Публикации в журнале «Нева»

Графский род Толстых в петербургском городском фольклоре

История графского рода Толстых уходит в глубину далекого XIV столетия. Согласно одной из родовых легенд, в 1383 году на Руси появился некий человек по имени Индрис. Был он то ли литовец, то ли «немец из цесарского государства». Иногда Индриса отождествляют с ордынским князем Тенгри, который якобы бежал из Орды после убийства хана Джанибека. Так или иначе, Индрис пришел в Чернигов и принял крещение, а его правнук Андрей в следующем, XV веке поступил на службу к московскому великому князю Василию Темному, который прозвал его толстым, скорее всего, по внешнему виду, отличавшему его от других служивых людей. Прозвище запомнилось, пришлось по душе окружающим, закрепилось в памяти и в конце концов стало родовой фамилией многочисленных потомков Андрея. Толстые верой и правдой служили своей родине и прославили ее деятельностью на многих поприщах. С середины XIV века по настоящее время насчитываются 25 поколений Толстых. При этом род Толстых дал миру рекордное количество талантов. Среди Толстых были 24 писателя, 7 министров, 6 художников, 3 композитора и бесчисленное количество военных деятелей. Они всегда были, что называется, на виду, и потому многие из них становились персонажами, героями и любимцами городского фольклора.

Графский титул в России ввел Петр I. Титул был наследственным и считался вторым после княжеского. Первым русским графом стал полководец времен Северной войны, дипломат, один из первых русских генерал-фельдмаршалов Борис Петрович Шереметев, возведенный в графское достоинство в 1706 году в благодарность за усмирение астраханского бунта. Затем Петром было пожаловано еще шесть графских достоинств. Среди этих шести оказался Петр Андреевич Толстой.

Петр Андреевич Толстой возвысился благодаря родственным связям с Милославскими. Он был сыном окольничего Андрея Васильевича Толстого и Соломониды Милославской — дальней родственницы первой жены царя Алексея Михайловича, матери царевны Софьи — царицы Марии Ильиничны Милославской. С 1682 года Петр Андреевич служил при дворе стольником. В день стрелецкого бунта энергично действовал заодно с дядей И. М. Милославским и поднимал стрельцов, крича, что «Нарышкины задушили царевича Ивана». Но после падения царевны Софьи Толстой неожиданно переметнулся на сторону царя Петра. Между тем Петр долго относился к Толстому очень сдержанно. Недоверчивость царя не поколебали даже военные заслуги Толстого во время второго Азовского похода в 1696 году. Может быть, и поэтому в 1697 году, когда царь готовил отправку группы «волонтеров» за границу для обучения, Толстой, будучи уже в зрелых годах, сам вызвался ехать туда для изучения морского дела. Два года, проведенных в Италии, сблизили Толстого с западноевропейской культурой. В России он считался одним из наиболее просвещенных людей своего времени.

В 1701 году Петр Толстой был назначен посланником в Константинополь, став первым российским послом-резидентом. Вернувшись в Россию в 1714 году, Толстой сумел расположить к себе всесильного А. Д. Меншикова и был назначен сенатором.

В 1718 году в награду за деятельное участие в следствии и суде над царевичем Алексеем Петр Андреевич был назначен руководителем пресловутой, печально известной Тайной канцелярии. В семейных преданиях старейшего петербургского рода Толстых этого ближайшего сподвижника Петра иначе, как «Иудой Толстым», не называют. Таким же он остался и в глазах современников. Мы помним, как он, будучи одним из активных участников Стрелецкого восстания 1698 года, благополучно сумел избежать казни и был приближен к императору. В благодарность за это льстивый и беспринципный Толстой готов был оказать Петру любую, даже самую грязную услугу. Но оба они — и Петр I, и Петр Толстой — хорошо понимали, какими внутренними «обязательствами» связаны друг с другом. По одному из преданий, как-то на пирушке Петр заметил притворившегося пьяным Толстого, который внимательно следил за происходящим. Петр подошел к нему и проговорил: «Голова, голова, кабы ты не была так умна, я давно бы отрубить тебя велел».

Так или иначе, но именно Толстому Петр поручил вернуть в Россию сбежавшего со своей любовницей за границу царевича Алексея. Петр Андреевич буквально обшарил всю Европу и нашел-таки царевича в Италии. Лестью, обманом, шантажом и обещаниями Толстому удалось уверить Алексея в родительском прощении, после чего царевич согласился вернуться в Россию. Конец этой авантюры Толстого известен. Алексей по прибытии в Петербург был заточен в Петропавловскую крепость, подвергнут допросам с пристрастием, в результате чего скончался. По некоторым преданиям, он был либо задушен подушкой, либо отравлен ядом. Говорят, что именно Толстой стал фактическим исполнителем убийства.

Умирая, Алексей будто бы проклял обманувшего его Петра Андреевича Толстого и весь род его до двадцать второго колена. Проклятие царевича периодически напоминало о себе появлением в роду Толстых либо слабоумного, либо совершенно аморального. Одним из них в XIX веке и был известный Федор Толстой-Американец — картежник, шулер и дуэлянт, прославившийся в Петербурге своей исключительной безнравственностью и безграничным цинизмом.

Но проклятие царевича Алексея легло не только на сам род Толстых. Умирая мучительной смертью, он будто бы проклял и город, построенный его отцом вопреки древнерусским традициям и обычаям дедов. Корчась на дыбе, именно он, если верить городскому фольклору, воскликнул: «Петербургу быть пусту!» И это страшное проклятие, утверждает семейное предание современных Толстых, время от времени дает о себе знать. С ним связывают и появление именно в Петербурге бесов, описанных Достоевским и захвативших власть в 1917 году; и 900-дневную блокаду, в результате которой Ленинград должен был превратиться в ледяную пустыню.

Но первым почувствовал на себе неотвратимую силу проклятия царевича Алексея сам Петр Андреевич Толстой. В 1727 году он был арестован, сослан в Соловецкий монастырь и заточен в каменную келью, вырубленную в монастырской стене. В то время ему было 82 года. Через два года «Иуда Толстой» скончался.

Есть, впрочем, легенда, которая одна могла бы оправдать всю жизнь Петра Андреевича Толстого, если бы была правдой. Согласно этой легенде, именно Петр Андреевич Толстой приложил руку к тому, чтобы в России появился Пушкин. Будто бы он, будучи в то время русским посланником в Константинополе, помог Савве Рагузинскому купить эфиопа, ставшего прадедом поэта.

Упомянутый выше Федор Толстой по прозвищу Американец был одним из самых известных и в то же время наиболее противоречивых петербургских приятелей Пушкина. Они враждовали, мирились, сходились и снова расходились, но когда дело дошло до сватовства поэта, Пушкин вспомнил именно о Федоре Толстом и попросил его быть посредником. Лев Николаевич Толстой, который приходился Федору Толстому двоюродным племянником, называл его «необыкновенным, преступным и привлекательным человеком». Он действительно был умен, талантлив, но его пренебрежение к моральным нормам вызывало в обществе резко отрицательное отношение. По воспоминаниям современников, у него был «дикий» характер, который неоднократно служил поводом для ссор с товарищами и вышестоящими по званию и должности офицерами. Его первая дуэль произошла в семнадцатилетнем возрасте, когда он учился в военном училище. На дуэль он вызвал своего командира, обращение которого к нему Толстому не понравилось. Кроме того, Толстой был очень злопамятен и мстителен по отношению к тем, кому случалось его разозлить.

По мнению некоторых исследователей, Федор Толстой послужил прототипом старого дуэлянта Зарецкого в пушкинском романе в стихах «Евгений Онегин». Свое прозвище Американец он получил после того, как, участвуя в кругосветном путешествии И. Ф. Крузенштерна, за недостойное поведение был списан с корабля и высажен на американских Алеутских островах.

История появления Федора Толстого в составе экспедиции окутано многочисленными версиями, предположениями и легендами. По одной из них, он отправился в кругосветное путешествие, спасаясь от очередного наказания за дуэль. По другой легенде, в путешествие должен был отправиться родственник Федора, будущий известный гравер и художник Федор Петрович Толстой, в то время так же, как и наш герой, учившийся в Морском кадетском корпусе. Однако он смертельно боялся длительной морской качки и, стараясь избежать плавания, предложил своему родственнику и тезке заменить его. Так один Федор Толстой отправился в путешествие вместо другого Федора Толстого.

На борту Федор Толстой продолжал жизнь необузданного повесы и забияки. Он провоцировал ссоры с членами команды, в том числе с самим капитаном, и позволял себе злые шутки в адрес не любимых им членов команды. Шутки его были жестокими. Однажды он напоил корабельного священника и, когда тот лежал мертвецки пьяный на полу, приклеил его бороду к доскам палубы сургучом, запечатав казенной печатью. В итоге, чтобы освободить несчастного, бороду пришлось отрезать. Толстой напугал его, что печать ломать нельзя.

В другой раз Толстой в отсутствие Крузенштерна прокрался в его каюту с любимицей команды, ручной самкой орангутанга. Там он достал тетради с записями Крузенштерна, положил сверху лист чистой бумаги и стал показывать обезьяне, как заливать чернилами бумагу. Когда Крузенштерн вернулся, все его записи оказались уже уничтожены. Кроме того, обезьяна постоянно разгуливала по палубе в галстуке и белых манжетах, что всеми без исключения расценивалось как карикатура на Крузенштейна.

Обезьяну, о которой идет речь, Толстой приобрел во время остановки в порту одного из Канарских островов. Ходили слухи, что «это животное стало одной из бесчисленных его любовниц». Подтверждение существования этой невероятной легенды можно найти у Льва Николаевича Толстого. В одном из черновых набросков романа «Война и мир» Долохов «доверительно сообщает Анатолию Куракину»: «Я, брат, обезьяну любил: все то же». Знатокам творчества Толстого известно, что прообразом Долохова считается Федор Иванович Толстой-Американец.

Дальнейшая судьба обезьяны неизвестна. Однако в петербургских салонах поговаривали, что Толстой во время скитаний на Алеутских островах, «спасаясь от голода», зажарил ее на костре и съел. Впрочем, угроза жизни Толстого исходила не только от голода. Сохранилась легенда, как однажды, прогуливаясь по берегу, он чуть не сорвался в пропасть. Спас его будто бы образ покровителя рода Толстых — святого Спиридония, якобы явившийся ему в лучезарном сиянии, чтобы предупредить об опасности. С тех пор образок с изображением этого святого он постоянно носил на груди.

Из своих скитаний Толстой вывез не виданные ранее в России татуировки, украсившие его тело во время пребывания в одном из тамошних племен. Дамы в петербургских гостиных, робея от ужаса и дрожа от стыда, просили его показать татуировки, и он, усмехаясь, раздевался до пояса и демонстрировал красно-синюю птицу, сидящую в кольце на его груди. Что он демонстрировал в холостяцких мужских компаниях, фольклору не известно.

По рассказам самого Толстого, его подобрало у Аляски торговое судно и доставило в Петропавловск, откуда он добирался до Петербурга по суше на телегах, санях, а отчасти и пешком. Между прочим, сразу по прибытии в Петербург, прямо у городской заставы он был арестован и отправлен на гауптвахту. Специальным указом Александра I ему был запрещен въезд в столицу.

Имя Федора Толстого-Американца не сходило с уст светского Петербурга. Оголтелый распутник и необузданный картежник, «картежный вор», по выражению Пушкина, Федор Толстой был проклятием древнего и почтенного рода Толстых. Только убитых им на дуэлях, если верить фольклору, насчитывалось одиннадцать человек. Имена убитых Толстой-Американец тщательно записывал в «свой синодик». Так же старательно в тот же «синодик» он вносил имена нажитых им в течение жизни детей. Их у него было двенадцать. По странному стечению обстоятельств одиннадцать из них умерли в младенчестве. После смерти очередного ребенка Толстой вычеркивал из списка имя одного из убитых им на дуэлях человека и сбоку ставил слово «квит». После смерти одиннадцатого ребенка Толстой будто бы воскликнул: «Ну, слава богу, хоть мой курчавый цыганеночек будет жив». Речь шла о ребенке «невенчанной жены» Федора Толстого — цыганки Авдотьи Тураевой. По другой легенде, однажды количество умерших детей Толстого и количество убитых им на дуэлях противников совпало. И тогда Толстой, глядя в небо, проговорил: «Теперь мы с тобой квиты, Господи».

О разгульной жизни Толстого в Петербурге рассказывали анекдоты. Согласно одному из них, однажды перепившему Толстому, который с утра должен был заступить на дежурство, кто-то из друзей посоветовал пожевать травку: «И весь хмель сразу пройдет». — «Ну, ты даешь! — воскликнул Толстой. — Зачем же я тогда всю ночь работал?» Говорят, в такие ночи Толстой особенно любил озорство, граничившее со смертельным риском. Он ставил свою будущую жену посреди стола, сам ложился на столешницу и на глазах изумленных товарищей по оружию, почти не целясь, простреливал каблуки ее ботинок. Право, было от чего родиться легенде о том, что умирал Толстой, стоя на коленях и вымаливая у Бога прощение.

Согласно петербургским легендам, первая ссылка Пушкина спасла поэта от преждевременной гибели именно от руки Федора Толстого, которого тот вызвал на дуэль. Известно, что Федор Толстой стрелял без промаха. В другой раз, если верить легендам, Толстой и впрямь спас Пушкина от смерти. Американец узнал, что поэту предстоит опасная дуэль, и вызвал его обидчика на дуэль на час раньше. А когда его убил, заявился к Пушкину с бутылкой вина: «Я спас солнце русской поэзии!» — будто бы сказал он изумленному поэту.

О храбрости Федора Толстого слагались солдатские песни. В 1812 году Толстой вступил в Московское ополчение, воевал на Бородинском поле, за что попал в застольные гвардейские куплеты:

Между тем Пушкин не зря в одной из своих эпиграмм назвал Толстого карточным вором. Федор не просто был нечист на руку. Он откровенно гордился этим. Известно, что Грибоедов изобразил Американца в своей знаменитой комедии «Горе от ума». Рассказывают, что на одном из рукописных списков ходившей по рукам комедии Федор собственноручно против грибоедовской строчки «и крепко на руку нечист» пометил: «В картишки на руку нечист» — и приписал: «Для верности портрета сия поправка необходима, чтобы не подумали, что ворует табакерки со стола». А на замечание Грибоедова при случайной встрече с ним: «Ты же играешь нечисто» — с искренним удивлением развел руками: «Только-то. Ну, ты так бы и написал». Такое, по выражению Ю. М. Лотмана, снисходительное отношение к «благородному шулерству» культивировалось в дворянской среде. В упомянутой нами эпиграмме Пушкин писал о Федоре Толстом:

Однажды во время одного из первых представлений «Горя от ума» он в очередной раз решил опровергнуть слухи о своем взяточничестве. После монолога Репетилова он встал и, обращаясь к публике, сказал: «Ей-богу, взяток не брал, потому что не служил!» Зал встретил это заявление бурными аплодисментами.

Игра в благородство входила в некий неписаный романтический кодекс жизненного поведения «золотой молодежи» пушкинского Петербурга. В одной из легенд того времени рассказывается, как один из карточных игроков нагнулся, чтобы поднять с пола упавшую ассигнацию ничтожного достоинства, и Толстой, запалив от свечи сотенную купюру, посветил ему, чтобы облегчить поиски.

Рассказывают, как однажды, начисто проигравшись в карты и не находя денег, чтобы расплатиться, Толстой решил покончить с собой. На карту была поставлена дворянская честь. Спасла его цыганка Авдотья Тураева. Она узнала, сколько ему нужно было денег, и на другое утро привезла требуемую сумму. «Откуда у тебя деньги?» — удивился Федор Иванович. «От тебя же. Мало ты мне дарил. Я все прятала. Теперь возьми их, они твои».

Согласно легендам, с легкой руки этого картежного шулера и остроумца русский язык обогатился идиомой «Убить время». Как-то раз известный композитор Алябьев и некто Шатилов, говоря языком картежников, «убили карту в шестьдесят тысяч рублей и понт господина Времева». И с тех пор, встречаясь с кем-нибудь из них, Федор Толстой каламбурил: «Хорошо ли вы убили время?»

Не менее скандальной славой пользовалась в пушкинском Петербурге и другая представительница этого древнего рода — урожденная графиня Толстая, признанная красавица Золотого века Аграфена Федоровна Закревская. Она была дочерью известного библиофила графа Федора Андреевича Толстого и женой генерал-губернатора Финляндии, а затем министра внутренних дел николаевского царствования Арсения Андреевича Закревского. Удивительны родственные связи Аграфены с другими Толстыми. Она приходилась праправнучкой основателю рода Толстых Петру Андреевичу Толстому, двоюродной сестрой скульптору и живописцу Федору Петровичу Толстому и двоюродной теткой писателям Алексею Константиновичу и Льву Николаевичу Толстым.

Явление Аграфены Федоровны Закревской в общественной жизни Петербурга той поры не было случайным. В первой четверти XIX века в Петербурге начал складываться тип новой женщины. Как правило, это была молодая, богатая и образованная хозяйка аристократического салона, отличавшаяся гордостью, независимостью и внутренней свободой. Стиль поведения таких женщин извлекал из памяти легендарный образ Лилит, первой жены библейского Адама, ставшей самой первой на земле Женщиной, которая заявила в лицо первому на земле Мужчине о своем абсолютном равенстве с ним, равенстве уже потому, что сделаны они из одного материала — глины. Лилит не нашла понимания у мужа и гордо ушла от него, улетела и, что самое главное, не возвратилась, несмотря на требование самого Бога, пославшего за ней своих ангелов.

Видимо, только тогда Бог осознал всю серьезность своей ошибки, задумался и сотворил для Адама другую жену, Еву, но уже не из глины, а из его ребра, то есть из плоти его, тем самым на генетическом уровне обеспечив на все последующие тысячелетия подчиненную, зависимую роль женщины по отношению к мужчине. Трудно даже представить себе, в каком направлении двинулась бы человеческая цивилизация, сложись все иначе. Но что было — то было.

Между тем Лилит-то осталась, она никуда не делась. Бог проявил не то завидное милосердие, не то непростительную оплошность и не уничтожил творение рук своих. Другое дело, что в ветхозаветные времена, видимо, тоже была некая цензура, и Лилит по каким-то не то моральным, не то этическим, не то идейным соображениям не попала на страницы Библии. Но дела это не меняет. Она осталась жить в совокупной памяти поколений, о ней слагали легенды, о ней мечтали, ее призывали в миллионах и миллионах прекрасных эротических снов. И время от времени Лилит появлялась на земле во плоти, пугая и будоража воображение сильной половины человечества, которое никак не могло позабыть своей самой первой грешной любви.

Это был опасный и одновременно желанный тип роковой, демонической женщины, погубившей в океане своей бурной нечеловеческой страсти не одну человеческую душу мужского пола. Салоны таких «лилит» охотно посещали многоопытные гвардейские офицеры, молодые литераторы, престарелые представители старинных родовитых семейств, юные повесы. Все они склоняли свои головы к ногам этих «светских львиц», готовые отдать добрые имена, несметные богатства и сложившиеся репутации в обмен на одну-единственную улыбку или обещающий взгляд. Имена этих великосветских жриц любви не сходили с уст аристократического Петербурга.

Одной из таких женщин и была Аграфена Федоровна Закревская, дом которой славился своими так называемыми «Афинскими ночами». Ее экстравагантной красотой и бурным темпераментом восхищалась буквально вся петербургская «золотая молодежь». Ею были увлечены и ей посвящали стихи лучшие поэты того времени, в том числе Александр Пушкин и Евгений Баратынский. По авторитетному мнению знатока столичного быта пушкинской поры Ю. М. Лотмана, эта «дерзкая и неистовая вакханка» в «своем жизненном поведении ориентировалась на созданный художниками ее образ». Может быть, это и так. Но для большинства тех, кто ее знал, и даже тех, кто о ней был просто наслышан, именно Аграфена Закревская, по утверждению того же Лотмана, была «идеалом романтической женщины, поставившей себя вне условностей поведения и вне морали».

Надо признаться, характеристика Закревской, данная Юрием Михайловичем Лотманом, отличается излишней интеллигентской мягкостью и избыточной сдержанностью. На самом деле слова «вне условностей и вне морали» требуют некоторой дополнительной расшифровки. Вот что пишет о скандальном поведении нашей героини в своем дневнике небезызвестный шеф жандармов Л. В. Дубельт: «У графини Закревской без ведома графа даются вечера, и вот как: мать и дочь приглашают к себе несколько дам и столько же кавалеров, запирают комнату, тушат свечи, и в потемках которая из этих барынь достанется которому из молодых баринов, с тою он имеет дело».

Нам остается добавить, что, с легкой руки поэта и джентльмена П. А. Вяземского, в Петербурге Закревскую называли «Медной Венерой», а с не менее легкой руки другого поэта — Пушкина — «Клеопатрой Невы». Вряд ли что-нибудь можно прибавить к этим исчерпывающим характеристикам. Люди пушкинской поры неплохо были наслышаны о необузданной и беспощадной страсти последней египетской царицы из почтенного рода Птолемеев — Клеопатры.

При этом не следует упускать из виду и другое обстоятельство. Использованное Вяземским определение «медная» в то время носило не вполне однозначный смысл. С одной стороны «медная», да еще в сочетании с именем античной богини любви Венеры, означало «прекрасная», с другой — слово «медный» было широко известным синонимом разменной медной монеты. Чего в этих характеристиках Закревской было больше — лукавой иронии искушенных циников или восхищенного обожествления безнадежных романтиков, — судите сами.

Среди героев, прославивших род Толстых в Отечественную войну 1812 года, достойное место занимает кавалер ордена Святого Георгия граф Александр Иванович Остерман-Толстой. Приставка «Остерман» не должна смущать ревнителей чистоты крови. Александр Иванович родился в семье генерала Ивана Матвеевича Толстого, мать которого была дочерью графа А. И. Остермана — дипломата, сподвижника Петра Великого. Дед по отцовской линии — генерал-аншеф М. А. Толстой. Екатерина II дозволила Толстому принять титул, фамилию и герб рода Остерманов от его бездетных двоюродных дедов — Федора и Ивана Остерманов.

Остерман-Толстой участвовал в Бородинском сражении и в битве при Кульме, где командовал русской гвардией. Он одним из первых был награжден орденом «Кульмский крест», учрежденным прусским королем. В этой битве Остерман-Толстой потерял руку, которую пришлось ампутировать прямо во время сражения, на полковом барабане. На соболезнования он ответил: «Быть раненому за Отечество весьма приятно, а что касается левой руки, то у меня остается правая, которая мне нужна для крестного знамения, знака веры в Бога, на коего полагаю всю мою надежду».

Впрочем, не только для крестного знамения. Граф был известен в Петербурге как один из лучших игроков в бильярд, и потеря руки вызывала в обществе искреннее сочувствие. Но Остерман шутил, что это «плата за честь командовать Гвардией». А что касается руки, то это, по утверждению петербургского городского фольклора, была шутка судьбы. Известно, что, кроме Остермана-Толстого, в знаменитых петербургских бильярдистах ходили еще два генерала — И. Н. Скобелев и Д. Г. Бибиков. По иронии судьбы все трое потеряли на войне по одной руке.

По свидетельству современников, главными качествами Александра Ивановича были «прямодушие, откровенность и благородство». Вскоре после окончания Отечественной войны он вышел в отставку. Потерянную в сражении руку привез с собой в Петербург, чтобы похоронить на кладбище Александро-Невской лавры. Не раз шутил по поводу искусственной руки, которую заказал себе за границей и которую надолго задержали на русской таможне, ссылаясь на то, что в перечне ввозимых товаров рук не было.

Среди картин и статуй, украшавших дом Остермана-Толстого, особое впечатление на посетителей производил надгробный памятник работы знаменитого итальянского скульптора Антонио Кановы, который хозяин дома задолго до собственной кончины заказал для себя.

Особой славы и благодарности соотечественников род Толстых достиг на литературном поприще. Хронологически галерею выдающихся писателей с этой всемирно известной фамилией открывает Алексей Константинович Толстой.

Алексей Константинович Толстой родился в Санкт-Петербурге, в 1817 году. Его отцом был граф Константин Петрович Толстой, старший брат художника Федора Толстого; матерью — Анна Алексеевна Перовская, внебрачная дочь графа А. К. Разумовского. В истории русской литературы Алексей Константинович Толстой известен как создатель баллад, сатирических стихотворений, исторического романа «Князь Серебряный», драматической трилогии «Смерть Иоанна Грозного», «Царь Федор Иоаннович» и «Царь Борис». Кроме того, он автор проникновенной лирики, положенной на музыку: «Средь шумного бала», «Колокольчики мои, цветики степные» и многие другие. Но наибольшая известность Толстого связана с творческим коллективом, объединенным общим знаменитым псевдонимом Козьма Прутков. Алексею Толстому принадлежит более половины произведений, опубликованных под этим вымышленным именем четырех литераторов: Алексея Константиновича Толстого и трех его двоюродных братьев: Алексея, Владимира и Александра Михайловичей Жемчужниковых.

О происхождении русского рода Толстых мы уже знаем. Не менее любопытно происхождение рода Жемчужниковых. По семейному преданию, Жемчужниковы ведут свое начало от брата султана Османской империи Баязида II — принца Джема. Принц Джем был отравлен в 1495 году, а его потомки перебрались в Валахию — территорию нынешней Румынии. Джем имел несколько интерпретаций своего имени: Сем, Селим, Зизим, Джиджем. Матерью его была сербская княжна. Возможно, что именно христианские корни заметно сближали принца Джема с европейскими монархами. Его судьба и личные качества делали его чрезвычайно популярным в XV веке в европейской дворянской среде и явились причиной появления большого количества поэм и романтических историй, связанных с его именем. Потомки принца переселились уже из Валахии в Московское государство на службу к русским государям и получили фамилию Жемчужниковы.

Любопытно, как само рождение, так и эволюция бессмертного имени Козьмы Пруткова. Впервые совместные творческие опыты четырех авторов появились в «Литературном ералаше» — юмористическом приложении к журналу «Современник» под названием «Досуги Кузьмы Пруткова». Из Кузьмы в Козьму он превратился через много лет, уже после прекращения своей литературной деятельности. По одной из версий, Козьмой он стал благодаря появлению в печати сборника стихов реального калужского поэта Козьмы Тиморушина, чьи курьезные вирши были «близки по духу своему» опусам своего тезки Козьмы Пруткова. Впрочем, был и реальный прототип этого коллективного образа. Им, по общему мнению, был лирический поэт 1830-х годов В. В. Бенедиктов, хотя пародийных стрел вездесущего и безжалостного Козьмы Пруткова не избежали и многие другие поэты, в том числе Алексей Хомяков, Николай Щербина, Афанасий Фет, Яков Полонский. Так что у Козьмы Пруткова не только коллективный «родитель», но и коллективный прообраз.

Из полностью вымышленной биографии Козьмы Пруткова, предпосланной в его первом полном собрании сочинений, известно, что Козьма Петрович Прутков родился 11 апреля 1803 года и в молодости служил в гусарском полку. В 1823 году вышел в отставку и поступил на гражданскую службу в Пробирную палату. Дослужился до должности директора. Публиковаться начал Козьма Прутков в 1850 году, а умер в чине действительного статского советника и в звании директора Пробирной палаты 13 января 1863 года. При этом надо сказать, что должности директора Пробирной палаты на самом деле никогда не существовало, но название учреждения не выдумано. Такое заведение было в составе департамента горных и соляных дел Министерства финансов и называлось Санкт-Петербургская и Московская пробирные палаты для испытания и клеймения золота и серебра.

Петербургская пробирная палата находилась на набережной Екатерининского канала, 51 и просуществовала аж до 80 годов XX столетия. Впрочем, в городском фольклоре «Пробирной палатой» до сих пор называют бывшую Палату мер и весов, а ныне Институт метрологии имени Д. И. Менделеева, что издавна располагается на Московском проспекте, 19.

В дополнение к придуманным фактам биографии Козьмы Пруткова можно добавить некоторые сведения из жизни его «родителей». Алексей Толстой, как мы уже знаем, был видным лирическим поэтом и драматургом середины XIX столетия, братья Жемчужниковы также не были лишены поэтического дара, а все вместе эти четверо одаренных молодых людей были яркими представителями «золотой молодежи», салонными остряками, неиссякаемыми балагурами и зубоскалами. Об их проделках говорил весь тогдашний Петербург, каждый раз поражаясь неистощимой фантазии этих «шалунов» и «забавников». Так однажды Александр Жемчужников ночью, переодевшись в мундир флигель-адъютанта, объехал всех виднейших архитекторов Петербурга с приказанием наутро явиться во дворец «ввиду того, что провалился Исаакиевский собор».

Бывали и другие шутки, менее изящные, но столь же популярные у шалунов. Так, например, они привязывали к веревкам дверных звонков куски ветчины, чтобы их дергали собаки, поднимая переполох в домах. Или посылали приезжих, которые искали съемные квартиры, к воротам пресловутого Третьего отделения, мол, там свободных помещений сколько угодно.

Популярность уникального творческого союза под названием «Козьма Прутков» была так велика, что впоследствии, наряду с плодами их собственного творчества, им приписывали и чужие остроумные афоризмы и высказывания. Известно, что многие публицисты и писатели сознательно вкладывали в уста Козьмы Пруткова собственные мысли, предваряя их расхожим, проверенным и безотказным литературным приемом: «как сказал Козьма Прутков».

Известен так же и шуточный литературный перевертыш «Кузьма с Прудков», восходящий как к названию одного из исторических районов Петербурга — Прудкам, так и к имени нашего вымышленного героя.

Нарицательным стало не только имя Козьмы Пруткова, но и сама Пробирная палата, где он якобы служил. Достаточно вспомнить характерное восклицание неожиданно появившегося в Черноморском отделении «Геркулеса» незабвенного Остапа Бендера из «Золотого теленка» Ильи Ильфа и Евгения Петрова о «непорядке в пробирной палатке».

Что же касается афоризмов самого Козьмы Пруткова, то их жизнь в повседневном обиходе становилась порой совершенно непредсказуемой. Известно, например, что после восстановления Зимнего дворца, жестоко пострадавшего в пожаре 1837 года, была изготовлена медаль, текст к которой будто бы предложил сам Николай I. На медали было написано: «Усердие все превозмогает». И трудно поверить в то, что император отдавал себе отчет в том, что это изречение принадлежит бессмертному Козьме Пруткову. Иначе оно вряд ли появилось бы на медали.

Через семь лет после смерти Алексея Константиновича Толстого, скончавшегося в 1875 году, родился его тезка по имени и фамилии, будущий крупный писатель Алексей Николаевич Толстой. В фольклоре, связанном с русской литературой, он известен как «Третий Толстой», третий после Алексея Константиновича и Льва Николаевича. Однако если верить легендам личной жизни Толстого, то его принадлежность к графскому роду Толстых многими исследователями жизни писателя ставится под сомнение. Формально отцом Алексея Николаевича Толстого был действительный тайный советник, обер-гофмаршал, президент придворной конторы и самарский уездный предводитель дворянства граф Николай Александрович Толстой. Однако некоторые биографы приписывают его отцовство неофициальному отчиму — Алексею Аполлоновичу Бострому. Мать Алексея Толстого, Александра Леонтьевна, к моменту рождения сына ушла от мужа к Бострому, хотя официально выйти за него замуж не могла из-за определения духовной консистории.

На этот счет есть свидетельства современников. Так историкам литературы известна дневниковая запись Бунина: «Вчера Алданов рассказал, что сам Алешка Толстой говорил ему, что он, Толстой, до 16 лет носил фамилию Бостром, а потом поехал к своему мнимому отцу графу Николаю Толстому и упросил узаконить его графом Толстым».

Высказывается на эту тему и советский писатель, бывший князь Сергей Михайлович Голицын в книге «Записки уцелевшего»: «Помню один рассказ дяди Альды из его архивных поисков. Где-то он раскопал копию обращения матери писателя А. Н. Толстого на царское имя: она просит присвоить ее малолетнему сыну фамилию и титул своего мужа, с которым не жила много лет. Выходило, что классик советской литературы вовсе не третий Толстой. Дядя показал этот документ Бончу. Тот ахнул и сказал: „Спрячьте бумагу и никому о ней не говорите, это государственная тайна“».

Публиковаться Алексей Толстой начал в 1908 году. До революции им было написано несколько повестей и рассказов, а также роман «Хромой барин». Однако в послереволюционном Петрограде жизнь Толстого складывалась непросто. Семья находилась на грани голода. Считали копейки. Однажды, если верить фольклору, Толстой отдал последние пятьдесят копеек какой-то цыганке, которая предложила ему погадать. И та предсказала Толстому, что он скоро станет богатым и знаменитым. Вскоре Толстой эмигрировал. В 1923 году советскому правительству удалось уговорить к тому времени уже знаменитого писателя вернуться на родину. Считалось, что это было большой идеологической победой большевиков.

Толстой тут же был обласкан советским правительством. Он получил все мыслимые и немыслимые привилегии любимца советской власти, в том числе личный автомобиль. Вокруг его черного «форда», часто стоявшего у Дома книги на Невском проспекте, всегда собиралась толпа любопытных. Особый интерес вызывали буквы «АНТ», которыми украсил машину известный писатель. Толстому откровенно нравилось совпадение его инициалов с начальными буквами фамилии, имени и отчества знаменитого авиаконструктора Андрея Николаевича Туполева, чьи «АНТы» уже тогда соперничали с самолетами западных фирм.

Признательность Толстого советскому руководству и лично товарищу Сталину не знала границ. За два года до начала войны к очередному дню рождения Сталина он пишет статью в газету «Правда». Статья называется «За Родину! За Сталина!». Пройдет совсем немного времени, и это скромное поздравительное приветствие советского писателя Алексея Толстого превратится в боевой лозунг, с которым советскому солдату позволят положить жизнь на алтарь Отечества. Удачно найденный лозунг не будет забыт и после войны. Он превратится в ритуальную формулу любого советского застолья, будь то день рождения, свадьба или поминки.

Добавим, что, пожалуй, никто не сделал для зарождения и поддержания культа личности Сталина больше, чем Алексей Толстой своим литературным творчеством. На первом съезде советских писателей в 1934 году Толстой откровенно сформулировал свое окончательное отношение к литературе. Задачей писателей, говорил он, является поиск истины, а истина уже найдена в работах четырех гениев: Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина.

Преисполненный благодарности к партии и правительству, Толстой пишет роман «Хлеб», прославляющий деятельность Сталина в период Гражданской войны. Сохранилась легенда о том, как родился роман. Кто-то из информированных друзей предупредил Толстого, что в следственных органах готов материал для его ареста и что будто бы уже получено добро от самого Сталина. «Сколько у меня есть времени?» — спросил Толстой. «Два месяца». Толстой заперся в кабинете, и через два месяца роман был готов.

Далеко не глупый человек, Толстой все хорошо понимал. Известен рассказ литературоведа Марка Полякова о посещении им Толстого. За обедом Алексей Николаевич расхвастался: «Салат — с моей грядки. Морковь — сам вырастил. Картошка, капуста — все мое». — «А хлеб тоже ваш?» — неосторожно спросил Поляков. «Хлеб? Вон отсюда!» — рассвирепел Толстой.

Сохранилась и другая легенда. Когда сын Алексея Николаевича, будущий композитор Дмитрий Толстой, прочел роман, он будто бы набросился на отца с кулаками: «Как ты смог? — кричал он. — Ты оскорбил всех нас! Для чего ты это сделал?» И услышал в ответ: «Для того чтобы ты смог учиться в консерватории».

Во славу революции была написана Толстым и трилогия «Хождение по мукам». В фольклоре известна реакция самого Толстого на собственное произведение. Однажды его застали за чтением этого романа. Говорят, он читал и приговаривал: «Какой осел это писал?»

Затем из-под пера писателя появился роман «Петр Первый», талантливое художественное произведение, сумевшее оправдать любые, даже самые жестокие средства, применяемые Петром I ради достижения поставленной перед собой высокой цели. Сталину роман показался весьма актуальным. Впоследствии тот же Дмитрий скажет об отце: «Он продал душу дьяволу, и продал дорого». Наученная осторожности ленинградская интеллигенция осторожно окрестила Толстого «Красным Графом». Впрочем, в той же среде было у Толстого и другое прозвище: «Красный Шут». В народе ходил анекдот. Звонок в дверь квартиры Алексея Толстого. Выходит лакей: «Барина нет дома. Барин на партсобрании».

Между тем известно, что отношение Сталина к Алексею Толстому было двойственным. Похоже, что до конца он ему все-таки не доверял. Видимо, были какие-то основания. Интуитивно это почувствовал фольклор. Вот анекдот. На Красную площадь на белом коне въезжает генерал Деникин. Из толпы выбегает Алексей Толстой, бросается на колени и восклицает: «Ваше превосходительство, что здесь без вас было!!!»

Чаще всего Сталин Толстого терпел. Видать, был нужен. Когда ему говорили, что Алексей Толстой миллионер и надо бы прижать его налогами, он отвечал: «А у вас есть другой Толстой?» Сохранилась легенда о кремлевском банкете, куда был приглашен и Толстой. Писатель не преминул произнести благодарственный тост в честь своего благодетеля. Говорил долго, «употребляя все больше высоких эпитетов и превосходных степеней». Сталин, как всегда, ходил вдоль стола. Наконец, видно, даже ему надоел медовый поток восхвалений. Он остановился около Толстого, хлопнул его по плечу и, попыхивая трубкой, проговорил: «Хватит стараться, граф».

Однако это нимало не смущало самого Толстого. Его самоуверенность и апломб были безграничны. На карикатурах его рисовали толстым важным господином с уничижительной для того времени подписью: «Прохожий, стой! Се граф Толстой!». А он, нисколько не смущаясь, продолжал отвечать на телефонные звонки: «Граф Толстой слушает». Деловые записки он неизменно подписывал: «Депутат Верховного Совета СССР» — и был уверен в том, что его имя обладает неистребимой силой. Однажды Толстому высказали сомнение в том, что издание по фольклору, над которым работала в то время группа писателей, может быть вообще запрещено. Фольклор в то время не жаловали. Толстой успокаивал: «Подождите до осени, меня изберут академиком, и тогда легче будет продвинуть это дело». — «Но ведь могут и не избрать», — осторожно заметили Толстому. «Вы что — малахольный? — будто бы возмутился Толстой. — Это согласовано».

Современники относились к Толстому со сложным чувством. Вот что, по записям Исайи Берлина, говорила о нем Анна Ахматова, хорошо знавшая Алексея Николаевича: «Он был очень плодовитым и интересным писателем, эдакий мерзавец, полный шарма, человек неуемного темперамента. Способный воистину на все, он был фанатичным антисемитом, диким авантюристом и плохим другом».

Анна Андреевна знала, что говорила. А может быть, была свидетельницей скандальных происшествий с участием Толстого. Однажды в гости к Мандельштамам пришел писатель С. П. Бородин. Невесть как начавшаяся ссора закончилась скандалом. Случайно или нет, Бородин ударил жену поэта. Мандельштам тут же обратился в товарищеский суд писателей, председателем которого был Алексей Толстой. Суд решил примирить своих коллег и постановил, что «виноваты обе стороны». Однако это решительно не понравилось Мандельштаму, и он ударил Толстого по щеке, заявив при этом, что «наказал палача, выдавшего ордер на избиение его жены». Толстой взорвался и начал кричать, что «закроет перед Мандельштамом все издательства, не даст ему печататься и вышлет его из Москвы». В то время Мандельштамы жили то в Ленинграде, то в Москве.

Между тем слова Толстого не были пустой угрозой, связанной с эмоциональным всплеском. Он тут же побежал жаловаться Горькому. И Горький, если верить фольклору, поддержал Толстого: «Мы ему покажем, как бить русских писателей», будто бы сказал он. Это якобы и послужило причиной первого ареста Мандельштама. На этот раз все обошлось простой ссылкой. В то время такой род репрессий против интеллигенции считался еще «гуманным», к нему все уже давно привыкли, 1937 год еще не наступил.

С 1928 года Толстой жил в бывшем Царском, а в то время Детском Селе вместе со своей супругой Натальей Васильевной Крандиевской-Толстой, которую местные жители прозвали «Царскосельской Барынькой». По воспоминаниям Юрия Анненкова, Алексей Толстой в то время поражал всех безупречным знанием русского народного ненормативного языка. Как известно, в арсенале запретной, то есть нелитературной, лексики существовали так называемые «Малый и Большой матерные загибы Петра Великого». «Малый» будто бы состоял из 37 слов и был сравнительно неплохо известен многим представителям отечественной литературы. Но похвастаться знанием «Большого матерного загиба Петра Великого», в состав которого входило аж 260 нецензурных слов, мог далеко не всякий. Если верить фольклору, его знал наизусть только Алексей Николаевич, готовый каждый раз продемонстрировать это перед своими гостями.

Царскосельскому периоду биографии Алексея Толстого петербургский городской фольклор обязан появлением еще одной литературной легенды. Живя в пригороде, Толстой постоянно ездил к ленинградским друзьям и знакомым на собственной машине. И, как назло, надолго застревал перед опущенным шлагбаумом у железнодорожного переезда на станции Шушары. Избалованный судьбой писатель нервничал, негодовал, протестовал, но ничего не мог поделать с такой фатальной задержкой. Однажды, как рассказывает предание, он решил раз и навсегда заклеймить и опозорить это злосчастное место. Говорят, именно тогда он работал над «Золотым ключиком» и именно здесь, у шушарского шлагбаума, придумал крысе из знаменитой сказки имя Шушара.

Другая легенда из царскосельской жизни писателя связана с политической обстановкой предвоенного Советского Союза. Как известно, 23 августа 1939 года между Германией и Советским Союзом был подписан Договор о ненападении, хорошо известный как пакт Молотова — Риббентропа. Так вот, если верить легенде, в память о подписании этого пакта Сталину захотелось преподнести Гитлеру ценный подарок. Он долго сомневался, каким должен быть подарок. Наконец вызвал Алексея Толстого: «Вы понимаете в культуре, — сказал он ему, — так скажите, что советский народ должен подарить немецкому народу — своему брату навек, — и добавил, попыхивая трубкой и загадочно улыбаясь: — Со следующей недели?» Толстой жил в то время в бывшем Царском Селе и поэтому ответил то, что пришло ему сразу в голову: «Янтарную комнату». Сталин поругал его за такую расточительность, но с идеей согласился: «Только с одной поправкой: дарить немцам надо копию». И тут же были заказаны две копии. Остается только неизвестным, что подарили Гитлеру, а что осталось в Советском Союзе и где это находится. Если, конечно, верить фольклору.

Несмотря на то, что многочисленные видные, а зачастую и выдающиеся представители графского рода Толстых тесно и непосредственно связаны с Северной столицей политической, служебной, творческой или общественной деятельностью, памятников в привычном понимании этого слова ни одному из Толстых в Петербурге нет. Есть, правда, другие знаки внимания. Например, случайно названные после революции именем Льва Николаевича Толстого Архиерейская улица и некогда безымянная, неправильной формы площадь в Петроградском районе, на пересечении Каменноостровского и Большого проспектов, хотя ни с биографией писателя, ни с его творчеством эти городские объекты никак не связаны. Да еще в бывшем Царском Селе, ныне Пушкине, в честь Алексея Николаевича Толстого, который в этом городе жил с 1928-го по 1938 год, назван бульвар. Но это в Пушкине. В этой связи памятником всем Толстым в Петербурге представляется знаменитый дом, выходящий своими фасадами на набережную реки Фонтанки и бывшую Троицкую улицу, ныне улицу Рубинштейна. В архитектурной и градостроительной истории Петербурга он известен как Толстовский дом. По имени его заказчика и первого владельца — графа Михаила Павловича Толстого.

Согласно мощному и широко разветвленному генеалогическому древу рода Толстых, Михаил Павлович Толстой принадлежит к шестому поколению графской ветви Толстых. При этом он является пятиюродным братом Алексея Константиновича и Льва Николаевича Толстых и четвероюродным племянником Федора Ивановича Толстого — Американца. Его отцом был тайный советник граф Павел Дмитриевич Толстой, который, по обычаю того времени, зачислил сына в Пажеский корпус.

В 1865 году, по окончании обучения в Пажеском корпусе, Михаил Павлович был определен на службу в лейб-гвардии Гусарский полк. Это был привилегированный гвардейский полк с давней и героической историей. Полк был основан при Екатерине II. В память об императрице офицеры полка носили ташку — трапециевидную плоскую кожаную сумку на трех ремешках, пристегнутых к сабельной портупее. Ташка, или, как ее иногда называли, «кожаный карман», была предметом гордости гвардейцев. С наружной стороны она была покрыта сукном определенного цвета и богато расшита орнаментом с частично незавершенными фрагментами вышивки. Иногда ее украшали инициалами. Так вот, по преданию, образец ташки для лейб-гвардейцев вышивала сама Екатерина II, да не успела. Так, говорят, за шитьем и умерла. С тех пор и носили гвардейцы «незаконченную ташку», как они называли ее в своей среде.

Лейб-гусары квартировали в пригороде Царского Села — Софии, вблизи царскосельского дворца, и, в сущности, считались придворными. Поэтому они носили нарядную пышную форму с таким обилием позолоты, что частенько их дразнили «царскосельскими швейцарами». В изустном собрании гвардейского фольклора «Журавле» о них именно так и поется: «Разодеты, как швейцары, царскосельские гусары».

Было у них и еще одно характерное прозвище: «царскосельские извозчики». Происхождение этой обидной клички связано с досадным конфузом, который однажды произошел во время учений. На маневрах в Красном Селе конный полк царскосельских гусар во время учебной атаки позорно отступил перед пешим строем, за что навеки и был отмечен клеймом: «извозчики». Впрочем, этот конфуз никак не отразился на внешних проявлениях традиционной бравады и удальства молодых и заносчивых гусар.

Между тем городской фольклор свидетельствует о высокой репутации гусар в светском обществе. Так, например, когда хотели польстить человеку, то говорили: «Настоящий гусар». О них складывали пословицы и поговорки с непременным комплиментарным оттенком: «Если хочешь быть красивым, поступай в гусары»; «Каждый гусар хвастун, но не каждый хвастун гусар». В арсенале петербургской городской фразеологии сохранились и другие образцы идиоматических определений гусарского поведения: «гусарить» в современном «Большом словаре русской разговорной речи» означает вести беспечную разгульную жизнь, а «гусарство» на молодежном жаргоне, извлеченном нами из Интернета, переводится как «беспробудный кутеж, отчаянная лихость, бескорыстие, презрение к чинам, к накопительству». Правда, в том же упомянутом нами словаре есть и безжалостный эвфемизм «гусарский насморк». В народе так называется известная заразная венерическая болезнь.

Городской фольклор зафиксировал и особенные отношения гусар с горячительными напитками:

В том же «Журавле» о гусарах сказано: «Лейб-гусары пьют одно лишь шампанское вино». И действительно, о беспробудном пьянстве в Петербурге говорили: «Пить как гусары».

Если верить гвардейским легендам, с гусарами связано и происхождение известного тоста: «За женщин», произносимого практически за каждым застольем в любом обществе вплоть до наших дней. По легенде, однажды во время Заграничных походов 1812–1814 годов гусарский полк был расквартирован в местечке Аррас, вблизи женского монастыря. К тому времени мундиры гусар поизносились, и командир полка приказал изъять из монастырского склада сукно, предназначенное для монахинь. Более того, к шитью мундиров привлекли и самих монахинь. Тогда-то среди гусар распространился и со временем стал модным многословный витиеватый тост: «За французских женщин, которые нам пошили мундиры из своих риз». Со временем из тоста исчезло упоминание как о мундирах, так и о французских женщинах, и тост приобрел лаконичную законченную форму, сохранившуюся до сих пор: «За женщин».

Сохранился в народе и другой обычай, ведущий свое начало от гусар, если, конечно, верить фольклору. Это обычай пить на свадьбе вино из женской туфельки. На самом деле гусары пили не из туфельки. Они ставили на место пятки стопку водки. Считалось, что настоящий гусар должен выпить содержимое стопки, «держа туфельку за каблук и не расплескав ни капли божественной жидкости».

Впрочем, все это, когда складывались соответствующие обстоятельства, не мешало гусарам быть отважными воинами, верными солдатскому долгу и мужской дружбе. Особенно это касалось воинского долга. «Гусар, не убитый в тридцать лет, не гусар», — говорили они сами о себе. Справедливости ради заметим, что эта крылатая фраза, правда в более расширенном варианте, принадлежит Наполеону. Но значения это не имеет. Лингвистам хорошо известно, что многие устойчивые грамматические конструкции, прежде чем стать пословицами и поговорками, принадлежали какому-то конкретному автору.

Нам не известно о холостяцких гусарских похождениях Михаила Павловича Толстого, но то, что в 1877 году, в связи с началом русско-турецкой войны 1877–1878 годов, он был направлен в действующую армию и назначен командиром бригады Болгарского ополчения, характеризует его с самой наилучшей стороны. В боях при обороне Шипки Толстой был ранен. За мужество, проявленное при командовании передовой позицией при обороне Шипкинского перевала, он был пожалован орденом Святого Георгия 4-й степени. Позднее был награжден золотым оружием с надписью «За храбрость» и орденом Святого Владимира 4-й степени с мечами и бантом. Признанием заслуг Толстого в освободительной войне болгарского народа считается и тот факт, что в 1902 году в составе официальной делегации Михаил Павлович присутствовал на открытии храма-памятника Рождества Христова на месте боев за Шипкинский перевал.

В Петербурге Толстые жили в доме № 27–29 на улице Моховой. Переезжать в дом, задуманный на участке, приобретенном Михаилом Павловичем на Троицкой улице, он не собирался. Этот дом должен был стать доходным.

К проектированию и строительству дома на Троицкой улице Михаил Павлович Толстой пригласил известного петербургского зодчего Федора Ивановича Лидваля.

Первые доходные дома как тип многоквартирного жилого дома, построенного специально для сдачи квартир в аренду, в Петербурге появились еще в XVIII веке, однако в то время здания лишь приспосабливались для этой функции. Целенаправленное массовое строительство доходных домов началось в городе с середины XIX века, особенно после отмены крепостного права в 1861 году, когда в России наметился небывалый экономический рост, стремительно начала развиваться промышленность, что вызвало неудержимый рост городского населения. На Петербург буквально обрушился поток пришлого населения: разнорабочих, ремесленников, торговцев и просто искателей счастья в иной жизни. Спрос на постоянное и временное жилье возрастал едва ли не с каждым днем. Достаточно сказать, что к 1917 году доходные дома в Петербурге составляли значительную часть городской застройки. Строительством доходных домов занимались многие ведущие архитекторы рубежа XIX–XX веков. Не был исключением и Лидваль.

К тому времени, когда он познакомился с Толстым, за плечами архитектора было уже звание академика архитектуры и строительство в Петербурге более десятка доходных домов. Это было время наибольшего творческого расцвета архитектора. В эти же годы, кроме многочисленных доходных домов, зодчий возводит дом Нобеля на Лесном проспекте и гостиницу «Астория» на Исаакиевской площади. Он становится модным. Ему отдают предпочтение многие состоятельные заказчики.

Федор Лидваль родился в Петербурге в июне 1870 года в семье обрусевших шведов. Как гласит семейная легенда, его отец Йон Петер Лидваль прибыл в российскую столицу из шведской деревни в 1859 году. Все его имущество составляло лишь легкий ранец за спиной. В Петербурге он основал швейную мастерскую по изготовлению мужского платья и ливрей, сменил свое крестьянское имя на более звучное Иоганн и перенес ударение в своей «шведской» фамилии с первого слога на второй, сделав ее более «русской».

Мастерская Лидваля приносила немалый доход. Благодаря своим связям Лидвалю удалось получить долгосрочный выгодный заказ. Он обшивал царскую семью, высших чиновников и дворцовую прислугу. Но и это еще не все. В то время форменную одежду должны были носить все — и гражданские, и военные. Клиенты не переводились. Вскоре Лидваль удостоился звания поставщика императорского двора.

После его смерти в 1886 году отлично функционировавшее предприятие, к тому времени получившее название «Торговый дом „Лидваль и сыновья“», возглавила его вдова Ида Амалия Лидваль, В 1900-е годы в мастерской работало более 150 человек. Фактически это была мини-фабрика, способная выпускать большое количество высококлассной одежды. По свидетельству современников, продукция Торгового дома «Лидваль» «по своему покрою являлась просто верхом портняжного искусства».

К концу XIX века перед Идой Лидваль остро встал вопрос о вложении накопленных средств в недвижимость. По совету своего сына Федора она приобретает участок земли на Каменноостровском проспекте с тем, чтобы выстроить доходный дом. Проект заказывает своему сыну, только что окончившему Академию художеств. Так Федор Лидваль реализует свой первый крупный архитектурный проект.

Дом строился с 1899-го по 1904 год на участке № 1–3 по Каменноостровскому проспекту. Здесь же жил и сам Федор Иванович. Его архитектурная мастерская находилась в корпусе, выходившем на Малую Посадскую улицу. Это был дом-комплекс, выходящий на две улицы. Впоследствии это стало визитной карточкой Лидваля. Чем сложнее выглядел контур пространства, тем интереснее становился проект. Дом на Каменноостровском сразу был принят петербургским обществом. Он принес архитектору широкую известность и признание товарищей по цеху.

Такая же характерная особенность проявилась и при строительстве дома Толстого. Участок, предоставленный для его строительства, был таким же «искривленным». Одной стороной он выходил на Троицкую улицу, другой — на набережную реки Фонтанки. Причем выходил не напрямую, а с некоторым изгибом. Он был асимметричен, и это давало возможность архитектору поэкспериментировать с пространством. При этом надо иметь в виду, что Троицкая улица и набережная Фонтанки не параллельны друг другу, а идут под углом, и довольно большим. В значительной степени благодаря этому зодчему удалось создать великолепную анфиладу внутренних дворов, окруженных фасадами, более похожими на фасады дворцовых особняков, нежели доходных домов. Условия проектирования и строительства были благодатными. На дворе стояли 10-е годы XX столетия. Пик популярности переживал архитектурный стиль модерн. Внутренние фасады Толстовского дома выглядели не столько дворовыми, сколько уличными, лицевыми. Не случайно в петербургском городском фольклоре, наряду со знаменитой улицей Зодчего Росси, по аналогии с ней, существует «улица Зодчего Лидваля», как именуют в народе систему знаменитых в Петербурге проходных дворов Толстовского дома.

Если верить городскому фольклору, Лидваль собирался освоить и противоположный участок Троицкой улицы. Дело в том, что графине Екатерине Леонидовне Игнатьевой, у которой Михаил Павлович Толстой приобрел участок на Троицкой улице, принадлежала часть территории с ее четной стороны. По замыслу Лидваля, там должен был появиться огромный корпус, соединенный с существующим домом арочным переходом через Троицкую улицу. Что помешало реализации этого величественного замысла — начавшаяся Первая мировая война, отсутствие финансирования или разногласия с заказчиком, — неизвестно.

После большевистского переворота в октябре 1917 года разорившийся в результате полного отсутствия заказов на строительство Лидваль покидает Россию и уезжает на свою историческую родину в Швецию. Там он продолжает архитектурную практику. В Швеции он участвовал в проектировании и строительстве более двадцати зданий, причем шестнадцать из них авторские. Однако ничего значительного, что могло бы стать примером для подражания, он уже не создает.

В авторитетнейшем петербургском архитектурном справочнике Б. М. Кирикова, изданном в 1996 году, значится 33 архитектурных сооружения, авторство которых принадлежит русско-шведскому архитектору Федору Ивановичу Лидвалю. Его русскость определяется местом его рождения, языком, на котором он говорил, культурой, в которой он воспитывался, и внесенным им личным вкладом в эту культуру. Но он швед по происхождению. Его родители шведы, он жил в шведской семье. Среди его заказчиков были самые известные представители шведской общины в Петербурге братья Нобели. Только для них Федор Лидваль построил шесть сооружений самого различного назначения, в том числе административное здание, особняк, производственные мастерские и даже жилой городок для рабочих.

Все это, вместе взятое, не могло не сказаться на творчестве архитектора. В начале XX века под влиянием шведской и, в особенности, финской архитектуры национального романтизма в архитектуре модерна возникло направление, получившее название «северный модерн». Основное развитие это направление приобрело в Петербурге. Проводником идей северного модерна стал представитель шведской диаспоры Петербурга Федор Лидваль.

Своеобразный шведский след оставил Федор Лидваль и в петербургском городском фольклоре. Если не считать небольших по протяженности боковых Шведского и Чебоксарского переулков, пешеходная Малая Конюшенная улица, как известно, никуда не ведет. Она тупиковая. В современном Петербурге она известна тем, что здесь особенно остро чувствуется шведское присутствие. На участке дома один располагается шведская церковь Святой Екатерины. У нее богатая история. Первый храм шведской кирхи был заложен по проекту Ю. М. Фельтена в 1767 году. Строительство длилось около двух лет, и в мае 1769 года церковь была освящена во имя святой Екатерины, — покровительницы Екатерины II, пожертвовавшей на строительство крупную сумму. Храм вмещал около 300 человек. Но к середине XIX века приходу стало тесно в старом храме, и на его месте появился новый, рассчитанный уже на 1200 человек. Автором проекта был академик К. К. Андерсон. Строительство началось 28 июля 1863 года, а освящение храма состоялось 28 ноября 1865 года. По некоторым данным, в 1905 году Ф. И. Лидваль несколько перестроил фасад и создал Екатерининский зал. 27 мая 2006 года во дворе дома 1/3 по Малой Конюшенной была открыта памятная доска, посвященная Ф. И. Лидвалю и К. К. Андерсону. В 1904–1905 годах на участке дома № 3 появился возведенный по проекту Ф. И. Лидваля доходный дом при церкви.

Все это, вместе взятое, дало основание петербургскому городскому фольклору назвать описанный нами участок Малой Конюшенной улицы «Шведским тупиком».

Согласно римской мифологии, у каждого уголка земли, здания или сооружения существовал свой добрый дух, считавшийся покровителем места. Древние римляне называли его genius loci, что в переводе с латинского означает «гений места». Первоначально его изображали в виде змеи на садовых стелах, декоративных обелисках и стенах домашних святилищ. Змея в античной культуре — символ подземного мира. Вылезающее из земных расселин существо воспринималось как древний хозяин обитаемого им места. Европейская культура Нового времени переосмыслила образ гения места. Он стал отождествляться не только с мифическими героями потустороннего мира, но и с конкретными зримыми образами реальных покровителей искусств — царей и императоров. Им ставились памятники с лапидарными посвящениями в виде имени или фамилии, причем, как правило, в дательном падеже: Екатерине II, Александру Благословенному. Это подчеркивало как исключительно уважительное к ним отношение, так и их статус духов-покровителей. Позднее этот статус приобрели и властители умов — поэты и философы.

В русской культуре первым и, кажется, единственным таким духовным покровителем конкретного места стал Пушкин. В фольклорной летописи поэта был памятник, установленный ему еще при жизни. Дело в том, что лицеисты пушкинского выпуска решили оставить по себе скромную память: в лицейском садике, около церковной ограды, они устроили небольшой пьедестал из дерна, на котором укрепили мраморную доску со словами «Genio loci». По одной из легенд, памятник изготовил известный петербургский каменотес Самсон Суханов по просьбе лицеистов. По другой малодостоверной легенде, доска памятника «Гению места» будто бы была взята с памятника Александру I, установленному в Царском Селе после пожара дворца. И это не было случайностью. Александр I считался гением Царского Села.

Считается, что идея памятника «Гению места» принадлежала директору лицея Егору Антоновичу Энгельгардту, большому любителю всякой символики и эмблематики. Известно, что им придуман герб лицея, он же отлил чугунные кольца, которые сам лично раздал выпускникам первого выпуска. Да и памятник «Гению места», установленный лицеистами, был вторичен. Оказывается, возле дома Энгельгардта в Царском Селе еще до того стояла пирамида с надписью «Genio loci».

Памятник в лицейском садике простоял до 1840 года, пока дерн не осел и не разрушился. Тогда лицеисты уже одиннадцатого выпуска решили его восстановить. В это время слава Пушкина гремела уже по всей России. Тогда и родилась легенда, что в лицейском садике установлен памятник не некому условному genio loci, а конкретному человеку — поэту Александру Пушкину, воздвигнутый якобы еще лицеистами первого, пушкинского, выпуска, которые уже тогда поняли значение своего однокашника. Правда, одновременно появлялись попытки адресовать этот памятник и другим персонажам истории. Так, поговаривали, что он воздвигнут в честь императора Александра I, основателя лицея и покровителя Царского Села.

Коротко напомним о дальнейшей, послепушкинской судьбе Царскосельского лицея и легендарного памятника. В 1843 году лицей перевели из Царского Села в Петербург, на Каменноостровский проспект, в здание, построенное в свое время архитектором Л. И. Шарлеманем для сиротского дома, лицей стал называться Александровским, в честь его основателя — Александра I. Своеобразный памятник «Гению места», перевезенный сюда из Царского Села, еще несколько десятилетий украшал сад нового здания лицея. Дальнейшая его судьба не известна.

А теперь вернемся к истории Толстовского дома и родословной их славной фамилии.

Самым известным представителем рода Толстых в литературе является младший современник Алексея Константиновича Толстого — Лев Николаевич Толстой. Как утверждает электронная энциклопедия Википедия, Лев Николаевич Толстой является одним из наиболее широко известных русских писателей и мыслителей и почитается как один из величайших писателей мира. Лев Николаевич Толстой является прямым потомком известного нам сподвижника Петра I Петра Андреевича Толстого.

Лев Толстой не является персонажем петербургской истории, хотя многие сюжеты его романов «Война и мир», «Анна Каренина» и «Воскресение» происходят в Петербурге в той же степени, что и в Москве. Не говоря уже о задуманном и незавершенном романе «Декабристы», действие в котором по определению должны были происходить в Петербурге. В Северной столице Толстой бывал наездами и, как подсчитали историки его жизни, не более десяти раз. Может быть, поэтому в петербургском городском фольклоре он почти не упоминается. Разве что в последнее время появились «свидетельства» того, что во дворах Толстовского дома стал появляться его призрак, хотя на самом деле он здесь никогда не был. Напомним, что Лев Николаевич Толстой умер в 1910 году, за два года до окончания строительства нашего дома.

Эта легенда зафиксирована в воспоминаниях одного из жителей Толстовского дома, опубликованных в третьем томе исследований Марины Николаевны Колотило с характерным в контексте нашего повествования названием «Толстовский дом. Гений места». Если это так, то из этого можно сделать единственный вывод: гением места применительно к Толстовскому дому является собирательный образ некоего «Толстого», который в сознании обыкновенного обывателя в первую очередь ассоциируется с именем самого известного представителя этого славного графского рода, гениального писателя Льва Николаевича Толстого. Что ж, дай бог каждому петербургскому дому такого Гения места.