Раненая ласточка

РАССКАЗ ПАПЫ

Вечером Сайбун осмотрел ласточку. Ранка на боку совсем зажила, только царапинка осталась.

Жила ласточка в ящике. Чтобы ей было светло, Сайбун выпилил в нем несколько узких окошек. Ласточке тут нравилось. Во всяком случае, уже второй день она прохаживалась по дну ящика, словно настоящая хозяйка, и пила воду из блюдечка. Изредка она даже пела: «Чир‑чир‑чиррук!»

«Скоро совсем выздоровеет, — решил Сайбун, — тогда и выпущу на волю».

Но, откровенно говоря, расставаться с ласточкой ему не хотелось: привык он к ней.

Настроение у Сайбуна — лучше не надо. Во‑первых, он сказал маме, что не отдал часы Даштемиру, а сам починил их. Во‑вторых, он нашел книгу, которую еще неделю назад дала ему классная руководительница Ольга Васильевна.

Книга эта раньше куда‑то запропастилась, и Сайбун не очень‑то жалел об этом. Неинтересная. Правда, Сайбун сделал такой вывод потому, что принялся за нее с предисловия.

Теперь предисловие он пропустил, и книга вдруг оказалась интересной. Говорилось в ней о том, как во время гражданской войны красные партизаны Дагестана сражались с деникинцами и бандами имама Гоцинского.

Маме опять нездоровилось, болело сердце, и она пораньше улеглась спать. А Сайбун все читал и читал.

Никто не мешал ему восхищаться смелыми, лихими партизанами. Как здорово они дрались с врагами! Как смело шли в бой за власть Советов! Да, если б Сайбуну повезло, и он родился в то прекрасное, грозное время, он бы тоже дрался с белыми и был настоящим героем!

Увлеченный чтением, он не заметил, как пришел отец. Сегодня отец работал в вечернюю смену.

— Ты что не спишь? — спросил он, заглянув к Сайбуну.

— Читаю. — Сайбун остановился, словно наткнулся на стену. — Папа, знаешь, а часы ходят! — Он не решился сказать, что починил их не он.

— Неужели? — Отец взял в руки будильник. — И правда, ходят! Видно, руки у тебя мастеровитые. Как у меня… — Отец вздохнул. — Обидно мне порой, что упустил я свое время, не учился. А то бы большим человеком стал…

Он посмотрел на Сайбуна, словно хотел найти на его лице ответ на какой‑то вопрос.

— Ну почитал, и хватит. Уже второй час ночи, тебе завтра рано вставать.

— Мне эту книгу вернуть надо, — объяснил Сайбун. — Ольга Васильевна дала на три дня, а я неделю держу.

— А что за книга? — заинтересовался отец.

— «Борцы за власть Советов в Дагестане». Тут и про наших даргинцев есть. Ты читал, папа?

— Нет, — тихо ответил отец. — Признаюсь тебе, я вообще мало читал. А надо бы много! Нельзя без этого!

— Ты Кара Караева знаешь? — спросил Сайбун.

— Конечно! — сказал отец. — Я его часто вижу. Настоящий джигит, орел! Хоть и не молод, а держится по‑молодому. Его весь Дагестан знает!

— А вот он! — воскликнул Сайбун, показывая отцу страницу книги с портретом Кара Караева. — Ох и боялись его враги! Послушай, папа, я тебе один случай расскажу. Про него в книге написано. Однажды на партизан шел целый отряд деникинцев. Партизан мало, а деникинцев много. Что делать? Спрятались партизаны за скалой, ждут, чтобы белые ближе подошли и их можно было встретить выстрелами в упор. А когда подошли деникинцы, некоторые партизаны пали духом: слишком уж много врагов, вдруг их не осилишь? Но Кара Караев не струсил. Когда деникинцы были в двадцати шагах, он вскочил на гребень скалы и крикнул друзьям: «За мной! Вперед! На врага!» — и в развевающейся бурке, с саблей в руке устремился на белых. Сразу сто человек скосил!

— Ну? — Еле заметная улыбка тронула губы отца.

— Ладно, не сто, так десять, — поправился Сайбун. — Много, в общем… Но главное ведь не в том, сколько он убил, а что враги от него побежали! Правда, папа?

Отец кивнул. Устроившись за столом, он с каким‑то новым и неожиданным интересом смотрел на сына. Вырос Сайбун! Видишь, что его волнует: подвиги Кара Караева, Гамйда Долгата, знаменитого Махача Дахадаева! А понимает ли он, в чем была сила этих чудесных людей? Наверное, понимает.

Шарип признался себе не без горечи, что, пожалуй, впервые вот так, по‑товарищески, разговаривает с сыном. И ему интересен этот разговор. Почему он уделял так мало внимания Сайбуну? Хадижа‑Ханум говорит, что он придирается к сыну. Не придирается. Беда в другом. Он замечает его от случая к случаю. Вот что худо!

— Папа, — начал вдруг Сайбун, — ты ведь тоже воевал?

Сайбун знал, что отец четыре года был на фронте. И дрался с фашистами, наверное, храбро. Если б это было не так, не дали бы ему орден и четыре медали — такие награды даром не даются.

Но как‑то так случилось, что до сих пор Сайбун не спрашивал отца о войне, о тех годах, когда он был солдатом и сражался с фашистами. Откровенно говоря, Сайбун не мог представить себе отца воином. Уж больно мирный, домашний вид у папы. Неужели он ходил в атаку? Неужели стрелял?

Шарип помедлил, прежде чем ответить на вопрос сына.

— Воевал…

— Страшно было на фронте? — допытывался Сайбун.

— Бывало страшновато. — Шарип внимательно, пытливо взглянул на сына. — Только ведь мужчина на то и мужчина, чтобы уметь преодолеть страх. И еще: если чувствуешь себя правым, страх отступает…

Сайбун отложил книгу. Не отрывая взгляда, он смотрел на отца.

— Расскажи, папа, когда тебе было страшно и как ты преодолел страх.

Не мастер был Шарип рассказывать о себе. Вот о боевых друзьях — другое дело. А о себе — вроде бы хвалишься.

Но в глазах сына было столько неподдельного любопытства и внимания; эти глаза жаждали правды. И Шарип не мог отказать в ней Сайбуну.

— Давно это было, — начал он, чувствуя непонятное волнение, — очень давно. Тебя еще на свете не было. И я был чуть старше тебя…

— А сколько лет было тебе? — прервал отца Сайбун.

— Восемнадцать. Ну слушай. Дрались мы под Киевом…

— Это главный город Украины, — снова вставил Сайбун.

— Верно… Так вот, в одном из боев не повезло нам, взяли нас фашисты в клещи, окружили. Тогда такое окружение «котлом» называли. Мы пытались выбраться, но неудачно: кругом минометы, пулеметы, патронов фашисты не жалели, почти вся наша рота в этом «котле» полегла. Осталось пять человек. И среди них — я. — Отец покачал головой. — Пять человек, и на каждом по пять ран. У кого плечо перебито, у кого рука висит плетью, у кого нога не действует. Такими полуживыми и попали мы в плен к немцам… Допрашивали нас каждого отдельно. Издевались, били смертным боем. Был с нами один веселый, неунывающий человек. Толстый, как бочка. Мы над ним все шутили, и он над этими шутками первый смеялся. И вот увели его однажды на допрос, а обратно не привели. Поняли мы: убили друга. После этого фашисты ко мне стали приставать. Показалось им, должно быть, что я слаб и все им выложу, — я и правда был слабым, много крови потерял… Тянут на допрос и тянут. Спрашивают: «Говори, из какой части? Говори, сколько людей у вас было? Говори, кто командир?» Я молчу. Они опять: «Говори, а то всех четверых вслед за толстяком отправим!..»

Шарип вздохнул, провел ладонью по волосам, и тогда Сайбуну заметнее стали искорки седины в отцовской шевелюре.

— Ты ведь ничего им не сказал? — спросил Сайбун, хотя заранее знал ответ отца.

— Ничего! — Шарип встал из‑за стола, прошелся по комнате. — Немцы, быть может, и сами знали, из какой я части и кто был у нас командиром. Но им было важно вырвать из меня хоть что‑то, чтобы потом вырвать все. Я это понял. И решил: рта не раскрою! Честно скажу, я считал свой плен позором и не мог, не хотел усугублять позора даже малым признанием. Ну, вывели нас всех четверых. Поставили к стенке сарая. Раздался выстрел — упал первый товарищ. Потом еще один выстрел — упал второй. За ним — третий. Тут подходит ко мне немец и говорит по‑русски: «Ты ведь горец? Зачем русским служишь? Служи нам. Мы тебя наградим. А когда придем в Дагестан, большим начальником станешь». Не выдержал я, повернулся к врагу и крикнул: «Я не русским служу, а Родине! И мне моя Родина дала то, чего ты, свинья и гад, никогда дать не сможешь! Свободу дала, волю, честь, счастливую жизнь без приставов, князей и мулл! А ты холуй, холуем и останешься! И вот тебе моя награда!» Тут я плюнул ему в лицо…

— А дальше? — не выдержал Сайбун.

— Что дальше — ясно, выстрелил в меня немец. Дважды выстрелил… — Шарип, словно нечаянно, дрогнул правым плечом, потрогал рассеченное шрамом ухо. Даже сейчас, через двадцать с лишним лет спустя, ожоги фашистских пуль саднили кожу. — Я упал… Фашист почему‑то не стал добивать меня. А может, решил, что я убит. Очнулся я ночью. Пополз куда глаза глядят. Полз, истекая кровью, несколько километров, пока не добрался до жилья. Повезло мне: нашли меня наши, советские, мужественные люди, отходили, поставили на ноги. Старушка одна, украинка, звали ее… — Шарип задумался, — Фрося… Бабушка Фрося, так я ее звал… Вот и все.

— Что — все? — не понял Сайбун.

— Вся история.

— Так когда же тебе было страшно? — не унимался Сайбун.

— Когда я в плену оказался. Я тогда подумал: «Эх, Шарип, Шарип, слабый ты человек, если не мог умереть в бою!» Да, сынок, умереть в бою — большая честь, джигиты умирают, идя на врага, с верой в победу!.. Но потом я поборол страх и снова стал сильным. Стоя рядом с товарищами у стены сарая под дулами автоматов, я не боялся смерти. Я сказал этому фашистскому псу всю правду. И она была сильнее пули, сильнее смерти! Вот так: если правда на твоей стороне, если ты пошел в битву за счастье и честь всего народа, иди вперед, на горе, на смерть — ничего не бойся! — Шарип взял книгу из рук сына, положил ее на стол. — Спать пора…

«А все‑таки отец у меня смелый! — радостно подумал Сайбун. — И как хорошо он рассказывает!»

Вспомнился Сайбуну Даштемир, и Сайбун невольно сравнил его с отцом. Правда, Даштемир на фронте не был, не воевал, но, если бы понадобилось, он бы тоже не струсил перед фашистами. Уж это точно!

Сайбун заснул сразу, будто нырнул в море.