Расчудесный Хуливуд

Глава шестая

Каждый день на протяжении пятнадцати с половиной лет он просыпался под оглушительный звонок, ранним утром пробуждавший его ото сна и лишавший тем самым единственного утешения.

Каждую ночь он лежал на нижней койке двухъярусных нар, глазея на верхнюю, на которой спал какой-нибудь уголовник. В последнее время это был грязный итальяшка по имени Мачелли. И, глазея, он мысленно восстанавливал череду событий, заставивших его очутиться в таком дерьме.

Ему говорили, что он убил и зверски искромсал трех женщин. Его осудили, его приговорили, его заперли в эту клетку. Вспоминая последний вечер, проведенный в трактире "У Бадди", он так и не мог вспомнить, что отправился с Глэдис Трейнор на задворки и перерезал ей горло ножом для резки линолеума, который предъявили в качестве вещественного доказательства. Его личный нож. Он помнил о том, как сопротивлялся при аресте, когда полицейские вломились к нему и поволокли наружу, из собственного дома, из собственной спальни, в которой, забившись в дальний угол, тряслась от ужаса его беременная жена. Позже он сказал, что решил, будто в дом к нему вломились грабители или насильники, но ему возразили: с какой стати грабители стали бы вламываться в дом, в котором нечего украсть? С какой стати насильники заинтересовались бы женщиной, которая вот-вот родит?

Лучше всего он запомнил вкус горького пива на губах, когда его вывели из похмельного сна мужские крики, Фэй не оказалось в постели, и он рванулся за пистолетом к брюкам, валявшимся на полу. Владение незарегистрированным огнестрельным оружием впоследствии сработало против него. Обвинение подчеркнуло, что тем самым лишний раз доказывается его агрессивность. А он и дотянуться-то до пистолета не успел. На него навалились со всех сторон, принялись орать что-то прямо в уши, заломили руки, а он так и не понял, какого черта все это должно значить.

Да что там, его и потом подстерегало множество всяких сюрпризов. А может, если хорошенько задуматься – или, наоборот, перестать думать, – то все это нельзя было назвать сюрпризами.

Когда эти женщины в зале суда начали одна за другой рассказывать, как он соблазнил их, а потом обобрал. Можно подумать, что они живут на переломе пятидесятых, когда женщины носили юбку по Щиколотку, не посещали питейных заведений и трепетали накануне каждой менструации. С ума сойти, Даже Шарлотта, давая свидетельские показания, превратила его в самого настоящего дьявола. Шарлотта, плясавшая голой перед всем мужским населением Нового Орлеана и перед половиной гостей города. И кто знает, скольким из них она успела дать?

И может, ничего удивительного не было и в том, что Уиллард Эверли, рассказывая об их совместном детстве на холмах в Кентукки, не вспомнил ничего другого, кроме того, что видел, как десяти– или одиннадцатилетний Дюйм потрошил лягушек по методе, преподанной ему родным отцом. В результате чего он и предстал человеком, способным убивать и потрошить женщин.

А потом началась вся эта история со змеями. Плясал ли он, держа в обеих руках по пригоршне живых гадюк? Плясал ли до тех пор, пока не свалился с ног от усталости? Да нет, знаете ли, ответил он, лет десять ничего, кроме рок-н-ролла, не танцую. В зале поднялся смех, но сказал-то он это совершенно серьезно. Заговаривается ли он порою, говорит ли в исступлении на не знакомых ему языках? Не утверждал ли он, что является проповедником истинной веры, ниспосланным Господом к девственницам, чтобы показать им путь в царствие небесное? И происходило ли это по всему юго-востоку страны? И происходило ли так часто, что его ублюдками кишмя кишит земля между Атлантой и Новым Орлеаном?

Он этого не подтверждал, хотя и не отрицал тоже. Женщины в зале суда и присяжные заседательницы ядовито посматривали на него как на человека, которому наплевать на весь слабый пол за вычетом тех ситуаций, когда ему охота потрахаться. Хотя известно, что любопытство и неудовлетворенный интерес затаскивают женщин под одеяло куда верней, чем сладкие слюни. И происходит это каждый Божий день, кроме разве что воскресенья.

Сперва его одновременно и удивляло, и не удивляло, что Фэй не торопится к нему на тюремное свиданье. Когда его схватили и повезли в кутузку, ей до начала схваток оставались, может, всего несколько часов. Ну, а потом, ясное дело, восстановительный период. Да и куча хлопот. Но все-таки следовало бы ей раньше или позже явиться. Чтобы он полюбовался на нее. Потому что если он кого-нибудь когда-нибудь и любил, то только ее. Иначе с какой стати было бы ему на ней жениться – своих неприятностей мало, что ли? Денег у нее таких, о которых стоило бы говорить, не было, да и ее шансы превратиться в кинозвезду были близки к нулю. По меньшей мере, могла бы принести показать ребенка, чтобы он увидел своего отпрыска.

По меньшей мере, могла бы позвонить ему по телефону или написать письмо, чтобы он не чувствовал себя настолько отрезанным от внешнего мира.

Ни одна женщина не имеет права обращаться с такой жестокостью с мужиком, с которым спала в одной постели, с которым трахалась, от которого завела ребенка. Когда появляется общий ребенок, мужчина и женщина становятся не просто мужем и женой. Они становятся семьей. Становятся кровными родственниками. А кровь гуще, чем вода, и является самыми прочными узами на свете.

Ладно, итак, он навеки возненавидел ее за то, что она от него отвернулась и даже не показала ему их общего мальчика.

Но самым главным сюрпризом он потом уже, задним числом, счел посещение зала для свиданий Полом Хобби.

Он ведь практически не знал этого человека и никак не был связан с ним, разве что оказывал ему пару раз услуги возле пляжной виллы, закалывал козочек, чтобы приготовить барбекю, да еще однажды мерился силой рук с ним и с Боливией в трактире "У Бадди". Ну и, понятно, пошумел по пьяной лавочке.

Он вспомнил, что эти двое однажды попросили его сплясать для них так, как у себя на холмах он плясал со змеями. Среди зрителей оказалась женщина в серебряном халате с причудливыми черными знаками на спине. Под халатом на ней ничего не было. А еще он смутно припоминал, не зная, было ли это на самом деле или ему пригрезилось, что они дали ему денег и заставили раздеться и оттрахать ее сверху, пока она лежала, вминаясь спиной в песок пляжа.

Пусть даже так, но когда Хобби внезапно появился в зале для свиданий и поведал, как ему жаль, что у Дюйма такие неприятности, и пообещал как следует позаботиться о Фэй и о малыше, это оказалось истинно дружеской заботой со стороны совершенно чужого человека, тогда как люди, называвшие себя друзьями Дюйма, повели себя прямо наоборот.

– Хобби сказал, что, зная Дюйма как независимо мыслящего гордого человека, презирающего любые проявления благотворительности, принес ему на подпись бумагу, предоставляющую самому Хобби право использовать данное дело в любой угодной ему форме – хоть в литературе, хоть в кино. А за это он обещает поддерживать Фэй и ребенка и держать остаток средств на отдельном счету на тот случай, когда (если) Дюйм выйдет на свободу.

Хобби сказал, чтобы Дюйм не обращал внимания на то, что пишут про него в газетах. Мол, он самый настоящий преступник с взрывным темпераментом и непредсказуемым поведением, знакомый с огнестрельным оружием и особо искусный в обращении с холодным, оказавший сопротивление при аресте, наставив пушку на офицеров полиции, – при том, что беременная жена оказалась на линии огня, и так далее…

Мол, он житель гор с особыми предпочтениями и повадками применительно к женщинам.

В некоторых газетах писали, что Дюйм похож на мифического Пана, и называли его Языческим Убийцей. Что волосы у него смахивают на лисью шерсть и стоят дыбом.

«Топорно вытесанная челюсть. Веки на глазах практически отсутствуют. Разрез глаз – азиатский; темные глаза со своеобразным маслянистым блеском, как лакированная кожа. Маленькие уши без мочек, прижатые к черепу. Твердая и прямая верхняя губа, переносица усеяна колючками, нижняя губа – мягкая и чувственная, как у женщины. Общий вид человека, превращающегося в животное, или животного, превращающегося в человека. Красавцем не назовешь, но, согласно показаниям свидетельниц, обладает бесспорной мужской привлекательностью».

Хобби нанял этого репортера, чтобы тот написал книгу. Нью-йоркских издателей рукопись не заинтересовала и была в конце концов выпущена – причем сразу в мягкой обложке – в захудалом издательстве захудалого городка Сан-Фернандо-Валлей. Книга была озаглавлена "Убийства в Лягушачьей Яме". Успеха она не имела и сгинула бесследно. Возможно, просто именно в то время рынок оказался перенасыщен продукцией такого рода. Может, никто не понял потенциальных возможностей этой истории применительно к телевидению. Да и сам Хобби раздумал снимать картину.

Он вновь посетил Янгера и сообщил ему, что все его попытки разыскать Фэй и вручить ей деньги ничего не принесли, потому что она вместе с малышом бесследно исчезла.

Что ж, подумал тогда Дюйм, хочешь верь, хочешь не верь, какая разница. Есть деньги у Фэй или нет, ему стало теперь наплевать, а его собственные шансы на освобождение были ничтожно малы.

С тех пор он больше не видел Хобби и ничего не слышал о нем.

Янгер был тугодумом, но вовсе не идиотом. Ему было ясно, что никто ничего просто так не делает. Режиссеру было от него что-то нужно, однако дельце не выгорело, только и всего. Должно быть, он Фэй и искать-то не стал. Засранцы из Голливуда всегда говорят что-нибудь в таком роде, потому что доброе слово и кошке приятно, а не стоит оно ни гроша.

Он задумался о проклятом ноже для резки линолеума. Именно это вещественное доказательство, должно быть, и оказалось решающим, именно оно убедило присяжных в том, что Дюйм и впрямь убил этих трех женщин, сколько он ни объяснял им, что потерял нож за пару недель до предполагаемого убийства. Во всяком случае, ему казалось, что он его потерял. В камере ему иногда снилось, где и как потерял он нож, но, проснувшись, он никогда не мог вспомнить деталей.

И вот он лежит, ломая себе голову надо всем этим. Как будто плывет в тумане. И знает, что этот итальяшка из Нью-Йорка, этот Мачелли пялится на него во все глаза.

– Чего ты пялишься на меня, Мачелли?

– Я не пялюсь.

– Думаешь, я не вижу, что пялишься?

– Просто думаю, каково тебе покажется на воле.

Дюйм и не подумал улыбнуться, но когда он произнес: "Да уж", по голосу можно было предположить, будто он ухмыляется во весь рот.

– А чем собираешься заняться на воле?

– Буду вести себя как положено. Устроюсь мыть машины. Пойду на вечерние курсы, а потом стану автомехаником. Я так просто не пропаду.

– Нет, что ты собираешься делать на самом деле?

Янгер наконец повернулся лицом к сокамернику и тюремным шепотом сообщил:

– Во-первых, напьюсь. Затем возьму бабу и затрахаю до полусмерти. Затем разыщу жену и спрошу, почему она не навещала меня, почему она меня, на хер, бросила. А потом поищу тех сукиных детей, которые меня подставили, и поквитаюсь с ними за пятнадцать лет на нарах.