Ради сына

ГЛАВА XIV

Кончилась моя золотая пора. Теперь надвигалась другая, от которой мне так хотелось бы укрыться. Она была для меня словно морской отлив. Мы все таковы, все, кто привязан к берегу, кому счастье кажется спасительной гаванью, кто с еще большей настороженностью следит за его отливами и приливами, чем моряки за уровнем воды у ватерлинии. Еще долгое время мне предстоит с болью в сердце открывать, закрывать и снова открывать шлюзы.

Больше, чем когда-либо, меня раздирали противоречия, я без конца прислушивался к двум своим внутренним голосам: «Не удерживай его. Нет, не теряй его. Он захватил тебя целиком, не оставив ничего другим, несправедливость должна быть уничтожена. Он нуждается в тебе, — что совсем не нужно твоим старшим детям, — справедливость соблюдена. Борись против тех, кто пытается отнять его у тебя. Борись против самого себя». К счастью, исход этого спора был почти предрешен. Мне не всегда удается победить самого себя, но, во всяком случае, я привык признавать себя в жизни побежденным. Ведь стоит только пожелать своего поражения, как обстоятельства сами довершат за нас остальное.

Тем временем события сменяли одно другое. Самым большим событием для нашей семьи было, конечно, поступление Мишеля в Политехническую школу, — он прошел двадцать восьмым. Я сказал — самым большим. Я не считаю его самым важным. Мы почти не сомневались в его успехе. Но перед зрителями, которые отмечают лишь победы или поражения каждого племени, которые видят в них заслуженную награду или кару, теперь, когда Мишель поступил, да еще с первой попытки, в эту знаменитую школу, да еще проучившись всего один год в лицее Людовика Великого, нам было чем гордиться. Раз двадцать за одну неделю я слышал эту кисло-сладкую фразу;

— Поздравляю, этот ребенок вознаграждает вас за все жертвы.

Эти жертвы: отказ от нового костюма, дешевенький автомобиль, ничего лишнего, строгая экономия во всем — не очень дорого мне стоили (гораздо меньше тех, других, которые, вероятно, никогда не окупятся), ведь они казались жертвами только из-за моих ограниченных возможностей, то есть из-за того, что сам я не слишком преуспел в жизни. Поздравлять меня, собственно говоря, было не с чем. Мне даже чудилось в поздравлениях окружающих что-то оскорбительное. «Этот ребенок…» Вероятно, подразумевалось, что с другими детьми мне уже так не повезет. Я не говорю — поскольку мне оно не знакомо — о чувстве, по-видимому, таком мучительном, которое испытываешь, когда тебя опережает твой собственный многообещающий отпрыск. Я знаю, какое это несчастье — ревновать собственного ребенка. Но завидовать мне действительно никогда не приходилось. Я всегда думал (хотя и не жаждал этого особенно, но и не чувствовал себя от этого униженным), что мои дети пойдут в жизни дальше, чем я, что моя незначительность позволит им сделать выгодные для себя выводы и оценить, как важно собственное продвижение вперед. Тот, кому не приходится с первых же шагов, запыхавшись, догонять своего преуспевающего отца, реже теряет веру в собственные силы.

Вторым событием, правда, более скромным, явилось (я цитирую Мамулю) «исчезновение буквы у» в имени Луизы. Я не очень понимал, для чего нужны Луизе эти занятия, на которых учат накладывать грим, вырабатывают красивую походку и осанку, но мне казалось в порядке вещей, что они принесли свои плоды. Луиза, ученица школы манекенщиц при одной из прославленных фирм дамской одежды, где Мари Лебле, ее ближайшая подруга (совпадение отнюдь не случайное), с недавних пор работала художницей, получила боевое крещение во время просмотра мод летнего сезона. Я сам при этом не присутствовал. Но Лоре, сгоравшей от стыда и спрятавшейся в толпе, показалось, что она узнала свою племянницу в девушке, которая после того, как были продемонстрированы модель «павлин» — вечерний туалет и модель «тюлень» — купальный костюм, проплыла по сцене в пляжном ансамбле. Но она тут же решила, что ошиблась, так как диктор объявил:

— Модель «ящерица», демонстрирует Лоиза.

Вечером, перепуганная, не знающая, что и думать, Лора была доставлена домой вместе с этой самой ящерицей в роскошном «альфа-ромео». Я поздравил Луизу. Восхитился машиной. Пожал руку ее водителю, который даже не соблаговолил выйти из автомобиля; это был владелец небольшого казино на Нефритовом берегу, подыскивающий манекенщицу на летний период.

— В перерыве между двумя танцами, — объяснил он мне, — я для разнообразия показываю несколько дорогих моделей готового платья, которые отдыхающие могут купить тут же на курорте. Я охотно пригласил бы Лоизу на два летних месяца. Согласие ее фирмы, которая как раз снабжает местный магазин, я уже получил.

Он отбыл, а моя дочка сказала, что подобная стажировка была бы для нее неплохой рекомендацией. Слова «стажировка», «рекомендация» звучали, по моему мнению, вполне солидно. Во всяком случае, мне бы очень хотелось, чтобы они звучали солидно в этом чуждом мне мире, о котором я имел такое же смутное и неблагоприятное представление, что и какая-нибудь смотрительница городского сада; мне казалось, что там, среди благоухающих облаков шелка, кружевного белья и беззаботной болтовни, процветает соперничество столь же жестокое, сколь и вероломное.

— Хорошо, — проговорил мосье Астен (и неожиданно для себя подумал: вот вам, господа, типичный пример короткой антифразы).

Но при мысли, что в июле и августе Луиза будет предоставлена сама себе не только днем, но и ночью, я помрачнел. «Ты отступаешься от нее. И в виде компенсации разрешаешь ей, как когда-то разрешал Бруно, делать все, что ей заблагорассудится».

— А все-таки, — спросил я, — тебя не пугает то, что ты окажешься одна в казино?

— А тебя не пугают твои тридцать учеников? — сухо отрезала она. — Это моя работа, и не беспокойся, я делаю ее не лежа.

Я капитулировал. Было решено, что из Анетца, который находился довольно близко, я сам съезжу в Сен-Бревен. Но когда в середине июня организаторы конкурса красоты попросили у меня согласия на выдвижение кандидатуры моей несовершеннолетней дочери на лестное звание Мисс департамента Сены и Марны, о чем Луиза ни словом мне не обмолвилась, вероятно, предполагая, что можно будет обойтись без моего разрешения, — я наотрез отказался. У меня бы не хватило мужества вынести насмешки своих коллег. Я так и слышал голос Башлара: «Вот счастливчик! Мало ему, что у его сына самая великолепная голова в департаменте. Он еще хочет, чтобы у его дочери оказались самые великолепные бедра».

И третьим событием был провал Бруно на первых же экзаменах на бакалавра. Меня его неудача сильно расстроила (еще и потому, что в глубине души я, возможно, даже рассчитывал на его провал: «Если и не сдаст, беда невелика… Потерян год для него, зато выигран для меня»). Мне было неприятно выслушивать комментарии:

— Я этого ожидал (Мишель).

— Действительно, последний во всех отношениях (Башлар).

— Если уж сын преподавателя провалился, значит, он и впрямь круглый дурак (глас народа).

— Симпатичный-то он симпатичный. Но иногда мне думается, не оказываются ли самыми симпатичными в жизни те, у кого, кроме симпатии, ничего другого нет за душой (Мамуля).

Я был признателен Лоре, когда она возражала:

— Надо быть справедливым. Он набрал даже два лишних балла на письменных экзаменах. А на устных он просто растерялся.

Нельзя было отрицать, что Бруно, стоило ему выйти из дому, становился мучительно застенчивым, и в этом, вероятно, была и моя вина. Его плохое знание английского языка (на этом экзамене он как раз потерял шесть недостающих ему для общего итога баллов) тоже можно было поставить мне в упрек: я не хотел расставаться с ним и ни разу не послал его, как Мишеля, на каникулы в Англию; моя вина усугублялась еще и тем, что, желая вооружить своих детей лучше, чем был вооружен я сам для жизни в этом мире, испытывающем вечный голод в технических кадрах, я полностью пренебрег профессиональными предрассудками и посоветовал своим сыновьям во время специализации выбрать математику и современные иностранные языки.

И вот результат: я открыл шлюз. Я решил поручить Бруно Мишелю, который в третий раз собирался в Ноттингем к Кроундам и польщенный тем, что ему доверили роль наставника, не заставив себя долго упрашивать, согласился взять с собой брата.

— Я его верну тебе через месяц, чтобы он еще успел подготовиться к повторному экзамену. Ручаюсь, что за все это время он ни одного слова не скажет по-французски, — заверил меня Мишель.

Чтобы оплатить их поездку, расходы на которую превышали мои возможности, я, не сказав никому ни слова, продал свой перстень с печаткой, предусмотрительно посетовав на то, что потерял его. Самым трудным для меня оказалось наше прощание на Северном вокзале. После своего провала Бруно сперва растерялся, чувствовалось, что он удручен и теряет остаток веры в собственные силы; однако мало-помалу он приободрился, чему весьма способствовали упреки, удивительно напоминающие поощрения (тебе не хватило всего-навсего шести баллов), хотя и не смел еще откровенно радоваться своему отъезду. В последнюю минуту он высунулся из открытого окна вагона.

— Ну и железно ты меня наказал! — крикнул он.

Я возвратился домой, без конца повторяя эту фразу, стараясь угадать, что скрывается за этим жаргонным словечком. На следующий день вместе с Лорой и Мамулей, которые разместились на заднем сиденье машины, я отправился в Эмеронс, тщетно поворачивая все время по привычке голову направо.

Дул сильный морской ветер, приносящий ливни в эти края; он поднимался вверх по долине, и бесчисленные капли дождя тускло поблескивали, разбиваясь о землю. Казалось, миллиарды уклеек сбрасывают с себя чешую. Дождь шел и шел, река, бурля и пенясь, неслась мощным потоком шириной в километр среди склоненного к воде ивняка. Моя многоуважаемая теща в своем кресле, которое катила моя многоуважаемая свояченица, отваживалась иногда добираться до заброшенного дока и, глядя на облюбованную чайками отмель, которой угрожал столь необычно поздний разлив реки, сокрушалась, что бедных птенцов вот-вот затопит; продрогнув, она устраивалась поудобнее у камина, где жарко пылали ясеневые поленья. Я чувствовал себя одиноким, и мне не раз приходило на ум: «Вот что ждет меня в будущем, тогда как, женись я на Мари…»

Проливной дождь заставлял меня подсаживаться ближе к огню на радость мадам Омбур; она временами уже теряла ясность мысли и иногда подолгу молчала, почесывая себе голову вязальной спицей, но это не мешало ей всякий раз, когда Лора куда-нибудь уходила, впиваться в меня своими сверлящими глазами и тихо заводить одну из своих давно наскучивших старых песен:

— Вот и остались вы один-одинешенек! Такова жизнь. А женись вы на Лоре, бедняжка…

Пустые слова, такие же бесполезные, как и мои воспоминания о Мари. Голос Мамули дребезжал:

— Вот так-то, вот так-то, Даниэль.

Или неожиданно она добавляла:

— Поскучайте-ка, поскучайте как следует, Даниэль. Посидеть на бездетной диете не так уж плохо для здоровья. У вас еще больше разыграется аппетит на семью.

Впрочем, и у нее бывали просветы, и тогда она снова ненадолго превращалась в прежнего оракула на колесах. Так, в это утро, хорошо выспавшись и встав со свежей головой, она сказала вдруг, без всякого предисловия, энергично помешивая ложечкой свой приторный кофе с молоком:

— Вы хорошо сделали, что отправили Бруно к этим Броунам или Кроунам — не знаю, как их там зовут. Вы все время держите его взаперти, как когда-то вас держала ваша мать.

Она замолчала, шумно отхлебнула несколько глотков и тут же добавила, перехватив мой недовольный взгляд:

— Ладно, ладно, не злитесь, вы само совершенство, вы не терпите, когда задевают вашу дорогую мамочку. Впрочем, я не спорю, наше с вами время было временем протектората. Но сегодня и колонии и дети…

Я невольно выдал себя:

— Вам-то легко говорить — Лора осталась при вас.

— Вот уж сказал, — развеселившись, воскликнула Мамуля. — Кто-кто, а я тут ни при чем!

Но я уже не слушал ее. Я думал: «Это испытание. За время нашей разлуки Бруно либо совсем растеряется, либо поверит в свои силы. Странно, но я одновременно желаю и того и другого». В это время из городка в своем шуршащем плаще вернулась Лора. Она; на дороге почтальона и теперь протягивала мне конверт, с которого холодно улыбалась Елизавета II; когда я поспешно распечатал его, оттуда выпало два коротеньких письма: одно от Мишеля, содержавшее сдержанно-оптимистический отчет, второе, почти столь же короткое, от Бруно:

Подпись без росчерка: Бруно не возгордился. Но из письма невозможно было узнать главное. Я стал ждать других писем, они приходили не реже чем раз в неделю, но из них тоже ничего нельзя было понять. Я с трудом дотянул до конца месяца, чуть ли не каждый день повторяя, что в такое дождливое лето можно было бы спокойно сократить срок пребывания в Эмеронсе. И наконец тридцатого, так и не заехав, несмотря на свои обещания, в Сен-Бревен, я вернулся в Париж, чтобы «вплотную заняться подготовкой к экзамену своего сына».

На Северном вокзале он не спрыгнул с подножки вопреки моим ожиданиям. Он вышел, степенно пропустив вперед двух молодых особ. За месяц отсутствия в Бруно не произошло никаких видимых перемен. Он не привез с собой других сувениров, кроме галстука с эмблемой клуба — дар Дж. — Дж. Кроунда-младшего. Подобно большинству школьников, он по-прежнему ходил вразвалку, той походкой, которую Луиза, большой специалист в науке хождения, называла «утиной». Но теперь у него появилась уверенность, придающая легкость движениям диких уток, легкость, отличающая их от домашних уток, нескладно ковыляющих по грязи. У моей перелетной птицы загорелся особый свет в глазах, с его языка, вероятно, готовы были слететь слова, которые должны были подтвердить, что он наконец оторвался от своего родного пруда.

Но он держал при себе свои рассказы и всю дорогу от вокзала до дома был молчалив. Говорить пришлось мне. Я заранее приготовил небольшую речь о необходимости все хорошенько заново повторить, ведь на карту поставлено слишком многое, речь, которую я произнес почти механически, слегка видоизменив те наставления, которые я в подобных случаях, не задумываясь, выкладываю родителям своих учеников. И в заключение сказал, что мог бы сам позаниматься с ним. Он смутился, попытался удобнее поставить ноги, так как колени его уже упирались в приборный щиток.

— Послушай, — ответил он наконец очень серьезно, — мне никак нельзя провалиться в октябре. Боюсь, что в Шелле будет слишком много соблазнов. Хотя это мне самому не очень улыбается, но, пожалуй, я лучше буду готовиться в лицее.

— Дело твое, — ответил я растерянно.

Когда он вышел из машины и встал рядом со мной, я заметил тоненькую красную полоску справа у крыла носа. Он порезался бритвой.