную ответственность за все, что происходит в их среде. Так было легче руководить и проще контролировать. Взамен им были обещаны социальные привилегии и забота партии и правительства о творческом благополучии. Издание книг, творческие командировки, лечение, дома отдыха, дачи, премии, продовольственные наборы и прочие социальные блага предоставлялись только членам союза.

Таким объединением стал созданный в 1934 году в Москве Союз советских писателей с отделениями во всех крупных городах и столицах союзных республик. В распоряжение Ленинградского отделения был отдан особняк Шереметева, который вскоре назвали Домом писателей имени В. В. Маяковского. Гипсовый бюст пролетарского поэта встречал посетителей в вестибюле. Говорят, ему не однажды отламывали голову, но каждый раз ее вновь водружали на могучие плечи трибуна революции. В кулуарах Дома писателей любили рассказывать легенду о бывшей хозяйке особняка, выжившей из ума старухе Шереметевой. Будто бы она, большая любительница бездомных кошек, умирая, завещала особняк своей последней питомице, которая долгие годы встречала посетителей Дома писателей с гордым достоинством хозяйки. Среди писателей эту местную мурлыкающую достопримечательность прозвали Графинюшкой и чуть ли не целовали ей лапку.

Нравственная атмосфера среди писателей была душной. Творческая критика на заседаниях секций в основном сводились к проработкам, а по сути, к травле писателей. Доставалось всем, но особенно неординарным, талантливым и одаренным. Блестящих писателей-фантастов братьев Аркадия и Бориса Стругацких с легкой руки известного острослова Михаила Светлова даже прозвали Братьями Ругацкими, так часто под видом дружеских обсуждений произведений их унижали и втаптывали в грязь. Поводом для проработок могли послужить самые невинные строчки, показавшиеся бдительным идеологическим стражам предосудительными. Сохранился анекдот о том, как это происходило. Однажды на заседании секции поэзии подвергли критике даровитого поэта Геннадия Григорьева за то, что он в одном из своих стихотворений позволил себе сказать: «Пусть Саша гуляет вдоль Мойки, / Мы Сашу с собой не берем». — «Разве можно так о Пушкине», — с обидой за «наше все», возмутился председатель секции Семен Ботвинник. «Нет, нет, — возразил с места Александр Кушнер, — это не про Пушкина, это про меня!» Рассказывают, будто Геннадий Григорьев после этого приходил на собрания союза в противогазе, всем своим видом демонстрируя, что здесь «дурно пахнет».

Здесь действительно происходили самые позорные события в жизни ленинградского писательского сообщества. Здесь бурно приветствовали бесчеловечные погромные постановления партии 1946 и 1948 годов. Здесь единогласно голосовали за лишение членства в Союзе писателей Анны Ахматовой и Михаила Зощенко, осуждали Бориса Пастернака и Александра Солженицына за их принципиальную позицию по отношению к советской власти. Здесь клеймили Иосифа Бродского, позорно обвиненного в тунеядстве. Здесь подвергали невиданному остракизму писателей, как самостоятельно, по собственной инициативе уезжавших за границу на постоянное место жительства, так и насильно изгнанных из страны.

У ленинградской общественности большой счет к Союзу советских писателей. Если верить ленинградскому городскому фольклору, между Домом писателей на Воинова и печально знаменитым Большим домом на Литейном существовал подземный ход. Сотрудники в чекистских погонах с Литейного и сотрудники в штатском из Дома писателей регулярно пользовались им для решения неотложных вопросов сохранения в стерильной чистоте и девственной неприкосновенности советской идеологической системы. Что можно было ожидать от такого «творческого союза», хорошо известно.

Безжалостному остракизму подвергались в городском фольклоре и руководители союза, которые считали его своей вотчиной, отданной им на кормление, и беззастенчиво пользовались всеми возможными привилегиями, включая массовые многотиражные издания своих собственных произведений. Одним из таких руководителей был широко известный в свое время поэт Александр Прокофьев.

Прокофьев родился в селе Кобона Волховского района Ленинградской области. Впервые в Петроград приехал в 1922 году. Печататься начал с 1927 года. Все его стихи и поэмы пронизаны образами народного творчества, фольклора. Многие свои произведения Прокофьев посвятил Ленинграду. Дважды — в 1945–1948 и 1955–1965 годах избирался первым секретарем Ленинградского отделения Союза писателей. Он был неплохим поэтом.

Однако в служебной биографии Прокофьева есть немало позорных страниц. На его счету не одна поломанная судьба. В 1946 году на совещании редакторов литературных журналов в ЦК КПСС среди прочих был вызван и Прокофьев. Присутствовал Сталин. Зашел разговор об Ахматовой. «Зачем вытащили эту старуху?» — спросил вождь. И хотя вопрос был адресован не ему, Прокофьев не удержался. «Ее не переделаешь», — с досадой сказал он, будто бы оправдываясь за свою собственную оплошность.

Прокофьев стал одним из главных вдохновителей позорного суда над Иосифом Бродским в 1964 году. Будто бы Прокофьеву подбросили какую-то эпиграмму в его адрес. Эпиграмма была безымянной, но услужливые лизоблюды подсунули своему литературному начальнику фамилию Бродского. Этого было достаточно, чтобы делу о тунеядце Бродском дали зеленый свет. Как выяснилось впоследствии, автором эпиграммы был другой достаточно известный поэт, но судьба будущего лауреата Нобелевской премии к тому времени была уже решена.

О роли поэта Прокофьева, или Прокопа, как называли его среди писателей, в культурной жизни Ленинграда можно судить по анекдоту: в книжном магазине: «Скажите, у вас есть стихи Г. Горбовского?» — «Нет, но есть А. Прокофьева». — «Простите, а В. Шефнера?» — «Нет. Возьмите А. Прокофьева». — «А М. Борисовой?» — «Нет. Но есть А. Прокофьева». — «А когда они будут?» — «Спросите у А. Прокофьева».

Впрочем, даже хорошо отлаженная государственная машина нет-нет, а давала досадные сбои. В декабре 1981 года как гром среди ясного неба прозвучало имя писателя Виктора Голявкина. В истории ленинградской культуры Голявкин мог бы и затеряться, если бы не легендарные события, невольным виновником которых он стал. История эта вошла в копилку городского фольклора благодаря скандальному 12-му номеру журнала «Аврора». В народе этот номер получил название: «Второй залп „Авроры“». Славу журналу принес опубликованный в номере сатирический монолог-юмореска Виктора Голявкина «Юбилейная речь». Монолог начинался словами: «Трудно представить себе, что этот чудесный писатель жив. Не верится, что он ходит по улицам вместе с нами. Кажется, будто он умер. Ведь он написал столько книг!» Монолог продолжался печальными и одновременно восторженными словами лирического героя: «Но он, безусловно, умрет, как пить дать. Ему поставят огромный памятник, а его именем назовут ипподром — он так любил лошадей».

Монолог был принят в печать и уже сверстан, когда в редакцию пришло срочное сообщение из ТАССа — всесильного в то время государственного Телеграфного агентства Советского Союза. Агентство напоминало главному редактору, что в декабре советская общественность должна достойным образом отметить 75-летие Генерального секретаря ЦК КПСС Леонида Ильича Брежнева. К подобным указаниям сверху в редакции привыкли и отнеслись к этому спокойно. Опытные редакторы нашли подходящий портрет юбиляра и цитату из его недавней речи. Портрет «верного ленинца» поместили на обложке журнала и сочли, что свой партийный долг выполнили сполна.

Однако не тут-то было. Едва декабрьский номер журнала появился в продаже, как разразился невиданный скандал. По городу разнеслась весть, что журнал затеял политическую провокацию, подготовленную чуть ли не самим первым секретарем Ленинградского обкома партии Григорием Васильевичем Романовым, который стремится сместить Брежнева со своего поста и занять его место. Иначе как можно объяснить тот факт, что портрет по случаю 75-летия генсека появился на первой странице журнала, а издевательская «Юбилейная речь», полная грязных намеков и двусмысленностей какого-то Голявкина, — на 75-й странице того же номера? Можно ли оправдать эту чудовищную связь случайным совпадением? Тем более что этих совпадений подозрительно много. Чего стоит одна писательская профессия «юбиляра»? Еще у всех в памяти было недавнее вручение Брежневу писательского билета № 1 по случаю выхода из печати его мемуаров, благодаря чему он стал первым писателем страны. Не говоря уже об откровенном намеке на любовь к лошадям. Всем было известно увлечение Леонида Ильича — коллекционирование легковых автомобилей. Заговорили даже о происках КГБ, который будто бы готовит акцию по свержению Брежнева.

С большим трудом, не без личного вмешательства первого секретаря Ленинградского обкома партии, скандал удалось замять. А ироничный ленинградский писатель Виктор Голявкин, который вряд ли пользовался эзоповым языком и писал свой знаменитый монолог скорее с оглядкой на самого себя, чем на первое лицо государства, приобрел не виданную по тем временам популярность и поистине всенародную славу.

Не лучше обстояли дела и в других профессиональных объединениях. На этом фоне становится понятным, почему думающая творческая молодежь искала другие пути общения друг с другом.

В этой связи заметным явлением в культурной жизни Ленинграда выглядят многочисленные литературные объединения, появившиеся в конце 1950-х годов в Ленинграде. Литературные объединения, широко известные в мире культуры по аббревиатуре ЛИТО, превратились не только в одну из самых распространенных форм вневузовской литературной учебы, но и в своеобразные молодежные творческие клубы, прообразом которых с известной долей условности можно считать дореволюционные литературные салоны. Литературные объединения предоставляли возможность знакомиться с новыми людьми, общаться, обмениваться информацией.

Первым ЛИТО, появившемся в послевоенном Ленинграде, считается литературная студия при Дворце пионеров имени Жданова. Студией, или «Лицеем», как называли ее, вкладывая в это особый, «пушкинский» смысл, сами студийцы, руководили Давид Яковлевич Дар и Глеб Сергеевич Семенов. Среди студийцев были такие ставшие впоследствии известными поэты, как Нина Королева, Лев Куклин, Владимир Британишский, Александр Городницкий. До сих пор в литературных кругах Петербурга их называют поэтами «первого ГЛЕБ-гвардии СЕМЕНОВского разлива».

Особенно яркий расцвет такая форма общественной жизни получила во времена так называемой хрущевской оттепели. Многочисленные литературные, поэтические объединения успешно функционировали при редакциях практически всех крупных городских журналов и газет, при дворцах и домах культуры, в институтах, на заводах и фабриках. Наиболее заметным в Ленинграде было ЛИТО в Горном институте, которым руководил ленинградский поэт Глеб Сергеевич Семенов. Занятия его объединения по аналогии с фольклорным названием студии при Дворце пионеров в Ленинграде назывались «Собраниями ГЛЕБ-гвардии СЕМЕНОВского полка». Со слов Владимира Британишского известна легенда о том, как появилось это крылатое выражение. В ту пору в Горном институте учился один из членов семеновского ЛИТО Александр Городницкий. Будто бы однажды, встретив его в горняцкой форме, Семенов воскликнул: «А ты, брат, выглядишь как поручик!» — «Глеб-гвардии Семеновского полка!» — с готовностью отозвался начинающий поэт и весело щелкнул каблуками.

Пользовались популярностью среди литературной молодежи встречи «литовцев» или, как они сами себя называли, «гопников» в ЛИТО при газете «Смена». Самоназвание не было случайным. Руководил занятиями поэт Герман Борисович Гоппе. Хорошо зарекомендовали себя поэтические собрания во Дворце культуры имени Ленсовета, во главе которых стояла Елена Рывина; занятия при Союзе писателей у Вадима Шефнера; в редакции газеты «На страже Родины» у Всеволода Азарова и многие другие.

Закат ленинградских литературных объединений пришелся на конец хрущевской оттепели, наступивший в 1956 году. По одной из версий, это случилось, когда по распоряжению КГБ был уничтожен второй репринтный сборник стихов поэтов Горного института. Как вспоминал об этом в 1992 году Александр Городницкий, сделано это было в лучших традициях средневековой инквизиции:

По другой версии, горняцкое ЛИТО было разогнано из-за стихотворения Лидии Гладкой, посвященного венгерским событиям 1956 года:

Незаметно стали закрываться и другие литературные объединения. Дольше всех продержались заводские и фабричные ЛИТО. Но они составляли наиболее ортодоксальную, официальную часть молодой поэзии Ленинграда и никакой опасности для власть имущих не представляли.

Короткая эпоха литературных объединений возродила в Ленинграде необыкновенно популярную в 1920-х годах, но давно уже подзабытую форму непосредственных встреч поэтов со своими читателями в публичных общественных местах. Появилось первое в Ленинграде знаменитое в 60-е годы поэтическое кафе на Полтавской улице. В то время это была обыкновенная безымянная городская общепитовская столовая, которая по вечерам преображалась. Ее заполняла ленинградская творческая и студенческая молодежь. Поочередно здесь выступали члены самых разных городских литобъединений. Никаких предварительных согласований на этот счет не требовалось. Хотя всем было ясно, что среди посетителей под видом любителей поэзии находились и сотрудники Большого дома. В памяти ленинградцев эта столовая так и осталось под неофициальным названием «Кафе поэтов».

Подлинным центром внутренней эмиграции творческой молодежи Ленинграда в 1960-х годах стало кафе на пересечении Невского и Владимирского проспектов. Как это обычно бывает, выбор места встреч и на этот раз оказался далеко не случайным. В ленинградском городском фольклоре этот знаменитый перекресток давно имеет собственный почетный микротопоним: «На углу всех улиц». Здесь студенческая молодежь всегда любила назначать свидания, организовывать встречи, ожидать друзей и подружек. Наряду с другим широко известным перекрестком на углу Садовой улицы и Невского проспекта, который в фольклоре назывался «Центром», угол Невского и Владимирского проспектов в молодежной среде считался одним из своеобразных городских символов.

История кафе началась в 1880 году, когда на угловом участке № 49 по Невскому проспекту по проекту архитектора П. Ю. Сюзора строится гостиница, которая вскоре после открытия Николаевской железной дороги между Петербургом и Москвой стала официально называться «Москва». При гостинице работал модный ресторан. Позже гостиницу закрыли, перепланировав всю площадь под ресторан. За рестораном сохранилось название «Москва».

В нижних этажах ресторана появилось безымянное кафе, которое тут же в народе получило говорящее прозвище «Подмосковье». Иногда его называли по имени некой продавщицы: «У Веры». Затем, если верить фольклору, стены кафе расписал художник Евгений Михнов. На белых кафельных плитках заведения появились огромные «пародийные петухи». Среди постоянных посетителей кафе родилось новое название: «Петушки». Эти-то «Петушки» и облюбовала ленинградская неформальная молодежь для своих постоянных встреч. В общение они привнесли свои обычаи и традиции, свои непривычные для непосвященных правила поведения, собственный, раздражающий взрослых молодежный сленг. Атмосфера в кафе резко противоречила обязательным рекомендациям властей по проведению культурного досуга и отдыха комсомольцев и молодежи.

Вскоре у кафе появилось новое неформальное название «Сайгон» с его многочисленными вариантами и модификациями: «Сайг», «Сайгак» и так далее. Согласно общему, широко распространенному мнению, схема создания таких омонимов была традиционно простой. В названии, как это было часто принято в городском фольклоре, фиксировалась одна из горячих точек планеты. В то время шла американо-вьетнамская война, и симпатии молодежи были, конечно, на стороне вьетнамцев.

Сохранилась в фольклоре и легендарная версия этимологии «Сайгона». Об этом до сих пор с удовольствием рассказывают бывшие посетители кафе. Вот как об этом повествует легенда. Правила поведения в тогдашних общепитовских заведениях запрещали курение внутри помещения. Ребята выходили в тесный коридорчик, который сразу же наполнялся густыми облаками дыма, сквозь который не всегда можно было не только видеть, но и слышать. Однажды к ним подошел милиционер. «Что вы тут курите. Безобразие! Какой-то „Сайгон“ устроили». Слово было найдено, а как известно, «в начале было слово…» Так в ленинградской топонимике появилось одно из самых знаменитых и популярных названий — «Сайгон». Иногда пользовались собирательным именем, которым называли все молодежное сообщество, тусующееся вокруг «Сайгона»: «Страны Сайгонии» или просто «Сайгонии». Соответственно, постоянные посетители «Сайгона» стали «сайгонщиками» или «сайгонавтами», как они любят себя называть до сих пор. Среди них были известные в будущем диссиденты и политики, поэты и художники, актеры, писатели, журналисты, общественные деятели — все те, кого в начале 1990-х годов окрестят, кто с ненавистью, а кто с благодарностью, шестидесятниками.

Говорят, органы госбезопасности всячески старались сохранить «Сайгон» в том виде, как он сложился. Так будто бы было легче контролировать молодежные движения. Можно предположить, что среди постоянных посетителей кафе было немало обыкновенных доносителей. «Сайгонщики» это хорошо понимали. Однажды, после очередного ремонта, в «Сайгоне» появилась стена, сплошь декорированная зеркалами. «Сайгонщики» были уверены, что за ними спрятана специальная аппаратура, с помощью которой все «снимается и записывается».

Интерес ленинградской общественности к «Сайгону» был всегда велик. Это легко подтверждается городским фольклором, его уникальной фразеологией, которая теперь уже, надо полагать, навсегда останется в словарях городской обиходной речи петербуржцев. Хорошо известна формула братской общности, ничуть не меньшая по значению, чем поговорка «В одном полку служили»: «На одном подоконнике в „Сайге“ сидели». Надо напомнить, что широкие низкие подоконники «Сайгона» и в самом деле использовались чаще, чем общепитовские высокие столы. На подоконниках пили кофе и вели умные беседы, ожидали товарищей и просто отдыхали. Уникальной формуле общности вторит столь же уникальная клятва, в надежности которой сомневаться было не принято: «Век „Сайгона“ не видать!» В последнее время появилась формула, еще более расширившая и углубившая значение «Сайгона» в глазах современных петербуржцев: «Вышли мы все из „Сайгона“».

Но если ленинградцы к «Сайгону» относились традиционно терпимо и снисходительно, как к любому проявлению молодежной авангардной культуры в Ленинграде, то московские неонацисты, лжепатриоты и прочие политические маргиналы из бывших комсомольцев на дух не переносили атмосферу неповторимого питерского «Сайгона». В конце 1980-х годов, если верить фольклору, они объединились вокруг идеи разгромить «Сайгон» и примерно наказать «сайгонщиков». Говорят, в 1987 году на Ленинград двинулись несколько поездов, набитых «люберами». И хотя милиция об этом была заранее осведомлена и еще где-то под Тосно все москвичи были высажены из поездов и отправлены обратно в Первопрестольную, на Московском вокзале, как утверждает фольклор, собралось огромное количество ленинградских гопников, бомжей и прочего сброда. Их единственной целью было отражение нападения Москвы на Ленинград, с тем чтобы защитить честь своих интеллектуальных собратьев.

Сохранилась легенда, что одной группе «люберов» все-таки удалось добраться до Ленинграда. Высадившись на Московском вокзале, они бросились искать тот самый ненавистный «Сайгон». На глаза им попался пивной бар «Хмель». Увидев у входа толпу желающих опрокинуть кружечку пива мужиков и решив, что это и есть «Сайгон», москвичи ворвались в пивную, преисполненные решимости восстановить в Ленинграде социалистический порядок. И тут, согласно легендам, началось самое невероятное. Против москвичей объединились не только завсегдатаи пивного бара, но и окрестная молодежь, и местные стражи порядка. «Люберы», получив сполна все, что они обещали другим, побитые и осмеянные, едва добрались до Московского вокзала и спешно покинули Ленинград. И вправду, не зря говорят, что «В Питере такие крутняки!»

Считается, что кафе «Сайгон», как место обитания «непризнанной и гонимой в годы застоя творческой интеллигенции», было открыто 1 сентября 1964 года. Закрыли его в марте 1989 года. В 2001 году бывшая гостиница «Москва» вновь обрела свой первоначальный статус. Теперь у нее другое название: «Radisson SAS Royal hotel», или просто «Редисон». В современном петербургском городском фольклоре гостиница известна под именем «Редиска». Попытки возродить старый «Сайгон» в других кафе с присвоением им того же названия в разных районах города успехом не увенчались. Новые социально-политические условия жизни в новой России требовали других форм общественного общежития.

Постоянными посетителями «Сайгона» были широко известные ныне деятели культуры: Иосиф Бродский, Иннокентий Смоктуновский, Юрий Шевчук, Евгений Михнов, Борис Гребенщиков, Виктор Цой, Сергей Довлатов, Константин Кинчев, Михаил Шемякин, Евгений Рейн, Дмитрий Шагин, Сергей Курехин и другие. Многие из них были «дворниками и кочегарами с высшим образованием и кандидатскими степенями», которые за внутреннюю свободу готовы были отказаться от успешного продвижения по службе, сытого благополучия, простого благосостояния и тихой, спокойной жизни. Они разорвали связь с господствующей партийной идеологией, отказались от общепринятых ценностей и художественных традиций. Они были диссидентами, бунтарями, последовательными сторонниками альтернативного или подпольного в то время искусства, получившего тогда же название: андеграунд. Термин родился на Западе и применялся исключительно к оппозиционным движениям в странах с тоталитарными, диктаторскими режимами. В буквальном переводе с английского языка «underground» и означает «подполье».

Все они были бесспорными мастерами в избранной ими творческой профессии. Однако только некоторые стали признанными лидерами современного искусства: Бродский и Довлатов — в литературе, Шемякин в живописи, Гребенщиков и Цой — в музыке. Не случайно именно они еще при жизни стали объектами городского фольклора, его героями и персонажами. Фольклор избирателен. Он далеко не всякого одаривает своим вниманием. И если фольклор оставил свою несмываемую мету в чьей-либо биографии, то можно быть уверенным, что избранный объект того стоит.

Михаил Шемякин стал широко известен после знаменитой так называемой «Такелажной» выставки, прошедшей 30–31 марта 1964 года в Эрмитаже, где художник одно время работал грузчиком. Выставка была немедленно закрыта, а ее организаторы — примерно наказаны. Сохранились и другие свидетельства «вызывающего», как тогда говорили в официальных кругах, поведения художника. Так в один из солнечных летних дней Шемякин организовал в Михайловском саду художественную инсталляцию. Молодые люди на глазах изумленных посетителей сада изобразили живую картину, полностью повторяющую композицию известного полотна французского художника Эдуарда Мане «Завтрак на траве», с обнаженной дамой, полностью и строго одетыми мужчинами и прочими живописными деталями парижской жизни 60-х годов XIX века. В свое время во Франции картина Мане вызвала нешуточный скандал и была снята с выставки.

Шемякин родился в Москве. По отцовской линии он был потомком кабардинских князей Кардановых. По материнской — русским дворянином, его матерью была актриса Юлия Предтеченская. При рождении мальчика назвали Файзуллой. Файзулла рано лишился отца, а когда вырос, взял имя и фамилию своего отчима — офицера Белой гвардии Михаила Петровича Шемякина. Его биография полна и другими скандальными подробностями. В детстве Шемякина выгнали из школы за «неадекватность поведения», в юности он лечился в психиатрической клинике, а одно время служил послушником в православном монастыре. В 1957 году Шемякин поступил в Среднюю художественную школу при Институте живописи, скульптуры и архитектуры имени И. Е. Репина. Однако и художественную школу окончить не удалось. Его снова отчислили. С формулировкой: «за эстетическое развращение однокурсников».

В 1960-х годах Шемякин некоторое время находился в известной ленинградской психиатрической больнице, где проходил очередной курс принудительного лечения. На этот раз его пытались вылечить от «модернизма» клиническими методами, в то время широко применяемыми КГБ. Находясь в психушке, Шемякин продолжал работать. К подписи под картинами, написанными в больнице, добавлял три знаменитые буквы: СПБ. Однако по Шемякину это было не только сокращенное обозначение города: Санкт-Петербург, но и придуманная им вызывающая аббревиатура, которая расшифровывалась: СпецПсихБольница.

В 1971 году Шемякин был выслан из Советского Союза. Некоторое время он жил во Франции. В настоящее время проживает в США. С началом перестройки принимает активное участие в художественной и общественной жизни Петербурга. Преподнес в дар городу многие свои скульптурные произведения. Шемякинский памятник Петру I установлен в Петропавловской крепости. Необычный образ Петра, созданный художником, до сих пор вызывает споры в художественной и общественной среде. Памятник жертвам сталинского террора работы Шемякина установлен на набережной Робеспьера, напротив тюрьмы «Кресты» и вблизи от ленинградского символа сталинских репрессий — Большого дома.

Любопытный скульптурный ансамбль под названием «Памятник первостроителям и архитекторам Петербурга» работы Шемякина некоторое время стоял на территории бывшего Сампсониевского иноверческого кладбища — первого общегородского погоста, на котором были погребены первые петербургские зодчие Доменико Трезини и Жан Батист Леблон. Рядом с кладбищем, в ограде собора покоится прах руководителя «Комиссии о санкт-петербургском строении» П. М. Еропкина и архитектора А. Ф. Кокоринова. Судьба памятника оказалась печальной. Очень скоро он был безжалостно разграблен современными вандалами и в конце концов уничтожен. Ныне восстановлен, правда, к сожалению, далеко не в полном авторском объеме.

Были у Шемякина и другие планы «шемякинизации» Петербурга, как об этом с добродушной иронией говаривал однажды друг художника, первый мэр Петербурга Анатолий Александрович Собчак. Однако у Шемякина, как не раз прозрачно намекал на это он сам, в Петербурге оказались если уж и не откровенные враги, то явные недоброжелатели, и акции по установке в городе его скульптурных произведений пока прекратились.

Тем не менее Шемякин часто бывает в родном городе, и его характерную фигуру с загадочным выражением лица, офицерской выправкой, всегда облаченную в стилизованную полувоенную форму с обязательным головным убором полуармейского полевого образца, можно часто увидеть на улицах Петербурга. Шемякин никогда не расстается с этой изобретенной им самим формой, находится ли он в телевизионной студии, гостиничном номере или на официальном приеме. Говорят, что этот запоминающийся облик художник придумал себе сам. Даже характерный, так называемый «дуэльный» шрам, прорезавший лицо художника и делающий его более мужественным, согласно городским легендам, Шемякин в молодости сделал себе самолично.

Ярким представителем музыкальной культуры ленинградского андеграунда был Борис Гребенщиков, популярный певец и композитор, признанный лидер и руководитель легендарной музыкальной рок-группы «Аквариум», который был создан им в 20-летнем возрасте. Его композиторская и исполнительская деятельность уже тогда отличалась гражданственностью и подчеркнутым вниманием к поэтическому тексту. В то время Гребенщиков учился на математическом факультете Ленинградского государственного университета. В 1980 году его выгоняют из комсомола, а затем и из университета с обычной для того времени формулировкой: «за неадекватное выступление на одном из фестивалей, безобразный текст и музыку песен, за издевательство и неуважение к советской власти».

Среди его студенческих увлечений, кроме музыки, были театр абсурда и восточная философия. В одном из интервью он признавался, что был «таким же идиотом, как все, но с восточным уклоном». Мистический шлейф восточной иррациональности, которая воспринимается на уровне подсознания, окружает Гребенщикова до сих пор. Если верить одному из анекдотов о нем, в 1980-х годах некими предприимчивыми авантюристами был даже изготовлен пластмассовый кружок с его фотографией, подписью и специальной надписью по кругу. Если поставить на этот кружочек бутылку водки, утверждали изобретатели этого магического приспособления, то она «очищается, заряжается позитивной энергией, а градус ее повышается с 40 до 43».

В петербургском городском фольклоре Гребенщиков известен по прозвищу Гребень или по аббревиатуре БГ. Причем смыслы, которые вкладываются в это БГ порой диаметрально противоположны. Одни считают это уважительно-почтительным сокращением собственного имени популярного музыканта. И даже, несколько трансформируя аббревиатуру и утверждая, что от певца «исходит сияние», называют Гребенщикова: БОГ (БОрис Гребещиков) или БОГоподобный. Гребенщиков не возражает. Говорят, однажды поклонники пристали к нему с вопросом: «Какие у вас отношения с Богом?» — «Родственные. Я его сын», — ответил певец. Но есть и другие, которые расшифровывают нехитрую аббревиатуру БГ как Беспредел Гарантирован и даже Гроб Бебенщиков.

В отличие от интеллигентствующих ленинградских рокеров, самым ярким представителем которых был Борис Гребенщиков, Виктор Цой был неформальным лидером так называемых «купчинских панков» — более или менее музыкально одаренных старшеклассников окраинных школ, учащихся техникумов и профессиональных училищ. Да и жил он на Московском проспекте, поблизости от Купчина, спального пролетарского района, к населению которого жители исторического центра Ленинграда относились с едва скрываемой снисходительной сдержанностью. Цой являл собой образ демократичного, простого, понятного и доступного в общении парня. Согласно известному анекдоту, во время одного из его выступлений к нему, вышедшему в гардероб покурить, подошел милиционер: «Что, чукча, — спросил он дружелюбно, — пришел на Цоя посмотреть?»

Виктор Цой был солистом музыкальной группы «Кино», популярным певцом и кумиром питерских молодежных тусовок 1980-х годов. Снимался в кинофильмах «Конец каникул», «Асса!», «Игла». В 1989 году был признан лучшим актером советского кино. Всем своим творчеством он выражал протест против ортодоксальной серости, царившей в культурной жизни страны тех лет. Наивные представления о месте и роли нового поколения молодежи в общественной жизни формулировались словами его песен, находивших живой отклик у слушателей. В одной из них говорилось:

По расхожей общепринятой в последнее время характеристике, Виктор Цой был последним советским героем, на которого равнялись подрастающие поколения.

Цой прошел путь характерный для многих представителей ленинградской культуры андеграунда. Рос способным, с задатками художника ребенком. Учился в Художественном училище имени В. А. Серова. Работал реставратором в Царском Селе. Затем попал в психушку, после чего в 1984 году устроился работать в котельную на Петроградской стороне, которая вплоть до 1986 года, пока там работал Цой, стала своеобразным молодежным клубом, куда приходили его друзья и товарищи по творчеству. В фольклоре эта котельная на улице Блохина, 15 называлась «Камчатка», а сам Цой — «Начальником Камчатки». Между прочим, так назывался и второй альбом с записями его песен. Виктор Цой прославил эту ставшую знаменитой котельную и в одноименной песне.

Девизом этого неформального клуба был придуманный кем-то из постоянных посетителей котельной слоган: «Пришла — раздевайся, пришел — наливай». Здесь можно было послушать музыку, пофлиртовать, выпить вина, попробовать легкий наркотик.

Ныне в помещении котельной открыты уже официальный молодежный клуб «Камчатка» и мемориальный музей, в котором хранятся десять так называемых «камчатских журналов». Эти обыкновенные посменные рабочие книги для обязательной записи температуры и давления в паровых котлах во времена Цоя использовались для автографов посетителей котельной. Со временем в них собралась уникальная коллекция эпиграмм, карикатур, шаржей, шуточных куплетов многих творческих личностей того времени. Сохранилось десять таких журналов.

Слава Цоя была поистине народной. Это находит продолжение и в посмертном фольклоре о любимом певце. Совсем недавно на стене павильона одной автобусной остановки можно было увидеть граффити: «Виктор Цой жив, он просто вышел покурить».

Цой погиб в автокатастрофе 15 августа 1990 года в 12 часов 28 минут на трассе Слока — Талси в Латвии. Он должен был выступить на конкурсе эстрадной песни в Юрмале. Видимо, торопился. «Москвич» Цоя столкнулся с рейсовым автобусом «Икарус» на скорости 130 километров. Цой умер мгновенно. Был трезв. Скорее всего, уснул за рулем от переутомления. Его похоронили на старинном Богословском кладбище в Ленинграде. Каждый год 15 августа, в день трагической гибели певца, на его могилу приходят поклонники. Некоторые проводят на кладбище по несколько дней. Они верят, что Цой не умер. Согласно легендам, передающимся из уст в уста, он просто улетел к звездам. По странному стечению обстоятельств ежегодно в день гибели Виктора Цоя идет дождь. Как утверждает легенда, это небо оплакивает короткую земную жизнь певца. По другой легенде, он просто устал от славы и уехал за границу, где тихо и мирно живет и сегодня.

Появилась и космическая легенда, согласно которой астральный двойник Виктора Цоя был «участником некой звездной войны на стороне светлых сил». В этой войне он погиб. При этом должен был обязательно погибнуть и земной Виктор Цой, что и произошло на самом деле.

Как мы уже говорили, литературными лидерами внутренней эмиграции, тусовавшейся в «Стране Сайгонии», были Иосиф Бродский, стихи которого и сегодня поражают невероятной философской глубиной и античной метафоричностью, и Сергей Довлатов, прославившийся широко известными повестями и рассказами из жизни советских людей по ту и другую стороны колючей проволоки.

Довлатов родился в 1941 году в эвакуации, в Уфе, в семье театрального режиссера. В жилах Сергея бурлил коктейль из еврейской крови отца — Доната Исааковича Мечика — и армянской крови матери — Норы Сергеевны Довлатовой. Не желая отдавать предпочтения ни той, ни другой половине своего происхождения, в паспорте Сергей Донатович записался Довлатовым-Мечиком. «Еврей армянского разлива», — говорили о нем друзья.

А еще говорили: «Родился в эвакуации, умер в эмиграции». Довлатов жил в Ленинграде до 1978 года. Затем был изгнан из Советского Союза как диссидент, творчество и общественное поведение которого не устраивало партийных руководителей Ленинграда.

Основные произведения Довлатова были написаны и впервые изданы за рубежом. Но ленинградцы знаменитых 60-х его хорошо знали. Он был видным, большим и красивым человеком. Рассказывают, что, когда он выходил на улицу, за ним сразу устремлялись толпы женщин, а когда появлялся на Невском проспекте, перед ним будто бы неслась молва: «Довлатов идет! Довлатов идет!» Он был «своим человеком» в любимом им «Сайгоне» и в других заведениях подобного рода. Он любил забегать в безымянные кафешки, где можно было почувствовать себя свободным человеком с чашечкой черного горячего экзотического напитка. Его можно было увидеть в полуподвальных забегаловках и в «Голубых Дунаях», как тогда называли пивные дощатые сараи барачного типа, выкрашенные в голубой цвет.

В петербургский городской фольклор Довлатов попал не столько из-за фольклора о нем самом, сколько благодаря анекдотам, автором которых он был. Фольклор далеко не всегда может похвастаться знанием авторства той или иной легенды, частушки, того или иного анекдота. Чаще всего их авторство анонимно. Но бывают счастливые исключения. Одним из таких редких исключений и был Довлатов. Многие анекдоты, придуманные им, впоследствии были опубликованы в его записных книжках. Чаще всего героем таких анекдотов выступает он сам. Вот только некоторые из них:

Однажды Довлатова пригласили на заседание комиссии по работе с молодыми авторами. Спросили: «Чем можно вам помочь?» — «Ничем». — «Ну, а все-таки. Что нужно сделать в первую очередь?» И он не выдержал. Ответил с картавинкой, по-ленински: «В первую очередь? В первую очередь нужно захватить мосты. Затем оцепить вокзалы. Блокировать почту и телеграф…»

Однажды Довлатова спросили номер его телефона. «Мой телефон 32–08, — ответил он, — запомнить его очень легко: 32 зуба и 8 пальцев».

Однажды Довлатов с Найманом оказались в районе новостроек. Стекло, бетон, однообразные дома. Довлатов говорит Найману: «Уверен, что Пушкин не согласился бы жить в этом районе». Найман отвечает: «Пушкин не согласился бы жить… в этом году».

Однажды Довлатова спросили, не знает ли он, где живет Иосиф Бродский. «Где живет, не знаю, но умирать ходит на Васильевский остров», — ответил Довлатов.

История распорядилась так, что Иосиф Бродский оказался, пожалуй, наиболее выдающейся личностью среди постоянных посетителей «Сайгона». Он жил в трех трамвайных остановках от этого кафе, в знаменитом Доме Мурузи на Литейном проспекте, 24.

Дом Мурузи — один из самых признанных культовых адресов литературного Петербурга-Петрограда-Ленинграда. В середине XVIII века участок, на котором стоит этот дом, принадлежал артиллерийскому ведомству и долгое время не застраивался. Только в конце века его приобрел действительный камергер, сенатор граф Николай Петрович Резанов, который построил здесь особняк. Резанов был женат на дочери основателя Российско-Американской компании купца Григория Шелехова. На собственные деньги Шелехов снарядил первую русскую морскую кругосветную экспедицию, которую Резанов возглавил. С 1848 года владельцем дома стал сын министра внутренних дел в правительстве Александра I Василий Кочубей. В 1874 году участок приобрел внук молдавского господаря князь Александр Дмитриевич Мурузи. И в 1874–1876 годах по проекту архитекторов А. К. Серебрякова и П. И. Шестова на месте разобранного деревянного дома Кочубея строится многоэтажный доходный дом в необычной для Петербурга того времени восточной манере. «Торт в мавританском стиле», — говорил о нем один из самых знаменитых его обитателей поэт Иосиф Бродский.

Уже в первые годы своего существования Дом Мурузи был окружен романтическими или, точнее, авантюрными легендами. Их появление связывалось не только с экзотическим мавританским стилем, в котором он был исполнен, но и с необычной фамилией его владельца. Одни утверждали, что Мурузи — это богатый турок, живущий в центре Петербурга со своим многочисленным гаремом, охраняемым евнухами. Другие говорили, что владелец дома — богатый торговец чаем, сокровища которого замурованы в стенах мавританского особняка.

Архитектурный облик экзотических фасадов дома каким-то невероятным образом ассоциативно переплетался с продукцией знаменитого в Петербурге торговца русскими пряниками Николая Абрамова, магазин которого находился на первом этаже. Прилавки магазина ломились от столь же диковинных, как и сам дом, вяземских, московских, тверских, калужских и других сортов расписных пряников. Здесь можно было приобрести и другие необычные лакомства: киевский мармелад, одесскую халву. В Петербурге магазин Абрамова славился столь же необычной для того времени рекламой, которую, говорят, сочинял сам хозяин:

Или еще:

Впрочем, в наше время Дом Мурузи широко известен другим своими особенностями. У него богатое литературное прошлое. Даже деловая попытка установить торговые связи с Северо-Американскими Соединенными Штатами, предпринятая некогда графом Резановым, сегодня ассоциируется с поэзией Андрея Вознесенского, пропевшего гимн трагической любви русского мореплавателя и юной калифорнийской красавицы. В особняк на Литейном Резанов так и не вернулся, скончавшись на обратном пути из Америки. Его наследники жить в доме на Литейном отказались и продали его.

Между тем литературная биография дома продолжилась. Через несколько десятилетий сюда, на этот участок Достоевский поместил доходный дом одного из героев романа «Идиот» генерала Епанчина. Еще через какое-то время здесь, по предположениям некоторых исследователей творчества Куприна, произошла история, положенная в основу повести «Гранатовый браслет». И это еще далеко не все. В Доме Мурузи снимал квартиру старший сын Александра Сергеевича Пушкина генерал-майор А. А. Пушкин. В разное время в Доме Мурузи жили известные поэты и писатели: Николай Лесков, Дмитрий Мережковский, Зинаида Гиппиус, Владимир Пяст, Даниил Гранин. Здесь в 1919 году чуть ли не в квартире того самого кондитера Абрамова находилась литературная студия «Цех поэтов», основанная и руководимая Николаем Гумилевым.

В советское время Дом Мурузи превратился в обыкновенный многонаселенный жилой дом с тесными коммунальными квартирами, с комнатами, разделенными дощатыми перегородками, с общими кухнями и санузлами, сварливыми хозяйками и прочими прелестями социалистического быта.

В конце 1940-х годов в Доме Мурузи получил комнату военный фотожурналист Александр Иванович Бродский, отец выдающегося русского поэта XX столетия и лауреата Нобелевской премии 1972 года Иосифа Бродского.

Имя Бродского не успело обрасти легендами и преданиями в количестве, адекватном его вкладу в литературу и значению для петербургской культуры. Позволим себе предположить, что причиной этому стали уникальные записи с судебного процесса над «тунеядцем» и «окололитературным трутнем» Бродским, как его называли в советской периодической печати, который состоялся в Ленинграде в феврале 1964 года. Нелегально сделанные журналисткой Фридой Вигдоровой, они широко ходили в списках в художественной среде Москвы и Ленинграда. Благодаря этим подробным стенографическим записям судебный процесс над Бродским стал, насколько это возможно утверждать в подобной ситуации, открытым. Биография поэта оказалась, что называется, на виду. Понятно, что это в значительной степени сбило, если вообще не исключило волну мифотворчества. Скажем, если бы не уникальные документальные свидетельства Вигдоровой, легендарный диалог между судьей Савельевой и подсудимым Бродским: «А кто вас признал, что вы поэт? Кто причислил вас к поэтам?» — «Никто. А кто причислил меня к роду человеческому?» — в обстоятельствах закрытости мог бы превратиться в анекдот и стать жемчужиной литературного фольклора.

Тем не менее несколько легенд можно вспомнить. Начнем с детства поэта. Так, однажды, увидев галерею портретов лауреатов Нобелевской премии, будущий поэт будто бы сказал: «Я тоже буду в их числе».

В ранней юности характер Бродского отличался возрастной строптивостью, юношеским максимализмом и неуживчивостью. Дело осложнялось непростыми отношениями с родителями, особенно с отцом. Возможно, сын не мог простить отцу того, что был назван Иосифом в честь Сталина. Отец был преданным коммунистом, верным ленинцем и непримиримым борцом с вражеской идеологией. Так, например, когда Иосиф бросил школу, Александр Иванович, «желая предостеречь сына от еще более безрассудных поступков», отнес его личный дневник в Большой дом. Будто бы с этого момента мальчик был взят на заметку органами.

Бродский был исключительно категоричен не только по отношению к творчеству своих коллег по поэтическому цеху, но и в оценках их внутренних качеств. Чаще всего эти оценки были нелицеприятными и далеко не лестными. Сергей Довлатов в записных книжках рассказывает, как однажды в Америке навестил Бродского в госпитале. «Вы тут болеете, а зря. Евтушенко между тем выступает против колхозов». Бродский еле слышно ответил: «Если он против, я — за».

Тут надо сделать необходимое отступление. Бродский несомненно ценил творчество раннего Евтушенко, но был нетерпим к наиболее отвратительным человеческим чертам, буквально выпиравшим из всех пор модного в 60-х годах поэта. Евтушено был жаден к славе и завистлив к коллегам по творчеству. Отсюда, как утверждает городской фольклор, произрастают корни взаимной неприязни двух поэтов. Евтушенко не мог не чувствовать за своей спиной дыхание соперника. Говорят, однажды его вызвали в ЦК КПСС и напрямую спросили, талантлив ли Бродский, на что Евтушенко будто бы ответил: «Талантлив, но к русской поэзии стихи Бродского отношения не имеют».

И выдворение Бродского из страны не прошло без участия Евтушенко. Будто бы накануне принятия окончательного решения в беседе с председателем КГБ Ю. В. Андроповым Евтушенко сказал, что для Советского Союза было бы лучше не преследовать Бродского как диссидента, что может негативным образом отразиться на репутации страны в глазах Запада, а выслать его на этот самый Запад. И это якобы стало решающим аргументом в пользу высылки. Потом уже Евтушенко пытался оправдаться в глазах общественного мнения тем, что намекнуть «куда следует» о предпочтительном для него выезде за границу будто бы просил его сам Бродский. Впрочем, эту версию Бродский категорически отрицал.

Между тем товарищи по перу любили говаривать, что «Бродский тоже не сахар». Напомним, что этот колкий каламбур, якобы придуманный художником Вагригом Бахчаняном, на самом деле имеет давнюю фольклорную предысторию. Фамилию Бродский в начале XX века носил хорошо известный в России поставщик сахара. В это же время поставщиком чая был известный коммерсант Высоцкий. После Октябрьской революции махровые антисемиты при случае любили напомнить непосвященным, что кому принадлежит в этом мире: «Чай Высоцкого, сахар Бродского, Россия Троцкого». Был ли в родстве герой нашего очерка с тем давним сахарозаводчиком, мы не знаем, но соблазн воспользоваться абсолютным сходством фамилий, как мы видим, оказался непреодолимым.

Трудно сказать, что более всего повлияло на отношение Бродского к товарищам по перу. Может быть, интуитивные подозрения в неблаговидной роли некоторых из них в его личной судьбе. В связи с этим мы уже говорили, например, об Александре Прокофьеве. К сказанному добавим, что инструментом в руках первого секретаря Ленинградского отделения Союза писателей был завхоз Гипрошахта, член народной дружины Дзержинского района Ленинграда некий Я. Лернер. 29 ноября 1963 года в газете «Вечерний Ленинград» за его подписью и подписями еще двух активных борцов за социалистический быт была опубликована статья-донос «Окололитературный трутень». Именно она дала зеленый свет всем дальнейшим драматическим событиям в судьбе Бродского.

Если бы знал Прокофьев, каким грязным инструментом он пользовался в борьбе с Бродским. Уже после высылки Бродского за границу Лернер был отдан под суд за подделку орденских документов и осужден на три года лагерей. Довлатов рассказывает, как искусствовед Герасимов, присутствовавший на суде, услышав приговор, встал и громко выкрикнул: «Бродский в Мичигане, Лернер в Магадане!»

Впрочем, несмотря на излишнюю безапелляционность в оценках коллег по профессии, сам Бродский в глазах его товарищей имел безупречную творческую репутацию. Его без тени иронии называли «Генералиссимусом русской поэзии». О нем говорили: «Бродский не первый. Он, к сожалению, единственный».

Бродский, или Рыжий Ося, как его звали в молодежных поэтических кругах Ленинграда, входил в группу поэтов, среди которых были Анатолий Найман, Евгений Рейн, Дмитрий Бобышев. Привеченные Анной Андреевной Ахматовой, они часто навещали ее в дачном домике в поселке Комарово. Об этом все в Ленинграде знали. За ними даже закрепилось коллективное прозвище «Ахматовские сироты», особенно распространившееся в литературной среде после кончины Анны Андреевны. Правда, теперь уже молодые поэты ездили в другой ленинградский пригород — в город Пушкин, в литературное объединение, которым руководила Татьяна Григорьевна Гнедич, и их прозвище было откорректировано. Они стали «Царскосельскими сиротами».

Как теперь хорошо известно, в 1960–1970-х годах в больницах Ленинграда по распоряжению обкома партии резервировались специальные койки для осужденных на принудительное лечение интеллигентов. По одной из легенд, в больнице для умалишенных на 15-й линии Васильевского острова такая койка передавалась по наследству. Так, художнику и музыканту Алексею Хвостенко по прозвищу Хвост она будто бы досталась от будущего лауреата Нобелевской премии Иосифа Бродского, чем Хвостенко впоследствии был исключительно горд.

В 1972 году Иосифа Бродского, отбывшего назначенное судом наказание в виде ссылки в Архангельской области, выслали из Советского Союза и тем самым, может быть, не ведая того, избавили от судьбы другого Иосифа — Мандельштама. Страной изгнания Бродский выбрал Америку. Встрепенулись русские антисемиты. Их явно раздражало, если не сказать бесило, что какие-то два отщепенца, два инородца, два Иосифа посмели поднять голос на их кумира, пусть тоже Иосифа, но какого Иосифа! Самого Иосифа Сталина! «С бродским приветом обратились евреи Советского Союза к евреям Америки», — удовлетворенно острили они на желтых страницах комсомольских газет.

Среди стихов Бродского есть строчки, которые долгие годы многим казались провидческими:

Помните анекдот, придуманный неистощимым на выдумку Довлатовым?

Умереть в Ленинграде, в Литейной части, где он жил до изгнания, или на любимом им Васильевском острове Бродскому не пришлось. Он умер в Америке, вдали от родины, которую так ни разу и не посетил после высылки. Смерть свою, похоже, предчувствовал. Он много курил. Знал, что курить ему нельзя, что курение его убьет. Каждый раз, закуривая, приговаривал: «Это мой Дантес». А когда врачи в категоричной форме запретили ему курить, мрачно пошутил: «Выпить утром чашку кофе и не закурить?! Тогда и просыпаться незачем!»

Есть смутная легенда о том, что поэт все-таки однажды побывал в Ленинграде. Тайно. Инкогнито. Будто бы именно об этом снял свой анимационный фильм режиссер Андрей Хржановский. Фильм, в основу сценария которого были положены стихи Бродского, должен был называться «Полтора кота», по аналогии с названием очерка Бродского о своей жизни в Доме Мурузи — «Полторы комнаты». Сюжет фильма сводился к тому, как Бродский вместе с Михаилом Барышниковым тайно плывут на пароме в Россию.

Так это или нет, сказать трудно, но о Ленинграде Бродский, живя в Америке, никогда не забывал. С городом на Неве его связывали мистические обстоятельства, о которых он сам рассказал в упомянутом нами очерке «Полторы комнаты». На лужайке, за окном его дома в Сауд-Хедли поселились две вороны. Одна из них появилась сразу после смерти матери, другая — ровно через год, когда умер отец поэта.

Родственники Бродского отказали России в ее просьбе похоронить прах поэта на родине. Правда, и Америка не удостоилась чести стать местом последнего упокоения поэта. Похоронен Бродский, согласно воле его близких, в Венеции. А в Петербурге пошли разговоры об установке ему памятника. Был создан экспертный совет. Будто бы уже начали поступать заявки. Как это ни странно, первым откликнулся и предложил свой вариант памятника не кто иной, как Зураб Церетели. Это дало повод москвичам позлорадствовать: «Не все же нам терпеть».

Между прочим, в петербургской фольклорной микротопонимике своеобразная память о Бродском сохранилась, отразившись в судьбе старинной Михайловской улицы. Эта история стала характерным примером того, как рождается городской фольклор и как мы становимся свидетелями и очевидцами его зарождения, в самой что ни на есть начальной, едва ли не эмбриональной стадии. Судите сами.

Как известно, Михайловская улица ведет свою историю от короткого проезда, проложенного в первой четверти XIX века от Невского проспекта к строившемуся в то время Михайловскому дворцу. В 1844 году проезд назвали улицей и присвоили соответствующее имя — Михайловская. Затем Михайловский дворец был отдан для размещения в нем коллекций русского искусства. Ныне в здании дворца расположен знаменитый на весь мир Русский музей. Казалось бы, топонимическая связь улицы с бывшим Михайловским дворцом утратилась. О священной памяти места в то время никто не думал, и в 1918 году Михайловскую улицу переименовали в улицу Лассаля, в честь организатора и руководителя Всеобщего германского рабочего союза Фердинанда Лассаля. В 1940 году ее вновь переименовали. На этот раз ей присвоили имя известного советского художника Исаака Бродского, который жил, работал и в 1939 году умер вблизи этой улицы, в доме на площади Искусств. Только в октябре 1991 года Михайловской улице вернули ее историческое название.

И тогда началось мифотворчество. А что если, заговорили некоторые почитатели таланта уже другого Бродского, известного ленинградского поэта, диссидента и лауреата Нобелевской премии, когда-нибудь петербуржцы вспомнят, что Иосиф Бродский в «бурной молодости своей отдал дань» ресторанам «Крыша» и «Восточный», что расположены при гостинице «Европейская»? И станут утверждать, что вот, мол, оказывается, почему улица в свое время называлась улицей Бродского и что было бы совсем неплохо вернуть ей это замечательное имя. Понятно, что все расчеты должны строиться на предположении, что к тому времени имя художника Бродского, писавшего почти исключительно на революционные и советские темы, будет окончательно вычеркнуто из памяти петербуржцев.

В 1966 году скончалась Анна Андреевна Ахматова, кажется, первая и, пожалуй, единственная в Советском Союзе внутренняя эмигрантка такого высокого литературного ранга и статуса. Во всяком случае, в Ленинграде. В свое время она отказалась выехать в реальную эмиграцию, как это сделали, например, Зинаида Гиппиус, Георгий Иванов, Ирина Одоевцева и многие другие. Она мало писала, редко издавалась, в общественной жизни не участвовала. Она демонстративно ушла в себя. Была одинока, хотя и признавалась в минуты особенно острого одиночества:

Это состояние внутреннего одиночества было характерной особенностью эпохи сталинского социализма. Люди были разъединены. Когда над кем-то нависала угроза ареста, в его квартире моментально замолкал телефон. Его не отключали. Просто друзья и знакомые переставали звонить. Молчащий телефон стал признаком обреченности его хозяина. Обреченных сторонились. Сергей Довлатов записывает почти анекдотический случай, который якобы произошел с его теткой. Как-то вскоре после выхода в свет пресловутого постановления партии и правительства о журналах «Звезда» и «Ленинград» она встретила на улице Зощенко. Тот, не говоря ни слова, отвернулся и прошел мимо. Она его догнала: «Отчего вы со мной не поздоровались?» Зощенко ответил: «Извините. Я помогаю друзьям не здороваться со мной».

Илья Эренбург в четвертой книге воспоминаний «Люди. Годы. Жизнь» рассказывает, как, вернувшись в страну после долгой жизни за рубежом, попытался выяснить у своего родственника, куда исчезают один за другим известные деятели культуры, и услышал в ответ дружеский совет: «Не спрашивайте никого. А если начнут разговаривать, лучше не поддерживайте разговора».

В начале 1950-х годов арестовали Татьяну Григорьевну Гнедич. Целых полтора года ее содержали в одиночной камере. В тюрьме она по памяти работала над переводом «Дон Жуана». Но ей никто не мешал, и это ее полностью удовлетворяло. И вдруг к ней в камеру подсадили какую-то даму. К удивлению надзирателей, как утверждает тюремная легенда, Гнедич так возмутилась, что пришлось вызывать начальство. «В чем дело?» — сурово поинтересовался человек в погонах. «Зачем вы подсадили ко мне эту женщину?» — едва сдерживаясь, тихо проговорила Гнедич. «Но, Татьяна Григорьевна, никто не может выдержать одиночной камеры более полутора лет», — назидательно ответил военный. «Нам с Байроном никто не нужен», — будто бы ответила переводчица.

Да и сама Анна Ахматова, по воспоминаниям Эммы Герштейн, однажды, уже в 60-х годах, сокрушенно воскликнула: «Эмма, что мы делали все эти годы?» И сама ответила: «Мы только боялись».

Все они были одиночки. Великие Одиночки, парализованные тотальным Страхом и замкнувшиеся в себе.

Страх был всеобщим. Сталин боялся Ахматовой, ее влияния на умы и души. По одной из легенд, он лично вписал фамилию поэтессы в список лиц, подлежащих обязательной эвакуации из Ленинграда в первые дни войны. Неясно только, чего больше боялся Сталин — возможного сотрудничества Ахматовой с немцами в случае вступления их в Ленинград или дурного влияния поэзии Ахматовой на боевой дух ленинградцев. Боялся ее послевоенной славы. Сразу после войны, когда Ахматова активно выступала на вечерах поэзии в Москве и в Ленинграде, Сталин, узнав, что при ее появлении на сцене зал в едином порыве вставал, будто бы зловеще спросил: «Кто организовал вставание?» Был абсолютно уверен, что право на такой ритуал единодушного «вставания» может принадлежать только ему одному.

Все изменилось со смертью Сталина, особенно после XX съезда КПСС, состоявшегося в феврале 1956 года, на котором Никита Сергеевич Хрущев выступил с докладом, разоблачившим и осудившим культ личности «любимого друга и вождя всего прогрессивного человечества». Последовавшие за этим 1960-е годы стали водоразделом, по одну сторону которого остался всеобщий Страх — фундамент, на котором держалась советская власть, по другую — уверенность, что этот страх можно преодолеть.

Надежды возлагались на новое, послевоенное поколение, которое уже родилось и подрастало. Но чтобы оправдать чаяния Одиночек, новому поколению надо было уйти во внутреннюю эмиграцию, почувствовать себя свободными, победить в себе Одиночество и, главное, чувство страха при общении с себе подобными.

Этим поколением стали шестидесятники. Им и посвящается наш очерк.