Публикации в журнале «Нева»

Фольклор мест общего пользования

Испокон веков в человеке уживались два противоположных внутренних состояния. С одной стороны, это было желание создать свой собственный, личный мир и замкнуться в нем, обеспечив таким образом естественное право на индивидуальность. С другой — это право противоречило непреодолимому стремлению выйти за пределы ограниченного малого пространства, влиться в общий большой мир, стать его частью, или, говоря современным языком, социализироваться. Долгое время возможностей для этого античная цивилизация практически не предоставляла. Исключение составляли разве что городские форумы — торговые площади, являвшиеся центрами общественной жизни римского полиса. Но там социальный статус легко определялся по одежде и поэтому сдерживал свободное общение между людьми.

Пожалуй, первыми городскими объектами, известными еще с античного Рима, которые положили начало делению территории обитания человека на личное и общественное пространство, стали бани. Старые древнегреческие бани, предназначенные исключительно для духовного и физического очищения тела, римлянами были превращены в одну из форм времяпрепровождения и общения. Это была своеобразная социальная революция, позволившая выйти из замкнутого личного пространства в общественную среду, не разграниченную социальным статусом присутствующих.

Средневековая бытовая культура эту социальную роль общественных бань на долгое время утратила. Во всяком случае, свидетельства существования общих бань в повседневном европейском городском быту того времени практически отсутствуют.

В отличие от Западной Европы, в Древней Руси бани были настолько широко распространены, что заслужили обязательного упоминания о них многими иностранными путешественниками. Например, о русских банях писал английский поэт и дипломат, автор описания Русского царства в XVI столетии Джильс Флетчер: «Вы нередко увидите, как они для подкрепления тела выбегают из бань в мыле и, дымясь от жару, как поросенок на вертеле, кидаются нагие в реку или окачиваются холодной водой, даже в самый сильный мороз». В XVII веке ему вторит британский аристократ Чарльз Карлейль, приближенный английского короля Карла II, посланный им в 1663 году к царю Алексею Михайловичу: «Нет города в их стране, где бы не было общественных и частных бань, так как это почти всеобщее средство против болезней». По свидетельству фольклора, доказательством того, что Лжедмитрий II не был русским, считается тот факт, что он не только отказывался осенять себя крестным знамением, но не спал после обеда и не ходил в баню.

Иностранцы, побывавшие на Руси, единогласно отмечали необыкновенную страсть русских к бане, в которой мылись не менее одного-двух раз в неделю, что было совершенно необычно для тогдашней Европы. Но не только экзотика, связанная с совместным мытьем мужчин и женщин или купанием в ледяной воде после парилки, привлекала чужеземцев в русской бане. Они давно подметили, какое значение придают русские люди лечению многих болезней с помощью бани. Датский посланник в Петербурге Юст Юль, вторя своим давним, уже упомянутым нами предшественникам, писал: «У русских во всей их стране всего три доктора, лечат они от всех болезней и прибегают к ним все, как больные, так и здоровые». Далее Юст Юль перечисляет этих «докторов»: баня, водка и чеснок. Но при этом особо подчеркивает, что «первый доктор — это баня».

Культ общественных бань дожил до XVIII века и получил дальнейшее развитие в Петербурге. История петербургских бань тесно связана с рекой Мойкой. Эта река в дельте Невы, протяженностью свыше пяти километров, вытекает из Фонтанки возле Летнего сада и втекает в Неву у самого ее устья. Легенды о названии реки в первую очередь связаны со звуковыми ассоциациями. Уж очень соблазнительно вывести этимологию слова «Мойка» от глагола «мыть». Тем более что само название «Мойка» восходит к более раннему топониму Мья. А Мья, в свою очередь, — к древнему финскому слову «мую», что, кстати, переводится как «грязь» или «слякоть». То есть Мойка — это просто мутная, грязная речка. Старые легенды об этом противоречивы и противоположны по смыслу. С одной стороны, говорили, что в старину эта протока служила «единственно для мытья белья», с другой — некоторые исследователи считают, что старинная русская пословица «Беленько умойся», имевшая широкое распространение в раннем Петербурге, имела парадоксальный смысл: «вымарайся в мутной, тинистой воде речки Мьи». И современные частушки особенного разнообразия в смысл привычного названия также не вносят:

Надо сказать, легенды о том, что на берегах Мойки в раннем Петербурге строились общественные бани и потому, дескать, речка эта называется Мойкой, живут до сих пор. Впрочем, известно, что легенды на пустом месте не рождаются. Издревле бани на Руси считались одним из обязательных элементов быта. Бани устраивались практически при каждом доме, будь то в большом городе или убогой деревеньке.

Естественно, что и в Петербурге строительству бань придавалось большое значение, не говоря уже о том, что Петр I извлекал из этого определенный доход для государственной казны, так как бани облагались значительным налогом. Только из официальных источников известно, что уже в 1707 году бани стояли на Адмиралтейском дворе и вблизи Гавани, причем как солдатские, так и торговые, то есть общие. В первой четверти XIX века в Петербурге насчитывалось около пятидесяти торговых бань, в то время как количество домашних уверенно приближалось к полутысяче.

В XX веке строительство бань приобрело новое качество. К их проектированию привлекались видные архитекторы, а их внешнему облику придавалось преувеличенное значение. Они в полном смысле слова становились общественными сооружениями общегородского значения. Не случайно городской фольклор так точно сформулировал отношение петербуржцев к этому своеобразному общественному социальному институту: «Без Петербурга, да без бани нам как телу без души» и «Когда б не питерские бани, мы б все давно уже пропали».

Красная нить «банной» темы легко прослеживается и в современном фольклоре. Известная дворовая дразнилка питерской детворы «Улица Мойка, дом помойка, третий бачок слева» напичкана буквально теми же аналогиями и ассоциациями. Долгое время за Мойкой вообще было закреплено прозвище: «Мойка-помойка».

Из наиболее известных городскому фольклору петербургских бань считается баня в Фонарном переулке, построенная в 1870–1871 годах по проекту архитектора П. Ю. Сюзора. Бани, принадлежали купцу 2-й гильдии М. С. Воронину. В свое время они были знамениты своим великолепным убранством — мраморными ваннами, зеркалами, пальмами. Внутри бани поражали посетителей бьющими фонтанами, мраморными бассейнами, отдельными номерами из пяти комнат. Бани считались лучшими в Европе. В народе их называли «Воронинские», «Бани на Фонарях» или просто «Фонари». Бани пользовались популярностью. Однако слава о них ходила не самая лестная.

В первую очередь это связано с репутацией самого Фонарного переулка. Известно, что к началу XX века количество открытых публичных домов в Петербурге перестало поддаваться точному подсчету. Появились целые районы красных фонарей. Один из наиболее известных очагов свободной любви располагался вблизи Невского проспекта, в Фонарном переулке. Первые сведения о Фонарном переулке, который протянулся от набережной реки Мойки к набережной современного канала Грибоедова, относятся к концу 1730-х годов. Тогда он назывался Голицыным переулком. С 1769 года его статус повысился. Переулок стал называться Материальной улицей, так как здесь, на Мойке, разгружались строительные материалы, поступавшие в город водным путем. Затем его переименовали в Фонарный, снова вернув ему давний статус переулка. Название производили то ли от местного Фонарного питейного дома, то ли из-за фонарных мастерских, находившихся поблизости.

До конца XIX века это название не вызывало никаких ассоциаций, пока вдруг, по необъяснимой иронии судьбы, в этом незаметном переулке не начали появляться один за другим публичные дома с «соответствующими им эмблемами в виде красных фонарей». Обеспокоенные домовладельцы обратились в Городскую думу с просьбой о переименовании переулка. Дело будто бы дошло до императора. В резолюции Николая II, если верить легенде, было сказано, что «ежели господа домовладельцы шокированы красными фонарями на принадлежащих им домах, то пусть не сдают свои домовладения под непотребные заведения». Таким образом, переулок сохранил свое историческое название.

Но, конечно, в создании дурной репутации «Фонарных бань» сыграли не последнюю роль и сами бани. Если верить легендам, бани «На Фонарях» любил посещать Григорий Распутин. В Петербурге поговаривали о свальном грехе, о массовых оргиях и прочих шокирующих деталях запретного быта, имевших место в банях. Появилась даже городская дворовая дразнилка: «Дурочка с Фонарного переулочка», своим происхождением, похоже, обязанная знаменитым баням.

Из бань, построенных в советское время, внимания городского фольклора заслужили бани, возведенные в 1966 году на углу улиц Марата и Стремянной, на месте снесенной Троицкой церкви, и названные «Невскими». Каменная церковь строилась в 1894 году по проекту известного епархиального архитектора Н. Н. Никонова, автора проектов многих православных храмов в Москве, Таллине, Полтаве, на Валааме и в других городах не только России, но и Европы. Троицкая церковь была облицована желтым глазурованным кирпичом и украшена изразцовыми иконами. С Невского проспекта она выглядела праздничной и нарядной и пользовалась заслуженной славой одной из самых красивых в городе. В 1938 году церковь была закрыта и долгое время использовалась в качестве складского помещения, а затем в 1960-х годах ее снесли.

В петербургском городском фольклоре Невские бани известны под другими именами. В шутку их называют высокопарно «Дворец мытья» или по-простому «На Стременах», от названия Стремянной улицы, куда выходит один из фасадов здания бань. Но есть у Невских бань и более изощренное прозвище. Оно навеяно реакцией на название улицы Марата, на которой бани расположены. Улица названа по имени одного из вождей Великой французской революции Жана Поля Марата, который погиб во время мытья в собственной ванне от удара кинжалом, нанесенном француженкой дворянского происхождения Шарлоттой Корде, сумевшей проникнуть в его дом. Так вот, Невские бани частенько называют «Бани имени Шарлотты Корде». Чего здесь больше: банных ассоциаций или намеков на судьбы революционеров, сказать трудно.

Известны в городском фольклоре и другие петербургские бани. Это «Пушкинские бани» на Благовещенской площади, которые, по легендам, посещал Пушкин; «Шаляпинские бани» на Большой Пушкарской улице; «Круглая баня», «Шайба» или «Циклотрон» на площади Мужества; «Красный фонарь» на 5-й линии Васильевского острова; «Плёха» на улице Черняховского.

Феномен совместного существования на общей территории выявил необходимость создания санитарно-гигиенических условий коллективного пользования. Так, параллельно с частными выгребными ямами и отхожими местами во дворах и всяческими нехитрыми приспособлениями в домах в европейских городах постепенно стали возникать общественные туалеты.

Честь изобретения таких туалетов принадлежит Англии. Затем в 1834 году они появились во Франции. Французский туалет представлял собой так называемый «мавританский столб» в виде сравнительно высокой и узкой башни, снаружи оклеенной рекламными объявлениями. Собственно туалеты располагались внутри этого сооружения. Туалет был установлен по решению префекта полиции Парижа Рамбюто и первоначально так и назывался: «Колонна Рамбюто». Затем за общественными туалетами закрепилось название «веспасианы», по имени римского императора I века нашей эры Веспасиана, построившего коллективные солдатские писсуары на улицах Рима. Пользовались ими все римляне, за что раз в четыре года платили специально учрежденный налог на отправление естественной нужды. И когда однажды сын Веспасиана упрекнул отца, что тот делает деньги на человеческой моче, император ответил фразой, ставшей с тех пор крылатой: «Деньги не пахнут». Название ватерклозет, что в буквальном переводе означает «водяной шкаф», пришло позже, из Англии. Впрочем, в России все эти названия не прижились. Общественные туалеты стали называть ретирадниками, от французского слова retirer — «удаляться», сортирами от того же французского sortir — «выходить» или клозетами. Перевод слова «closet» с английского языка на русский благополучно дожил до наших дней: «уборная». Сегодня эта лексема применяется параллельно со словом «туалет». В приблизительном переводе с английского и французского «туалет» означает «приведение себя в порядок».

В повседневной бытовой практике общественные туалеты принято маркировать либо надписью «туалет», либо сокращением «WC», от английского «water-closet». Иногда туалет обозначается двумя нулями: «00». По одной из легенд, такое обозначение пошло от английского армейского жаргона. Так будто бы называли туалеты для офицерского состава, по начальным буквам выражения «Officers Only». Впрочем, известно и другое объяснение «двух нулей». Говорят, что так в гостиницах, отелях и других подобных заведениях называли «помещения вне нумерации».

В Петербурге первый общественный ретирадник появился в 1871 году возле Михайловского манежа. Он представлял собой обыкновенную выгребную яму, над которой был сооружен домик с обогревом в виде русской печки. Опыт оказался удачным, и вскоре столица обогатилась еще сорока туалетами в различных частях города. Как правило, они строились в людных местах — у рынков и театров.

В арсенале петербургского городского фольклора о происхождении петербургских общественных туалетов сохранилась легенда, которая рассказывает, как однажды, во время праздника в Красносельском военном лагере, неожиданно раздался громкий детский плач. На празднике присутствовал император, и офицеры испуганно зашикали, но было уже поздно. Николай услышал плач и остановил их: «Чья это девочка плачет?» — «Ах, эта? Это Дунечка. Сирота». — «Дунечка? — засмеялся император. — Нам нужны такие красавицы. Запишите Дунечку обучаться танцам».

Через несколько лет ребенок превратился в прекрасную девушку, и когда царь любовался танцами воспитанниц балетной школы, то благосклонно трепал ее за щечки и угощал конфетами. Но однажды девушка влюбилась в молодого поручика и убежала из школы. Император нахмурился и, как рассказывает предание, написал записку: «Поручик вор, его в гарнизон на Кавказ, а Дуньку вон от нас на позор». Когда поручику это прочитали, он удивился и ответил: «Из-за девчонки в гарнизон — это не резон». Царь будто бы рассмеялся такой находчивости и простил поручика. А Дунечка пошла по рукам. Офицеры передавали ее друг другу. Генералы посылали ей конфеты. Купцы искали с ней знакомства. Много лет в переулке, где она жила, у подъезда ее дома стояли кареты. Но купцам она отказывала, и они, огорченные и обиженные, напрасно тратили деньги.

Однажды на балу Дунечка простудилась и вскоре умерла. После нее остался капитал, и никто не знал, как им распорядиться. И тогда царь будто бы велел передать его Городской думе на нужды сирот. Но думские купцы вспомнили обиды, нанесенные им этой гордячкой, и сказали царю: «Не можем мы воспитывать сирот на такие деньги». Разгневанный царь крикнул: «Блудники и лицемеры, что ж, я кину деньги собакам». И тогда взял слово купец 1-й гильдии, потомственный почетный гражданин Петербурга, действительный статский советник, личный дворянин и гласный Городской думы, владелец литейного завода на Лиговке Франц Фридрих Вильгельм Сан-Галли, или Франц Карлович, как его называли в России. «Я знаю, что надо сделать, — сказал он, — мы не выкинем деньги собакам. Они пойдут городу. Довольно бегать по дворам. Я построю в городе уборные, и будут они на площадях, как в Европе!» И действительно, все сделал Сан-Галли. Как в Европе.

Бытует в Петербурге и романтическая легенда об одном из самых удивительных подобном сооружении, которое еще несколько десятилетий назад можно было увидеть на Петроградской стороне, в Александровском саду. Ленинградцы о нем помнят. Это туалет, построенный по проекту архитектора А. И. Зазерского в 1906 году. В 1960-х годах в связи со строительством наземного вестибюля станции метро «Горьковская» его разобрали.

Легенда рассказывает о выпускнике Петербургского коммерческого училища и Александровского кадетского корпуса, купце 1-й гильдии, наследственном владельце Петербургского центрального рынка на Каменноостровском проспекте и увеселительного сада «Аквариум» там же Василии Георгиевиче Александрове, который стал героем петербургского городского фольклора по обстоятельствам столь же интимным, сколь и курьезным. В Петербурге об этом говорили чуть ли не все первое десятилетие XX века. Купец Александров без памяти влюбился в баронессу, проживавшую в доме на углу Каменноостровского и Кронверкского проспектов.

Если верить легенде, высокородная дама охотно и не без удовольствия принимала ухаживания молодого человека и даже подавала ему некоторую надежду. Но только некоторую. Едва «доходило до дела», баронесса, будто бы вдруг вспоминая свое происхождение, превращалась в высокомерную и неприступную институтку, и — ни в какую. Ты, говорит, мужик, а я баронесса. И весь разговор. Ручку — пожалуйста, а дальше. Нет, и все тут. Хоть тресни.

Самое удивительное в этой легендарной истории — это то, что не был Александров каким-то лабазным купчишкой. Он получил хорошее образование, прекрасно одевался, владел современным автомобилем, не раз бывал в Европе. Да и сама баронесса, о чем был хорошо осведомлен гордый Александров, не была такой уж неприступной. И он решил отомстить.

Жила баронесса в доме напротив Александровского сада, недалеко от Народного дома Николая II. Василий Георгиевич обратился в Городскую думу с предложением построить на свои деньги, «радея о народном здоровье», общественный туалет. Отцы города, понятно, с благодарностью приняли предложение купца. Вскоре на противоположном углу Кронверкского и Каменноостровского проспектов, прямо напротив окон отвергнувшей его женщины, «неприступной для удачливых выходцев из простого народа», вырос туалет. На беду ничего не подозревавшей женщины, туалет представлял собой точную миниатюрную копию загородной виллы баронессы, с башенками, шпилями, узорной кладкой, словно таинственный сказочный замок. Смотри, как любой житель города бесплатно пользуется твоим гостеприимством.

Говорят, оскорбленная женщина съехала с Кронверкского проспекта и поселилась на Васильевском острове, у Николаевского моста. Но и там ее настигла месть Александрова. Под ее окнами появился еще один общедоступный гальюн. Не такой роскошный, но вновь напоминающий загородную виллу баронессы. Несчастная дама переехала на противоположную сторону Васильевского острова, к Тучкову мосту. Через какое-то время и здесь ее настигла страшная месть смертельно обиженного мужчины. Так в Петербурге одна за другой появились три «виллы общего пользования», увековечившие не только строптивую женщину, имя которой кануло в Лету, но и петербургского купца Александрова. Если, конечно, верить фольклору.

С тех пор прошло много лет. Новых легенд об общественных туалетах в Петербурге вроде бы нет. Городской фольклор ограничивается их названиями. Впрочем, разнообразием эти микротопонимы не отличаются: «Отдел кадров» или «Отдел кадров голубых» у станции метро «Площадь Восстания», на площади Островского и на Думской улице; «Ленсортиртрест» в Александровском саду; «Ресторан „Туалет“» на проспекте Чернышевского, 4; «Сортир-сервис» у станции метро «Горьковская».

В годы пресловутой борьбы партии и правительства с пьянством и алкоголизмом, когда в городе была организована в полном смысле слова охота на человека со стаканом в руках, общественные туалеты приобрели новую, далеко не самую пристойную функцию. Память об этом сохранилась в анекдоте: Иностранец справляет малую нужду в сквере у Пушкинского театра. «Молодой человек, как же вам не совестно? Это же Петербург. Центр города. В двух шагах отсюда общественный туалет…» — «Простите, но я не посмел. Там два молодых человека распивают бутылку портвейна».

С некоторой долей условности первыми предприятиями общественного питания в России можно считать кабаки, возникновение которых относится к середине XVI века, когда царь Иван Грозный открыл первый трактир на одной из московских дорог. Отсюда и народная этимология слова «трактир» от «тракта», как на Руси назывались большие проезжие дороги. Хотя на самом деле филологи выдвигают множество других версий происхождения слова «трактир». Одни возводят его к итальянскому trattoria, что буквально переводится как «трактир» или «ресторанчик». Другие производят «трактир» от голландского слова trakteren — «угощать» — или немецкого traktieren с тем же значением. Третьи считают, что оно произошло от латинского tractoria в значении «приглашать».

Первый петербургский трактир «Австерия четырех фрегатов», положивший начало питейному делу дореволюционного Петербурга, находился рядом со строящейся Петропавловской крепостью, на Троицкой площади. Вслед за ним стали открываться и другие кабаки и трактиры. Один из них — «Петровское кружало» — стоял в начале будущего Невского проспекта, вблизи так называемого Морского рынка. Здесь за незначительную плату или в залог можно было общим черпаком зачерпнуть из стоявшего посреди помещения огромного чана густого пива. Залог в виде армяка или картуза надо было повесить здесь же, на край чана. Делом обычным и развлекательным вокруг таких заведений были «великие драки» с увечьями и смертями.

Пример пития подавал сам царь. Генерал К. Г. Манштейн в «Записках о России 1727–1744 годов» писал, что «со времен Петра I вошло в обыкновение при дворе много пить». Пыляев рассказывает анекдот о том, как Екатерина II однажды пригласила к столу известного чудака и оригинала, большого любителя спиртного поэта Е. И. Кострова. Хорошо знакомый со слабостью поэта И. И. Шувалов задолго до обеда предупредил Кострова, что тот должен быть трезвым. Однако в назначенный час Костров не явился. «Не стыдно ли тебе, Ермил Иванович, — через две недели сказал ему Шувалов, — что ты променял дворец на кабак?» — «Побывайте-ка, Иван Иванович, в кабаке, — отвечал Костров, — право, не променяете его ни на какой дворец». Надо сказать, что пили в открытую, пить не стеснялись и никаких комплексов при этом не испытывали.

Всеобщее «питие» превращалось в один из важнейших источников государственного дохода. Монополия на продажу спиртного приносила невиданные прибыли. Этого никто не стеснялся. Над входом в кабак в обязательном порядке вывешивались государственные гербы, а внутри — портреты царствующих государей. Если верить фольклору, этот обычай пресекся только при Николае I. Будто бы однажды императору положили на стол донесение о том, что в одном кабаке прямо под его портретом разбушевался какой-то пьяный купец. Рассказывал срамные анекдоты и даже ругался матом. Кабатчик пытался его урезонить: «И не совестно? Под портретом императора!» — «А мне наср… на императора!» — шумел купец. Николай прочитал доклад и наложил резолюцию: «Во-первых, мне тоже наср… на этого купца, а во-вторых, впредь мои портреты в кабаках не вешать».

Долгое время в Петербурге сохранялись традиции, заложенные Петром. Так, с 1700 года праздник Нового года стали отмечать не 1 сентября от сотворения мира, а 1 января от Рождества Христова. На Новый год Петр повелел жечь костры, пускать фейерверки и украшать дома вечнозелеными елками. После смерти Петра обычай украшать дома елками сохранили только трактирщики. Свои заведения они продолжали украшать елками, не снимая их в течение целого года. Понятно, что елки осыпались и через какое-то время представляли собой колючие палки. Говорят, отсюда пошло выражение «елки-палки».

Через двести лет после появления в Петербурге первого кабака популярная адресная книга «Весь Петроград» за 1916 год приглашала посетить 1556 трактиров и 191 ресторан, перечисляя названия, адреса и фамилии хозяев этих гостеприимных заведений. Было чем вскружить головы заезжим провинциалам, разносящим по России сомнительную молву о легкой доступности роскошной и безбедной столичной жизни:

Особой известностью пользовался в Петербурге трактир Давыдова, находившийся на участке дома № 7 современного Владимирского проспекта. Возник он в конце XVIII века и просуществовал вплоть до 1917 года.

В пору своей юности трактир Давыдова в народе имел прозвище «Давыдка». Но не только. Еще его называли «Капернаум». Согласно Библии, Капернаум — это селение, которое часто посещал Иисус Христос во время своей земной жизни. На русский язык Капернаум переводится как село Наума, а Наум по-древнееврейски — утешение. Значит, и само село считалось местом утешения всех страждущих и нуждающихся. Здесь, как утверждает Новый Завет, Христос не раз совершал чудеса исцеления. Здесь он беседовал со своими учениками. Многие притчи, известные из Евангелий, услышаны были евангелистами в Капернауме и его окрестностях.

В то же время Христос, посещая Капернаум, постоянно обличал его жителей в неверии, в грехах и пороках и призывал к раскаянию. Но те раскаиваться не желали. И тогда над ними было произнесено Божье проклятие: «И ты, Капернаум, до неба вознесшийся, до ада низвергнешься». С тех пор имя этого библейского городка стало олицетворять одновременно и утешение, и порок.

В начале XX века статус трактира Давыдова повысился. Он стал рестораном. Впрочем, подобная судьба постигла и многие другие петербургские рестораны. Из трактиров вышли, например, рестораны «Вена» или «Донон». О каждом из них мы расскажем отдельно. Ко всему сказанному добавим, что «Капернаумом» в прошлом называли не только трактир Давыдова. Это слово стало нарицательным, и «Капернаумами» называли многие трактиры по всей России.

К началу XX века исключительной популярностью фабрично-заводского населения пользовались многочисленные угловые и подвальные рюмочные и распивочные, где можно было, не опасаясь домашнего надзора и общественного осуждения, выпить стакан дешевого портвейна или рюмку водки, закусывая карамельной конфеткой или плавленым сырком. История этих доступных заведений уходит в середину XIX века и тесно связана с биографией купца 1-й гильдии, коммерции советника Василия Эдуардовича Шитта. Он был владельцем винной торговли, основанной еще его дедом, потомственным почетным гражданином Петербурга Корнелиусом Отто Шиттом в 1827 году.

Семейная фирма «К.-О. Шитт» насчитывала 37 винных погребов в самых различных районах Петербурга. Заведения Шитта стояли на Невском, Вознесенском, Сампсониевском, Забалканском, Каменноостровском проспектах, на Миллионной, Большой и Малой Морских, Николаевской, Галерной и многих других улицах города. Создавалось впечатление, что буквально весь город отмечен рюмочными и распивочными заведениями Шитта, многие из которых располагались на самых выгодных местах — в угловых частях зданий на многолюдных перекрестках. В Петербурге начала XX века знатоки говорили: «В Питере все углы сШиты». С уважением поминали и самого владельца этих питейных заведений: «Шитт на углу пришит».

Наряду с трактирами широкой популярностью в Петербурге XIX века пользовались кафе. Известно, что первый так называемый «кофейный дом» был заведен еще при Петре I. Любила пить кофе и Екатерина II. Однако широкое распространение «кофейное дело» в столице получило только после 1841 года, когда в Петербурге в одном из домов, принадлежавших Лютеранской церкви на Невском проспекте, 24, появилось первое общественное кафе или, как трактовали подобные заведения толковые словари, маленький ресторанчик, где подаются кофе, напитки и легкие закуски. Кафе называлось по имени своего владельца, мастера кондитерского цеха, швейцарца по происхождению Доминика Риц-а-Порта — «Доминик». Широко распространенные по всей Европе заведения подобного рода отличались от ресторанов своим ярко выраженным демократическим характером. Здесь можно было быстро и недорого поесть, встретиться с друзьями, почитать свежую газету, сыграть в шахматы или домино. Постоянными посетителями кафе были студенты и журналисты, небогатые чиновники и инженеры, которых на студенческом жаргоне того времени называли «доминиканцами».

Кафе просуществовало до 1917 года. Затем в первом этаже этого дома находились магазины самого различного профиля. После Великой Отечественной войны здесь вновь открылось кафе, но теперь уже кафе-мороженое, которое за неимением официального названия в народе прозвали «Лягушатником». По воспоминаниям очевидцев, стены кафе были облицованы кафельной плиткой светло-зеленого цвета с рельефным изображением болотных кувшинок, а мебель обита темно-зеленым бархатом. Особой популярностью кафе пользовалось у молодых родителей с малолетними детьми. В кафе их всегда было много.

В 1950-х годах в Ленинграде на Невском проспекте, 45, в помещении бывшей булочной Филиппова, было открыто первое заведение общественного питания нового типа. Оно тут же получило соответствующее прозвище «Американка» или «Пулемет» — так непривычно быстро и рационально была организована там торговля. Но благодаря характерным особенностям неприхотливого советского общепита и последствиям, связанным с увлечением его ненавязчивыми услугами, кафе получило в народе более точную характеристику. Его стали называть «Гастрит», по аналогии с последствиями повального увлечения жареными пирожками, что предлагались тем же общепитом на каждом углу. В народе их называли «Пуля в живот». Между тем известный петербургский филолог П. А. Клубков в свое время рассказал автору этого очерка еще одну любопытную легенду о происхождении названия «Гастрит». Клубков утверждает, что это неофициальное название было принесено в Ленинград сразу после войны демобилизованными офицерами, побывавшими в Германии. Там подобные заведения назывались die Gaststatte, то есть ресторан, столовая, гостиница.

Сегодня кафе-автомата на Невском, 45 не существует. В его помещении расположился модный магазин современных товаров.

Такая же судьба постигла и другое популярное в советское время кафе «Сайгон». Его история восходит к 1880 году, когда на углу Невского и Владимирского проспектов по проекту архитектора П. Ю. Сюзора строится гостиница, которая вскоре после открытия Николаевской железной дороги между Петербургом и Москвой стала официально называться «Москва». При гостинице работал модный ресторан. Позже гостиницу закрыли, перепланировав всю площадь под ресторан. За рестораном сохранилось название «Москва».

В нижних этажах ресторана появилось безымянное кафе, которое тут же в народе получило название «Подмосковье». Иногда его называли по имени некой продавщицы: «У Веры». Затем, если верить фольклору, стены кафе расписал художник Евгений Михнов. На белых кафельных плитках кафе появились огромные «пародийные петухи». Среди постоянных посетителей кафе родилось новое название: «Петушки». Его-то и облюбовала ленинградская неформальная молодежь для своих постоянных встреч. В общение они привнесли свои обычаи и традиции, свои непривычные для непосвященных правила поведения, собственный, раздражающий взрослых молодежный сленг. Атмосфера в кафе резко противоречила обязательным рекомендациям по проведению культурного досуга и отдыха комсомольцев и молодежи.

Вскоре у кафе появилось новое неформальное название «Сайгон» с его многочисленными вариантами и модификациями: «Сайг», «Сайгак» и так далее. Согласно общему, широко распространенному мнению, схема создания таких микротопонимов была традиционно простой. В названии, как это было часто принято в городском фольклоре, фиксировалась одна из горячих точек планеты. В описываемое нами время шла американо-вьетнамская война, и симпатии молодежи были, конечно, на стороне вьетнамцев с их столицей Сайгоном. Но в фольклоре сохранилась и другая версия этимологии «Сайгона». Вот как об этом повествует легенда. Правила поведения в кафе запрещали курение внутри помещения. Ребята выходили в тесный коридорчик, который сразу же наполнялся густыми облаками дыма, сквозь который не всегда можно было не только видеть, но и слышать. Однажды к ним подошел милиционер. «Что вы тут курите. Безобразие! Какой-то Сайгон устроили». Слово было найдено, а как известно, «в начале было слово…». Так в ленинградской топонимике появилось одно из самых знаменитых и популярных названий — «Сайгон». Соответственно, постоянные посетители «Сайгона» стали «сайгонщиками». Иногда пользовались собирательным именем, которым называли все молодежное сообщество, тусующееся вокруг «Сайгона»: «Сайгония». Среди них были известные в будущем диссиденты и политики, поэты и художники, актеры и общественные деятели — все те, кого в начале 1990-х годов окрестят кто с ненавистью, а кто с любовью шестидесятниками.

Интерес ленинградской общественности к «Сайгону» был всегда велик. Это легко подтверждается городским фольклором, его уникальной фразеологией, которая теперь уже, надо полагать навсегда, останется в словарях городской обиходной речи петербуржцев. Хорошо известна формула братской общности, ничуть не меньшая по значению, чем «В одном полку служили»: «На одном подоконнике в „Сайге“ сидели». Надо напомнить, что широкие низкие подоконники «Сайгона» и в самом деле использовались чаще, чем общепитовские высокие столы. На подоконниках пили кофе и вели умные беседы, ожидали товарищей и просто отдыхали. Уникальной формуле общности вторит столь же уникальная клятва, в надежности которой сомневаться было не принято: «Век „Сайгона“ не видать!» В последнее время появилась формула, еще более расширившая и углубившая значение «Сайгона» в глазах современных петербуржцев: «Вышли мы все из „Сайгона“».

В 2001 году бывшая гостиница «Москва» вновь обрела свой первоначальный статус. Теперь это гостиница «Radisson SAS Royal hotel» или просто «Редисон». В современном петербургском городском фольклоре известна как «Редиска».

Одним из самых известных распивочных буфетов в социалистическом Ленинграде был так называемый «Синяк на Ракова». Он находился на «Пьяном», как его называли в народе, углу улиц Садовой и Ракова (ныне Итальянская). В зависимости от цвета стен, который периодически, после очередного ремонта менялся от нежно-голубого до ядовито-синего, буфет в городском фольклоре назывался: «Голубой зал», «Голубая гостиная», «Синий зал», «Синяк», «Чернильница». Иногда его называли «Автопоилкой». Помните присловье: «Известен всякому „Синяк“ на Ракова».

В период «беспощадной» борьбы с пьянством и алкоголизмом, начатой партией и правительством, буфет был переоборудован в гастроном.

Переходным звеном от трактиров к ресторанам считается трактир-ресторан Василия Максимовича Федорова. Федоров продолжал семейное дело, начатое его отцом, открывшим в 1875 году в Петербурге несколько трактиров: на Невском проспекте, 1, в Кузнечном переулке, 12, в Лештуковом переулке, 1 и других районах города. Среди них были широко известные в столице буфеты в торговых залах Елисеевского магазина на Невском проспекте и при магазине фруктов и вина на Малой Садовой улице, 8. В воспоминаниях современников буфет на Малой Садовой почти всегда называется рестораном. Этот легендарный буфет славился на весь Петербург «стойкой», где за десять копеек можно было получить рюмку водки и бутерброд с бужениной. Причем посетители, расплачиваясь, сами называли количество съеденных бутербродов. Один буфетчик не мог уследить за всеми и получал столько, сколько называл сам посетитель. Сохранилась легенда о том, что кое-кто из недоплативших за бутерброды по тогдашним стесненным обстоятельствам, когда выходил из кризисного положения, посылал на имя Федорова деньги с благодарственным письмом.

Петербургские рестораны как заведения не столь многочисленные, более чопорные, строгие и менее доступные, нежели кафе, бары или распивочные, нашли меньшее отражение в городском фольклоре. Но некоторым из них в фольклорной жизни Петербурга все-таки повезло. Они до сих пор окутаны таинственным флером легенд и преданий.

В XIX веке в Петербурге пользовались известностью рестораны Кюба на Большой Морской, 16 и Дюссо в доме № 11 на противоположной стороне той же улицы. Среди знатоков ресторанного дела их называли «Сциллой и Харибдой». Завсегдатаи петербургских питейных заведений говаривали, что пройти мимо их окон, свет которых манил, как мифическое пение сирен двух легендарных островов, было невозможно. Они завораживали, гипнотизировали и завлекали.

Это были фешенебельные рестораны со своими постоянными посетителями. Неизменными гостями Кюба были великие князья. В непременные обязанности обслуживающего персонала вменялось безошибочно различать их титулы, и поэтому официантами в основном служили бывшие солдаты гвардии. Считалось, что они не позволят себе спутать, «кто из посетителей высочество, сиятельство или высокоблагородие». К Кюба любили заглядывать балетоманы, которые могли здесь часто встретить всех ведущих петербургских балерин, включая саму Матильду Кшесинскую.

Французский ресторан Дюссо любили посещать актеры Александринки. Здесь отмечались знаменательные театральные события: проводы, юбилеи, встречи, бенефисы. Правда, в отличие от Кюба, ресторан Дюссо пользовался и иной славой. Здесь был установлен бильярдный стол, и азартные игры на зеленом сукне частенько заканчивались скандалами, переходившими все границы дозволенного.

На углу Малой Морской и Гороховой улиц стоит огромный доходный дом Ф. И. Ротина, дошедший до нас в несколько измененном виде. В 1833 году его надстроил архитектор Г. А. Боссе, а затем, в 1875–1877 годах, перестроил И. П. Маас. В начале XX века в нем находился знаменитый на весь Петербург ресторан «Вена». Если судить по вышедшему в 1913 году юбилейному изданию «Десятилетие ресторана „Вена“», то биография знаменитого ресторана началась только в 1903 году. Однако историкам Петербурга известно, что ресторан под таким названием уже упоминался в петербургских газетах еще в 1875 году. Более того, задолго до этого, во второй четверти XIX века, в доме № 13/8 по Малой Морской улице находился трактир с тем же названием «Вена».

Новая «Вена» славилась своими сравнительно дешевыми обедами и отсутствием музыки. Это выгодно отличало ее от низкопробных кафешантанов. «Вену» любили посещать поэты, художники, актеры. Здесь бывали Александр Блок, Андрей Белый, Александр Куприн, Николай Агнивцев и многие другие писатели и журналисты. Главный редактор «Сатирикона» Аркадий Аверченко, живший поблизости, проводил здесь даже редакционные совещания, на которых обязаны были присутствовать все члены редколлегии. «Быть причастным к литературе и не побывать в „Вене“ — все равно что быть в Риме и не увидеть Папы Римского», — говорили в Петербурге, а годы наивысшей популярности ресторана в начале XX века называли «Венским периодом русской литературы».

Впрочем, судя по анекдотам той поры, в «Вене» не только работали. «Куда можно в Петербурге пойти с женой?» — «В „Вену“». — «А не с женой?» — «В „Вену“, но в отдельный кабинет».

Для питерской творческой интеллигенции, воспитанной на античной культуре, перевод не требовался: «Вени, види, вицы» означает «Пришел, увидел, победил». Так отчитался римскому Сенату Гай Юлий Цезарь после победы над понтийским царем Фарнаком. Другой, потаенный смысл этой изощренной рифмованной игры латинских и русских слов предназначался только для рафинированного слуха постоянных посетителей «Вены» — этого своеобразного мужского клуба питерской богемы, вход в который добропорядочным дамам и преданным женам был заказан.

По воспоминаниям петербуржцев, «Вена» отличалась еще и своими своеобразными традициями. Так, владелец «Вены» Иван Сергеевич Соколов ввел обычай брать у посетителей своего заведения автографы, которые в ресторанном обиходе назывались «Венскими виршами». Это были эпиграммы, пародии, посвящения, приветствия, тосты и прочие искрометные экспромты. И хотя многие из записей не были стихотворными, все они подписывались именами, достойными украсить историю петербургской культуры. Эти экспромты становились известны петербургской публике благодаря тому, что Соколов многие из них бережно оформлял в рамы, размещал на стенах и специальных стендах в своем заведении, а затем и публиковал в печати. Вот только два из них: «Если ты трубочист — лезь на крышу, пожарный — стой на каланче, литератор или журналист — ступай в „Вену“»; «Чем отличаются заседания в ресторане „Вена“ от заседаний Венского конгресса? — Тем, что из заседаний в ресторане „Вена“ всегда уходят сытыми».

Постоянные посетители «Вены» называли ресторан «Венским справочным бюро». Здесь «вкривь и вкось» разбирались все газетные сообщения, политические скандалы, театральные постановки, художественные выставки, закулисные сплетни и редакционные тайны.

В конце XIX века самым фешенебельным рестораном, чуть ли не «символом дворянской жизни» Петербурга считался ресторан «Донон». Он открылся в 1880-х годах в старинном доме на набережной реки Мойки, 24, где еще в пушкинские времена существовал знаменитый Демутов трактир. Затем здесь находился ресторан «Сен-Жорж». Ресторан «Донон» славился своей кухней и вышколенными официантами-татарами. Здесь любили бывать актеры петербургских театров, известные ученые, маститые художники и писатели. В 1890-х годах при «Дононе» были учреждены даже так называемые «Дононовские субботы», на которые в последнюю из суббот каждого месяца собирались петербургские литераторы.

В начале XX века жизнь резко поменяла свои ориентиры. Появились новые акценты и в ресторанной жизни. Еще десять-двадцать лет назад ресторан «Донон» вряд ли мог попасть в частушки столь фривольного содержания:

В 1918 году ресторан «Донон» прекратил свое существование. Затем во времена нэпа возродился, но ненадолго.

В начале XX века в первом этаже дома № 46 по Невскому проспекту было открыто одно их отделений популярной сети ресторанов «Квисисана». Питерские гастрономы отмечали, что это название вполне соответствовало безупречной ресторанной кухне, вполне отвечавшей высоким требованиям петербургских любителей изощренной кулинарии. Завораживала и звучная ритмика заморского названия, которая вызывала такие сложные ассоциации, что в петербургском салонном фольклоре появилась поговорка, которую щеголи той поры любили произносить по-латыни: «Mens sana in Quisisana» — «Здоровый дух в „Квисисане“». Именно так говорили древние римляне, формулируя свое отношение к гармоническому развитию духовных и физических сил гражданина и воина: «Mens sana in corpore sano» — «В здоровом теле здоровый дух».

Век «Квисисаны» оказался недолгим. Пережив революцию и разруху времен Гражданской войны, ресторан все-таки дожил до ярких и бестолковых 1920-х годов. Но вскоре его закрыли. Позже в его помещениях открылся новый ресторан под названием «Нева».

В конце XIX века на участке домов № 10 и 12 по Каменноостровскому проспекту был открыт фешенебельный ресторан «Аквариум» с одноименным садом вокруг него. Ресторан принадлежал уже известному нам купцу В. Г. Александрову. Посещение ресторана было доступно только весьма состоятельной публике — так дороги были входные билеты. Постоянными посетителями «Аквариума» стали великие князья, гвардейские офицеры из родовитых аристократических семей да авантюристы, богатство которых могло неожиданно и случайно всплыть над зеленым сукном игорных столов и так же неожиданно могло утонуть в бокалах шампанского за обеденными столами в ресторанах подобного типа. Это были люди весьма сомнительной репутации, которых в Петербурге называли «фармацевтами».

Один из самых известных в послевоенном Ленинграде ресторанов со сравнительно дешевой кавказской кухней и соответствующим названием «Восточный» располагался в доме на углу Невского проспекта и Казанской улицы. Особенно популярен ресторан был среди ленинградских актеров, которые постоянно после вечерних концертов и спектаклей собирались в его полуподвальных залах. По аналогии со знаменитыми Большим и Малым залами филармонии ресторан «Восточный» в актерской театральной среде назывался «Средний зал филармонии».

В 1970-х годах в Ленинграде появилась новая форма ресторанного обслуживания населения. Это были плавучие рестораны, представлявшие собой списанные пассажирские или учебные суда, намертво пришвартованные к береговым устоям. Их было несколько. В народе их называли «плавучками» и «поплавками», хотя все они имели официальные названия. Ресторан «Корюшка» стоял у причальной стенки набережной Лейтенанта Шмидта. «Парус» — у Тучкова моста. Еще один плавучий ресторан был причален к стенке у Дворцового моста. Затем этот ресторан исчез. Причем исчез как-то незаметно. Вскоре появились легенды. Сразу две. По одной, ресторан затонул во время какого-то большого праздника, разумеется, со всеми перепившими посетителями, поварами, официантами, матросами и капитаном. Водолазы во время подъемных работ якобы, к немалому восхищению праздной публики, возвращались на поверхность с авоськами коньяка и шампанского.

Другая, сентиментальная, в полном соответствии с традициями соцреализма, легенда рассказывает о простом советском человеке, который, гуляя однажды по набережной Невы, захотел зайти в ресторан. В ресторан его не пустили и даже довольно грубо обошлись с ним, и он, оскорбленный в лучших своих чувствах, бросился в ближайший райком партии. Справедливость восторжествовала. К плавучке «подошли милицейские катера и буксиры, ресторан вместе с посетителями и администрацией вывели в залив, оттащили к Лахте, вышвырнули на мелководье, заставив несчастных по пояс в воде брести к топкому берегу». Наутро явились сотрудники ОБХСС и устроили грандиозную проверку. Вся администрация села. Простым советским человеком оказался первый секретарь Ленинградского обкома КПСС Григорий Васильевич Романов, имевший, оказывается, привычку прогуливаться по городу без личной охраны и бронированного автомобиля.

Ограниченный перечень удовольствий, доступных обыкновенному советскому человеку, начинался с дешевого разливного пива, которое в неисчерпаемых количествах предлагалось буквально на всех перекрестках города. Пивные ларьки, вокруг которых тусовался народ, в социалистическом Ленинграде были обязательной приметой каждой улицы. Таких ларьков могло быть и два, и три рядом. Такие пивные точки имели в народе соответствующие названия: «Два брата» (Дровяной переулок), «Близнецы» (улица Восстания), «Три богатыря» (8-я Советская улица), «Сиамские близнецы» (Саперный переулок).

Чаще всего пивные ларьки ставились на захламленных, неблагоустроенных пятачках или загаженных углах, что сразу же находило отражение в их фольклорных прозвищах: «Помойка» (ларьки на проспекте Маршала Говорова, Харьковской улице, проспекте Обуховской Обороны), «Болото» (пивбар на Купчинской улице, 1), «Затон» (пивбар на Невском проспекте, 94/1), «Тупик» (ларек на Загородном проспекте), «Стойло» (пивной зал на Купчинской улице, 23), «Мутный глаз» (ларьки на улице Зины Портновой, на площади у Финляндского вокзала), «Гадючник» (пивбар «Корвет» на улице Разъезжей, 10), «Гангрена» (пивбар «Гренада» на Тихорецком проспекте). Продуваемые всеми ветрами дощатые павильончики с популярным напитком, открытые в любую погоду и доступные всякому прохожему, носили уважительные и даже ласкательные имена: «Сквознячок» (Средний проспект В. О.), «Ветерок» (улица Третьей Пятилетки), «Снежинка» (Лиговский проспект), «Поддувало» (6-я линия В. О.), «На семи ветрах» (Мытнинская набережная).

Иногда на появление того или иного названия влияли внешние признаки: «Лабиринт» (Литейный проспект, 43), «Кругляш» (площадь Стачек, 9), «Аквариум» (улица Фурманова, 32), «Очки» (пивной зал рядом с магазином «Оптика» на канале Грибоедова, 20), «Адмирал» и «Висляк» (бар при ресторане «Висла»). Не был забыт фольклором и вождь пролетариата В. И. Ленин, благодаря которому трудящиеся одной шестой части мира на себе почувствовали преимущества социалистического строя. В фольклоре сохранились названия пивных точек: «Ларек Ленина» (улица Олеко Дундича), «Ленин в Разливе» (улица Трефолева).

Древнейшим прообразом современного рынка является форум — площадь в центре античного города, где проводились народные собрания, отправлялось правосудие, совершались торговые сделки. В переводе с латинского языка «forum» и означает «рыночная площадь». Первый петербургский рынок появился едва ли не в день основания города на Троицкой площади Петроградской стороны, рядом с Петропавловской крепостью. Он назывался Обжорным и практически все функции античного форума успешно совмещал. Здесь можно было приобрести жизненно необходимые товары. Здесь объявлялись царские указы. Здесь был сооружен эшафот для казней и примерного наказания преступников.

Рынок раскинулся на так называемом Козьем болоте — месте традиционного выпаса мелкого домашнего скота. В городской фразеологии оба эти обстоятельства отмечены одной из первых петербургских пословиц: «Венчали ту свадьбу на Козьем болоте дружка да свашка — топорик да плашка».

С появлением вблизи рынка многочисленных жилых и общественных построек, «пожарного страха ради», рынок перенесли на новое место и присвоили более благозвучное название. Он стал называться Сытным или Ситным. Существует несколько версий происхождения этих названий. По одной из них, сюда любил захаживать первый губернатор Петербурга князь Александр Данилович Меншиков. Покупал свои любимые пирожки с зайчатиной, тут же смачно ел и приговаривал: «Ах, как сытно!» Вот так будто бы и стал рынок Сытным.

Но есть другие легенды. В старину на рынке, рассказывает одна из них, торговали мукой, предварительно, прямо на глазах покупателей просеивая ее через сито. Тут же продавали и сами сита. Потому и рынок Ситный. Но другие уверяют, что все-таки не «Ситный», а «Сытный» и что название это произошло от слова «сыта», как называлась вода, подслащенная медом. В специальные «конные дни», когда на рынке торговали лошадьми, женщины промышляли продажей любимого простым народом овсяного киселя, а «для прихлебки давали сыту».

В XVIII веке рынок пользовался у петербуржцев заслуженной популярностью. Но имел и печальную известность. Как и прежде, рынок служил местом казней и публичных наказаний. Последняя казнь на эшафоте Сытного рынка была произведена 15 сентября 1764 года. Тогда был казнен подпоручик Смоленского полка В. Я. Мирович, предпринявший безумную попытку освободить из Шлиссельбургской крепости и возвести на престол опального императора Иоанна Антоновича.

Современный вид рынок приобрел в 1912–1913 годах. Он подвергся коренной реконструкции по проекту архитектора М. С. Лялевича. Однако в местной обиходной речи он все-таки остается «Обжоркой».

Столь же богат мифологией и Сенной рынок, первое упоминание о котором относится к 1730-м годам. Здесь, опять же «пожарного страха ради», подальше от города вырубили редкий лес и отвели место для торговли сеном, соломой и дровами. Со временем рынок расширил ассортимент торговли, стал универсальным и приобрел славу одного из самых известных и популярных в городе. Его стали называть «Брюхо», «Чрево» или «Утроба Петербурга». Громкая слава обеспечивалась крайне демократическими формами торговли. Здесь не было разделяющих прилавков и закрытых лавок. Торговали с рук, лотков, тачек, телег или просто разложив товар на земле. Здесь же находился так называемый «Обжорный ряд» — засаленные деревянные столы, за которыми «подпорченными яйцами, судаками и треской с душком, вареной картошкой и полугнилыми фруктами» могли пообедать приезжие провинциалы и бездомные петербуржцы.

Некоторые преимущества подобной формы торговли не искупали ее отрицательных сторон. Рынок превращался в средоточие бездомных бродяг и нищих, уголовников, воров, проституток и других деклассированных элементов. Рынок становился опасным центром антисанитарии, источником инфекционных болезней и эпидемий.

В 1883–1885 годах на Сенной площади были установлены четыре остекленных металлических павильона, изготовленные по проекту архитектора И. С. Китнера, которые должны были упорядочить торговлю на рынке и обеспечить некоторое санитарное благополучие. Но в 1930-х годах павильоны были разобраны, а рынок переведен на новое место вблизи Сенной площади. Однако площадь все равно ассоциировалась с рынком, чему способствовала неуправляемая и неистребимая нелегальная торговля с рук. Рядом с площадью процветал вещевой рынок, известный как «Толкучка» или «Толчок». Сама Сенная площадь в народе получила прозвище «Базарная» или даже «Помойка». Во время блокады Сенная площадь была прозвана «Голодным рынком».

Нелегальная торговля на площади продолжалась и позже. Особенного расцвета она достигла в конце 1980-х — начале 1990-х годов, во времена пресловутой перестройки. Места круглосуточной продажи спиртного «из-под полы» у известного в советские времена магазина «Океан», у ресторана «Балтика» и в других хорошо известных среди питерских алкоголиков точках назывались «Пьяные углы Сенной». Мальчишки, промышлявшие сбором пустых бутылок, именовались характерным прозвищем: «санитары Сенной». А сами продукты, ассортимент которых не превышал минимального количества для обеспечения среднего уровня жизни, имели собирательное название: «продукты Сенного рынка».

В 2002 году с площади наконец убрали все временные сооружения, в том числе строительную технологическую шахту метрополитена, замостили, благоустроили и восстановили металлические торговые павильоны в стиле железнодорожных пакгаузов.

В 1739 году огромный квартал, ограниченный Садовой улицей, набережной реки Фонтанки, улицей Ломоносова и Апраксиным переулком, был пожалован графу Ф. А. Апраксину. Территория, получившая название Апраксин двор, едва ли не сразу начала застраиваться деревянными лавками. Двор соседствовал со Щукиным рынком, который располагался вдоль Чернышева переулка. После того как владельцы Щукина рынка разорились, оба торговые предприятия объединились. Вскоре здесь появились и каменные складские и торговые корпуса, количество которых к началу XIX века вместе с деревянными достигло более полутысячи. В 1860-х годах вдоль Апраксина переулка и Садовой улицы по проектам архитекторов И. Д. Корсини и А. И. Кракау были построены новые торговые корпуса.

Апраксин двор пользовался в Петербурге огромной популярностью, хотя в отличие от Гостиного двора был менее респектабельным. В городском фольклоре долгое время считались нарицательными приказчичья «апраксинская ловкость» и жуликоватые «щукинские нравы». Знамениты были дешевые народные лотереи, которые устраивались в галереях Апраксина двора:

Полторацкий кабак, упомянутый в рифмованной рекламе лотереи, находился в Вяземской лавре, вблизи Сенного рынка. К Апраксину двору отношения не имел. Но традиционное сопоставление двух рынков — Сенного и Апраксина — всегда присутствовало в городском фольклоре. Вот и современная частушка о знаменитой Толкучке — толкучем рынке на территории «Апрашки», как теперь называют в обиходной повседневной речи Апраксин двор, говорит все о том же сопоставлении двух известнейших торговых точек Санкт-Петербурга, которые мало в чем уступают друг другу:

В 1862 году случился один из крупнейших в истории Петербурга пожаров. Горел Апраксин двор. Это событие оставило глубокий след не только в официальной истории Петербурга, но и в городском фольклоре. Во время народных гуляний на Марсовом поле или на Адмиралтейском лугу раёшники долго показывали раскрашенную картинку «Пожар Апраксина двора», сопровождая показ рифмованной прибауткой:

Очень скоро Апраксин двор, как птица Феникс, вновь возродился из пепла. Однако отстроенный заново внешне, он не стал другим по своему внутреннему содержанию. Все так же как продавцами, так и покупателями оставались на нем не самые богатые слои населения:

Из других широко известных в петербургском фольклоре рынков надо отметить так называемую «Горушку» — молочный рынок на Охте. В свое время он был, если можно так выразиться, одним из первых оптовых рынков Петербурга. Сюда ежедневно съезжались «окрестные чухонцы» с молоком и молочными продуктами, которые перекупали охтенки для разноски по всему Петербургу. Помните, у Пушкина:

Во времена Анны Иоанновны на Васильевском острове, позади Гостиного двора, по свидетельству немецкого путешественника Берка Карла Рейнхольда, находилась площадь, на которой одновременно можно было приобрести кур, голубей, железный и деревянный инвентарь, старую одежду и прочую мелочь. В городе этот рынок назывался «Вшивым».

Постепенно положение рынков в городском пространстве упорядочивалось. Появились огромные районы, сплошь занятые рынками. Внутри многих рынков существовали так называемые «Толкучки», «Толкуны» или «Толкучие рынки». Самые знаменитые «Толкучки» были на Александровском и Обуховском рынках. Позже такие рынки приобрели хоть и временный, но самостоятельный статус. Послевоенным ленинградцам хорошо памятны «Толкучки» у Балтийского вокзала и на месте современной автобусной станции вблизи Лиговского проспекта. Толкучие рынки были столь популярны, что вошли в городскую фразеологию. Они стали нарицательными. «Толкучими рынками» в старом Петербурге назывались беспорядочные шумливые собрания разношерстных людей.

Один из старейших в городе Ямской рынок находился в специально построенном для этого архитектором В. П. Стасовым здании на углу Николаевской, ныне Марата, и Разъезжей улиц. Здание имеет в плане форму треугольника с плавно закругленными углами. В народе рынок известен как «Мясной» или «Круглый».

Кондратьевский рынок известен тем, что здесь можно приобрести живой товар. Собаки, птицы, аквариумные рыбки и другая живность свозятся сюда для продажи со всех концов города и его ближних и дальних пригородов. Рынок имеет свое фольклорное название: «Птичий».

Традиционно сложилось так, что многие питерские рынки оказались под контролем торговцев из южных республик бывшего Советского Союза. Это Кузнечный рынок, который в фольклоре известен как «Кузнецы» или «Восточный», и Мальцевский рынок — «Мальцы» или «Черный». «Черным» называют также Невский рынок.

Со временем «обжорные» рыночные ряды, о которых мы уже упоминали, трансформировались в одну из подчеркнуто социальных форм общественного питания — столовые. Особенно стремительное развитие столовые приобрели в советские времена. Здесь дешево кормили, но скверно обслуживали. Предлагаемый ассортимент блюд ограничивался несколькими постоянными названиями. Обеденные залы не отличались чистотой и свежестью воздуха. А гостеприимство обслуживающего персонала не добавляло уверенности в том, что ты здесь нужен.

Как правило, городские столовые названий не имели. Различались по порядковым номерам и адресам. Иногда несли на себе тяжкий крест народных прозвищ. Чаще всего эти названия были связаны с сомнительным качеством пищи. Столовые назывались: «Тошниловка» (улица Софьи Ковалевской, 3/1), «Помойка» (проспект Энгельса, 55), «Рыбий глаз» (Андреевский рынок на Васильевском острове), «Бухенвальдский набат» (завод «Красный химик»). Иногда названия носили профессиональные признаки их основных посетителей: «Деревяшка» (столовая Мебельного комбината на улице Бонч-Бруевича, 2/3), «Академическая» или «Академичка» (столовая № 23 Василеостровского общепита в Таможенном переулке, 1/3 для работников академических учреждений).

Некоторые столовые назывались по чисто внешним признакам. Например, столовая на углу Среднего проспекта и 6-й линии Васильевского острова, кафельные стены которой были расписаны аляповатым орнаментом, среди василеостровцев называлась «Петухи» или «Петушки». Там же на Среднем проспекте в 1970-е годы существовала столовая № 12, известная под названием «Лондон». Имели свои названия и университетские столовые. Одна из них называлась «Яма», другая — «Восьмерка».

В настоящее время столовые в привычном понимании этого слова остались только на производственных предприятиях, учебных заведениях, в армейских казармах, в научных и административных учреждениях. Уличные столовые в большинстве своем превратились в кафе, бистро, рестораны и прочие современные точки общественного питания.

По сравнению с уже рассмотренными нами объектами общего пользования городской транспорт стал таковым поздно. С первым прогулочным пароходом петербуржцы познакомились в 1817 году, с омнибусами, пришедшими на смену частным каретам, — в 1840-х годах, с конно-железными дорогами — в 1860 году, а с трамваем еще позже — в 1907-м. Но тем более интересно, что за такое короткое по историческим меркам время они не только стали привычными элементами повседневного общего быта, но успели стать еще и одними из любимых объектов петербургского городского фольклора.

По соотношению поверхности воды и суши Петербург стоит на одном из первых мест в мире. Даже в наше время вода занимает около десяти процентов городской территории. Легко представить, какой была эта пропорция в XVIII и XIX веках. Первыми средствами сообщения между многочисленными островами дельты Невы были паромные или лодочные переправы. Пароходное сообщение появилось только в начале XIX века. Первым судном, движущимся с помощью пара и изготовленным на заводе Чарлза Берда, назвалось «Елизавета». Благодаря ему открылось регулярное пароходное сообщение между Петербургом и Кронштадтом. Петербуржцы, восхищенные новым видом транспорта, в благодарность к его создателю прозвали пароход «Бердова машина».

Особенно любили петербуржцы морские прогулки в Кронштадт. От того времени осталась легенда о появлении известной фразы «Чай такой, что Кронштадт виден» или просто «Кронштадт виден» применительно к слабо заваренному или спитому, бледному чаю. Позже такой чай окрестили «Белая ночь». Так вот, еще в те времена, когда путешествие на пароходе из Петербурга в Кронштадт продолжалось чуть ли не два часа, пассажирам во время плавания предлагали корабельный чай. Заваривали чай один раз, еще на столичной пристани, до отплытия. По мере приближения к острову количество чая уменьшалось, и корабельные матросы разбавляли его водой. Чай становился все бледнее и бледнее. А когда перед глазами путешественников представал Кронштадт, чай превращался в слабо подкрашенную тепленькую водичку, сквозь которую действительно можно было рассматривать город.

Есть и другое объяснение этого петербургского фразеологизма. Будто бы Кронштадт, который виден сквозь чай, сравним с рисунком на дне блюдечка, хорошо видным сквозь стакан совершенно жидкого, прозрачного чая.

На эту тему любил порассуждать побывавший в Петербурге Александр Дюма-отец. Он рассказывал своим соотечественникам, почему в России «мужчины пьют чай из стаканов, тогда как женщины используют для этого чашки китайского фарфора». Первые чайные фарфоровые чашки, говорил Дюма, производились в Кронштадте. На их донышках был изображен Кронштадт. Когда в кафе из экономии наливали в чашки заварки меньше, чем должно было быть, посетитель мог вызвать хозяина, показать ему на дно чашки и пристыдить: «Кронштадт виден». Тогда-то и появилась хитроумная идея подавать чай в стеклянных стаканах, на дне которых ничего не было видно.

Постепенно пассажирские суда овладели всей территорией Финского залива. Регулярное сообщение было налажено с Ригой. Путешествие по морю оказывалось гораздо дешевле железнодорожного и поэтому пользовалось большой популярностью у населения. Но ходить на убогих каботажных суденышках было небезопасно. Пассажиров укачивало. Их постоянно тошнило. Родилась даже пословица: «В Ригу хочется» или «Съездить в Ригу», то есть хочется рвать, вытошнить. Со временем появился и второй смысл этой идиомы. Иносказательно «Съездить в Ригу» означало тошноту, вызываемую беременностью. Таким витиеватым образом в целомудренном XIX веке женщины, затянутые в тесные корсеты и облаченные в широкие одежды, могли все-таки сообщить окружающим о своем пикантном состоянии.

В середине XIX века петербуржцы познакомились с новым видом общественного транспорта — пассажирской каретой на конной тяге, вошедшей в обиход под названием омнибусы. Название подчеркивало демократический характер нововведения. В буквальном переводе с латинского оно означало «для всех». Однако за дешевизну и доступность приходилось расплачиваться большими неудобствами. Несмотря на то, что омнибусы были рассчитаны на пятнадцать-двадцать человек, пассажиров набивалось так много, что их тут же окрестили каламбуром: «Обнимусь». Вскоре за омнибусами закрепилось прозвище «Ковчеги» по аналогии с библейским Ноевым ковчегом, в который, спасаясь от всемирного потопа, набилось «всякой твари по паре». В петербургском варианте этих «всяких» прозвали «сорок мучеников». Кстати, этот образ так же восходит к раннехристианской мифологии и напоминает о сорока воинах, принявших мученическую смерть за веру в 320 году при малоазиатском городе Ликинии.

С появлением трамваев омнибусы начали постепенно исчезать с петербургских улиц. Дольше всех продержались междугородные варианты городских омнибусов — дилижансы. Но и они обладали теми же недостатками, что и омнибусы. Например, дилижансы на маршруте Петербург-Москва в народе прозвали «нележансами». Вероятно, ездить в них было одинаково неудобно как сидя, так и лежа.

На смену омнибусам во второй половине XIX века в Петербург пришла конка, или конно-железная дорога. Она стала первым видом общественного рельсового транспорта. Это был двухэтажный с открытой верхней частью — империалом — вагон, в который впрягали лошадей. Скорость конки, не превышавшая восьми километров в час, вызывала снисходительные улыбки петербуржцев. На рабочих окраинах и вагончики были одноэтажные, и впрягали в них таких захудалых кляч, что скорость передвижения снижалась до пяти-шести километров. Вслед конке неслись издевательские выкрики: «Конка, догони цыпленка».

Конка была громоздким и не очень удобным видом транспорта. Особенно раздражал открытый империал, подняться на который по вертикальной наружной лестнице было непросто. Между тем там были самые дешевые места, и поэтому любителей прокатиться на империале было достаточно. В Петербурге их называли «трехкопеечными империалистами». Долгое время добрая половина петербуржцев — женщины — была законодательно вообще лишена права проезда на империале. Подниматься женщинам по вертикальной лестнице на глазах многочисленных пассажиров считалось неприличным. Только в 1903 году Городская дума, преодолев смущение, приняла решение о равноправии полов при пользовании конкой. По этому поводу ходила бесхитростная частушка:

К тому же огромный, неуклюжий вагон, движущийся посреди улицы, в сознании обывателя трансформировался в образ некой слепой, бессознательной, жестокой и непредсказуемой силы, представлявшей постоянную угрозу для жизни. Мрачноватым юмором веет от анекдотов о конке. «Встречаются две женщины. „Слыхала? На Невском конкой девочку раздавило“. — „Уж не моего ли Ванюшку?“ — „Господи, твой же Ванюшка мальчик!“ — „Станет конка разбираться?!“»

И все-таки, несмотря ни на что, конка сыграла свою определенную роль в жизни Петербурга. Достаточно сказать, что к 1906 году в столице действовало тридцать два маршрута конно-железных дорог, на которых было задействовано три с половиной тысячи лошадей.

В последней четверти XIX века в дополнение к привычной конке появился так называемый «паровой трамвай». Так в обиходной речи петербуржцы прозвали новый вид городского транспорта — паровую конную железную дорогу, или паровую конку. Это были те же самые вагончики, соединенные по два или три в один состав, который тащили по рельсам не лошади, а небольшой локомотив. Действовали две линии: Александро-Невская вдоль Шлиссельбургского тракта и Лесная на Выборгской стороне. Просуществовали они вплоть до 1907 года, когда по городу пошли электрические трамваи. Однако недобрая память о «паровом трамвае» и его «гудочке щемящем» еще долго жила среди обывателей петербургских рабочих окраин. До сих пор в воспоминаниях можно прочитать о едком стелющемся дыме, проникавшем даже в закрытые окна домов и летящих искрах огня, которые неслись вслед за проходящим составом «дымопырки», как окрестили в народе «паровой трамвай».

Между тем конно-железные дороги сыграли в истории более современного вида транспорта — трамвая — не самую благовидную роль. В то время как трамвай уже полтора десятилетия занимал прочное место в жизни многих городов России, в столице империи его не было. Городская дума никак не могла преодолеть договорного права акционерного общества конно-железных дорог на перевозку пассажиров в Петербурге.

Пытаясь обойти юридические преграды, власти пошли даже на некоторую хитрость. Они разрешили электротехнической фирме М. М. Подобедова наладить трамвайные перевозки в зимнее время по льду Невы, поскольку это не нарушало договора, предусматривавшего использование конно-железными дорогами исключительно петербургских улиц. Таких «ледяных» трамвайных трасс было три: от Сенатской площади до Румянцевского сквера на Васильевском острове, от Зимнего дворца до Мытнинской набережной на Петроградской стороне и от Суворовской площади до Большого Сампсониевского моста на Выборгской стороне. Только в 1907 году, по окончании действия пресловутого договора, началось триумфальное шествие нового вида общественного транспорта — электрического трамвая по улицам Петербурга.

Впрочем, трамвай в фольклоре оставался таким же, как и вагоны конно-железной дороги, — неуклюжим, медлительным и опасным. Не случайно впоследствии вагоны трамвая прозвали «американками» — за внешнее сходство с огромными американскими пульмановскими железнодорожными вагонами. Подстерегавшаяся на каждом шагу опасность рождала соответствующий фольклор. «Послушайте, господин! Как мне попасть в Обуховскую больницу?» — «Видите, вон трамвай идет?» — «Понимаю. Нужно сначала попасть на него». — «Нет, под него».

Трамвайная тема в городском фольклоре властно занимала свое место. Обратите внимание на злободневность выкриков кондуктора при объявлении очередных трамвайных остановок в анекдоте 1930-х годов: «Граждане, платите, пожалуйста, сколько раз вам говорить. Некрасиво даже с вашей стороны. Улица Некрасова. Гражданка! Сойдите с подножки. Встаньте на площадку!.. Площадь Восстания. Мальчик, тебе сходить здесь. Проспект Юных Пролетариев. У кого еще нет билетов?! Заячий переулок. Биржа труда! Местов больше нет!»

Благодаря трамваю ленинградская фразеология обогатилась такой идиомой, как «Метр с шапкой». В 1930-х годах правом на бесплатный проезд в трамваях обладали дети ростом до одного метра. Эта высота соответствовала высоте кондукторской кабинки. Каждый подозрительно высокий ребенок подвергался замеру. Оплачивать проезд должен был всякий, кто хоть на шапку, но все-таки выше кабинки.

В 1920-е годы героем фольклора становится уже не вообще трамвай, а конкретный маршрут № 4. О нем по всему городу распевали частушки:

Позже это едва прикрытое раздражение распространилось на все трамвайные маршруты:

Другим героем ленинградского фольклора стал трамвай 6-го маршрута, который проходил по 8-й линии Васильевского острова. Известно, что петербургские трамваи имеют отличительные, соответствующие каждому отдельному маршруту световые обозначения в виде двух цветных огней над лобовым стеклом. Горожане их легко узнают издалека. Согласно одному из анекдотов, в одном из домов на 8-й линии каждый вечер открывалась форточка, и в ней показывался обнаженный человеческий зад. По просьбе жителей в доме появился милиционер, который выяснил, что это непристойное действо проделывала некая старушка. «Что же вы, бабушка… в вашем возрасте… и не стыдно?» — обратился к ней милиционер. «И, сынок, чего же стыдно-то? — отвечала старуха. — Меня чирии замучили, так мне доктор посоветовал лечиться синим светом. Так я и лечусь, как только трамвай шестерка появляется: у него огни-то синие».

В памяти поколения, пережившего блокаду, трамвай стал символом возвращения города к жизни. 15 апреля 1943 года, на двести девятнадцатые сутки блокады, после продолжительного перерыва на улицах блокадного города вновь раздался трамвайный звонок. По воспоминаниям очевидцев, ленинградцы смеялись и плакали от радости, бежали на распухших от голода ногах вслед за трамваем и слабыми голосами просили: «Позвони еще».

В то страшное «смертное» время трамвай приобрел героический образ. В некоторых районах города по однопутным рельсам ходили так называемые «трамваи-подкидыши». С появлением знаменитого стихотворения Константина Симонова такие подкидыши стали называть «Жди меня»: когда трамвай проходил мимо остановки с ожидающими, чтобы ехать в обратном направлении, из окон вагона им беззлобно выкрикивали: «Жди меня, и я вернусь». Такой подвозной трамвай в 1943 году начал курсировать от Нарвских ворот до Кировского завода, находившегося в непосредственной близости к линии фронта. Днем он возил рабочих, а по ночам эвакуировал раненых. Кировцы прозвали его «Бесстрашный».

Петербургский трамвайный парк постоянно обновляется, обогащая городской фольклор народными именами и прозвищами трамваев. На смену «американкам» пришли «слоны», «стиляги», «аквариумы», «веселые вдовы». Так называли в народе составы, состоящие из одного вагона. Иногда прозвища присваивают своим детищам сами трамвайщики. Так, например, моторно-стальные трамвайные вагоны типа МС, выпускавшиеся на заводе «Красный путиловец» в 1927–1933 годах, называли «эмэсками», а современный асинхронный трамвайный вагон марки ЛВС-97А вышел на маршрут с уже готовым именем «Ася».

Начало автобусного движения, идея и реализация которого в Петербурге принадлежит инженеру Б. Иванову, по времени совпало с появлением на улицах Петербурга первых трамваев. Первые два автобусных маршрута курсировали от Адмиралтейства до Царскосельского, ныне Витебского, и Балтийского вокзалов. Автобусы были нескольких типов: открытые, закрытые и двухэтажные. Пассажиры открытых машин страдали от выхлопных газов, закрытых — от нестерпимой тесноты, но как те, так и другие — от чудовищной тряски. Не случайно езду на автобусах горожане окрестили «египетскими казнями», а пассажиров, как и пассажиров омнибусов, — «сорок мучеников».

С началом Первой мировой войны предприятие Иванова закрылось. Вновь к автобусам вернулись только в 1926 году. Если судить по ленинградскому фольклору, условия езды на автобусах оставались те же. Автобусов было мало. В них было так же тесно. Об одном из них, курсировавшем по маршруту № 111 еще в 1970-х годах, говорили: «Несется бешеный, скобарями обвешанный». В последнее время на улицах города появились вместительные автобусы, прозванные за внешний вид «чемоданами». Однако, как нам кажется, возникновение прозвища связано не только с внешними формами. Битком набитый салон автобуса и впрямь напоминает чемодан с плотно уложенными вещами. Часть этих автобусов выделена под маршрутные такси с номерными знаками: Т-32, Т-34 и так далее. В городе их прозвали «танками».

Ситуацию с автобусными пассажирскими перевозками хорошо передает анекдот. Время его возникновения относится примерно к 1960-м годам, но актуальность его не снижается до сих пор. «В переполненный автобус входит старушка. Никто не уступает ей места. „Неужели интеллигентов не осталось в Ленинграде?“ — с горечью проговорила бабушка. „Интеллигентов, мамаша, до х… Автобусов мало“, — услышала она с места».

Конечно, тему мест общего пользования можно продолжить рассказом о театрах и концертных залах, библиотеках и стадионах, торгово-развлекательных центрах и сетевых магазинах. Все они доступны для свободного посещения и уже только поэтому могут служить объектами нашего внимания в контексте предложенной темы. В конце концов, и весь город — это место общего пользования, поскольку принадлежит всем. Но столь вольное расширение смысла противоречит традиционно сложившемуся пониманию такого устойчивого фразеологического оборота, как «Место общего пользования». Например, свободная электронная энциклопедия Википедия трактует это понятие как «замкнутое или отгороженное пространство или помещение, предназначенное для временного использования». И перечисляет: «Душевые, туалеты, пляжные кабинки и т. п…». А мы и так, включив в наше повествование сюжеты о трактирах, ресторанах и транспорте, нарушили границы смыслов, определенные академическими понятийными словарями. Но сделали это сознательно, чтобы показать, насколько эти границы, как нам кажется, размыты и неустойчивы.

Кроме того, благозвучная фразеологическая конструкция «Места общего пользования» в прошлом, скорее всего, относилась исключительно к туалетам и была выработана языком как эвфемизм, обозначающий городской объект, предназначенный для удовлетворения естественных физиологических потребностей, называть которые вслух в обществе считалось неприличным, а то и просто бесстыдным или срамным. Теперь это звучит анахронизмом, тем более что придуманы и другие эвфемизмы, о которых мы уже говорили в соответствующей главе о туалетах. Но в историческом смысле проследить эволюцию этого общественного понятия любопытно хотя бы потому, что ему уделено такое пристальное внимание городского фольклора. Этому и посвящен наш очерк.