Путешествие с дикими гусями

Портрет. Дания

Мне снится, что я стою, запаянный в стекло, в переходе метро, между рекламой женских прокладок и витриной с кошельками и зажигалками. Я совершенно голый, но на меня обращают столько же внимания, сколько на прокладки. Люди спешат мимо в обоих направлениях, толкаясь и обгоняя друг друга. Я не могу шевельнуться, но краем глаза различаю розовый клок за стеклом, рядом со мной. Почему-то я уверен, что это Мила – так же как уверен в том, что вижу сон. Меня не удивляет, что она здесь, но происходящее мне не нравится. Кажется, я уже был в этом переходе раньше, тоже пойманный за стеклом, и я знаю, что должно случится что-то плохое – только вот не помню, что.

Сердце колотится все чаще, все громче. Стекло начинает гудеть и вибрировать, будто вот-вот пойдет трещинами. Но прежде, чем это случается, поток текущих мимо людей расступается, и из него появляется Ян. Он останавливается прямо напротив меня. Наши глаза оказываются на одном уровне, потому что моя витрина приподнята над полом. Его взгляд пустой и безразличный – Ян пришел сделать то, что нужно сделать. Он достает из-под куртки пистолет и целится мне в грудь.

– С тобой бесполезно сейчас разговаривать.

Странно, как я могу слышать его слова через стекло?

– Поговорим через неделю.

Палец плавно жмет на курок, и витрина передо мной разлетается миллионом осколков. Я чувствую, как каждый из них впивается в мое тело, словно пуля. Хочу проснуться, очень хочу, но ничего не получается. Я только могу кричать от боли, захлебываясь собственной кровью. Кричать и кричать...

– Роли, роли ну.

Я просыпаюсь и вжимаюсь в угол кровати, скуля от ужаса. Огромный черный силуэт склоняется надо мной, кладет руку на плечо... Но это не Ян, а Абулкадир. Облегчение окатывает меня теплой волной, мышцы дрожат, мгновенно превращаясь в кисель. Я всхлипываю, а большой парень гладит меня по волосам, тихо приговаривая:

– Роли, роли...

Повезло Ахмеду – не брат у него, а просто ночная фея. И это несмотря на вчерашние события в душе и шмон.

Я украдкой вытер глаза и сжал руку Абдулкадира – типа, все нормально. Фея может лететь обратно на верхнюю койку. Парень посидел со мной еще немного – наверное хотел убедиться, что сосед снизу снова не начнет снова орать и пускать сопли в подушку – и полез наверх. Я нашарил сбившееся в ногах одеяло. Блин! Мокрое от пота, хоть выжимай. Простыня, кстати, тоже. Пришлось перевернуть одеяло той стороной, что была посуше, и прикорнуть на краю койки, куда я во сне не дополз. Естественно, утро я встретил на полу, чем здорово развеселил Ахмеда – его, очевидно, мои ночные вопли не разбудили.

На занятиях было непривычно тихо – румыны отходили после вчерашнего, а озабоченные негры куда-то запропали. Как выяснилось позже – с концами. В их комнате остались только мебель и голые стены. Даже одеяла с кроватей негритосы подобрали. Не знаю, был ли побег связан с травкой в душевой, или кому-то просто захотелось пойти по девочкам, но мне это очень помогло. Все, включая администрацию, решили, что у наших черных братьев рыльце в пушку, и меня оставили в покое.

Со всей этой бодягой по поводу загулявших негров я совершенно забыл про оформительскую повинность. Вспомнил только, когда услышал за неплотно прикрытой дверью злой голос Милы. Скатился с койки и вылетел в коридор. Она, наверное, шла на поиски запропавшего художника, когда в коридоре ее перехватили румыны с Лешкой. Не знаю, о чем они там базарили, но девчонка явно обрадовалась, когда увидела меня на горизонте.

– Пошли, Пикассо, – ухватила она меня за рукав. – У нас еще овцы не дорисованы.

– Опа! Смотрите-ка, шлюхи работают в паре! – заржал Лешка, а румыны подхватили, лопоча чего-то по-своему.

Я пожалел, что у меня не было с собой полотенца. А Мила огрызнулась:

– Поболтайте еще, и Пикассо баранам ваши морды пририсует!

Мы пошли в спортзал, а я почему-то вспомнил свой сон. Интересно, а как девчонка с розовыми волосами вообще оказалась в Грибскове? Стащила что-то в магазине, как я? Ночевала на вокзале? А может... Может, вовсе и не ночевала?

Я разглядывал стоящую на сцене Милу, делая вид, что полностью поглощен раскрашиванием соломы в фанерных яслях. Сколько ей лет? Пятнадцать? Шестнадцать? Что, если мы с ней были в том же бизнесе? Ян о ней никогда не упоминал, но, может, она принадлежала другому хозяину? Что если... Это, конечно, дикая идея, но что, если Миле довелось повстречать Асю? Я ведь мог бы спросить. Скажем, показать девчонке Асин портрет – я ведь его сохранил. Вдруг Мила знает, где Ася сейчас? Шанс один на миллион, ежу понятно, но это все-таки шанс! Я не могу позволить себе его упустить.

«Все, решено! – я нащупал в кармане сложенный листок с рисунком. – После репетиции подойду к Миле. Подойду и покажу рисунок. По лицу уж точно догадаюсь, видела она Асю раньше или нет. И если видела... А, плевать на все! Надо будет, спрошу. Может, с Милой получится договориться. Ну, типа, она не скажет, что я не немой, а я побатрачу на ихний вертеп. Могу вон, на худой конец, барашком заделаться».

– Хай!

Блин, я аж вздрогнул и мазнул кисточкой мимо цели. У ягненка на фанере выросли черные усы. Ахмед! Этот-то откуда взялся? Он же обычно после школы в футбол гоняет или с братом в качалке сидит. Хотя... вон за окном как метет. Не снег, а ледяная каша-размазня. Какой уже тут футбол.

Я подсунул парнишке хромой табурет, и тот, отвалив челюсть, уставился на розововолосую «Марию», распевающую свою «арию» трогательно дрожащим голоском. Ладно, пусть приобщается к искусству. Небось в своей Сирии-то и театра никогда не видел. Хм, можно подумать, что я сам в театре был. Нет, кстати, по ходу, был-таки один раз, что-то смутно припоминается. Там собаки бегали в балетных пачках, и клоун пищал через шарик. Не, это цирк. А театр...

– Чего тут этот хмырь делает, а?

Детские воспоминания грубо прервала Мила. Он стояла надо мной, уперев руки в боки, из одной неловко свисал младенец Иисус в размотавшейся пеленке. Гневный взгляд был устремлен на покрасневшего, как зрелый персик, Ахмеда.

– У нас тут только для артистов доступ, – строго объявила молодая мать. Скосилась на меня и добавила. – И для работников сцены.

Сириец, естественно, непонимающе захлопал длинными ресницами. Мила перевела. Тот не сразу, но въехал, слез с табуретки, поникнув плечами, и побрел к выходу. Вот чего прикопалась к парню, мадонна с младенцем?! Я сунул пальцы в рот и пронзительно свистнул. Тут не только Ахмед обернулся, но и на «сцене» что-то загремело – кажется, там как раз Иосиф полез на стремянку занавес вешать.

Я замахал Ахмеду – типа, давай сюда, шевели помидорами. Долго изображать мельницу не пришлось. Пацан подбежал ко мне, как провинившийся щенок, разве что хвостом не завилял. Я сунул ему в руку кисть, дал тюбик с коричневой краской и ткнул в место на фанере, где были обозначены контуры стойла. Опасливо косясь на Милу, Ахмед мазнул вдоль черной линии. Я встрепал его волосы в качестве похвалы и красноречиво взглянул на Милу: вот, мол, какой у меня старательный помощник. Девчонка закатила глаза:

– Ладно, пусть остается. Только после репетиции чтоб помог нам инвентарь убрать, – и поперлась назад к сцене, помахивая Иисусом.

Сириец оказался способным учеником. Я поручил ему закрашивать большие площади, а сам занялся прорисовкой деталей. Поэтому к концу репетиции одна фанера была практически готова, а вторая – примерно наполовину. Я показал Ахмеду, как правильно мыть кисточки – не то, чтобы сам был эксперт, но все-таки училка по ИЗО вдолбила что-то в голову. Пока парень увлеченно плескался, я изловил Милу, перетиравшую с волхвом что-то насчет костюмов. Отволок ее чуть в сторону с загадочным видом. Ну вот, момент истины настал.

– Чего пялишься? – Мила нетерпеливо стучала носком кроссовки по полу. – Давай уже, мычи, раз телиться не получается. А то мне еще в мастерскую надо.

Вспотевшая ладонь нашарила рисунок в кармане. Я расправил его и протянул Миле. Листок так дрожал в руке, что я обрадовался, когда девчонка вынула его из моих пальцев.

– Это кто? – спросила она, разглядывая портрет. – Получилось лучше, чем овцы.

Я всматривался в ее лицо, пытаясь найти следы узнавания, но видел только замешательство и любопытство.

– Это мне? – Мила подняла на меня глаза, и я увидел, что портрет ей действительно нравится.

Кивнул. Пускай забирает. Я потом еще нарисую. Блин, а ведь так надеялся...