Пустыня

Глава 9 ЧИЖИК В СОЛНЕЧНОМ ГОРОДЕ

Место у меня хорошее. Но дорогое. Потому и дорогое, что хорошее. Шум двигателей не беспокоит, коленки в сидение передо мной не упираются, вид из иллюминатора роскошный: внизу облака, вверху солнце, а рядом небо. Первый класс.

В самолете четырнадцать мест первого класса — и все заняты. Ну, и обычный класс, туристский тоже весь занят, а их, мест, чуть не полторы сотни. Рейс, видно, пользуется популярностью, хотя летит самолет не в Сочи и не в Симферополь, а в далекую Луанду, столицу Анголы.

Но я сойду раньше. В Триполи.

Рейс четыреста семнадцать только-только протаптывает тропинку в Африку. Два полета в неделю. Вот и полон самолет, Ту-154, гордость советской авиации.

Пассажиры большей частью серьезные мужчины. Одеты скромно и строго, прически короткие, выправка известно какая. Советники в штатском. Будут Ливии и Анголе оказывать братскую помощь по всем необходимым направлениям. Чтобы в социализм шли, а не куда-нибудь ещё. Не сбивались со светлого пути на путь тёмный. Глаз да глаз за ними нужен, добрыми, но простодушными народами Африки. А то налетят капиталисты и мигом облапошат: не успеешь оглянуться, а нефть в руках американцев. Или англичан. До чужого добра охотников много, все хороши.

Это со мной инструктаж проводил специалист по Ливии. Ливия, говорил он, это ни разу не Германия и даже не Соединенные Штаты. Ливия страна мусульманская, суровая, расхлябанности не терпит. Водка, вино — запрещены. Внебрачные связи — запрещены. Вести себя следует с достоинством, но сдержанно. В конфликты не вступать, на провокации не поддаваться. Стараться быть незаметным. Не привлекать внимание. И помнить, что советского человека украшает скромность, скромность во всём — в одежде, в прическе, в мыслях, в поступках.

Это он на меня намекал. На мою одежду. Прическа-то у меня простенькая, лейтенантская, а мысли, что мысли… Не могут еще мысли читать. Что до поступков, то они есть неотъемлемая часть меня самого. Какой уж есть.

В первом классе всё те же строгие и скромные мужчины. Но постарше. Заметно. Не иначе, генералы или около того. Один из них приказным тоном велел мне очистить место у окна. С чего бы это вдруг, я ведь сидел согласно купленному билету. Затевать свару не хотелось, и я просто спросил «Herr General, was wollen Sie?», и генерал — если это был генерал — сник. На вид ему лет пятьдесят, так что войну он мог и захватить, даже и Берлин брать мог, но тогда откуда такой пиетет к разбитым вдрызг немцам? Думаю, его тоже инструктировали — в конфликты не вступать, на провокации не поддаваться. И он, видно, заметил, что одет я не по-офицерски. Потому генерал улыбнулся, сказал «найн, найн, битте» — и сел тоже согласно полученному билету. Не думаю, что он покупал его, билет, на свои. Всё-таки сорок рублей разницы за право посидеть четыре часа в кресле чуть поудобнее — это перебор даже для генерала. Вернее, тем более для генерала. Генералы ценят комфорт, очень ценят, но только за казенный счет. За свой счет пусть лейтенанты пыль в глаза пускают. Может, он и меня за лейтенанта поначалу принял? Молодого, да раннего? Зятька чьего-нибудь?

Сейчас мы, набрав высоту, летим на высоте десять километров, самое время подремать. Я откинул спинку кресла, устроился поудобнее, надел черную шелковую маску для сна и стал дремать.

Дремалось неважно, в десять утра не очень и хочется, но думалось хорошо, как и положено в это время.

Итак, я в лечу в Ливию. Зачем? Сыграть в Турнире Мира. Зачем мне играть в Турнире Мира? Во-первых, это задание. Ответственное. Отстоять шахматную честь страны, привлечь внимание к успехам социализма посредством успехов спортивных. Во-вторых, заработать для страны валюту. Елико возможно больше. В идеале — миллион долларов. Нет, мне тоже достанется. Десять тысяч — долларами, остальное — чеками. Минус подоходный. Советскому человеку доллары и вовсе не нужны, зачем? С чеками же пошел в «Березку», да и купил, что нужно. Дубленку, магнитофон, телевизор, даже автомобиль. И в-третьих, нужно же чем-то себя занять! А там и в-четвертых, и в-пятых, и в шестых можно отыскать.

В чём печаль? Лечу один. Условия такие поставили организаторы турнира. Ни тренера, ни подруг. Строгости у них насчет подруг, в Ливии. Мораль. Да я и сам бы не решился оторвать девочек на два с половиной месяца от учёбы, от дел, и вообще… Нет, немного тревожно, как там они без меня, но только немного. Справятся! Может, ещё и лучше, чем со мной. Ладно, не буду грустить и тревожиться.

В чем проблемы? В деньгах, мой дорогой друг, в деньгах! Вот ума не приложу, что я буду делать с чеками. Будь их, чеков, тысяча или даже десять тысяч, я бы придумал. Но на миллион долларов чеков будет очень много. Чемодан. К счастью, деньги при социализме не несут возможности эксплуатации человека человеком. На них нельзя купить средства производства, запрячь людей и получать прибавочную стоимость. Нельзя купить землю и получать земельную ренту. Нельзя купить доходный дом и сдавать квартиры. Нельзя купить лес, нельзя, нельзя, нельзя — в том и великое преимущество социализма. Справедливое распределение доходов и от промышленности, и от сельского хозяйства, и от сферы обслуживания, и от всего остального. И себе хватает, и вот с Ливией делимся, да. И не только с Ливией. Как я услышал из разговоров, некоторые летят дальше, в Анголу. Поднимать целину, создавать промышленность. Не только, не только военные были на борту, но еще инженеры, строители и прочий интересный народ. Только они не первым классом летят, инженеры. Но ведь летят! Надеются построить завод, фабрику, плотину. И привезти домой чеков столько, что хватит на «Жигули». А некоторые умудрятся даже на «Волгу» наэкономить, питаясь бататами и прочими дарами Африки. Вот маменька рассказывает, как артисты — и какие артисты! — везут на гастроли супы в пакетиках, «письма с родины». Чтобы сэкономить сотню-другую и купить магнитофон или джинсы. То есть артисты хотели бы и того и другого, но знали, что совершенно невозможно требовать двух вещей разом при суточных в пять долларов.

Строители будут рады за три года заработать и привезти домой пять-шесть тысяч в чеках. А у меня этих чеков будет как у всего самолета. И не за три года, а за три месяца, даже меньше. И не завод я буду строить, не дорогу в джунглях, а двигать по доске деревянные фигурки.

Странно? Странно. Одно примиряет: не с наших народных денег заплатят мне этот миллион.

Хотя… Может, и с наших. Ну, и что должен сделать советский студент, комсомолец, спортсмен? Купить на все призовые шоколадки и раздать их ученикам подшефной школы? Много шоколадок получится.

Но.

Но призовые сначала заработать нужно. А уж потом подсчитывать, сколько шоколадок я смогу купить.

Ещё квартира московская. Отказаться? Опять же — зачем мне московская квартира, да ещё в таком доме? Страшное ведь место. Если приглядеться. Или взять, щоб було? Всегда можно вернуть городу, а то и обменять на двушку в Ессентуках. Или на трёшку. Или на две трёшки. Или на три. Когда надоест играть в шахматы, и захочется поработать курортным врачом. На полставки. Пятьдесят рублей в месяц. Мне хватит.

Стюардесса принесла обед. Не совсем обед, а вроде. Куриная ножка среди вермишели, салатик, три маленьких кусочка сыра… Не то, чтобы я был привередлив, но всё же международный рейс, первый класс… Вспомнилось, как командой мы летели в Америку, играть с Фишером. Там даже икра была в самолете. И вино. Вина я не пью, но сейчас…

Стюардесса вернулась за подносом.

Я случайно коснулся её руки. Или не случайно.

Дым. Дым едкий, разъедающий глаза, расплавляющий легкие. Крики в салоне. Удар. И темнота.

— Вам нехорошо? — спросила стюардесса.

— Нет… нет, ничего, всё прошло, — ответил я. Отдал поднос. И стал смотреть в иллюминатор.

Самолет упадёт. Сначала дым, потом падение. Все погибнут. Стюардесса-то точно. Нет, все, конечно. Не сегодня. Не завтра. Но скоро. Через месяц, через два.

И что делать, товарищ гроссмейстер? Фер-то ке?

Пойти сказать командиру экипажа? Во-первых, никто меня в кабину не пустит. Во-вторых, еще и пристрелят, среди пассажиров очень может быть спецагент со спецпистолетом — чтобы человека обезвредить, а дырку в иллюминаторе не пробить. Знающий товарищ говорил. В-третьих, даже если выслушают, подумают, что гроссмейстер от страха просто сошел с ума. Многие боятся летать. Некоторые сильно боятся. А порой, хотя и редко, сходят с ума. Иногда временно, иногда навсегда.

Хорошо. Приземлимся, и я пойду… ну, положим, в посольство. И скажу: здравствуйте! Я гроссмейстер Чижик, прибыл на Турнир, но в полёте было мне видение, что самолет скоро разобьется. Когда точно, не скажу. Почему? Не знаю. Может, что-то загорелось. Или террорист взорвал бомбу. Или еще что-нибудь.

И кто меня послушает? Подумают просто, что от чрезмерной нагрузки на мозги Чижик и того… свихнулся. С шахматистами это бывает.

Ладно. Еще вариант. Напишу анонимку, мол, командир Ту-154 распространяет слухи, порочащие советскую действительность. Или вообще американский шпион. Его, командира, станут проверять и на время отстранят от полета. Ну, допустим. И что? С чего я решил, что во время крушения на самолете был именно этот командир? Или, предположим, его проверят, поймут, что в анонимке поклёп, вернут в экипаж, но он, командир, из-за душевного расстройства примет неверное решение, результатом которого и будет падение?

Синдром Кассандры. Никто не верит в предсказания будущего. В психоневрологическом диспансере нам показывали пророков. Один говорил, что через десять лет атомная электростанция на Украине взорвется и засыплет радиацией полмира. Типичный случай нуклеофобии. Другой утверждал, что за Плутоном есть сотни и тысячи планет, внутри которых живет древняя цивилизация. Третий постоянно восклицал, что Китай — великая держава и скоро обгонит Америку. А Советский Союз, спрашивали его. Не будет никакого Советского Союза, отвечал больной. Пропадет Советский Союз. Убьют его. Кто ж убьет, допытывались мы, враги, интервенты? Нет, отвечал тот. Коммунисты и комсомольцы. И КГБ. Ну, сумасшедший, что возьмёшь.

Вот меня к ним и определят. До кучи. И никогошеньки я не спасу. Это не в шахматы с Фишером играть, это жизнь.

А, может, я и в самом деле нездоров? Мне часто кажется… всякое. В той квартире, что мне сватают, я видел кровь на стенах. Много крови. Которой там, разумеется, не было. В таком количестве. Колю Васина вижу часто, того, кто погиб, не начав даже учиться в нашем славном институте. Не только вижу, а и порой разговариваю. А, главное, часто снится мне горящий Чернозёмск. Полностью горящий, целиком. И я горю вместе с ним. Мировая война, да. И, рассуждая объективно, я и в самом деле сумасшедший. Что-то изменилось в сознании. Резко. Тем летом, когда я поступал в медицинский институт. Взамен я получил способность невероятно сильно играть в шахматы. Как, отчего? Опухоль? Но уже четвертый год идёт. Никаких признаков, кроме снов, призраков и видений. Ага, никаких, будто призраки и видения — это пустяки. Но я обследовался на кафедре физического воспитания и лечебной физкультуры, и у хорошего невропатолога, и рентгенографию черепа делал по знакомству. Ничего пугающего не нашли. Значит, не опухоль. Обыкновенная шизофрения. И поэтому молчи. Терпи и молчи. Молчи и терпи. И думай, думай, думай, вдруг что и надумаешь.

А тут и самолет пошёл на посадку. Сел гладко, стакан воды бы не расплескался в руке. Пилоты — мастера. Машина — ласковый и нежный зверь. Ну да, опасаюсь я полетов, плюс еще волнение перед турниром, вот и дал слабину.

Прямо в аэропорту меня встретил сотрудник посольства. Сосед по перелёту не знал, что и думать обо мне: кто я, немец? Или советский человек, но сын очень большой шишки?

Я Чижик. Но ему, соседу, видно, не до шахмат, раз не узнал меня. Что слава — тлен.

К тому же я был в солнцезащитных очках. И в салоне самолета тоже. Хороших, немецких. Сорок марок, однако. Что ни думай о собственном здоровье, а солнечный свет меня угнетает.

А тут, в Триполи, солнце светит пятикратно против Чернозёмска. Высоко-высоко и ярко-ярко. Нельзя без солнцезащитных очков. И легкой шляпы-канотье, сто десять марок! И костюм из чесучи. На мне. А в чемодане еще два. И — сюрприз от девочек — авторский летний костюм а ля матрос черноморского флота. Легкая парусина, полувоенный покрой. Никаких шорт, ни-ни. Солнце вызывает рак кожи. Научно доказано. Наши прабабушки это понимали: в солнечный день ходили с зонтиками, в длинных юбках, в кофтах с длинным рукавом, или носили нитяные перчатки. У меня тоже есть перчатки. Лайковые. Две пары. Но на весь турнир не напасешься. Надеюсь, у них найдется приличная химчистка. И прачечная.

Об этом я и спросил посольского человека, атташе по культуре, пока ждал багаж.

— В Триполи есть, безусловно. Вполне европейского качества. А в Джалу — не знаю.

— В Джалу?

— Это особый город, одна из резиденций Каддафи. В пустыне.

— В какой пустыне?

— Сахаре, какой же ещё. Завтра в девять утра туда отправится самолёт, специальный рейс для участников турнира. Вы отдохнете и переночуете в посольстве, а утром мы доставим вас в оргбюро турнира, откуда участники отправятся в аэропорт. Нет, не международный. Военный. В Джалу летают с военного аэродрома.

Мы приехали в посольство. Не шикарное, нет, но своеобразное. Колоритное. При виде посольства на ум приходит дом Верещагина из «Белого солнца пустыни». Ну, побольше, но похож. Может, из-за белого солнца. Настолько белого, что кажется черным. Физики говорят, что солнце — абсолютно чёрное тело.

Мне показали комнату. Какая уж есть.

— Я бы хотел ознакомиться с городом.

— Тут днём жарко, за сорок. Нет, не думаю, что это хорошая идея. И, нужно сказать, Триполи — не самый безопасный город. Арабы, конечно, большие друзья нашей страны, но вас они могут принять за англичанина или француза, вы ведь арабского не знаете?

— Не знаю.

— Ну вот, а англичан здесь недолюбливают. Как и европейцев вообще. Кроме нас, конечно. Нет, посидите, почитайте прессу, посмотрите телевизор… правда, телевидение тоже на арабском языке. Посол увидится с вами вечером. Штат у нас небольшой, а работы последнее время невпроворот, вы же видели — полный самолёт, — я понял, что атташе хочет от меня отделаться. Да и в самом деле, что он мне, нянька, что ли? Посижу в комнате. Подумаю. А там видно будет.

Вид из окна был унылый, даром, что столица. Даже столбы с проводами выглядели провинциально — деревянные, темные от пропитки, с белыми изоляторами на стальных крюках. Как у нас в Сосновке. И редкие прохожие в белоснежных одеяниях. И в небелоснежных. И в обыкновенных европейских костюмах — квартал, в котором размещалось посольство, был не из последних. Но и не из первых. Далеко не из первых.

Ну, и скажи я сейчас атташе о своих видениях — что он подумает? Ничего хорошего он не подумает. Может, я на солнце перегрелся, или просто побрекито.

И в самом деле, куда мне идти, одному в арабском городе? Заблужусь, как Геша Козодоев по Стамбулу, шьёрт побьери. Если то был Стамбул.

А гидом моим атташе явно быть не хотел. Или не мог. Действительно, целый самолет прилетел. Да хоть и половина — это же множество людей и множество проблем. Серьёзных. Не в деревяшки играть они будут. И потому в посольстве горячие деньки.

Но тут пришел… даже не знаю посольского штата, кто-то из обслуги. Местный, смуглый араб, и на ломаном английском спросил, не желаю ли я кофе или чего-нибудь ещё.

Я не стал выяснять, что стоит за этим «чего-нибудь», и согласился на кофе.

Кофе был отменный. То ли по-арабски, то ли по-турецки, но и крепкий, и ароматный. Вот только горький. Так и положено. Турки сладости к кофе вприкуску любят.

Но я был оставлен без сладкого.