Публикации в журнале «Нева»

Мифология петербургского дна

В 1842 году в Париже вышел в свет роман французского писателя Эжена Сю «Парижские тайны», в котором практически впервые были блестяще изображены картины парижского «дна» на фоне романтической истории из жизни богатых и бедных. Роман приобрел невиданную известность и популярность во всем мире. Как единодушно отмечали литературные обозреватели, интригующая тема судьбы социальных низов стала популярной. Один за другим выходят романы-подражания с однотипными названиями: от «Лондонские тайн» и «Киевских трущоб» до «Тайн Нижегородской ярмарки».

На русский язык «Парижские тайны» были изданы в переводе В. Строева менее чем через два года после выхода парижского оригинала. В пишущем и читающем Петербурге роман вызвал буквально взрывной интерес к злачным, асоциальным местам собственного города. Почва была хорошо подготовлена. Достаточно сказать, что в это же время Н. А. Некрасов готовил к изданию сборник «Физиология Петербурга». Да и многие русские читали французский роман Эжена Сю в оригинале. В газетах и журналах стали публиковаться многочисленные социально заостренные фельетоны и очерки из жизни нижних слоев петербургского общества. Даже Федор Михайлович Достоевский в литературном фельетоне «Петербургские сновидения в стихах и прозе» осторожно не то оправдывается, не то признается: «Если бы я был не случайным фельетонистом, а присяжным, всегдашним, мне кажется, я бы пожелал обратиться в Эжена Сю, чтоб описать петербургские тайны». Наконец, с заметным опозданием в двадцать лет, во многом по образцу «Парижских тайн» был написан роман Всеволода Крестовского «Петербургские трущобы». Долгие годы мучившая петербургского обывателя жажда была удовлетворена. Впервые опубликованный в журнале «Отечественные записки» в 1864 году, роман на долгие десятилетия стал одним из самых знаменитых произведений на тему «сытых и голодных».

Благодаря конкретно обозначенным и математически точно очерченным Крестовским границам района Сенного рынка от Фонтанки до Екатерининского канала (ныне канал Грибоедова), в рамках которых разворачивается и происходит буквально все действие романа, Сенная площадь приобрела в сознании петербуржцев дополнительную скандальную известность — клеймо, избавиться от которого она не может до сих пор. Несмотря на неоднократно предпринимаемые многочисленные меры самого различного толка и характера — административные, социальные, архитектурные и другие, вплоть до переименования площади и переноса рынка с одного места на другое.

История Сенной площади восходит к первым десятилетиям Петербурга. В 1736 году сгорел один из первых городских рынков, который располагался на углу современной Дворцовой площади и Невского проспекта. На нем, кроме всего прочего, торговали дровами и сеном. Тогда, «пожарного страха ради», выбрали пустырь, расположенный подальше от города, вырубили редкий лес и там определили место нового рынка. В 1739 году территория, на которой возник рынок, получила первое официальное название: Большая площадь.

В середине XVIII века Большая площадь представляла собой два участка, на одном из которых торговали лошадьми, телятами и другой живностью, а на другой — сеном, соломой и дровами. С тех пор и вплоть до 1784 года на топонимических планах Петербурга одновременно соседствовали несколько вполне соответствующих выполняемым функциям площади названий: Сенная площадка, Конная площадка и Сенная и Дровяная площадка.

Вместе с тем, наряду с этими многочисленными официальными и полуофициальными топонимами, с 1764 года становится известным и современное название: «Сенная площадь».

К тому времени площадь в сознании петербуржцев уже прочно ассоциировалась с рынком. Постепенно рынок расширил ассортимент торговли, стал универсальным и приобрел славу одного из самых известных и популярных в городе. Его стали называть «Брюхо», «Чрево» или «Утроба Петербурга». Громкая слава обеспечивалась крайне демократическими формами торговли. Здесь не было разделяющих прилавков, закрытых лавок. Торговали с рук, лотков, тачек, телег или просто разложив товар на земле. На рынке имелся так называемый «Обжорный ряд» — засаленные деревянные столы, за которыми «подпорченными яйцами, судаками и треской с душком, вареной картошкой и полусгнившими фруктами» могли пообедать приезжие провинциалы и бездомные петербуржцы.

Некоторые преимущества подобной формы торговли не искупали ее отрицательных сторон. Рынок превращался в средоточие бездомных бродяг и нищих, уголовников, воров, проституток и других деклассированных элементов. Рынок становился опасным центром антисанитарии, источником инфекционных болезней и эпидемий.

В 1883–1885 годах в целях упорядочения торговли на Сенной площади были установлены четыре остекленных металлических павильона, изготовленные по проекту архитектора И. С. Китнера, которые должны были обеспечить на рынке некоторое санитарное благополучие. Однако это не помогало, и в 1930-х годах павильоны были разобраны, а рынок переведен на новое место вблизи Сенной площади. Однако площадь все равно ассоциировалась с рынком, чему способствовала неуправляемая и неистребимая нелегальная торговля с рук. Рядом с площадью процветал вещевой рынок, известный как «Толкучка» или «Толчок». Сама Сенная площадь в народе получила прозвище «Базарная» или даже «Помойка». Во время блокады Сенная площадь была прозвана «Голодным рынком».

В 1952 году Сенная площадь была переименована в площадь Мира. В этой связи вспоминаются знаменитые некрасовские строки:

Но оказалось, что и после изменения названия прежние устойчивые ассоциации, связанные с Сенной площадью, сохранились и за площадью Мира, хотя они и приобрели в городском фольклоре необходимые и неизбежные черты современности:

Почему били на площади Мира, понятно. Это парадоксы генетической памяти. Известно, что на Сенной площади, рядом с Гауптвахтой еще в XIX веке стоял эшафот, на котором публично, в назидание другим, с применением телесных наказаний карали мелких преступников: карманных воришек, незарегистрированных проституток, хулиганов, а также продавцов-обманщиков. Причем последних наказывали обязательным кнутом. Это были так называемые «торговые казни». Но и аббревиатура знаменитого в 1970-е годы Отдела виз и разрешений (ОВИР) здесь вовсе не ради звонкой рифмы. В 1970-е годы ОВИР располагался на Сенной площади. Кроме того, унизительные отказы в постоянных или временных поездках за границу, регулярно выдаваемые ОВИРом, в советские времена зачастую выглядели болезненнее физических унижений XIX столетия. Справедливости ради, современным читателям следует объяснить и такое понятие, как «невыездная». На советском новоязе так называли людей, которым государство отказывало в праве выезда за границу.

Становилось все яснее и яснее, что с площадью, которая давно уже стала притчей во языцех всего города, надо было что-то делать.

В 1991 году площади вернули ее старинное название: Сенная. А вскоре началась ее реконструкция. В 2002 году с площади наконец убрали все временные сооружения, в том числе строительную технологическую шахту метрополитена, ее замостили и восстановили металлические торговые павильоны в тяжеловесном стиле нагроможденных друг на друга железнодорожных пакгаузов. Свободные пространства между павильонами заставили столь же тяжелыми, стилизованными под каретные колесные пары с рессорами металлическими скамьями. На некогда огромном пространстве площади возникло непривычное для традиционной петербургской градостроительной практики ощущение тесноты.

В 1753–1756 годах на Сенной площади был построен Успенский собор, более известный в народе под именем Спас на Сенной или Сенной Спас. Если верить молве, к проектированию собора приложили руку архитекторы Б. Ф. Растрелли и А. В. Квасов. По преданию, храм был основан известным богачом купцом Саввой Яковлевым на месте старинной деревянной церкви. Церковь была покрыта так называемым «яковлевским железом», специально завезенным с уральских заводов потомков Саввы Яковлева.

Об этом одном из самых богатых откупщиков Савве Яковлевиче Яковлеве ходили в Петербурге самые невероятные легенды. Его хорошо знали еще по первоначальному прозвищу Собакин. Но случилось так, что среди петербургских дворян уже был один Собакин. Он был богат, тщеславен и высокомерен. Если верить городскому фольклору, однажды ему, представителю знатного рода, показалось оскорбительным носить одну фамилию с каким-то безродным купчишкой. И он потребовал, чтобы тот сменил фамилию. Яковлев вынужден был подчиниться, и из Собакина сделался Яковлевым, взяв фамилию по собственному отчеству, как это было принято в то время: сын Яковлева, то есть Яковлев сын.

В народе о Савве Яковлеве добром не отзывались. Так, рассказывали, что в день восшествия на престол Екатерины II он якобы ослушался ее приказа и отказался отпускать народу водку даром. Екатерина приказала объявить ему свое неудовольствие. Затем родилась легенда о пудовой чугунной медали, которая, как говорили в Петербурге, была пожалована Савве Яковлеву с приказанием носить на шее по праздникам. Так или иначе, но когда Савва Яковлев скончался, на его надгробии в Александро-Невской лавре кто-то будто бы оставил эпитафию:

Спас на Сенной находился в углу площади, на месте нынешнего наземного вестибюля станции метро «Сенная площадь». Говорят, что при сооружении церкви основная мысль художника заключалась в том, чтобы в плане церковь представляла изображение «орла, собирающего под свои крылья птенцов». Кто были эти «птенцы», можно понять из дореволюционной традиции, которую свято чтили прихожане «Сенного спаса». Ежегодно торгующие на Сенной площади служили в соборе две панихиды: 1 марта в день трагической кончины от рук террористов императора Александра II в 1881 году и в день отмены крепостного права — 19 февраля. Служили перед иконой святого князя Александра Невского, на которой было написано: «Царю-мученику, Освободителю от торгующих на Сенной площади бывших крепостных крестьян вечная память».

Рядом с храмом стояла сорокаметровая трехъярусная колокольня с колоколом в 542 пуда весом. Только язык колокола весил более 17 пудов. На колоколе была сделана надпись: «Асессора Саввы Яковлева в церкви Успения Пресвятой Богородицы, что на Сенной». Этот колокол был знаменит. О нем в Петербурге ходили легенды. Говорили, что при жизни Саввы Яковлева, «очень тщеславного человека, вышедшего из крестьян Тверской губернии, звонили в этот колокол только тогда, когда он это дозволял, и будто бы язык к чему-то прикрепляли особой цепью, которую Яковлев запирал замком, а ключ держал у себя и выдавал его, когда хотел».

В 1961 году собор Спаса на Сенной был взорван. По слухам, главный архитектор Ленинграда Валентин Каменский в тот день допоздна сидел в своем кабинете и с ужасом ожидал команды из Москвы о начале операции по сносу церкви. В это время в другом кабинете находился один из секретарей горкома, некий Сергей Березников, который будто бы еще накануне получил телеграмму об отмене решения о сносе церкви, но обнародовал ее почему-то только на следующий день. А накануне ночью взрывники уже сделали свое дело. Старожилы рассказывают, будто перед взрывом в небе над церковью можно было увидеть некое подобие крестов. Было ли это божьим знаком, предупреждением, сказать трудно, но с тех пор место это в народе считалось «нечистым». Заговорили о «дурной» энергетике всей площади, которой с благоустройством никогда не везло, и она всегда поражала петербуржцев своим безобразным состоянием.

На месте взорванной церкви был построен наземный вестибюль станции метро «Сенная площадь». О некогда одном из главных храмов столицы будто бы забыли. Вновь вспомнить о Спасе на Сенной заставили трагические обстоятельства. 10 июня 1999 года, в 19 часов 40 минут, в момент наибольшего скопления людей рухнул козырек станции метро «Сенная площадь». По официальным сведениям, семь человек погибли. Многие были ранены. Свидетели трагического обвала утверждают, что падение козырька сопровождалось какой-то мистикой. Создавалось впечатление, что на козырек кто-то «надавил сверху». Кто? И за что? И замолкали, вслушиваясь в комментарии знатоков: «Вестибюль станции метро углом заходит как раз на фундамент порушенной церкви».

Но вернемся в первую половину XIX столетия. В июне 1831 года во время эпидемии холеры на Сенной площади произошло событие, оставившее заметный след в петербургской истории и известное как «Холерный бунт». Из-за отсутствия эффективных средств борьбы с холерой полиция была вынуждена всех, у кого подозревали это страшное заболевание, в специальных каретах отправлять в холерные бараки. Это породило слух, что врачи специально отлавливают больных, чтобы ограничить распространение эпидемии. Возникли стихийные бунты. Разъяренная толпа останавливала медицинские кареты и освобождала задержанных. В холерной больнице, что располагалась в доме № 4 Таирова переулка, были выброшены из окон несколько врачей. Волнения на Сенной приобрели такой размах, что пришлось прибегнуть к помощи регулярной армии. Руководил действиями войск лично Николай I. Позже появилась легенда о том, как царь без всякой охраны, несмотря на отчаянные мольбы приближенных, в открытой коляске въехал в разъяренную толпу и «своим громовым голосом» закричал: «На колени!» Согласно легенде, ошеломленный народ «как один человек опустился на колени» и таким образом был усмирен.

В Зимнем дворце приближенные, восхищенно внимая последним сообщениям с Сенной площади, рассказывали захватывающую легенду о том, как император на глазах толпы схватил склянку Меркурия, которым тогда лечили холеру, и поднес ее ко рту, намереваясь показать народу вдохновляющий пример мужества. В это мгновение к нему буквально подскочил лейб-медик Николай Федорович Арендт со словами: «Ваше величество, вы лишитесь зубов». Государь грубо оттолкнул медика, сказав при этом: «Ну, так вы сделаете мне челюсть». И залпом выпил всю склянку, «доказав народу, что его не отравляют».

По другой легенде, Николай выпил стакан «невской воды», пытаясь доказать толпе, что она безвредна. По третьей, император разразился в толпу отборным русским матом, после чего перекрестился на церковь Спаса на Сенной и крикнул: «На колени!» Толпа повиновалась.

Усмирение «Холерного бунта» считалось одним из самых знаковых событий николаевского царствования. Во всяком случае, в композиции памятника императору на Исаакиевской площади один из четырех барельефов посвящен истории лета 1831 года на Сенной площади, наряду с такими важными событиями, как подавление восстания декабристов и издания полного Свода законов Российской империи.

Упомянутый выше короткий коленный Таиров переулок, в прошлом Сенной, а ныне переулок Бринько, под прямым углом объединяет Сенную площадь с Садовой улицей. В середине XIX века он был известен несколькими дешевыми домами терпимости, наиболее известным из которых являлся дом Де Роберти. Пожалуй, этим он и был широко известен в Петербурге. Да еще частым упоминанием в художественной литературе. С Таировым переулком можно встретиться в «Петербургских трущобах» Крестовского, в «Преступлении и наказании» Достоевского, в многочисленных бытописательских очерках. Напоминает о нем и городской фольклор. Вот только один куплет, исполняемый на мотив широко известной песни «Бублички»:

Но нам прежде всего Таиров переулок интересен тем, что в прежние времена именно здесь располагалась так называемая «сенная площадка», на которой и велась торговля этим столь необходимым для тогдашнего Петербурга продуктом. И выбор этого места не был случаен. Оно находилось ближе всего к третьей, последней заставе перед въездом в Петербург по Царскосельской дороге, как тогда назывался современный Московский проспект. Так что название площади, а затем и рынка, на котором первоначально торговали не только сеном, но и дровами, и соломой, ведется от этого Сенного переулка.

Забегая несколько вперед, скажем, что и сама Сенная площадь долгое время считалась пограничной зоной при въезде в Петербург. В 1816–1817 годах архитектор Луиджи Руска реализовал проект частичной переделки здания Спаса на Сенной. Вход в церковь он украсил многоколонным портиком с фронтоном, симметрично повторяющим очертания портика Гауптвахты, возведенной им же в эти же годы. Таким образом была создана архитектурная композиция, художественно оформившая въезд в центр города и утраченная с потерей церкви. Так что предполагаемое восстановление Успенского собора станет одновременно и актом справедливости по отношению к градостроительным традициям исторического Петербурга.

Между тем напомним, что прямоугольная Сенная площадь всегда являлась частью Садовой улицы, которую в народе называют «Улицей рынков». И действительно, кроме Гостиного двора, на ней находились Апраксин, Щукин, Никольский, Мучной, Щепяной, Сенной, Александровский, Покровский, Лоцманский и другие менее известные рынки, большинство из которых не дожили до нашего времени.

С 1923-го по 1944 год Садовая улица называлась улицей 3 Июля, в память о демонстрации, устроенной в этот день 1917 года большевиками против Временного правительства. Об этом топонимическом курьезе в городском фольклоре известно по многочисленным анекдотам. Вот один, опубликованный в безобидном сатирическом журнале «Бегемот» в 1926 году: «Где он поморозился-то?» — «И не говорите. На улице Третьего Июля, и в самой горячей сутолоке — на углу Сенной».

Сенная площадь наряду с ближайшим Апраксиным рынком, или Апрашкой, и сегодня остается одной из самых «горячих» точек Садовой улицы. Вот и современная частушка утверждает то же самое:

Определенную печать криминально-авантюрной особости Сенной площади придает непосредственная близость к ней территории бывшей Вяземской лавры. Историю лавры следует начать с 80-х годов XVIII века. В то время на правом берегу Фонтанки, среди ухоженных садов и роскошных особняков Чернышева и Воронцова, Юсупова и Апраксина оставался незастроенным только один участок южнее Сенной площади, между современным Московским проспектом и Гороховой улицей. Участок принадлежал известной помещице Тверской губернии Агафоклеи Александровны Шишковой, в замужестве Полторацкой.

Биография Шишковой заслуживает того, чтобы посвятить ей несколько строк этого очерка. Она была супругой мелкопоместного украинского дворянина М. Ф. Полторацкого, обладавшего необыкновенным голосом. Это его случайно услышал граф Алексей Разумовский, привез в Петербург и сделал директором придворной певческой капеллы. По свидетельству современников, Агафоклея Александровна была необыкновенной красавицей и однажды удостоилась даже кисти самого Д. Г. Левицкого. При этом, как утверждает молва, не умела ни писать, ни читать. Разучилась. По легенде, в молодости ей удалось подделать духовное завещание одного из своих дальних родственников. Она разбогатела, но едва не попала под суд. Выкрутилась, но дала обет никогда не брать перо в руки.

Вместе с тем в Петербурге она была широко известна своим необыкновенным властолюбием и жестокостью. Среди домашних иначе чем «Генеральша Полторацкая» ее не называли. Говорят, она не могла спокойно заснуть, если слух ее не насладится криком избиваемого человека. Причем приказывала пороть за малейшую провинность равно как дворовых людей, так и собственных детей. В столице ее прозвали Петербургской Салтычихой, от прозвища помещицы Подольского уезда Московской губернии Дарьи Салтыковой, собственноручно замучившей около ста человек. В 1768 году Салтычиха за свою жестокость была осуждена на заключение в монастырскую тюрьму, где и скончалась. Имя ее стало нарицательным.

Если верить фольклору, пытались наказать и «Петербургскую Салтычиху». Говорят, едва взошел на престол Александр I, как по городу разнесся слух, что государь, наслышавшись о злодействах Полторачихи, «велел наказать ее публично на Дворцовой площади». Весть тут же разнеслась по всему городу, и толпы народа бросились посмотреть на экзекуцию. Полторачиха в это время сидела у своего окна. Увидев бегущих людей, она спросила: «Куда бежите, православные?» — «На площадь, смотреть, как Полторачиху будут сечь», — ответили ей. «Ну что ж, бегите, бегите», — смеясь, говорила им вслед помещица.

По другой легенде, Полторачиху будто бы должны были за ее жестокость публично выпороть плетьми на Сенной площади. Узнав об этом, она пришла в ярость, приказала заложить коляску и «вихрем понеслась по площади на четверке своих коней», крича: «Подлецы! Прежде чем меня выпорют, я вас половину передавлю!» Так что ее репутация в народе вполне соответствовала будущей репутации будущей Вяземской лавры.

Как мы уже знаем, в Петербурге Агафоклея Полторацкая владела огромным участком, простиравшимся в границах Обуховского (ныне Московского) проспекта, Гороховой улицы, реки Фонтанки и Садовой улицы. В 1790-х годах часть этого участка выделяется дочери Полторацких Елизавете Марковне, которая вышла замуж за будущего директора Публичной библиотеки и президента Академии художеств Алексея Николаевича Оленина.

К концу XVIII века Полторацкие выстроили на своем участке три близких по архитектуре дома фасадами на Фонтанку. В городском фольклоре они известны как «Три сестры». Один из них прославился, войдя в петербургскую летопись как дом известного общественного деятеля А. Н. Оленина. Но всю территорию освоить не удалось, и в середине XIX века участки за садами этих трех домов были проданы князьям Вяземским. Князья решили застроить их доходными домами. Это им вполне удалось. Очень скоро число длинных двухэтажных зданий было доведено до тринадцати.

В них за незначительную плату одновременно могли находиться до двадцати тысяч человек. В основном это были бродяги, нищие, воры, проститутки, бандиты, бездомные и другие подобные типы, кого скоро весь Петербург стал иронически называть «вяземскими кадетами».

Печально знаменитые ночлежки «Вяземской лавры», или просто Вяземки, приобрели славу самых страшных трущоб дореволюционного Петербурга. Все корпуса имели свои доморощенные топонимы: «Столярный», «Корзиночный», «Тряпичный», «Четвертные бани», «Малый» и «Большой Полторацкий» и так далее. Один из корпусов вдоль Обуховского проспекта, как называлась в то время часть современного Московского проспекта, был известен как Обуховский дом. В одном из домов жили сами Вяземские. Этот дом известен под названием «Сухаревка» или «Фонталочный дом» — от просторечного произношения названия Фонтанки, куда выходил его главный фасад. Свои характерные имена имели и места общих сходок обитателей лавры: «Малинник», «Садок», «Клоповник». Чайная на территории лавры, столики в которой наполовину были заняты штатскими чинами сыскной полиции, называлась «Мышеловка». Посетители знали, что за ними следят и что они могут быть в любой момент арестованы. Однако знали и то, что «Вяземская лавра» была зоной, где устанавливались свои, воровские законы и куда городские власти и блюстители порядка заходить побаивались.

Преступность, разврат и антисанитария в лавре достигали чудовищных размеров. Шутливый, иронический фольклорный топоним «Вяземская лавра», придуманный по аналогии с Александро-Невской лаврой, стал нарицательным и попал в анналы отечественной фразеологии. Так, в словаре «Ходячие и меткие слова», вышедшем в 1896 году, эта идиома дана в значении: «Притон, населенный лицами, не претендующими на получение Монтионовской премии за нравственную безупречную жизнь». Некогда популярная и ныне совершенно забытая премия в то время во Франции присуждалась именно «за добродетель и нравственную безупречную жизнь». Напомним, что до революции в России были всего четыре крупнейших мужских православных многолюдных монашеских монастыря, заслуживших почетного наименования лавры: Киево-Печерская, Троице-Сергиева, Почаевско-Успенская и Александро-Невская. И только петербуржцы утверждали, что есть и пятая, имея в виду «Вяземскую лавру» у Сенной площади.

Сложившаяся в лавре к началу XX века ситуация испугала даже ее владельцев. В 1912 году князья Вяземские предложили Городской думе снести лавру. А на ее месте проложить улицу. Появилось даже название — Вяземская. Однако начавшаяся Первая мировая война, а затем и разразившаяся революция помешали реализации этого плана. Конец Вяземской лавре пришел только в 1920-х годах, уже при советской власти.

Ныне на территории бывшей «Вяземской лавры» расположены корпуса современного Сенного рынка.

Сенная площадь с прилегающей к ней «Вяземской лаврой» была далеко не единственным злачным местом в Петербурге. Дурная слава сложилась и у района вдоль Лиговского проспекта, особенно вблизи Московского вокзала, от площади Восстания до Обводного канала.

Лиговский проспект как транспортная магистраль намного старше Петербурга. Задолго до возникновения Северной столицы по трассе будущего Лиговского проспекта проходила старинная Большая Новгородская дорога, связывавшая Новгород и Москву с многочисленными малыми поселениями в устье Невы. Новгородская дорога шла по самой возвышенной, а значит, и наиболее сухой части этого края. В этом можно убедиться и сегодня. Посмотрите с Лиговского проспекта в сторону отходящих от него улиц и переулков. Все они, включая Невский проспект, сбегают вниз.

В 1718–1725 годах из речки Лиги по трассе будущего проспекта был прорыт канал для питания фонтанов Летнего сада. По обеим сторонам канала были проложены пешеходные мостки. Образовавшуюся таким образом улицу вдоль канала назвали Московской, по Москве, куда вела бывшая Большая Новгородская дорога. Одновременно улицу называли Ямской, от известной Ямской слободы, существовавшей вблизи дороги.

После разрушительного наводнения 1777 года, когда фонтаны Летнего сада погибли и их решили уже не восстанавливать, Лиговский канал утратил свое функциональное значение. За ним перестали следить, и он превратился в отстойное хранилище нечистот и источник зловония. Ироническая петербургская идиома «Лиговский букет» рождена устойчивым запахом застойной воды Лиговского канала.

Начиная с 1822 года и вплоть до конца столетия в названии улицы присутствует главная ее составляющая: «Лиговский». Изменялся только ее статус. Улицу последовательно называют сначала Лиговским проспектом, затем набережной Лиговского канала и, наконец, в 1892 году Лиговской улицей.

В 1891 году значительная часть канала была забрана в трубу. Над ней проложили так называемые «Лиговские сады», или «Бульвары». Очень скоро это название станет нарицательным. Им будут обозначать места скопления всяческой шпаны, хулиганов, проституток и других асоциальных элементов, которых стали называть «Лиговским сословием». В 1913 году сентябрьский номер «Петербургского листка» писал: «Хулиганы, известны под именем „Лиговское сословие“. В траншеях между насыпями земли можно ежедневно наблюдать их оргии, пьянство, игры в карты. Из траншей то и дело слышится непечатная брань и дикие просвисты». С 1913 года мало что изменилось. Разве что были засыпаны траншеи. Лиговка и в советские времена представляла собой нешуточную опасность для обывателя. Сергей Довлатов рассказывает характерный анекдот. Приехал майор в часть. Дневальный его не пускает. Майор кричит: «Я из штаба части!» Дневальный в ответ: «А я с Лиговки!»

Репутация Лиговского проспекта стремительно падала. Этапы этого падения отмечены яркими метами петербургско-ленинградского фольклора: «лиговский хулиган», «лиговская шпана», «б… лиговская» — идиомы, хорошо известные не только окрестным жителям, но и всему городу. К сожалению, имидж Петербурга как портового города со всеми доступными дешевыми удовольствиями поддерживается до сих пор. Вот анекдот, придуманный в Ленинграде. Заспорил грузин с ленинградцем, где эхо лучше — в Грузии или в Ленинграде. Поехали в Грузию. Пошли в горы. Крикнули: «Б…-и-и-и-и…» И в ответ услышали многократное: «Б… б… б…» Вернулись в Ленинград. Встали посреди Исаакиевской площади: «Б…-и-и-и-и…» И через мгновение услышали со стороны Московского вокзала: «Идем…»

До сих пор о дамах легкого поведения или опустившихся женщинах говорят: «Как с Московского вокзала». Их легко было отличить по внешнему виду. Серые спившиеся лица, нагловатые ищущие взгляды, показное равнодушие. Большинство из них теснились на трамвайной остановке, что позволяло при неожиданном появлении стражей порядка оправдываться: «Я не такая, я жду трамвая».

Известен анекдот, ставший одной из лиговских легенд. Одна старая дама часто говорила: «Я никогда не пойду гулять по Лиговке, потому что меня там изнасилуют». В конце концов она рискнула пойти погулять по Лиговке. Вернулась домой и повесилась. Оставила записку: «Я никому не нужна, меня даже на Лиговке не изнасиловали».

Вблизи Лиговского проспекта, в районе Чубарова, ныне Транспортного, переулка группировалась так называемая «Чубаровская шпана». До революции это была малозаметная рабочая окраина, ничем не выделявшаяся среди прочих. Однако в 1920-х годах близость печально знаменитых в криминальной биографии Ленинграда Лиговского проспекта и Московского вокзала сказалась и на судьбе переулка.

Летом 1926 года Лиговский проспект стал свидетелем драматического происшествия, потрясшего все население Ленинграда. Хулиганы, среди которых был даже комсомольский вожак с завода «Кооператор» некто Константин Кочергин, остановили в Чубаровом переулке двадцатилетнюю Любу Белякову, силой затащили в сад завода Сан-Галли, что на Лиговке, и изнасиловали. Глумились над девушкой с особой жестокостью более двух десятков мерзавцев, выстроившихся в живую очередь. История эта нашла отражение в песенном фольклоре. Приводим отдельные строки хулиганской песни. От остальных воздерживаемся в силу их исключительно циничной откровенности.

И так далее.

В декабре 1926 года состоялся суд над «Чубаровцами», как стали называть молодых насильников в городской печати. Процесс был показательным. В значительной степени именно это обстоятельство стало причиной довольно жестких приговоров. Семеро были приговорены к расстрелу, остальные — к разным срокам заключения. Понятие «чубаровщина» стало нарицательным. На базарах и в вагонах пригородных поездов уличные барды и менестрели той поры со слезой в голосе распевали жалостливую песню о бедной провинциалке, приехавшей, на свою беду, в Ленинград:

Песня, скорее всего, появилась несколько позже, уже после того, как свершилось правосудие. В ней ярко выражено всеобщее осуждение преступников. В то же время нельзя забывать, что еще совсем недавно многие видные деятели большевистской партии стремились внедрить в сознание юного поколения революционные идеи свободной любви, не отягощенной буржуазной моралью. Молодежь была взращена и воспитана на книгах и публичных выступлениях яростного проповедника новой социалистической этики половых взаимоотношений Александры Михайловны Коллонтай. Особенно пылко она пропагандировала «крылатого эроса революции», который должен был способствовать скорейшему появлению все новых и новых строителей коммунизма. Чему же удивляться, если на суде Кочергин мог наивно воскликнуть в адрес несчастной жертвы насилия: «Она же наш товарищ по классу и должна была помочь нашему половому удовлетворению».

10 сентября 1935 года Чубаров переулок был переименован в Транспортный. Будто бы из-за близости Московской линии Октябрьской железной дороги.

К тому времени Лиговка превратилась в общегородской центр сбыта наркотиков. Наркоманы называли его «Фронтом» — на «Фронте» можно было легко приобрести кокаин «в любых количествах и в любое время». В Петрограде на мотив популярного «Чижика-пыжика», окончательно потерявшего первоначальную связь с кадетами Училища правоведения, распевали песенку, которая могла соперничать с популярностью небезызвестного жареного цыпленка:

«Ханжа» здесь, скорее всего, искаженное название сока недозрелых зерен мака, макового молочка — ханки, из которой изготовляются наркотики. Торговля ханкой на черном рынке была в то время довольно распространенной.

Но и кроме ханки, покупателю предлагался целый набор кокаинового порошка в самом широком ассортименте. Эта «серебряная пыль» продавалась в так называемых «кулечках-фунтиках» и носила самые разные названия: «марафет», «белая фея», «антрацит», «кокс», «нюхара», «кикер».

На Лиговке, или «Лигавке», как презрительно любили произносить с непременным ударением на втором слоге петроградцы, обыкновенные добропорядочные граждане старались не появляться. Зато с удовольствием пересказывали о ней анекдоты. Один из них был более чем самокритичным: «Пристала на Лиговке брюнетка. Через час будет считать мои деньги своей собственностью». Согласно другому анекдоту, общество «Старый Петербург» ходатайствовало о сохранении за наиболее хулиганскими частями Лиговской улицы старого названия «Лиговка» — в честь Лиги Наций, с которой, как известно, отношения у Советского Союза в то время складывались не самым лучшим образом.

В начале 1950-х годов представился удобный случай попытаться изменить репутацию Лиговской улицы путем изменения названия. Страна готовилась отметить 10-летие знаменитой Сталинградской битвы. В 1952 году Лиговской улице вернули ее былой статус проспекта и переименовали. Она стала Сталинградским проспектом.

Трудно сказать, как повлияло новое название на имидж улицы, но не прошло и четырех лет, как в сравнительно либеральной атмосфере так называемой хрущевской «оттепели» ей вернули старинное название. Она вновь стала Лиговским проспектом.

Послереволюционные 20-е годы отмечены в Петрограде-Ленинграде заметным пиком преступности. Благодаря городскому фольклору на криминальной карте Петербурга-Петрограда отмечены довольно многие точки социальной напряженности.

С конца XVIII века берега Пряжки начинают осваиваться: на них возводят корпуса и жилые дома работников завода Берда. А в начале XX века пролетарская Пряжка приобрела среди горожан дурную славу. Это был один из бандитских районов, куда благовоспитанные и законопослушные обыватели в темное время суток заходить побаивались. В петербургском городском фольклоре сохранился один из вариантов известной блатной песни, которая посвящена Пряжке:

В 1840 году в Петербурге было учреждено так называемое Исправительное заведение для лиц «предерзостных, нарушающих благонравие и наносящих стыд и зазор обществу». В уставе были определены и причины помещения в Исправительное заведение. Для женщин: «брошенный ребенок, обращение непотребства в ремесло, самовольная отлучка из дома и развратная жизнь… неповиновение родительской власти, самовольное открытие бордели, дерзкое обращение с мужем»; для мужчин: неплатёж налогов и упорное пьянство.

Заведение находилось в подчинении тюремного ведомства и располагалось на набережной реки Пряжки, в здании, построенном архитектором Л. И. Шарлеманем. Там же была открыта временная лечебница для «чернорабочих с общими болезнями». Она-то впоследствии и была переименована в больницу имени Николая Чудотворца, по церкви, находившейся на территории больницы. Это была психиатрическая лечебница, которую как только не называют в городе: «Дом хи-хи», «Страна дураков», «Конгресс КПСС». Но самое распространенное прозвище этого печального заведения — «Пряжка». «Пряжка» не только одна из самых известных в городе лечебниц подобного рода, но, пожалуй, и единственная, которая вызывает исключительно отрицательные ассоциации. Во всяком случае, сомнения в чьих-то умственных способностях петербуржцы выражают вполне однозначно и конкретно: «Ты что, с Пряжки?!» или «Смотри, попадешь на Пряжку».

На Петроградской стороне наводили ужас на окружающих бандитские сообщества: «Дворянские», «Гайда» или «Гайдовцы», «Ждановские», «Роща» или «Рощинские». В одной из песен того времени рефреном звучали устрашающие строчки:

В названиях бандитских групп представлена вся топонимика Петроградского района. Большая Дворянская, Гдовская и Рощинская улицы, Ждановская набережная. И даже Кронверкский проспект вблизи темного Александровского парка и не блещущего доброй репутацией Народного дома.

Свои молодежные хулиганские группировки были на Выборгской стороне: «Фризовские» и «Сампсоньевские»; орудовали «Вознесенцы» на Вознесенском проспекте, «Владимирцы» — на Владимирском, «Песковцы» — на Песках, «Питерская саранча» — на пустырях в районе Рижского проспекта. Практически в каждом районе были свои бандиты и хулиганы:

Не менее дурной славой пользовался среди населения и Фонарный переулок. Добропорядочные обыватели побаивались и сторонились его. Он и в самом деле становился очагом уголовщины центрального района города:

Про Большой Казачий переулок, в советское время переименованный в переулок Ильича, со знанием дела говорили: «В переулок Ильича не ходи без кирпича». Такой же славой пользовалась и Наличная улица на Васильевском острове, постоянные жители которого хорошо знали, что «на улицу Наличную не ходи с наличными».

Особой славой пользовались в Петербурге хулиганы с Васильевского острова — «Васинские» и «Железноводские» с острова Голодай. У них были старые традиции, уходящие корнями к романтическим приключениям знаменитого разбойника по кличке Чеснок, чьи подвиги воспевались в уличных песнях:

В 1798–1812 годах в Большой Коломне, на пересечении Садовой улицы и Английского проспекта по проекту архитектора И. Е. Старова была возведена церковь Покрова Пресвятой Богородицы. Вскоре вокруг церкви возникла площадь, которая в 1822 году получила официальное название Покровская. В народе она приобретает широкую известность как Покровка. В надписи к известной лубочной картинке «Как мыши кота погребают» упоминается и Покровка: «Мыши с Покровки несут морковные похлебки».

В 1920-х годах вокруг Покровской церкви шумел оживленный толкучий рынок со всеми приметами уголовного мира послереволюционной неразберихи. В петербургской лексике тех лет появилась идиома «Покровская шпана», при одном упоминании о которой коломенские законопослушные обыватели прятались в подъездах.

Собирательное название всех подростковых хулиганских групп в устах благовоспитанных граждан превратилось в обыкновенное ругательство: «Питерская шпана».

Руководили бандитскими группами отъявленные головорезы, прозвища которых с неподдельным страхом в глазах произносили обыватели: Сашка Седой, Пан Валет, Ванька Советский, Ванька Чугун, Ленька Пантелеев. Было у них в народе и собирательное имя: «Дети Лиговки».

Несмотря на то, что преступность носила общегородской характер, у каждого района были свои, доморощенные криминальные герои, следы уголовной деятельности которых до сих пор сохранились в петербургском фольклоре.

Романтическим флером окутана бандитская биография обыкновенного василеостровского уголовника Моти Беспалого, который, рассказывали, грабил только так называемых «зажиревших буржуев-нэпманов». Сохранилась легенда, что однажды этот милый «робин гуд» ради какой-то бедной старушки, у которой в «германскую войну» убили сына, ограбил ювелирный магазин. Затем нанизал золотые украшения на веревочку и подбросил старушке в форточку. К той же веревочке был привязан червонец, на котором Мотя собственноручно написал: «Где Бог не может — там Мотя поможет». Весть об этой филантропической выходке Моти Беспалого мгновенно облетела весь город, а текст Мотиной записки превратился в поговорку. Возможно, именно эти легендарные герои становились примерами для подражания для других «благородных» грабителей:

Городскому фольклору была хорошо знакома и популярная варшавско-одесско-петербургская воровка Софья Блюнштейн, в девичестве — Шейндли Сура Лейбовна Соломоник, известная по прозвищу Сонька Золотая Ручка. Она была столь знаменита, что одна ассоциация с ее именем давала право на известность. Так, в память о Соньке одна питерская дама, специализировавшаяся на краже меховых изделий, была прозвана Меховой Ручкой. А в Одессе Бронзовой Рукой называли ее сына Мордуха, такого же афериста, как и мать.

В народе сочиняли песни и о нашумевшем в свое время бандите Леньке Пантелееве:

Редкой изобретательностью отличались ночные разбойники послереволюционного Петрограда. Возглавлял их атаман Иван Больгаузен. О них рассказывали чудеса. Будто бы они, огромного роста, в погребальных саванах, которые шила пассия атамана, с пружинами, привязанными к ногам, неожиданно выскакивали из-за заборов или выпрыгивали из окон пустующих домов и вновь подскакивали на своих пружинах до верхних этажей.

Знаменитая блатная песня «Кирпичики», может быть, и рассказывает о подвигах банды Ивана Больгаузена:

В заключение этой главы отметим одну особенность криминальной биографии Петербурга. Если в начале XX столетия в названиях бандитских группировок была отражена вся исключительно городская топонимика, то в конце века ее место заступила география всей России. Появились так называемые «Черные», «Ростовские», «Брянские», «Воркутинские», «Казанские». Наиболее мощной по численности и влиянию была бандитская группировка выходцев из Тамбова — «Тамбовская».

В декабре 1917 года при СНК РСФСР была создана Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем, сокращено — ВЧК. Это был первый карательный орган советской власти. Достаточно вспомнить послереволюционную поговорку: «ЦК цыкает, а ЧК — чикает». В обязанности Чрезвычайной комиссии была вменена борьба с беспризорщиной, которую, впрочем, как это всем было хорошо понятно, они сами и породили, расстреливая направо и налево взрослое население. В городском фольклоре ВЧК была переименована в ДЧК, то есть «Детская чрезвычайка». Ею и вправду очень долго пугали детей:

Можно напомнить и о судьбе дома № 3 по улице Ткачей, в котором до революции находилось общежитие рабочих фабрики Максвеля. В обиходной речи он известен как «Красный дом», не только по цвету стен, выложенных красным неоштукатуренным кирпичом, но и по событию, вошедшему в историю рабочего движения под названием «Сражение в Красном доме». В ночь на 17 декабря 1898 года рабочие оказали сопротивление полиции, явившейся арестовать их забастовавших товарищей. В 1930–1940-х годах в бывших фабричных казармах Максвеля была устроена детская пересыльная тюрьма. Условия содержания малолетних преступников в этом заведении были, вероятно, такими, что его очень скоро окрестили «Домом палачей», адрес которого в Ленинграде был достаточно хорошо известен: «Улица Ткачей, дом палачей».

Между тем нельзя забывать и того, что благодаря деятельности пресловутой ВЧК в стране была создана целая сеть воспитательно-трудовых учреждений для малолетних беспризорников, лишенных родителей и домашнего очага. Их свозили с вокзалов и тюрем, из распределительных пунктов и отделений милиции, из притонов во время ночных облав. Так было и в послереволюционном Петрограде. Некоторые воспитательные и трудовые дома создавались на базе дореволюционных благотворительных домов призрения, некоторые возникали вновь. Однако, если верить городскому фольклору, и те, и другие становились предметом серьезной озабоченности как местных жителей, так и городских властей.

В конце XIX века в помещениях современной гостиницы «Октябрьская», располагающейся на Лиговском проспекте, было организовано Государственное общество призора (ГОП) для попечения и заботы о брошенных и неимущих. Сюда доставляли беспризорных детей и подростков, занимавшихся мелким грабежом и хулиганством. После Октябрьской революции 1917 года на Лиговке, или Лигов-стрит, как ее тогда называли, в том же здании было организовано Государственное общежитие пролетариата для тех же целей. В 1920-х годах сюда свозили на перевоспитание всех отловленных в Петрограде беспризорников. По неизлечимой в то время страсти всякое название превращать в аббревиатуру общежитие называли ГОП (Городское Общежитие Пролетариата). В народе звучную аббревиатуру расшифровывали: «Гостиница Обездоленного Пролетариата». А малолетние обитатели ГОПа в городском фольклоре получили прозвище «гопники».

Сделаем небольшое, но необходимое отступление. Этимология слова «гопник» известна давно. По Далю, «гопник» происходит от слова «гоп», что значит «прыжок, скачок или удар», а «гопнуть» — «прыгнуть или ударить». В дальнейшем филологи расширили характеристику понятия «гопник». Этим словом стали обозначать «агрессивно настроенных подростков, близких к криминальному миру либо с криминальными чертами поведения». Говоря проще, этим термином метили «мошенников, налётчиков, погромщиков и хулиганов».

Есть, впрочем, еще одно, на этот раз уголовное происхождение наших «гопников». Будто бы это слово восходит к «гопу», что на уголовном жаргоне означает «ночлежка, место, где можно переночевать воровской или грабительской группе». Из всего этого следует, что если мы говорим о петербургском городском фольклоре, то имеем в виду исключительно наших питерских гопников.

Очень скоро эти маленькие полуголодные «наши гопники» стали притчей во языцех всего и без того неспокойного города. Они вызывали постоянную озабоченность властей и неподдельный страх обывателей. Следы этого перманентного состояния сохранились в городской фразеологии — от формулы социальной обстановки на Лиговке: «Количество гопников определяется в лигах» — до непритворного изумления: «Вы что, на Лиговке живете?!»

Еще один детский приют для беспризорников был открыт в сентябре 1920 года в здании бывшего коммерческого училища на пересечении Старо-Петергофского проспекта и Курляндской улицы. Это была «Школа социально-индивидуального воспитания имени Достоевского для трудновоспитуемых». Аббревиатура этого учреждения ШКИД или ШКИДА придумана самими «трудновоспитуемыми». Вероятно, это сокращенное название бывшим беспризорникам напоминало нечто знакомое, свое. Оно было созвучно словечкам из богатого арсенала уличного жаргона: «шкет» и «шкода». На воровском дворовом сленге эти жаргонизмы означают соответственно «молодец, удалец» и «озорной, проказливый, шаловливый человек».

Иногда ШКИД расшифровывают: «Школа Кадетства И Дарования». Напомним, что кадет — слово французское. В буквальном переводе оно означает «младший». В дореволюционной России так назывались воспитанники привилегированных закрытых средних военно-учебных заведений — кадетских корпусов. Обязательным элементом кадетской формы был штык, который будущие офицеры носили на поясе. В городе воспитанников военных училищ дразнили: «Кадет на палочку надет». Иногда эта дразнилка приобретала рифмованный вид:

Чаще всего дразнилки содержали в себе шуточные характеристики, свойственные тем или другим кадетским корпусам. Так василеостровские кадеты обменивались друг с другом веселыми кличками: «Морские — воровские», «Горные — задорные», «Сухопутные — беспутные». А если при всем при этом учесть, что в народе «кадет» считается аббревиатурой и расшифровывается: «КАзенные ДЕТи», то предложенная фольклором расшифровка ШКИД как «Школа Кадетства И Дарования» вполне уместна.

Впрочем, впоследствии для многих поколений советских педагогов и их воспитанников аббревиатура «ШКИД» стала символом революционной перековки асоциальных элементов общества в достойных представителей новой социалистической России. Но общество об этом узнало не сразу, а только после выхода в свет одноименной книги Леонида Пантелеева и Григория Белых — бывших воспитанников «Республики Шкид», или «ШколИмДоста» (Школа имени Достоевского), как они называли свою alma mater. А в 1920-х годах обитатели Коломны вздрагивали при одном упоминании о воспитанниках школы Достоевского. У всех на слуху в то время была новая блатная песня, героями которой были обитатели дома № 19 по Старо-Петергофскому проспекту:

Николай Павлович Анциферов, этот удивительный неутомимый исследователь души Петербурга, наш первый петербурговед и непревзойденный знаток петербургской литературной топографии, ссылаясь на Достоевского, назвал Сенную площадь «притягательным центром для сил зла». В этой связи в контексте нашего очерка заслуживает внимания еще один адрес, находящийся буквально рядом и с Сенной площадью, и с Вяземской лаврой. По сути, это одна огромная зона влияния Сенной площади. Речь идет о знаменитой, овеянной мистической тайной Ротонде в доме на углу Гороховой улицы и набережной Фонтанки. Непосредственно к теме нашего повествования Ротонда никакого отношения могла бы и не иметь, если бы не одно обстоятельство.

Ротонда находится внутри дома Евментьева (набережная Фонтанки, 81) и представляет собой круглое в плане помещение трехэтажной парадной винтовой каменной лестницы, украшенной колоннами на первом этаже и пилястрами — на третьем.

В конце 1960-х — начале 1970-х годов Ротонда приобрела репутацию одного из самых мистических адресов социалистического Ленинграда. Если верить глухим преданиям старины, то в этом доме, выстроенном якобы специально для сатанинского храма, еще в XVIII столетии собирались петербургские масоны, о чем в прежние времена свидетельствовали непонятные символы, таинственные знаки на стенах и масонские эмблемы, просматриваемые в элементах чугунных решеток балюстрады. По другим легендам, в помещениях дома Евментьева одно время располагался известный публичный дом, куда будто бы не раз захаживал небезызвестный Григорий Распутин, живший недалеко отсюда на Гороховой, 64.

Стены Ротонды, выкрашенные в традиционный грязно-зеленый советский цвет всех без исключения парадных и подъездов жилых домов, сверху донизу были заполнены граффити на самые различные темы — от милых интимных записочек с номерами домашних телефонов, адресованных любимым, до патетических обращений к неведомым небесным силам, молитвенных стихов и смиренных просьб к Богу. Считалось, что всякий, сумевший оставить запись на стене Ротонды, тем самым духовно очищался.

Если верить питерской мифологии, Ротонда является одной из самых мистических точек в Петербурге. Здесь можно встретиться с Люцефером, исполняющим желания на «Лестнице дьявола», ведущей в никуда. Можно дойти до «Окна самоубийц» на верхней площадке с замурованной дверью, в которую можно войти юношей и выйти стариком. Знатоки уверяют неофитов, что в Ротонде есть даже тайный вход в параллельный мир. В петербургском городском фольклоре Ротонду называют «Центром мироздания». Поклонники потусторонних тайн и загадок утверждают, что в разных концах Северной столицы находятся шесть таинственных мест, подобных Ротонде. Если пять из них соединить диагональными линиями, то в центре пересечения окажется Ротонда. А это совсем рядом с «центром для сил зла», что, по Достоевскому, находится на Сенной площади.

А теперь снова обратимся к бессмертному роману «Преступление и наказание». Вот что говорит Достоевский устами Сони Мармеладовой, которая, впрочем, тоже преступила христианскую заповедь, став проституткой. Но именно она настоятельно требует от Раскольникова идти в этот «центр для сил зла»: «Поди сейчас же, сию же минуту, стань на перекрестке, поклонись всему свету, на все четыре стороны и скажи всем вслух: „Я убил!“ Тогда Бог опять тебе жизни пошлет». И Раскольников покаялся. Напомним, что преступная мысль убить старушку-процентщицу созрела в голове Раскольникова именно на Сенной площади.

Прошло около ста пятидесяти лет со времени выхода в свет романа «Преступление и наказание» и более полувека, когда и нас посетила чудовищная мысль «убить» Успенский собор. Теперь, следуя заветам Достоевского, нам остается покаяться и восстановить справедливость. Тем более что в настоящее время рассматриваются проекты очередной реконструкции Сенной площади, в том числе возвращения ей главной архитектурной доминанты — церкви во имя Успения Пресвятой Богородицы, широко известной в народе как Спас на Сенной.