Путешествие с дикими гусями

Единорог. Германия

– С...чонок, ты что, нарочно?!

Ян резко тормознул. Я сунулся головой вперед и снова облевал уже не белые гольфы и потерявшие глянец ботинки. Думал, тут мне и конец. Но Ян сдержался: кулак свистнул мимо моего уха и впечатался в руль. Обиженно вякнул клаксон.

– Я не нарочно, прав... – в горле утробно булькнуло. Я едва успел распахнуть дверцу, как смешанные с колой остатки пиццы вылились на тротуар.

Такое бывало со мной и раньше – когда очень нервничал. Например, перед походом к зубному. Или когда надо было сдавать кровь. Мама знала это, и в такие дни с утра не кормила. Ничем, кроме валерьянки. Это помогало. Иногда.

Что-то сгребло мое плечо и выдернуло из машины. Ян поволок меня к ближайшему кафе. Под удивленными взглядами жующих посетителей он затолкал меня в туалет и сунул лицом под кран. Холодная вода принесла облегчение. Желудок еще сжимали спазмы, но тошнить больше не тошнило. Я прополоскал рот, кое-как обмыл ноги. Ботинки удалось оттереть, а вот гольфы были безнадежно испорчены.

Ян зло выругался по-немецки и швырнул кисло воняющие тряпки в мусорку. Вытащил телефон и совсем другим, «сервисным» голосом забормотал в трубку, прикрывая ее рукой. Сердце радостно трепыхнулось: «Отменяет встречу!»

Но меня ждало разочарование.

– Тебе повезло, – сообщил Ян, убирая мобильник в карман. – «Учитель» согласился подождать. Сейчас купим новые гольфы. Но если ты снова хотя бы икнешь, – лапища с вросшими ногтями сгребла меня за ворот, – я тебя в сортире утоплю, понял?!

Куда же понятнее. Я поплелся за хозяином в магазин. Рядом с кафе нашелся только супермаркет. Ян прихватил там пластиковые мешки и бумажные полотенца. В машине бросил их в неприглядную бурую лужу.

– Вернемся, сам будешь мне салон вылизывать, – прошипел он и сунул мне картонную коробочку. – Вот, надевай, да смотри не вляпайся ни во что.

Гольфы оказались белыми, но не плотными, а прозрачными, да еще с какими-то кружавчиками по краю.

– Это же девчачьи, – скривился я, рассматривая носочное изделие на свет.

– Надевай, – прорычал Ян, давая газ. – Других там не было.

Любитель играть в школу жил в старинном доме с финтифлюшками по карнизу, широкими лестницами и огромными дверями с начищенными до блеска медными ручками. Мы встали перед одной, окрашенной в красивый темно-зеленый цвет, и Ян нажал на звонок. Открыли нам сразу, будто хозяин уже поджидал в коридоре. Меня протолкнули внутрь, и я оказался перед представительным пожилым мужчиной с выступающим вперед животиком. Он был совершенно не похож ни на фотографа Рафаэля, ни на Яна и его подручных, а больше всего действительно смахивал... даже не на учителя – на профессора. Очки с толстыми стеклами на пол-лица, кустистые брови, гладко выбритые обвислые щеки, аккуратный галстук в мелкую полоску и замшевый пиджак. Так легко было представить этого человека где-нибудь в университете, перед рядами внимающих каждому его слову студентов.

– Халло, – прозвучал бархатный баритон.

Уменьшенные очками глаза смерили меня с головы до ног, задержавшись на прозрачных гольфах. Я почувствовал, как вспыхнули щеки, и втиснулся в Яна, крепко сжавшего мои плечи.

– Ви хайст ду? – улыбнулся Профессор, наклоняясь ко мне. Ноздри его мясистого носа зашевелились, будто он... принюхивался?

– Денис, – ответил за меня Ян, впервые коверкая мое имя и ставя ударение на первый слог. – Зайн наме ист Денис.

– Денис, – немец выпрямился, расплылся в еще более широкой улыбке и выдал совсем уж заковыристую фразу.

– Хочет, чтобы ты его называл герр Лерер, – перевел мне Ян, засовывая в карман переданные немцем купюры. – Ну все, я пошел. Буду ждать тебя снаружи. Запомнил, что я тебе говорил?

Я заторможено кивнул. Может, я все как-то не так понял? Может, я туплю, и Профессор действительно будет меня чему-то учить? Ну, скажем, немецкому. А деньги – плата за урок? Только вот обычно их дают учителю, а не наоборот.

Сзади с громким щелчком захлопнулась дверь. Внезапно я ощутил, как тихо было в квартире. Толстые древние стены полностью отсекали городской шум. Только тикали откуда-то из глубины часы – наверное тоже старинные, с настоящими маятником и гирями.

Герр Лерер повел меня в гостиную, лопоча что-то по-своему. Я старался не особенно крутить головой и держать рот закрытым, хотя челюсть так и норовила упасть на грудь. Казалось, я попал в филиал музея искусств: картины в золотых рамах так густо покрывали стены, что за ними едва виднелись винного цвета обои. Да, это тебе не выгоревшие под стеклом репродукции или плакаты на кнопках! Мебель темного дерева, камин, хрустальная люстра, приглушающий шаги ковер, который я так боялся испачкать...

И вот я оказался в кабинете Профессора. Взгляд тут же метнулся к веренице книжных шкафов, выстроившихся от стены до стены и забитых томиками в красивых переплетах. Вот это сокровищница! Жаль только, что все, наверное, по-немецки.

Нетерпеливое покашливание герра Лерера оторвало меня от разглядывания его библиотеки. Мужчина стоял у письменного стола, на котором лежали тетради, карандаши и, кажется, действительно учебники. Он отодвинул стул с высокой спинкой и явно ждал, что я на него сяду. Ладно, сел. Страшно уже совсем не было, только любопытно. Ясно же, что в этом уютном кабинете с зеленой лампой, картинами и книгами со мной ничего плохого случиться не может!

И правда, герр Лерер вручил мне задачник: вроде хотел, чтобы я решил какие-то уравнения. Хм, а чего ж не решить? По алгебре у меня была твердая четверка, а тут примеры вообще за четвертый класс. Вот я и щелкал их, как орешки. Странное такое чувство, будто вернулся к школьной жизни после затянувшихся каникул. Это создавало видимость нормальности, настолько приятную, что я совсем расслабился под одобрительное ворчание Профессора.

Закончив задачки на одной странице, я перешел на другую, но герр Лерер вдруг выхватил у меня учебник и сунул под нос какую-то книгу.

– Лезен зи, битте, – постучал пальцем с длинным ногтем по странице. – Лаут.

Это чего, он хочет, чтоб я читал? Оно же на немецком! Я помотал головой, но Профессор поджал губы и снова тычет в текст:

– Лезен зи!

Я вспомнил, что Ян говорил о долге и утоплении в унитазе. Вздохнул и уставился на латинские буквы. «Wer niemals offen oder im geheimen bitterliche Tränen vergossen hat, weil eine wunderbare Geschichte zu Ende ging...» Так, в школе у нас был инглиш, там вроде все почти также. Только точечек над «а» нету. Ладно, попробуем потихоньку.

– Уир ниемалс оффен одер...

– Най, Денис! Шлехт! – Профессор явно был недоволен. – Вир нимальс офен...

Короче, так и пошло. Я чего-то мямлил, «учитель» вытягивался породистой мордой, качал головой и орал над ухом «Шлехт!», постепенно все сильнее распаляясь. И чем больше он разыгрывал гестапо, тем дальше я сползал на кончик стула, и тем тише и тоньше становился мой голос. Я, правда, очень старался произносить все правильно, но, по ходу, немцу доставляло, когда я делал ошибки. Когда мы дошли до слова «Abenteuer», меня окончательно заклинило. Брови герра Лерера сползлись на переносице, как две мохнатые гусеницы. Он снял очки, аккуратно протер их большим носовым платком, снова надел и буркнул что-то, тыча в стоявшую у стены скамеечку. У нее были ножки темного дерева и плюшевая обивка, по цвету гармонировавшая с винными обоями.

«Наверное, хочет присесть», – решил я и поднес скамеечку «учителю».

Все еще хмурясь, герр Лерер принялся что-то мне втолковывать. Видя, что я молча хлопаю на него глазами, он подтолкнул меня к красному плюшу и надавил на плечи. Я послушно опустился на колени, чувствуя себя куклой, которую мастер укладывает в сундук. Немец, шумно дыша, расстегнул на мне шорты, стянул их вниз вместе с бельем и толкнул меня животом на скамеечку. Происходящее было дико до нереальности, наверное, поэтому я воспринимал все совершенно спокойно. У меня даже не участился пульс.

Профессор наставительно нарезал воздух словами, обращаясь к моему откляченному заду. Я лежал на красном плюше с пустой головой и пялился в увешанную картинами стену напротив. И тут: «Класк!» Боль ожгла правую ягодицу так неожиданно, что я даже пискнуть не успел. «Класк!» И левая вспыхнула огнем. На сей раз я коротко вскрикнул и дернулся, но тяжелая ладонь прижала меня к скамейке.

– Вен зи нихт хёрен воллен, фёлен зи зих, – сообщил мне герр Лерер и снова звонко шлепнул мою несчастную попу.

Не то, чтобы мне было очень больно. Отчим – не Игорь, а настоящий, тот, с кем мы жили до него – лупил меня иногда ремнем, да так, что я потом сесть не мог. Но ведь отчим-то давал люлей за дело! Я и сам знал тогда, что провинился – ну, прогулял контрольную, или поздно домой пришел. А тут меня били – за что? Я ведь старался! Я же не виноват, что английский учил, а не этот долбанный немецкий! Да и кто бил-то? Какой-то совершенно незнакомый дядька, которого я в первый раз вижу. И главное – убежать нельзя! Ни убежать, ни сопротивляться. Так будет только хуже. Вот тогда меня точно Ян отделает по-настоящему. А может, и вообще убьет. Зачем я буду нужен, если не приношу дохода.

Ладонь герра Лерера высекла из моей задницы очередной звонкий звук, и я заплакал. Слезы хлынули ручьем, будто прорвало внутри какую-то плотину. Я всхлипывал, вцепившись руками в красный плюш, а «учитель» продолжал делать свое дело. Мой рев его нисколько не тронул. Наоборот, старый козел, по ходу, тащился от этого. Чтоб я не привыкал к боли и не мог подготовиться к следующему удару, он выдерживал неравные паузы, так что каждый шлепок прилетал неожиданно. Я вздрагивал всем телом, выл и заливал слезами паркет – на кабинет ковер не распространялся.

Наконец, когда моя задница по ощущениям уже светилась, как раскаленное железо на наковальне, герр Лерер прервался и забрякал пряжкой ремня. Я не знал, чего еще ожидать, но предполагал, что ничего хорошего. Послышался звук расстегиваемой молнии.

Я сосредоточился на часах. Большой стеклянный ящик в гостиной, из которого доносилось умиротворяющее тиканье. Оно напоминало о том, как быстро проходит время. Каждый раз, когда досчитываешь до шестидесяти, проходит минута. Когда их станет шестьдесят, в прошлое канет час. То, что происходит в данный момент, исчезнет, растворится в ничто. Как будто его никогда и не было. Раз, два, три, четыре, пять...

Когда боль разрывает внутренности, я сбиваюсь со счета. Взгляд мечется, не в силах зацепиться за что-то, потому что голова дергается взад-вперед. Наконец глаза упираются в странную картину, и я убегаю туда, захлопывая за собой дверь. Тело остается снаружи, слабое и хнычущее, но мне все равно. Здесь тоже винные обои с тонким золотым узором, а на паркете гранатовые потеки. Вокруг меня сидят на коленях три куклы с печальными и строгими лицами. У каждой из них одна ладонь в крови. На каждой – из одежды только гольфы. Тикают часы в стеклянном футляре, медленно ходит маятник. Свернувшись клубочком между голыми куклами, я истекаю кровью из трех глубоких порезов. Я – белый единорог. Но вместо ног у меня хвост, как у червя. Я могу только ползать.

Когда мы с Яном снова оказались на улице, пошел снег. Крупная пушистая снежинка мазнула по щеке, но я не почувствовал холода. Казалось, какая-то часть меня навсегда осталась в раме той картины с куклами, как раненый единорог, и я никогда больше не смогу чувствовать. Никогда.