Раскрытые тайны великих пророков. Час испытаний по Нострадамусу. Леонардо да Винчи. Фибоначчи. Данте. Гете.

I. Вопрос, за которым скрывается тайна

Рассмотрим и разберем очень важный вопрос, сформулированный в работе [36], изданной в XIX веке, чтобы найти на него ответ, соответствующий представлениям конца XX века.

Как христианская церковь, так и все называющие себя церквами христианские общества одинаково признают своим основанием Божественное Откровение и всякое учение, отвергающее Откровение, не признают уже христианским. Следовательно, необходимость Откровения может служить точкой отсчета для обсуждения разных проявлений христианства.

Необходимость же Откровения признается потому, что только оно одно может дать вполне достоверное, незыблемое основание для веры и для нравственности.

Откровение, то есть сообщение созданию воли Божества, можно представлять себе или как непосредственно действующее на его волю, то есть принудительное, действующее как непреоборимый инстинкт или как влияющее на нее опосредованно, через понимание и сознание.

Очевидно, что по отношению к человеку, признаваемому существом свободным, возможно только такого рода Откровение.

Не все, что предлагается нашему пониманию, может нами приниматься или во всей его объективной истинности, или совершенно не согласным с нею образом, или же отчасти согласным с нею — и этот последний способ понимания есть единственно вероятный, единственно возможный. Следовательно, Откровение, предоставленное такому пониманию, теряет на деле свой достоверный смысл, а следовательно, теряет самую сущность свою, причину самого своего существования, становится лишенным своей силы и значения, делается как бы несуществующим.

Очевидно, что одно Откровение есть нечто совершенно бесполезное, не достигающее своей цели и потому невозможное, если вместе с ним не преподано способа сохранения его достоверности, его истинного смысла и правильного применения к каждому данному случаю.

Это совершается посредством того, что мы называем церковью, которая по необходимости столь же непогрешима, как непогрешимо само Откровение, есть единственно возможное ручательство за его непогрешимость не в нем самом, а в нашем понимании его.

Отношение церкви к Откровению совершенно то же, как отношение суда к гражданскому закону, с той разницей, что внутренняя достоверность заменяется в последнем случае внешней обязательностью.

Представим себе совершенный гражданский кодекс.

Без судебной власти для его истолкования и применения он был бы бесполезнейшей из книг. Двое тяжущихся, конечно, никогда не решили бы своей тяжбы, если бы им обоим было предоставлено справляться в законе о том, кто из них прав.

А если бы все тяжущиеся были достаточно проницательны, достаточно свободны от личного эгоистического взгляда, заволакивающего для них правое, чтобы решать таким образом свои тяжбы, то опять-таки закон был бы для них совершенно излишним; ибо это значило бы, что они носят его в своем уме и сердце во всей полноте и совершенстве.

Итак, самое значение Откровения будет зависеть от того, какое значение придается понятию о церкви и нераздельному с ней понятию о ее непогрешимости.

Таких понятий существует, как известно, в христианском мире четыре.

Понятие православное, утверждающее, что церковь есть собрание всех верующих всех времен и всех народов под главенством Иисуса Христа и под водительством Святого Духа, и приписывающее церкви, таким образом понимаемой, непогрешимость.

Понятие католическое, сосредоточивающее понятия о церкви в лице папы и потому приписывающее ему непогрешимость.

Понятие протестантское, переносящее право толкования Откровения на каждого члена церкви и потому переносящее на каждого эту непогрешимость, конечно, только относительно его же самого, или совершенно отрицающее непогрешимость где бы то ни было.

Наконец, понятие некоторых сект, как, например, квакеров, методистов и так далее, которое можно назвать мистическим, так как оно ставит непогрешимость в зависимость от непосредственного просветления каждого Духом Святым и признаком такого просветления выставляет сознание каждого, считающего себя вдохновенным или просветленным.

Первые три понятия не представляют внутреннего противоречия, если только могут доказать справедливость своего воззрения.

Понятие протестантское, отвергая всякую непогрешимость и представляя все произволу личного толкования, тем самым отнимает всякое определенное значение у самого Откровения, ставит его в одну категорию со всяким философским учением, с той, однако же, невыгодой для Откровения, что, так как это последнее выставляет свои истины как определенные положения, которых вовсе не доказывает, а не как выводы из общего начала, добытого посредством логического построения, то лишается и той доказательной силы, которая свойственна систематизированной науке.

Очень верной эмблемой или символом протестантского взгляда может служить следующая черта из жизни президента Соединенных Штатов Джефферсона. Джефферсон был, что называется, вольнодумцем, не признавал божественности христианства, но уважал многие из его истин. Желая отделить справедливое от того, что, по его мнению, ложно, он взял два экземпляра Евангелия и вырезывал из них то, что казалось ему сообразным со здоровым понятием о нравственности, или, проще сказать, то, что ему нравилось. Свои вырезки наклеивал он в особенную тетрадку и таким образом составил себе свод нравственных учений или, ежели угодно, систему религии для своего обихода. Каждый приверженец протестантского учения поступает, в сущности, совершенно таким же образом, или даже иначе и поступать не может. При этом, у каждого соберется тетрадка с особым содержанием, и мудрено себе представить, чтобы оно не носило на себе печати своего хозяина. Мистик не удостоит вырезки всего, что покажется ему слишком простым или естественным, рационалист — того, что покажется слишком таинственным и сверхъестественным. Мудрено, чтобы ножницы не получили иного направления у склонного к мстительности, к честолюбию, к тщеславию, к корыстолюбию, к сладострастию и т. д.

Неизбежные последствия такого взгляда устраняются, насколько возможно, протестантами установлением условных, произвольных, искусственных ортодоксии, которые и известны под именем вероисповеданий англиканского, лютеранского, реформатского, пресвитерианского и т. д., которые, очевидно, никакого авторитета у своих мыслящих последователей иметь не могут, потому что ни за Генрихом VIII, ни за Лютером, ни за Кальвином, ни за Цвинглием не признают они никакого вдохновенного авторитета, а так же точно и за своими церковными собраниями, как, например, за Аугсбургским, не признают значения соборного.

Все эти ортодоксии суть, следовательно, только различные системы вырезок.

Отвергнув церковное предание, Лютер с тем вместе вырезал и текст апостола Павла, в котором повелевается держаться преданий; отвергнув некоторые таинства, вырезал и тексты, которыми апостол Иаков устанавливает елеосвящение или которыми апостол Павел утверждает, что брак есть великая тайна, и т. д.

Кальвин пошел дальше в своих вырезках, вырезав, например, из Евангелия Иоанна всю беседу Иисуса Христа с учениками о значении причащения.

Про католическое понятие о церкви нельзя сказать, чтобы оно заключало в себе какое-либо внутреннее противоречие, как протестантское.

Есть только один вопрос.

Если папы имеют такой авторитет и соединенную с ним непогрешимость, то этот авторитет, эта высшая степень церковной благодати должна кем-нибудь им быть передаваема.

Католики утверждают, что она передана им апостолом Петром.

Принимая значение верховенства Петра над прочими апостолами именно в этом католическом его смысле, соглашаясь и с тем, что Петр был римским епископом, оставляя без внимания, что два первых римских епископа, Лин и Анаклет, были рукоположены Павлом, а не Петром, все-таки остается еще узнать, когда и посредством какого акта передал апостол Петр свое верховенство над церковью своему якобы преемнику.

Известно, что апостол Петр никого после себя папой не назначал.

Он поставил несколько лиц епископами, но ни одному епископу, по понятиям самих католиков, не присваивается непогрешимости.

Для этого, очевидно, нужно получить степень благодати гораздо выше епископской, нужно, чтобы вся благодать, заключающаяся вообще в церкви, сосредоточилась на одном лице, которое и было бы ее видимым источником.

Точно так, как ни из чего не следует, что лицо, посвященное епископом в священники, могло б занять без особого посвящения кафедру посвятившего его епископа; так же точно не следует, чтобы из числа нескольких епископов, посвященных апостолом Петром, один из них мог без нового, особого сообщения даров благодати тем же апостолом вступить в обладание всей полнотой церковного авторитета.

В противном случае необходимо принять, что и всем епископам, посвященным апостолом Петром, прилична вся та полнота авторитета, которая соединялась в лице апостола (а следовательно, и всем тем епископам, которых они посвятили), так что или верховенство апостола Петра никому не было передано, ибо собственно в папы он никого не посвящал, или оно было передано весьма многим, и число этих лиц все возрастало с течением веков.

Если, наконец, мы и согласимся, что апостол Петр особенным актом назначил своего преемника на римскую кафедру и сообщил ему всю полноту церковного авторитета, которым сам обладал, то такую же точно передачу надо доказать при каждом переходе папского престола к новому папе.

Но все очень хорошо знают, что такой передачи вовсе не делается, и что, следовательно, всякий новый папа получает главенство над церковью и все соединенные с ним свойства, в том числе непогрешимость, не от своего предшественника, который, однако же, один только в целом мире ими обладал.

Спрашивается, откуда же берется, где источник той высшей степени благодати, которой будто бы обладают папы?

Возможных выходов остается еще только два.

Именно, если признать, что власть пап не выше, а равна власти Вселенского собора, то такой собор, собираемый при вступлении каждого нового папы, мог бы, конечно, сообщать ему всю власть, весь авторитет, которым сам пользуется.

Но Вселенский собор после смерти каждого папы не собирается.

Остается, наконец, последний способ: надо, чтобы папы почерпали своей авторитет непосредственно из того же источника, из которого почерпнули его сами апостолы, то есть чтобы при избрании каждого нового папы повторялось то высокое событие, которое совершилось в Иерусалиме в пятидесятый день после воскресения Христова, именно сошествие Святого Духа.

Так как и этого сами католики не утверждают, то должно признать, что не существует источника, из которого можно бы было произвести папскую власть; значит, она самозванная и должна быть таковой даже в глазах каждого рассудительного католика.

Неосновательность папских притязаний, а следовательно, и всего католического понятия о церкви можно доказать еще и другим, столь же простым и очевидным способом.

Становясь опять на католическую точку зрения и признавая верховенство апостола Петра над прочими апостолами в том именно смысле, в каком понимают его католики, спрашивается: кому принадлежит высший в церкви авторитет после апостола Петра?

Очевидно, что он принадлежит другим апостолам.

После кончины апостола Петра апостол Иоанн жил еще более 30 лет и, однако же, не занимал римской кафедры и даже призываем на нее не был.

Следовательно, если утверждают, что папам принадлежит главенство над церковью потому, что они суть наследники апостола Петра на римской кафедре, то против этого можно возразить с такой же точно силой, что так как высший церковный авторитет после кончины Петра на эту кафедру призван не был, то из этого необходимо следует, что, по понятиям первых христиан, верховный авторитет в церкви вовсе не соединялся необходимым образом с римским епископством, ибо иначе надо признать, что папы Лин, Анаклет и святой Климент имели преимущество власти и авторитета над самим апостолом Иоанном, или что в то время были в церкви два равносильных авторитета, из которых каждый соединял в себе всю полноту церковной власти.

Для уяснения представим себе, что предстоит решить следующий исторический вопрос.

В столице какого-нибудь государства существовала некоторая важная и значительная должность, точного значения которой мы, однако же, не знаем — не знаем, соединялась ли с ней вся полнота самодержавной царской власти, или же это была только должность весьма уважаемая и высокая, но, однако же, без преимуществ верховенства.

Данные для решения этого вопроса имеются следующие:

а) известно, что первый, занимавший эту должность, имел царскую власть;

б) известен закон перехода этой власти; например, известно, что она передавалась от отца к сыну по первородству, так что сын этот имел в глазах народа высший авторитет после своего отца.

При этих несомненных данных события имели следующий ход. Отец умер. На должность, которую он занимал, поступает не сын, а кто-либо другой, даже не по назначению отца, а по избранию; и затем, по понятиям всего народа, вновь вступивший на должность (объем власти которой составляет искомое задачи) занимает ее законным образом; сам ее занимающий считает себя также законным образом ее занимающим; наконец, тот, который по первородству должен был бы ее занимать, если бы она была царская, также считает выбранного помимо его законным образом ее занимающим; и нераздельно, и одновременно с этим, однако же весь народ, сам поставленный на должность, и наследник царской власти одинаково признают, что царская власть (то есть в нашем случае — высший церковный авторитет), несомненно, принадлежит никому другому, как этому наследнику.

Если при всем этом мы признаем, что должность, точное значение которой нам неизвестно и которое мы отыскиваем, тем не менее была должностью царской, то придем к следующему неразрешимому противоречию: что весь народ (то есть все первые христиане), сами лица, занимавшие означенную должность (Лин, Анаклет, святой Климент), и даже сам законный наследник царства (апостол Иоанн) признавали этих лиц, занимавших более чем в течение 30 лет эту мнимоцарскую должность, одновременно и нераздельно и законными государями, и похитителями престола.

Чтобы выйти из этого противоречия, необходимо признать, что должность сама по себе не имела царского значения, и что если первый ее занимавший и был вместе с тем царем, то это было лишь случайным совпадением, как римские императоры принимали на себя часто и должность консулов.

Нельзя против этого сделать и того возражения, что обстоятельства или собственное нежелание апостола Иоанна воспрепятствовали ему занять римскую кафедру, ибо все-таки ее должны были бы ему предложить, даже он сам должен был бы потребовать ее для себя, дабы выяснить ее значение для будущих веков, а затем уже по каким-либо причинам от нее отказаться.

Не подумали об этом заблаговременно отцы иезуиты, а то непременно отыскали бы какое-нибудь свидетельство о таковом событии, за несуществованием которого необходимо признать, что ни первые христиане, ни первые папы, ни сам апостол Иоанн не соединяли с римским епископством никакого понятия о церковном главенстве, а следовательно, такового единоличного главенства не имел в виду и сам Иисус Христос.

Независимо от того, доходит ли до сознания самих католиков вся несостоятельность папских притязаний, самые практические последствия власти и значения, приписываемого папам, таковы, что католические народы не могут сносить их бремени и стараются высвободиться от них разного рода непоследовательностями.

Например, непогрешимость папы ограничивают одной духовной областью на основании слов: "Царство мое не от мира сего" и "Воздадите Божие Богови и кесарево кесареви".

Такое разграничение, без сомнения, справедливо, но как же решить те границы мира сего, где кончается кесарево и где начинается Божие?

Очевидно, что ни мир, ни кесарь этого решить не могут, ибо они погрешительны и могут положить неправильную границу, — могут выйти из своих пределов, как вышел из них Пилат, которому сказаны были первые из этих слов; как выходили римские кесари, которые, как известно, вообще не были склонны к нетерпимости и гонениям за веру, а думали, что требовали именно кесарева, заставляя христиан приносить жертву богам, нераздельным с Римским государством, воскуривать фимиам на алтарях статуй, воздвигнутых кесарю, представителю обожествленного государства.

Если папа — наместник Христов, то очевидно, что никому, кроме него, не может принадлежать и разграничение Божьего от кесарева.

Таковы практические затруднения, которые уже давно существуют для государств и народов, называющих себя католическими.

II. Еще раз об "Этрусском Братстве"

Проблемы, которых мы коснулись, столь сложны, что обсуждать их мы не можем.

Но я представлю Вам выдержки из работы немецкого исследователя[1], которая, как мне кажется, кое-что нам прояснит.

Итак, будьте внимательны.

Члены тайного общества "Этрусское Братство" не относились к "свободным каменщикам", начавшим активно действовать примерно с XVII столетия. "Свободные каменщики" — религиозно-этическое движение, возникшее в Англии и распространившееся во многих странах. Его название, структура (объединение в ложи) и традиции заимствованы от средневековых цехов (братств) строителей-каменщиков и отчасти от средневековых рыцарских и мистических орденов. Движение стремится к созданию тайной всемирной организации с целью мирного объединения человечества в религиозном братском союзе. Они допускают, как правило, исповедование любой религии, чтут Бога как "Великого архитектора Вселенной".

Не принадлежали они и к числу предшественников "свободных каменщиков" — розенкрейцерам, символом ордена которых являлись роза и крест. Розенкрейцеры — члены тайного (религиозно-мистического) общества, существовавшего в XVII–XVIII веках в ряде европейских стран (в основном — в Германии, России, Нидерландах)[11]. Названо по имени легендарного основателя общества X. Розенкрейца, жившего в XIV–XV веках или, возможно, по эмблеме розенкрейцеров — розе и кресту.

Не были они и тамплиерами, произошедшими из ордена рыцарей-крестоносцев.

Это и не катары, давшие как бы обобщенное наименование для всех тех, кто не признавал догматы католической церкви.

И даже не богомилы — участники еретического движения на Балканах в X–XIV веках, которых как в конце первого тысячелетия, так и сегодня просто причисляют к числу катаров.

Они не являлись первыми христианами, которые в первой половине первого тысячелетия в своих многочисленных сектах использовали тайнопись, имевшую поразительное сходство с системой шифрованной записи Нострадамуса.

Но это также и не римляне, хотя начальное образование каждого аристократа из их числа включало в себя обучение божественной геометрии.

Скорее всего, в состав упомянутого "тайного философского общества" входили этруски, которые оставили после себя достаточно много заметок, предназначенных для посвященных.

А поскольку при взгляде на сохранившиеся свидетельства этрусской культуры прослеживается ее общность с идеями Пифагора, то можно предположить, что речь в данном случае идет о группе пифагорейцев. То есть, о людях, стремившихся организовать идеальное государство и считавших вслед за своим учителем, что слова, и составляющие их отдельные буквы соответствуют математическим формулам, музыка воплощает в себе гармонию чистой математики, а философия указывает на перспективы будущего.

Однако вернемся к поиску следов "этрусского братства".

После смерти Пифагора его сторонники разделились на верующих в слово (их называли акусматиками) и верящих в правило (прозванных математиками).

Первые из них говорили: "Учитель сказал так, а потому это так и есть".

Другие признавали только то, что можно было доказать с помощью правил и производных от них действий. Например: "2 + 2 = 4", "если…, то…, потому что…" Отсюда и происходит их название — математики.

В 500 году до Рождества Христова группа пифагорейцев-математиков была изгнана из Рима и была вынуждена искать прибежища в Тоскане.

Эти люди составляли последнее крупное объединение, сохранившее воспоминание о некоем таинстве, знания о котором принес с собой из Египта проведший там двадцать два года основатель их союза Пифагор.

Именно математики основали упомянутое Нострадамусом "тайное философское общество".

На протяжении 2500 лет акусматики по численности превосходили математиков. Это можно объяснить тем, что не составляет особого труда жить и вести полемику с оппонентами по принципу: "Пифагор сказал, значит, так оно и есть".

Математики же из-за отсутствия необходимых технических средств не имели возможности подтверждать свои соображения на практике.

При этом чем смелее была высказываемая точка зрения по тому или иному вопросу, тем невозможнее оказывалось подтвердить ее.

Со временем противоречия между математиками и акусматиками стали вовсе нетерпимыми.

В последние 250 лет ситуация коренным образом изменилась. Ученые, занимающиеся естественными науками, в первую очередь химией, физикой, астрофизикой и атомной физикой, доказали выводы древних математиков. Стало возможным сформулировать законы природы и обосновать многие гипотезы.

Поскольку сохранились лишь отдельные свидетельства о деятельности этой группы, встает вопрос, существует ли всеобъемлющее подтверждение тому, что математики действительно стояли на позициях Пифагора. Такие признаки имеются.

Представьте себе шахматную доску размером пять на пять клеток с черно-белыми полями ("0" обозначает белый цвет; "1"-черный).

Таблица "А" представляет собой совмещение двух цветов. Нострадамус называет их также "извечными двумя", из которых все происходит и к которым все возвращается.

Если мы выделим составляющие "извечных двух", то получим: во-первых, таблицу "В", называемую Нострадамусом "лучезарным кубком", а во-вторых, таблицу "С" — изображение, схожее с мальтийским крестом.

Таблицы использовались для тайнописи. В сплошном тексте важные сообщения записывались только в "клеточках" одного цвета. Везде, где бы ни встречались эти символы или шаблоны, обязательно были известны знания "этрусских братьев".

Когда христиане через несколько столетий после Рождества Христова смогли задавать тон в Риме, последние этруски уже 900 лет как находились в подполье.

Математики направились в сторону сегодняшней Ниццы, расположенной на Средиземноморском побережье. Некоторые из них, по-видимому, пожелали вернуться в Грецию, откуда происходил их учитель и мастер Пифагор.

Можно представить себе, что не все беглецы достигли греческих берегов.

Одна из этих групп, как полагают, "осела" в нынешнем Трогире, находящемся недалеко от Сплита на побережье Адриатического моря, — городе, в гавань которого входили прибывавшие из Италии корабли.

В это время здесь произошли события, которым следует уделить внимание. В двадцати пяти километрах от сегодняшнего Трогира император Диоклетиан, родом из этих мест и, скорее всего, происходивший из семьи математиков, повелел построить себе роскошный дворец. В нем он намеревался провести остаток своей жизни. Двадцать лет он правил в Риме, затем передал власть наследнику и удалился от дел.

Мотивы решения императора совершенно очевидны для тех, кто занимается поиском следов "этрусских братьев". В этих местах вот уже на протяжении 1900 лет хранится одна из величайших тайн христианства.

Если в Риме был возведен собор Святого Петра, то в Трогире должен был стоять храм Святого Иоанна. Все эти столетия с трудом скрывался тот факт, что Святой Иоанн умер и был погребен в Трогире, попав туда по пути в Рим.

Позднее заинтересовавшаяся этим христианская община с удивлением узнала, что среди апостолов Христа Святой Иоанн являлся математиком, а Святой Петр — акусматиком.

Однако в планы римской церкви не входило то, чтобы Трогир стал вторым местом паломничества для христиан западного мира, поскольку это могло бы вызвать дискуссию о правильном выборе места для резиденции главы католической церкви.

В результате крестовых походов эти факты стали известны вновь. Сведения о них передавались от тамплиеров через Данте к Нострадамусу, Шекспиру и Гете.

А Рим каленым железом выжигал эти знания, ведь в Риме собрались акусматики — последователи Святого Петра, в Трогире же находились математики, следовавшие заветам Святого Иоанна.

Нострадамус в своих трудах прослеживает будущую историю человечества. А могло ли быть так, что он брал тексты Данте, переводил прочитанное на французский язык и снова зашифровывал? Эту версию нельзя до конца сбрасывать со счетов, поскольку она связана с ролью города Сиена.

В этом городе была предпринята попытка сохранить тайну тайн. Не удивляет в этой связи, что именно из числа священнослужителей Сиены в течение длительного периода времени назначались епископы Тригора, причем все они носили имя Иоанн.

Отцы города Сиены находились под сильным влиянием этрусской культуры, поскольку традиционно среди них политический тон задавали посвященные. Они вознамерились возвести кафедральный собор, который по своим размерам должен был превзойти собор Святого Петра в Риме. Но в последний момент умные головы в Сиене отказались от этой затеи. Поэтому их город не подвергся опасности полного разрушения Римом.

Посвященные отцы города начертали законы математиков на мраморных стенах расположенного в их городе собора, украсили этими надписями и полы церковного здания. Таким образом, они добились того, чтобы сто семьдесят два папы взирали на эти секреты.

С помощью гениального трюка им удалось не допустить возникновения ситуации, при которой эти мраморные картины могли быть признаны еретическими.

Гербы отдельных частей города напоминают древнюю игру математиков, состоявшую в прослеживании истории сотворения мира. Ежегодно в Сиене проводятся скачки, а участвующие в них лошади украшены гербами и флагами городских районов.

III. Как все происходило на самом деле

Приведу свидетельства о важнейших периодах становления христианства в Западной Европе. Когда я с ними знакомился, меня интересовал абстрактный вопрос: могли ли жрецы языческих религий, обладавшие знаниями, удивляющими даже нас — людей конца XX века, найти место в средневековом мире.

Мне был известен факт, не очень хорошо характеризующий первых христиан: в 391 году нашей эры христиане-фанатики уничтожили часть Александрийской библиотеки, находившейся в храме Сераписа.

Но, может быть, это неумные действия отдельных личностей.

У Вас будет возможность самостоятельно сделать выводы.

Прошу Вас обратить внимание на то, что в заявлении, сделанном итальянским поэтом и мыслителем Джордано Ф. Бруно во время допросов в застенках инквизиции, есть слова: "Вместе с Пифагором я считаю…", а Галилео Галилей, бросив учебу на медицинском факультете университета, неожиданно занялся изучением математики и вошел в историю как яркий представитель школы Флорентийских математиков и астрономов. Когда же он с помощью изобретенного им телескопа приступил к изучению звезд, то первым созвездием, выбранным им для исследования было Созвездие Ориона (!)…

Александрия, основанная Александром Македонским в 331 году до нашей эры в устье Нила, была столицей Египта, но ей выпало стать одним из главных центров христианства, конкурентом Антиохии и Рима. [39, 44]

Со времен первых Птолемеев здесь гордились двумя крупнейшими хранилищами мудрости — музеем и библиотекой.

В Александрии встретились религиозная традиция Палестины и греческая интеллектуальная культура. Здесь проникли они друг в друга, а потому — открылась возможность для возникновения первой христианской богословской школы.

Первоначально она предназначалась только для практических нужд — готовить новообращенных к крещению. Но в городе, который был родиной Филона, гностических систем и философии неоплатонизма, школа вскоре приобрела новое свойство, став и чем-то вроде богословского учебного заведения.

Учителя вели занятия в свободной форме, по домам. Чаще всего занятия эти были построены по образцу античных философов.

Первым известным нам главой школы был Пантен, согласно Евсевию (Церковная история, V. 10, 1), приобретший известность во времена императора Коммода (180–192 гг.). Будучи выходцем из Сицилии, он обратился в христианство из стоицизма и затем стал проповедовать в чужих землях. Путешествия заводили его в Южную Аравию, Эфиопию, где он нашел экземпляр Евангелия от Матфея, который оставил там апостол Варфоломей. Как бы ни относиться к этому рассказу, Евсевий передает его как предание — "совершив много добрых дел, Пантен в конце концов стал первым главой школы в Александрии и стал разъяснять и письменно, и в живой беседе сокровища божественного учения" (Церковная история, V 10, 4).

Тит Флавий Климент, преемник Пантена, вероятно, был афинянином из семьи язычников. Хорошо начитанный в греческой литературе и прекрасно разбираясь во всех существовавших тогда философских системах, он не нашел во всем этом ничего, что могло бы дать постоянное удовлетворение.

Уже взрослым он воспринял христианство и в дальних странствиях на Запад и Восток искал самых мудрых учителей.

Приехав в Александрию около 180 года, он стал учеником Пантена. Плененный личностью своего учителя, которого он привык называть "блаженный пресвитер", Климент стал пресвитером в Александрийской церкви, помощником Пантена, а около 190 г. — его преемником во главе школы.

Возглавляя школу, Климент наложил на нее свой отпечаток, стараясь объединить библейское и эллинистическое мировоззрения своей глубокой и изысканной мыслью. Это был век гностицизма, и Климент соглашался с гностиками в том, что религиозное знание или просвещение было главным средством совершенствования христиан.

Труды Климента показывают нам, как прекрасно он знал греческую и библейскую словесность. На каждой странице находим точные цитаты из самых разных книг. В трудах Климента процитировано 359 классических и других нехристианских источников, 70 книг библейской традиции (включая апокрифы), 36 патриотических и новозаветных апокрифических сочинений, включая еретические.

Климент продолжал трудиться в Александрии. Он обращал язычников и просвещал христиан до тех пор, пока гонение при императоре Септимии Севере в 202 г. не вынудило его бежать, чтобы никогда не вернуться.

Одним из первых, кто проявил интерес к ранним христианским писаниям наравне с устной традицией, был Папий, епископ Иераполя во Фригии, городе, где христианская церковь появилась благодаря усилиям Епафраса, одного из соратников апостола Павла.

О жизни Папия мало что известно, разве со слов Иринея: "Он — человек, живший давно, слышавший проповедь апостола Иоанна и друживший с Поликарпом, епископом Смирны". Из всего этого следует, что Папий жил между 70-м и 140 годами.

Этот автор более всего известен как создатель труда в пяти книгах, озаглавленного "Толкования Слов Господних", от которого, к сожалению, уцелели небольшие фрагменты.

Из предисловия явствует, что Папий хотел изучить подробно жизнь Христа по живой традиции, шедшей от Его учеников.

После замечания о том, что его не столько заботило количество доступных источников, сколько их качество, то есть соответствие истине, он продолжает: "Если появлялся кто-нибудь, кто был последователем пресвитеров (само по себе это слово означает "пожилой человек"; позднее оно стало обозначать того, кто в силу возраста приобретал высокое положение и авторитет в общине; другой вариант значения — человек старшего поколения), я исследовал слова пресвитеров, что говорил Андрей, или Петр, или Филипп, или Фома, или Иаков, или Иоанн, или Матфей, или кто другой из учеников Господних и что говорили Аристион и пресвитер Иоанн, ученики Господа. Ибо я не думал, что сведения из книг помогут мне так же, как речь живущих и по сей день людей".

Из этой цитаты видно, что отбираемые для толкования слова Господа Папий черпал не только из письменных документов, но и из устной традиции.

О том, что говорили Андрей, Петр, Филипп, Фома, Иаков, Иоанн и Матфей или Аристион и пресвитер Иоанн, он, вероятно, узнавал от палестинских христиан, переселившихся в Малую Азию после падения Иерусалима в 70 году. Возможно, они были на особом положении лишь потому, что жили в той же стране, что и Иисус, а посему считались носителями особо драгоценной и аутентичной традиции.

Таким образом, Папий признавал два источника христианства: одним было устное слово, другим — записанные свидетельства. То, что он предпочитал первое, объясняется скорее психологическими, нежели догматическими причинами.

Папий как бы перекидывает мостик между этапами передачи евангельской традиции — устной и письменной. Хотя при написании книг он пока еще отдает явное предпочтение устной форме, но уже заметны причины, по которым в дальнейшем авторы все чаще будут отказываться от устных свидетельств в пользу писаний.

Позднее, во II веке, предпочтение будет отдано уже письменным источникам.

Христианство возникло на Востоке, но вскоре проникло на Запад.

В Книге Деяний говорится, что первым человеком, обращенным в новую веру на европейской земле, была Лидия, женщина из города Фиатиры в Малой Азии. В то время она торговала багряницей в Филиппах, в Македонии (Деян 16:14).

Одной из наиболее популярных книг, появившихся в ранней Церкви, был "Пастырь Гермы". Его часто цитировали, одно время даже считали боговдохновенным, и, кроме всего прочего, до наших дней сохранилось более 20 отдельных греческих фрагментов на пергаменте и папирусе, датируемых II–IV вв.; два латинских (II и V века, соответственно) и два коптских (саидский и ахмимский).

Есть еще перевод — пересказ на эфиопский язык и короткие фрагменты на среднеперсидском языке, обнаруженные среди манихейских текстов в Турфане.

Пастырь представляет собой красочную религиозную аллегорию, в повествовании которой почти всюду действует суровый человек, одетый как пастух. Он служит проводником Герме.

Это — причудливый калейдоскоп из пяти "Видений", двенадцати "Заповедей" и десяти "Подобий".

Ему присущ строгий морально-назидательный тон.

Основная мысль книги — прежде всего призыв к покаянию, к нравственной жизни, а обращена она к тем христианам, в памяти которых еще свежи гонения и над которыми нависла тень новых потрясений.

Произведение содержит богословские и литературные несовпадения в различных частях книги, что долгое время оставалось загадкой для комментаторов. Некоторые даже предлагали считать, что авторов было несколько. Наименее удачное решение проблемы — предположение, что Герма был младшим современником Климента и писал (а возможно, и публиковал) свое пестрое сочинение по частям, со значительными временными интервалами, объединенными затем им окончательно в одну книгу к середине II века. При отсутствии надежных данных и с учетом довольно противоречивых интерпретаций среди занимавшихся Пастырем ученых проблема, связанная с его датировкой, до сих пор не решена.

Личность Гермы ясно определяется из самой книги. Он открыто и многословно перечисляет подробности своей жизни и жизни его семьи.

Мы узнаем, что, будучи христианином-рабом, он был продан в Рим женщине по имени Рода, которая потом отпустила его на свободу. Став свободным, он женился, был удачлив (хотя и не всегда в ладах с законом), но снова обеднел.

Герма рассказывает, что во время гонений его дети отступились от веры, предали собственных родителей, вели нечестивый образ жизни.

Давая себе характеристику, пишет о том, что он тугодум, но человек неуемного любопытства. В то же время он видит себя "терпеливым, добронравным и всегда улыбающимся, исполненным наивности и простодушия". Из всего этого мы можем заключить, что перед нами простой человек с ограниченным кругозором, но по-настоящему благочестивый и думающий.

Как бы то ни было, его книгу высоко ценили в ранней Церкви как нравственное назидание, и, согласно Афанасию, она служила пособием для оглашаемых, а во II и III веках некоторые церкви даже иногда признавали ее боговдохновенным Писанием. В Синайском кодексе — списке греческой Библии V века — Пастырь (вместе с Посланием Варнавы) располагается после книг Нового Завета.

Тайное распространение, а затем официальное признание христианства в Древнем Риме не привело к революционным преобразованиям в сфере художественного выражения мироощущения человека. Лишь много позднее церковь в своем учении и идейно-воспитательной системе определила роль художественных образов и связанной с их производством деятельности.

Раннехристианские общины не уделяли внимания изобразительному воплощению религиозных тем и либо использовали языческие изображения, наполняя их аллегорическим значением, намекающим на новое религиозное верование, либо прибегали к изобразительным символам, имеющим смысл криптограмм.

К намеку, аллегории или символу прибегали не из практической необходимости зашифровать христианский характер изображений, а в силу откровенного нежелания передавать в образах, в определенном мифологическом ключе новое представление о божественном.

Этот вопрос будет поставлен и разрешен в рамках христианской доктрины путем долгих и зачастую острых споров. Отсутствие собственно христианских изображений в начале христианской эры объясняется сложностью и напряженностью общей обстановки в области культуры.

Христианство было глубоко связано с двумя великими доктринами — эллинистической и иудейской, отношение которых к возможности передачи божественного в чувственно осязаемых формах совершенно противоположно: эллинистическая доктрина в силу своего классического происхождения представляет божественное начало не иначе, как в осязаемости природных и антропоморфных форм, иудейская — исключает и осуждает как идолопоклонство изображение Бога.

В качестве учения, обобщавшего и преодолевавшего обе эти доктрины, христианство должно было также разрешить дилемму изображения либо отказа от изображения Бога в образах.

Первоначальное решение состояло в использовании косвенных изобразительных средств. Идя по этому пути, христианство ускорило процесс разложения — впрочем, давно уже начавшийся — классических форм. Например, Орфей изображался как символ Христа, освобождающего души из преисподней, и фигура Орфея становится условным обозначением, в котором художник стремится не к передаче черт античного героя, а к воплощению сути, выходящей за пределы этого образа.

Отношение христианства к богатейшему миру образов классического искусства было и по существу всегда оставалось положительным, ибо до Христа человечество не могло накопить столько мудрости без наставления свыше и в полном неведении Бога.

Предполагалось, что божественное начало постигалось не прямым путем, а с помощью познания божественного устройства мира, которому, наряду с "натурфилософией", политическими и юридическими науками, способствовало классическое искусство.

Обретенное откровение не перечеркивало и не обесценивало накопленные знания, а призывало идти дальше, то есть искать и выявлять трансцендентные истины, внешним проявлением которых служили явления природы и исторические события.

Что же касается иконоборческих тенденций иудейской религии, то, принимая в принципе положение о невозможности совершенного изображения бесконечного Божества в пространственно ограниченных формах, христианство вместе с тем учитывало, что Бог ради спасения людей принял человеческий облик.

В лоне церкви возникнут затем долгие и ожесточенные споры (которые приведут к изданию специальных декретов и к осуждению ереси) по поводу того, являлась ли божественной или божественно-человеческой природа Христа, но никто не мог отрицать, что благодаря явлению в человеческом образе Христос мог быть изображен.

Так как и в Евангелии мало или почти не говорилось о внешности Христа, широко использовалась символика, чаще всего почерпнутая из аллегорических образов классического искусства.

Христианская иконография складывается много поздней, спустя несколько столетий после явления Христа.

Можно считать, что развитие христианского искусства в целом шло от символического изображения к историко-назидательному. Когда церковь станет играть руководящую роль по отношению к искусству, то пойдет по стопам древнеримского государства, заменив гражданственные интересы религиозной целенаправленностью. Иными словами, церковь станет отрицать, что искусство может иметь значение само по себе как выражение самобытной религиозности, но признает его полезность для нравственного и религиозного воспитания верующих и встанет на путь тем большего его поощрения, чем больше нравственное воспитание и наставление верующих станет основой деятельности церкви.

Начиная со II века до нашей эры в городах Апеннинского полуострова и Северной Африки возникают подземные кладбища-катакомбы, состоящие из разветвленной, запутанной сети подземных ходов, проделанных непосредственно в туфе и лишь изредка дополненных каменными сооружениями, игравшими преимущественно роль подпорок. Катакомбы получают особое распространение в Риме: общая протяженность их здесь превышает сто километров.

Катакомбы не использовались в качестве места для собраний или убежища христиан от преследований: это были кладбища, охраняемые кладбищенскими законами Древнего Рима.

В стенах подземных галерей устраивались многоярусные ниши для братских захоронений. После погребения тела ниша запечатывалась плитой из камня или обожженной глины с надписью, фигурным изображением, процарапанным по тонкому слою штукатурки или нанесенным краской.

Катакомбы имели множество ответвлений, образующих сложную сеть идущих друг над другом галерей. Помимо галерей в катакомбах встречаются более или менее обширные помещения (кубикулы), служившие фамильными усыпальницами для богатых семей.

Планировка, размещение опор, общее архитектурное решение подземных усыпальниц преследовали чисто технические цели, но изображения на их стенах носили религиозный или поминальный характер. Это были молитвы о спасении души или плач по усопшему.

Декоративные элементы являлись преимущественно знаками любви и признательности, подобно цветам, возлагаемым нами на могилы наших предков.

Многочисленные и хорошо сохранившиеся в темноте галерей росписи катакомб составляют обширный и ценный материал для изучения истории раннего христианства и роли, отводимой им искусству.

Искусство катакомб развивается на протяжении почти трех столетий.

В наиболее древних изображениях часто встречаются классические темы, аллегорически толкуемые в христианском смысле (Орфей, Амур, Психея, пальмовый лист, виноградная лоза).

Доминирует в росписях христианский эсхатологический мотив, представление о потустороннем мире как о мистическом причащении души к Богу.

Позднее появляются изображения на библейские (Моисей, Ной с ковчегом, Иона, Давид) и евангельские темы (воскресший Лазарь, чудодейственные исцеления). Но они всегда имеют переносный смысл и связаны со спасением и воскрешением души.

Прослеживается последовательный переход от эллинистического художественного натурализма ко все более обобщенной форме, опирающейся на растущее стремление к символичности, низводящей фигуры к простым знакам.

Художники стремились не столько к изображению, сколько к "представлению" смысла более значительного, чем сам образ; структурно-синтаксическое построение, "координировавшее" фигуры и жесты в зависимости от изображаемого действия, сменяется повествовательно несвязной композицией, зачастую подчиненной чисто орнаментальному замыслу.

В качестве цитаты к разделу книги мною взяты строчки из части 14 одиннадцатой книги "Исповеди" Блаженного Августина.

В жизни Блаженного Августина, как в капле воды, отразились первые страницы истории трансформации Древнего Рима в европейскую христианскую цивилизацию. [37]

Августину суждено было родиться на рубеже двух эпох, в то время, когда в недрах античности зарождалось средневековье.

В течение IV–V веков в жизни Римской империи осуществлялись фундаментальные перемены: во-первых, государство теряло политическую независимость, не выдержав натиска варваров, и во-вторых, происходило полное обновление религиозной идеологии, вызванное повсеместным распространением христианства.

Рушился привычный уклад жизни, и люди оказывались перед необходимостью выбора: остаться верным старым традициям или отважиться принять новые идеалы. Поразительны энтузиазм и бесстрашие тех, кто осваивал новые пути. Все они встречали яростное сопротивление своих современников, живущих надеждой на возврат былого величия Рима.

Кризис, охвативший уходящую античность, носил всеобщий характер: он затрагивал и политику, и культуру, и духовную сферу. Если в III веке только в Риме поклонялись тридцати тысячам разных богов, то в начале IV века вера в Единого Бога утверждается как истинная.

Миланским эдиктом императора Константина Великого в 313 году христианство провозглашается государственной религией.

Язычество держалось лишь в крестьянстве и среди сенатской знати. Тем не менее оно оказывало значительное воздействие на общественную жизнь еще в течение почти двухсот лет. Этому способствовала давняя тенденция к слиянию языческих верований с восточными культами, взаимопроникновение идей различных религиозно-философских течений и школ.

И хотя события, ключевым образом меняющие жизнь, нарастали стремительно, утверждение нового шло мучительно и трудно. Приверженцы старины не сдавались. Только на государственном уровне — императорами Юлианом и Евгением — дважды предпринимались попытки реставрации религии многобожия. Да и сам процесс становления христианства сопровождался серьезными трудностями. Одна за другой вспыхивали ереси, грозящие расколом в церкви, что немало смущало души новообращенных. Ситуацию осложняло и то, что вне церковных стен жизнь прихожан протекала среди прочно укоренившихся обычаев и традиций.

Напряженность в духовной сфере сопровождалась неустойчивостью внутреннего положения. Лишь в III веке сменилось двадцать императоров, и почти все они погибли насильственной смертью.

Во внешней политике дела обстояли еще хуже. Громадная империя, распростертая между Рейном и Сахарой, Евфратом и Атлантикой, оказалась под угрозой внешнего порабощения. На Евфрате силу набирали персы, на Рейне — германцы, на Дунае — готы. Начиная с 406 года готы, вандалы и франки захватывают римские провинции: Галлию, Испанию и Африку. В 410 году войска готов, выступившие под предводительством Алариха, опустошают Рим.

Во всех бедах, постигших Вечный город, язычники винят христиан: ведь прежде римляне не знали военных поражений; это христиане изгнали древних божеств, покровителей римского народа, и поруганные божества мстят теперь за ужасное святотатство.

Аврелий Августин родился 13 ноября 354 года в Тагасте, на севере римской провинции Африка (ныне Сук-Ахрас в Алжире), в семье язычника и христианки.

Семья жила небогато, но родители смогли дать сыну хорошее образование. По существовавшей тогда традиции оно было гуманитарным. Высшей ценностью считалось слово, высшим умением — красноречие.

Говоря современным языком, "специализации" у древних не было. Государство не задавалось целью подготовить историков или юристов. Основное внимание уделялось словесности, и риторская школа играла роль университета.

Начав свое образование в Тагасте, Августин продолжил его в Мадавре и завершил в Карфагене — столице провинции.

Вскоре Августин направляется в Рим, а затем в Медиолан (ныне Милан). К этому времени туда переехал императорский двор, и получить место ритора в государственной школе Медиолана считалось весьма почетным. По существующим правилам Августину предстояло состязание с другими мастерами красноречия, претендовавшими на это место. Победителем был признан тридцатилетний Августин, которого довольно быстро приняли в круг лиц, приближенных ко двору.

Помимо занятий с учениками его обязанностью становится составление хвалебных речей, прославляющих императора и его политику. Каждое публичное выступление Августина сопровождается шумным успехом.

Слово выходца из провинции, говорящего с заметным африканским акцентом, постепенно обретает значимость и вес. Его речи начинают оказывать все большее влияние на формирование общественного мнения. Молодой ритор не только поддерживает интересы языческой партии, но и активно борется с христианством. О чем бы ни говорил Августин, он говорил как враг христиан.

Еще будучи в Карфагене, он познакомился с манихейством — религией, притязавшей на мировое господство. Идеи манихейства настолько возымели власть над душой Августина, что он пошел на разрыв с семьей. Его мать, страстная приверженка христианства, выгнала сына из дома.

Манихейство, так привлекшее Августина, представляло собой глобальный религиозно-философский синтез основных идей, характерных для духовных исканий поздней античности. Основатель религии, Мани, утверждал, что учения Будды, Заратустры и Христа не обладали полнотой того знания, которое открылось ему. Он также считал, что миссия прежних учителей была ограничена географическими рамками: Будда проповедовал на Востоке, Заратустра — в Иране, Христос — на Западе. Себя Мани отождествлял со вселенским апостолом, обращающимся ко всем нациям и несущим свет истины всему заблудшему человечеству. В течение девяти лет Августин находился среди манихеев.

Официальный Рим признал теорию Мани представляющей угрозу. Император Диоклетиан приказал сжечь его сочинения, а сам Мани был казнен персидскими властями, обвиненный в разрушении официальной религии персов.

В то время Медиолан являлся одним из духовных центров империи. В нем уживались представители различных религиозно-философских течений, сект и групп, соперничавших в стремлении "завербовать" новых сторонников.

Августин на некоторое время попал под влияние философии скептиков, полагавших, что совершенное знание недоступно человеку.

Город был буквально наводнен разного рода личностями, нередко прибывшими издалека и претендовавшими на роль пророков, проповедников и религиозных учителей. Увидеть и услышать их стекалось немало желающих.

Особенно молва выделяла христианского епископа Амвросия, авторитет которого неуклонно возрастал благодаря его успехам в борьбе с язычниками и еретиками. Мировоззрение людей меняется. К концу IV века почти каждый римский гражданин был христианином.

Знаменитого епископа пришел послушать и Августин. Воспитанный на логике и ясности речей Цицерона, он еще в школе не принял язык Библии, далекий от привычных образцов античной риторики. То, о чем говорилось в Ветхом Завете, казалось ему безнравственным и даже вульгарным. Критика Библии, прежде казавшаяся Августину неоспоримой, после проповедей Амвросия была поколеблена. В то же время в руки Августина все чаще попадают книги, в которых рассказывается о жизни христианских подвижников. Сила веры, преобразившей их волю, производит на Августина неизгладимое впечатление. Он все более погружается в чтение христианской литературы.

Измученный поисками и сомнениями, он взывает к Богу о помощи. Происходит чудо. Таинственный голос наставляет его обратиться к Евангелию.

24 апреля 387 года в Медиолане Августин принимает крещение. Знаменитый ритор уходит со службы, покидает Медиолан, где он преуспевал и был прославлен, и возвращается в Африку, в свой родной город.

Распродав оставшееся от родителей имущество, Августин вместе с пятью близкими друзьями основывает маленькую монастырскую общину.

Прошедший через горнило покаяния, Августин становится для многих воплощением христианского образа жизни. Его напряженная духовная работа не осталась незамеченной. И вскоре в жизни Августина наступают значительные перемены. Он сближается с епископом Валерием, резиденция которого находилась в Гиппоне, — городе, соседнем с Тагастой.

По благословению Валерия Августин был рукоположен в священники, а спустя несколько лет, уже после смерти Валерия, посвящен в сан епископа.

Уже в первые годы своего епископства Августин выделяется среди духовенства латинского Запада бескомпромиссной борьбой с еретическими учениями: пелагианством, донатизмом, арианством, которые представляли собой реальную угрозу целостности молодой церкви.

В Африке, в Александрии смуту сеяли ариане (споры касались самого средоточия новой веры — догмата о единосущности Бога-Отца и Бога-Сына; Арий, идеолог ереси, утверждал, что Христос — лишь "прекраснейшее творение" Бога-Отца и вовсе не является истинным Богом), в Карфагене раскол вносили донатисты (они выступили против новых иерархов церкви, не поощрявших в изменившихся условиях нищенства и мученичества).

Серьезную опасность для церкви представляло и пелагианство, отрицавшее наследственную силу греха. Зачинатель ереси, монах Пелагий, заявлял, что человек сам, без помощи свыше, способен стяжать благодать Божию.

Августин доказал несостоятельность тезиса Пелагия, и в 431 году на Вселенском соборе в Эфесе ложное учение было предано анафеме.

Манихейство, сторонником которого когда-то был Августин, все еще сохраняло свою власть над умами, претендуя на роль основной религии эпохи.

Развенчивая это учение, епископ вступил в открытую полемику с его защитниками. Когда его однажды спросили: нельзя ли притвориться еретиком, чтобы выведать все тайны секты, он ответил сочинением "Против лжецов", в котором указал на недопустимость притворства.

Немало душевных сил отдает Августин проповеди — важнейшей обязанности епископа. Он одинаково блестяще владел тремя видами проповеди, которые оформились в IV веке. Это проповедь огласительная, содержанием которой было нравственно-аскетическое поучение; проповедь догматико-полемическая, сообщавшая о путях познания Божией истины, и проповедь научающая, требующая гармонии между верой и поступком, руководящая практикой претворения учения Христа в жизнь. Огромная роль в проповедях отводилась увещаниям, духовным наставлениям, практическим советам, перемежающимся с непременными разъяснениями книг Священного Писания.

Августином создается ряд сочинений, трактующих трудные места Библии.

Сохранилась и обширная переписка Августина, из которой видно, что всякий обращенный к нему голос был услышан. Особенно трогательны его письма детям, а среди корреспондентов знаменитого епископа их было немало, и Августин терпеливо отвечал им на все многочисленные вопросы.

Почти все церковные средства шли на помощь страждущим, поскольку члены монашеской общины своей собственности не имели. Когда этих средств было недостаточно, он приказывал разбивать серебряные церковные сосуды и вырученные от продажи деньги раздавал беднякам.

По закону императора Константина епископ должен был выступать в роли судьи, если за разбирательством обратятся к нему, а не к светским властям. Порой слушание тяжб настолько затягивалось, что Августин даже не находил времени для обеда.

О жизни Августина в этот период сообщает его биограф Поссидий, близко знавший епископа в течение сорока лет. Поссидий рассказывает, насколько неприхотлив был Августин во внешней стороне жизни: одежду носил скромную, ел мало. В общине в основном питались овощами, но если приезжали гости или, случалось, кто-то заболевал, для них готовили мясо. К столу подавали немного вина, что считалось у южан естественной частью трапезы.

Требовательный к себе, Августин всегда внимательно и чутко относился к пастве: "Я не думаю о кратковременном блеске церковных почестей; передо мной всегда мысль, что я должен буду дать отчет Христу, верховному вождю всех духовных пастырей, за вверенное мне стадо", — писал он в одном из своих писем.

Августин прожил долгую жизнь. Он умер в возрасте 76 лет в Гиппоне в 430 году, разделив последнюю участь своих прихожан — жителей города, захваченного варварами после жесточайшей осады.

Вскоре после смерти епископ Гиппонский был причислен к лику святых и о нем стали говорить как о Блаженном Августине. С его именем связано создание в Европе одного из крупнейших монашеских орденов. В память о нем воздвигались храмы и монастыри, окруженные ореолом особого почитания. Личность Августина вдохновляла многих художников и в средние века и в эпоху Возрождения. Известны его портреты работы Боттичелли, Карпаччо, Беноццо Гоццоли.

После смерти епископа Гиппонского осталось огромное наследие, бережно сохраняемое учениками и последователями, оно почти полностью дошло до нас. В собрании латинских церковных писателей сочинения Августина — речи, проповеди, диалоги, послания, комментарии, трактаты — занимают 16 томов. Сюда же вошли и 220 его писем, не утративших читательского интереса по сей день.

Сочинения Августина издаются во всех христианских странах мира. Его читают на латыни и в переводах, читают в монастырях и университетских библиотеках, читают для себя и изучают в специально созданных институтах и богословских центрах.

В течение средних веков сочинения Августина имели значение непререкаемого авторитета. Под влиянием его идей возникло целое направление в религиозной философии. Средневековая схоластика и мистика черпали свои силы прежде всего из сочинений Августина.

Легенда: Тяжелый сон, жаркий и душный, свалил молодого послушника, Сквозь сон гулко доносились удары в доску. Это звал монастырский сторож к ночному богослужению. И вдруг в рваный и смутный сон ворвались хриплые дьяволы и принялись лупцевать бедного монаха. А один дьявол будто бы и говорит: "Кто там в одеяло укутался, лежит себе и посапывает?" Несчастный собрался в комок и стал молиться, обещая больше никогда не пропускать ночных богослужений и, конечно же, никогда даже в руки не брать Вергилия-язычника. А молитва все громче и громче. Сон слетел, как не был. И — опрометью в церковь, на полную службу. [9, 38]

Этим соней, за полночь зачитавшимся Вергилием и потому проспавшим все на свете, даже — подумать страшно — всенощную, был Алкуин (Alcuinus) — великий учитель, отметивший своим учительством VIII–IX века, названные Каролингским возрождением.

Родился он около 730 года в Нортумбрии и был по рождению знатным англосаксом. Учился в Йорке у архиепископа Эльбарта. В 778 стал главой школы, заслужив сан диакона. В 781 году побывал на франкской земле, заезжал в Рим, а по дороге назад, в Парме, познакомился с Карлом Великим, который пригласил ученого англосакса послужить у него при дворе.

Алкуин долго раздумывал и в 793 году насовсем поселился при дворе Карла вместе с верными своими учениками, возглавив придворную школу для обучения франкского духовного сословия риторике, диалектике и астрономии и, говоря современным языком, выполнения функций министра культуры. Он же давал советы королю по части церковных, юридических и политических дел и управлял аббатством Святого Мартина в Туре. В 804 году Алкуин умер. Вот, пожалуй, и все. Учитель и только учитель.

Что Алкуин за свою жизнь сочинил? Все его сочинения — только для преподавания. И ни для чего более. Учебник грамматики построен в форме учительско-ученических словопрений двух отроков — франка и сакса. Веков шесть или семь учили в школах по Алкуиновой грамматике. Пособие по риторике и книга по диалектике тоже были представлены в виде учительско-ученических бесед Алкуина и Карла. Здесь же и книжица с задачами по арифметике, предназначенная "для изощрения ума юношей", комментарий к грамматике латинского языка. Но даже сочинения о луне и високосном годе, трактат о Троице и толкования к Писанию тоже были учебными пособиями, призванными в форме упрощенных компиляций легко войти в пустые, но емкие, как губка, головы учеников.

Да и стихотворения его тоже были служебного, учебно-наставительного свойства. Однако иногда такого свойства, что только оно и определяло структуру новой художественности, никоим образом не увязываясь с критериями художественности ни античных, ни новых времен.

Эпоха, только-только начавшая понимать, что "ученье — свет, а неученых тьма". Это было время культурного синтеза раннего средневековья, отмеченного воссоединением разрозненных сполохов уже мало что значившей греко-римской культуры в безвидных пространствах "темных веков" с культурой нового христианского мира, в котором книжная ученость была привита к народным германо-романским культурным традициям. Исторически неизбежный замысел. И суждено ему было явить себя при дворе Карла Великого.

Политическое воссоединение Европы королями франков, отмеченное возложением на Карла Великого императорской короны Львом III, — объективная предпосылка культурной работы эпохи Каролингов. Но это — ритуальный знак завершения, лишь санкционировавший то, что уже было, — книжную жизнь VIII столетия с необходимостью обусловленной единством франкской монархии; единством совершенно особого — феодально-церковного типа.

Этот тип единства предполагал политическое объединение достаточно самостоятельных — сельских с натуральным хозяйствованием, — областей имперской властью и властью церковных единоначальников. Две опоры государственного единства. Причем церковь была для Карла предпочтительней.

Но светские проводники императорской власти тоже были нужны, а знания у них были ограниченные.

Их надо было учить при непременной опоре на культурное духовенство, пополнявшееся в те времена свободно — вне сословных перегородок. Но державное единство, как его понимал Карл Великий, требовало единства иного рода: культурные действия церкви должны быть едины; едиными должны быть не только цели, но и "средства".

Перво-наперво начинается выработка учительского канона — канонический текст Библии, свод реформированных литургических обрядов, образцовый сборник проповедей на все случаи. Все это надо было затвердить и "встроить" во всеобщее сознание.

Была создана сеть школ для скороспелой культурной элиты, в которой так нуждалась франкская держава, и в первую очередь для детей короля и высших вельмож, будущих государственных сановников, обучавшихся латинскому языку, классикам, Библии и семи благородным наукам.

Учителями здесь были лучшие ученые, съехавшиеся со всех концов христианской Европы к новому ее политическому и духовному средоточию, учениками были франки из лучших родов, предназначенные Карлом для политической карьеры.

Здесь, на стыке двора и школы, среди ученых, учащихся, любителей и покровителей учености и сложилось то своеобразное общество, за которым в науке закрепилось название "академии Карла Великого".

Это была как бы сразу академия наук, министерство просвещения, министерство культуры и дружеский кружок: здесь обсуждались серьезные богословские вопросы, читались лекции, толковались авторы и устраивались пиры, где застольники сочиняли изысканные комплиментарные стихи и развлекались решением замысловатых вопросов и загадок.

Членами ее были сам Карл со своим многочисленным семейством, виднейшие духовные и светские сановники, учителя и лучшие ученики придворной школы.

Академия стала началом большого культурного движения; к ней сходились нити всех традиций европейской латинской культуры почти за два столетия. Традиции передавались от учителей к ученикам, и развитие их может быть прослежено поколение за поколением.

Античный фасад, но вполне христианское то, что внутри. И все же фасад определял форму. Иллюзия возрождения римской культуры как политико-идеологического знамени державного и религиозного единства империи Карла как града божьего на франкской земле.

Ученый канон, утверждающий имперско-церковное единство в мире новых латинян "франкским мечом, христианской мыслью, античным словом".

Но в том-то все дело, что слово это было лишь по одежке античным. Граду божьему на франкской земле было не устоять. Даже в помышлении. Уже при Людовике Благочестивом, сыне Карла, к середине IX века явственно наметилась децентрализация франкской державы при столь же явной сакрализации культуры.

Синтез не состоялся: от придворной академии уже ничего не осталось, Вергилиева тень в свете библейского солнца истончилась, монастырская школа сделалась школой для послушников — не для мирян. На смену придворной культуре приходит культура монастыря: латинская культура, вновь ушедшая под монастырские своды. Вновь пошли пространнейшие выписки, выписки и еще много раз выписки из отцов церкви; комментарии, комментарии и комментарии священных книг.

Принимается классификация наук: науки "божественные" и "человеческие", чтобы выудить лишь только то в языческой литературе, что по случаю попало в нее от мудрости божественной.

Античная культура не самоценна. Античность радикально выведена из состава реакционной смеси, загруженной с культурно-синтетическими целями в Алкуинов автоклав всеевропейского культурного возрождения Каролингской эпохи (VIII века).

Но и начавшаяся монастырская культура не была бы ею, если бы не все тот же Алкуинов учебный канон, выработанный как синтетический — светско-духовный.

Межмонастырское культурное общение сплачивало в некое единство ростки монашеской учености, проявляющейся в отдельных монастырях. Монастырь — заменитель придворной академии, хотя и более консервативный заменитель.

Монастырь жил достаточно обособленной жизнью, опираясь скорее на местную епископскую власть, чем на власть папы или на уже в это время (IX век) вовсе номинальную власть короля.

Имперское политическое единство кончилось, а единство церковное хоть и оставалось, но сильно пошатнулось: укрепилась власть епископов, правда, при одновременном возвышении авторитета папы.

В этих условиях, как и должно, монастырь вновь проявил "свою социальную, а вместе с ней и культурную жизнестой-кость. Благоговейное отношение к книге, но и принятие народной культуры есть одно из прочнейших оснований монастырской учености, в значительной мере явившейся стимулом развития учено-народной литературы на национальных языках.

Но пока что все-таки пусть варварская, но латынь — надежная языковая скрепа книжно-учительского канона для всех. Этот канон, собственно, и поддерживал достаточно массовый ликбез раннесредневекового всеобуча, выразительно представленного монастырской школой.

Конечно, из таких школ выходили в основном монахи. Но среди учеников были и миряне тоже.

Обучение шло по Алкуину: сперва начатки чтения, счета и церковного пения, а потом грамматика с элементами свободных искусств с германскими глоссами на полях латинских книг, "диктаменами", выписками и толкованиями. Не обходилось и без римских авторов (Вергилий, например). А с греческим было хуже — знали только отдельные слова.

В монастырях книгу не только читали, но и переписывали, сохраняли, распространяли. Монастырским скрипториям IX века будущие поколения обязаны сохранением древней литературы, тщательно переписанной и сверенной.

Трактаты тех времен — поистине склад разных разностей, предназначенных для книжной учебы — вселенская смесь.

Комментарии Писания были главными учительскими пособиями: аллегорические, анагогические и тропологические экзегетические вариации на тему. Например, на тему Иерусалима, который есть: "образ церкви Христовой"; "образ царствия небесного"; "образ души страждущей".

Знания, которые получали учащиеся, были знаниями об умении представить (сделать) слово-прием как лично сросшийся с мастером-учителем инструмент — средство — цель, при пользовании которым смысл оставался за экраном, но экраном просвеченным, высветленным. При этом цитаты из священных текстов, то есть опять-таки слова — фрагменты приема, были единственным материалом этого славного научения учить.

Фундаментальнейшие споры по ключевым богословским вопросам в своей драматической неразрешимости заверша-лись едва ли не словесной игрой, правила ведения которой были, однако, четко нормированы. Так, спор о предопределении (воля бога или воля человека предопределяет спасение души или погибель души) закончился вербально-игровым соглашением: "Не человек предопределен к наказанию, а наказание предопределено человеку".

Жанр житий и видений ориентирован на учительско-ученическую цель — как жить. Но это уже более поздние времена, а именно те времена, когда этот жанр действительно станет подлинно художественной формой (XIV век: "Видение…" Уильяма Ленгленда, "Божественная комедия" Данте), утратив подлинно учительские свои характеристики, зато почти став эстетическим предметом.

И совсем уже воспаряет над смыслом стихотворческий канон, наставляющий стихосложению не "по слуху", а "по науке". "По науке", которая предписывала так слагать стихи и так в них расставлять слова, чтобы каждое слово в точности знало свое место — как в стихах старых поэтов. Свет одного слова, поставленного рядом с другими словами, которые тоже — в отдельности — светлы, дают ученую темь, ученый сумрак, хотя и во имя просветляющего смысла.

Намечается новый квазисинтез культуры монастырей и народной культуры, сопровождаемый дальнейшей варваризацией учительского канона. При таком обороте дела вовсе не удивляет вытеснение римско-античных реминисценций библеизмами, фольклорно-языческими клише из франко-германских преданий. Но тут же, рядом, в том же IX веке — совсем уже таинственный "Вальтари", в котором древнегерманский героический сказ облекается в форму Вергилиевой "Энеиды".

Словесно-поучающий монстр как культурный знак социально-политического безвременья: императорской власти не существует, авторитет папы если не эфемерен, то слаб до чрезвычайности. Град божий на земле как будто не состоялся. Не осуществился и культурный идеал, должный соответствовать идеалу социально-политическому.

Христианство универсально, и потому церковь — носитель и проводник христианской идеи — объемлет, пронизывает, скрепляет все сферы жизни. Она хотела бы слиться с государ-ством, забывая на время о своей исконной, укорененной в истории связи с Римом.

Вместе с тем и государство — речь здесь идет о франкской державе — хочет распорядиться церковью как в экономической, так равно и в религиозной ее прерогативах, имея перед собой умозрительный и, казалось, легко достижимый общественный идеал, предполагающий единство жизни в политике и жизни в религии.

Государь — верный подданный папы, но и защитник и покровитель католической церкви. Причем возможность этого покровительства коренилась в экспансионистских устремлениях Карла Великого, при котором страна франков в VIII веке совпала с "градом божиим" — таким, каким можно было его помыслить в те времена. Землей Карла была вся средняя Европа и вместе с ней земли Астурии, Шотландии, области англосаксонского клира.

Итак: очень большое, достаточно цельное государство, глава которого едва ли не с полным правом обеспечивает государственное благо и религиозное благо в пределах имперских границ, осуществляя в собственном законодательстве соборные каноны, но при этом санкционирует избрание папы.

Алкуин наставляет Карла Великого, этого теократического монарха града божьего на земле, тождественного государству: "Помни всегда, царь мой, о боге, царе твоем, со страхом и любовью. На место его поставлен ты блюсти и царствовать над всеми членами его тела, и обязан ты отдать отчет в день Суда… Епископ же — на втором месте, только на месте Христа. Поэтому тщательно старайтесь установить над народом божьим закон божий, который сообщен тебе богом твоим, наместник коего ты".

Интерес к светским знаниям вызвал общий подъем культуры, вызванный Каролингским Возрождением.

При дворе Карла Великого были созданы апологетические "Королевские анналы", и со второй трети IX века началось летописание. Создаются политические трактаты, биографии Карла Великого, Людовика Благочестивого, получает развитие литература, формируются народные языки (романские и германские), вырабатывается новое, легко читаемое письмо — так называемый каролингский минускул.

В мастерских (скрипториях) при монастырях переписывались книги, образовавшие ценнейший фонд каролингских рукописей.

На основе объединения заимствований из позднего античного и византийского искусства с местными варварскими традициями закладываются основы европейского средневекового феодального искусства.

Строятся монастыри, дворцы, церкви с развитой объемной композицией и динамичным силуэтом.

Храмы и дворцы широко украшались мозаиками и фресками. Наряду с раннехристианской традицией, восходящей к античности, элементами пространства и объема в монументальной живописи наблюдаются черты порывистости, экспрессии. Еще сильнее они проявились в книжной миниатюре (изображения евангелистов, библейских сцен, монархов каролингской династии), поражая страстной взволнованностью, непосредственностью наблюдений, свободой и динамикой композиции и рисунка. Скульптура представлена изделиями из слоновой кости (оклады книг, складни, гребни, ларцы и т. д.). Развивается литье, чеканка и гравировка по металлу, украшение изделий эмалью и камнями, резьба по камню и алебастру.

Всего век спустя, когда миновал апогей каролингской культуры, ученое время Карла Великого с Алкуиновой учебной программой стало в некотором роде образом культуры, и потому объемно и точно схватывающим его суть.

Средневековый хронист рассказывает. [38]

Папа Иннокентий III, выслушав среди кардиналов консистории устав божьего человека Франциска, нечесаного, с длинной бородой, в лохмотьях, с нависшими черными бровями, сказал ему: "Ступай, сын мой, и поищи свиней; с ними у тебя, кажется, более общего, чем с людьми; поваляйся с ними в грязи, передай им твой устав и упражняйся на них в проповедях твоих".

Франциск наклонил голову, вышел и, найдя стадо свиней, в точности так и поступил: стал валяться с ними на земле. Весь в грязи он вернулся — и вновь к папе: "Владыко, я исполнил твое приказание; услышь и ты теперь мою мольбу".

Растроганный и огорченный собою, папа выслушал Франциска, человека божьего.

Франциск призывал любить птиц и зверей.

Вопрос — ответ. На слово — дело.

В результате целая жизнь, сложенная из таких вот жестов-поступков. Легко сложенная — простодушно, как у юродивого; беззаботно, как у ребенка играющего; внезапно, как у жонглера-эксцентрика; весело, как у ваганта-бродяги…

Чистый жизненный жест — снайперски точный выстрел в самую суть дела. Без промаха. Жизнь как самоочищение — высветление. Без слов. Вне слов. И потому умение — научение исключено. Но учит и Франциск — всех и каждого, каждого и всех…

Парадокс: последний-распоследний неуч, должный всех научить правильно жить и сам должный выучиться тому же. Жить по вере…

Жил как антиученый — внеученый. Жил неучем, неучем и умер.

Но лишь стоило этой замечательной жизни физически завершиться, как тут же (а спустя время — тем более) его жизнь стала текстом, ставшим предметом поучительных — внеученых тоже, но притчево-басенно-нравоучительных усвоений.

Данте в "Божественной Комедии" пишет о Святом Франциске в части "Рай":

"Я провозглашаю существование бесчисленных отдельных миров, подобных миру этой Земли.

Вместе с Пифагором я считаю ее светилом, подобным Луне, другим планетам, другим звездам число которых бесконечно.

Существует бесконечная Вселенная, созданная бесконечным божественным могуществом. Ибо я считаю недостойным благости и могущества божества мнение, будто оно, обладая способностью создавать, кроме этого мира, другой и другие бесконечные миры, создало конечный мир.

Все эти небесные тела составляют бесконечные миры. Они образуют бесконечную Вселенную в бесконечном пространстве.

Это называется бесконечностью Вселенной, в которой находятся бесчисленные миры.

Таким образом, есть двоякого рода бесконечность — бесконечная величина Вселенной и бесконечное множество миров, отсюда косвенным образом вытекает отрицание истины на вере". [40, 44]

За эти слова, произнесенные в ходе следствия после 8 лет допросов в застенках инквизиции поэт и философ Джордано Филиппо Бруно 17 февраля 1600 года был сожжен на костре в Риме.

Идеи Джордано Ф. Бруно, уходящие корнями в работы пифагорейцев, настолько не соответствовали догматам католической церкви, что шпионы инквизиции даже не могли сформулировать, о чем говорит философ.

Из доносов Джованни Мончениго:

«Я, Джованни Мончениго, сын светлейшего Марко Антонио, доношу по долгу совести и по приказанию духовнику о том, что много раз слышал от Джордано Бруно Ноланца, когда беседовал с ним в своем доме? что, когда католики говорят, будто хлеб пресуществляется в тело, то это — великая нелепость; что он враг обедни, что ему не нравится никакая религия; что Христос был обманщиком и совершал обманы для совращения народа и поэтому легко мог предвидеть, что будет повешен; что он не видит различия лиц в божестве, и это означало бы несовершенство бога; что мир вечен и существуют бесконечные миры;…что Христос совершал мнимые чудеса и был магом, как и апостолы, и что у него самого хватило бы духа сделать то же самое и даже гораздо больше, чем они; что Христос умирал не по доброй воле и, насколько мог, старался избежать смерти; что возмездия за грехи не существует; что души, сотворенные природой, переходят из одного живого существа в другое; что подобно тому, как рождаются в разврате животные, таким же образом рождаются и люди».

Он рассказывал о своем намерении стать основателем новой секты под названием "новая философия". Он говорил, что дева не могла родить и что наша католическая вера преисполнена кощунства против величия божья; что надо прекратить богословские препирательства и отнять доходы у монахов, ибо они позорят мир…

Так как мне приказано вашим преосвященством внимательно обдумать и припомнить все, что приходилось слышать от Джордано Бруно противного… католической вере, то я припомнил услышанное от него, кроме уже донесенного мною письменно вашему преосвященству: что образ действий церкви в настоящее время иной, чем тот, какой был в обычае у апостолов, ибо они обращали народы проповедью примеров доброй жизни, а в настоящее время тех, кто не желает быть католиком, подвергают пыткам и казням, потому что ныне действуют насилием, а не любовью, и такое состояние мира не может более продолжаться, так как процветает невежество и нет ни одной хорошей религии, что католическая вера нравится ему больше других, но и она нуждается в крупном преобразовании, что долго это продолжаться не может и скоро мир увидит всеобщее преобразование, ибо совершенно невозможно, чтобы такая испорченность могла далее существовать…"

XVI век был веком глубокого драматизма и контрастов в области религии, политики, философии, искусства и науки: на основе критического переосмысления всех ценностей в это время возникают идеи, на которых воздвигается здание культуры современной Европы.

Это — век Реформации: протестантская Реформация заставляет католическую церковь пересмотреть и свою платформу, и линию поведения. Религия — это уже не открытие вечных истин, а тревожные поиски божественного начала в человеческой душе, не слепое послушание авторитету, а выбор, определяемый ответственностью личности перед Богом.

Точно так же новая наука — это не унаследованное от прошлых поколений знание, основанное на мудрости древних авторов, а вторжение в живую ткань действительности, не разгаданной до конца.

Политика не сводится более к утверждению иерархии власти, дарованной свыше, а является борьбой сил, добивающихся неустойчивого равновесия.

Искусство уже не созерцание и передача художником в образах существующего порядка вещей, а беспокойный поиск и своих целей, и путей своего смысла и бытия в историческом развитии. Искусство — это способ выявления отношения к жизни, а процесс его реализации, его вспомогательная роль в достижении конечной цели духовного спасения представляются не менее важными, чем сам предмет художественного воплощения. Зачем в художественной форме отражать сущность мироздания, если мир есть загадка и составляет предмет непрерывных исследований? К чему восхищаться совершенной гармонией божественного творения, если Бог не в нем, а в недрах сознания, в натянутых струнах души, борющейся за свое спасение? Главная проблема состоит отныне в линии поведения человека, в методе научных поисков и в накоплении соответствующего опыта.

Из работы Джордано Ф. Бруно "О бесконечности, Вселенной и мирах":

"Я верю и считаю, что по ту сторону воображаемого небесного свода всегда имеется эфирная область, где находятся мировые тела, звезды, земли и солнца; все они имеют чувственный характер в абсолютном смысле слова как сами по себе, так и для тех, которые живут на них или около них, хотя они не могут быть воспринимаемы нами вследствие отдаленности расстояния.

Отсюда вы можете видеть, на каком фундаменте стоит Аристотель, когда из того, что мы не можем воспринимать ни одного тела за пределами воображаемой окружности, он заключает, что там нет никаких тел, и поэтому он упорно отказывается верить в существование каких-либо тел за пределами восьмой сферы, вне которой астрономы его времени не допускали никаких других небесных сфер…

Но против этого восстает вся природа, возмущается всякий рассудок, это осуждают всякое правильное мышление и хорошо развитый интеллект.

Но, как бы то ни было, утверждение, что Вселенная находит свои пределы там, где прекращаются действие наших чувств, противоречит всякому разуму, ибо чувственное восприятие является причиной того, что мы заключаем о присутствии тел, но его отсутствие, которое может быть следствием слабости наших чувств, а не отсутствия чувственного объекта, недостаточно для того, чтобы дать повод хотя бы для малейшего подозрения в том, что тела не существуют.

Ибо если бы истина зависела от подобной чувственности, то все тела должны бы быть такими и столь же близкими к нам и друг к другу, какими они нам кажутся.

Но наша способность суждения показывает нам, что некоторые звезды кажутся меньшими на небе, и мы их относим к звездам четвертой и пятой величины, хотя они на самом деле гораздо крупнее тех звезд, которые мы относим ко второй или первой величине.

Чувство не способно оценить взаимоотношение между громадными расстояниями; из наших взглядов на движение Земли мы знаем, что эти миры не находятся на одинаковом расстоянии от нашего мира и не лежат, как это думают, на одном деференте".

Инквизиция уничтожила великого мужественного человека, мыслителя, философа и… поэта.

Не могу не познакомить Вас со стихами Джордано Филиппе Бруно, смерть которого сделала его по-настоящему святым.

«Я, Галилео Галилей, сын покойного Винченцо Галилея из Флоренции, 70-ти лет, самолично поставленный перед судом, преклонив колена пред их эминенциями, досточтимыми генерал-инквизиторами против еретической злобы во всем христианском мире, имея перед глазами святое евангелие, коего касаюсь собственными руками, клянусь, что всегда веровал, ныне верую и с помощью божьей впредь веровать буду во все, что святая католическая и апостольская римская церковь за истинное приемлет, что проповедует и чему учит.

Но так как я — после того, как мне от сего судилища сообщено было повеление, чтобы совсем оставил ложное мнение, будто солнце есть центр мира и неподвижно, земля же не центр и движется, и чтобы не смел держаться такого ложного мнения, не защищал его и не преподавал каким-либо способом или писанием, и после того, как мне указано было, что учение то противно священному писанию, — написал и напечатал книгу, в которой излагаю это осужденное уже учение и привожу с настойчивостью аргументы в его пользу, не давая опровержения оных, то подвергся посему суду, как сильно заподозренный в ереси, а именно, что держусь мнения и верю, будто солнце — центр мира и неподвижно, земля же движется.

Желая изъять из умов наших эминенций и всякого христианина-католика сие сильное, справедливо возникшее против меня подозрение, я с чистым сердцем и верою не ложною отрекаюсь от упомянутых заблуждений и ересей, проклинаю их и отвращаюсь от них и вообще от всяких заблуждений и сект, противных святой церкви.

Клянусь, что в будущем ни устно, ни письменно не выскажу чего-либо способного возбудить против меня подобное подозрение.

И если узнаю какого-либо еретика или внушающего подозрение в ереси, не премину донести о нем священному судилищу или инквизитору и ординарию того места, где буду находиться.

Клянусь, кроме того, и обещаю все епитимьи, наложенные на меня, или кои будут наложены, с точностью исполнять и соблюдать.

А если, сохрани боже, совершу что-либо противное сим моим обещаниям, протестациям и клятвам, то подлежу всем наказаниям и казням, кои священными канонами и другими общими и частными постановлениями постановлены и обнародованы против такого рода нарушителей.

Да поможет мне Бог и святое его Евангелие, коего касаюсь руками.

В удостоверение того, что я, Галилео Галилей, как выше приведено, отрекся, обещал и обязал себя, я собственноручно подписал сей акт и от слова до слова прочел его в Риме, в монастыре Минервы сего 22 июня 1622 года». [9, 40]

Вы познакомились с подлинным документом.

Галилео Галилей (1564–1642 годы) принадлежал к знатной, но обедневшей флорентийской семье. Отец его, Винченцо, известный музыкант, оказал большое влияние на развитие и формирование способностей сына. До 11 лет Галилей жил в Пизе, посещал там школу, затем семья переселилась во Флоренцию. Дальнейшее воспитание будущий ученый получил в монастыре Валломброса, где был принят послушником в монашеский орден. Здесь познакомился с работами латинских и греческих писателей.

В 1581 году Галилей поступил в Пизанский университет, в котором изучал медицину. Здесь он впервые познакомился с трудами Аристотеля, Евклида, Архимеда.

Увлеченный геометрией и механикой, он бросил медицину и вернулся во Флоренцию, где провел 4 года, изучая математику. Результатом этого периода жизни Галилея явились два сочинения по механике и геометрии, которые сразу принесли автору известность среди итальянских математиков.

В 1589–1610 годах, занимая кафедры математики в Пизе и Падуе, сначала не называя имени Коперника, Галилей впервые приводит доводы, опровергающие концепции Аристотеля, то есть начинает защищать теорию вращения Земли, делает фундаментальные открытия в механике и математике, и наконец становится убежденным последователем Коперника.

В 1609 году Галилей создает телескоп и, усовершенствуя его, добивается 32-кратного оптического увеличения.

В XIII веке английский алхимик и богослов Роджер Бекон провел четырнадцать лет в одиночной камере монастырской тюрьмы за связь с дьяволом, после того, как он изобрел очки. Человечество не узнало об открытии Р.Бэкона. Спустя четыреста лет Галилей повторил работы английского исследователя, но и теперь ожидать, что христианский мир обрадуется появлению телескопа, было наивно.

Попытки рассказать об изобретении согражданам не вызвали у них энтузиазма. В письме к другу Кеплеру Галилей пишет: "Посмеемся, мой Кеплер, великой глупости людской… Несмотря на тысячекратное приглашение, не хотели даже взглянуть ни на планеты, ни на Луну, ни на телескоп. Поистине как у того нет ушей, так и у этих глаза закрыты для света истины…Этот род людей думает, что философия — какая-то книга, как "Энеида" или "Одиссея", и истину надо искать не в мире, не в природе, а в сличении текстов".

Наблюдения с помощью нового оптического прибора позволяют ученому сделать открытия гор и кратеров на поверхности Луны, четырех спутников у Юпитера, обнаружить новые звезды, понять, что Млечный Путь — совокупность звезд, оценить удаленность небесных светил. Свои наблюдения Галилей описал в сочинении "Звездный вестник" (1611 г.), которое произвело ошеломляющее впечатление.

По поводу открытия спутников Юпитера Галилей пишет в этом труде: "Итак, в день седьмого января 1610 г. в первый час следующей затем ночи, когда я наблюдал небесные светила при помощи зрительной трубы, то моему взору предстал Юпитер.

Так как я уже приготовил превосходный инструмент, то я узнал, что Юпитеру сопутствуют три звездочки, хотя и небольшие, но достаточно яркие.

…Тринадцатого числа мною впервые были замечены четыре звездочки…

Хотя численно определить их периоды еще невозможно, но на основании наблюдений можно высказать нечто достойное внимания. Во-первых, они на расстоянии — то следуют за Юпитером, то опережают его… и никто не может сомневаться в том, что они около него и совершают свои обращения, одновременно обращаясь с двенадцатилетним периодом примерно вокруг центра мира…

Кроме этого, мы имеем великолепный и наияснейший довод для устранения сомнений у тех, которые спокойно относятся к вращению в Коперниковой системе планет вокруг Солнца, но настолько смущаются движением одной Луны вокруг Земли, в то время как обе они совместно описывают вокруг Солнца годичный круг, что даже считают необходимым отвергнуть такое строение Вселенной как невозможное.

Теперь мы имеем не только одну планету, вращающуюся вокруг другой, в то время как обе они обходили великий круг около Солнца, но наши чувства показывают нам четыре светила, вращающиеся вокруг Юпитера, как Луна вокруг Земли, в то время как они вместе с Юпитером в течение 12 лет описывают большой круг около Солнца".

По приглашению герцога Козимо II Медичи ученый переселился во Флоренцию. Здесь он становится придворным философом и "первым математиком" университета.

В 1611 году он ездил в Рим, где ему был оказан хороший прием при папском дворе и где у него завязалась дружба с князем Чези, основателем "Академии Рысьеглазых", членом которой он стал.

По настоянию герцога Галилей опубликовал свое первое антиаристотелевское сочинение — "Рассуждение о телах, пребывающих в воде, и тех, которые в ней движутся" (1612 год).

Продолжая наблюдения, Галилей открыл фазы Венеры, солнечные пятна и вращение Солнца, изучал движение спутников Юпитера, наблюдал Сатурн.

Обратившись к звездной сфере, Галилей обнаружил огромное количество новых звезд, невидимых невооруженным глазом: "Чтобы показать на паре примеров почти невероятное их множество, я решил описать два созвездия, чтобы по ним можно было бы составить суждение и об остальных. Сначала я решил нарисовать целиком созвездие Ориона…"

Наблюдения в телескоп дали еще один неожиданный эффект: "…достойно удивления то, что звезды… при рассмотрении в зрительную трубу никак не кажутся увеличившими свои размеры в той же пропорции, в какой получаются приращения у других предметов и даже у Луны. На звездах такое увеличение оказывается гораздо меньшим, так что зрительная труба, которая остальные предметы увеличивает, скажем, во сто раз, может сделать большими звезды лишь в четырех-или пятикратном отношении, чему еле поверишь". Галилей этим доказывает огромную удаленность звезд.

Предметом пристальных наблюдений исследователя стал Млечный Путь. "При помощи зрительной трубы ее [сущность или материю Млечного Пути] можно настолько ощутительно наблюдать, что все споры, которые в течение стольких веков мучили философов, уничтожаются наглядным свидетельством и мы избавимся от многословных диспутов. Действительно, Галаксия [галактика] является ничем иным, как собранием многочисленных звезд, расположенных группами. В какую бы область ни направить зрительную трубу, сейчас же взгляду представляется громадное множество звезд, многие из которых кажутся достаточно большими и хорошо заметными. Множество же более мелких не поддается исследованию". Направив трубу на то, что астрономы до него называли туманными звездами (а теперь — туманностями), Галилей обнаружил такое же звездное скопление, как и в Млечном Пути.

Из этого следовали далеко идущие выводы.

Если Млечный Путь — скопление звезд, значит, во Вселенной нет ничего, кроме отдельных тел и их относительных смещений. Это физический аргумент в пользу однородности Вселенной, и речь идет не только о Солнечной системе, а о мироздании в целом.

Астрономическая концепция становилась мировоззрением. А эту тенденцию Ватикан считал самой опасной. Но Галилею некуда было отступать: физическая трактовка гелиоцентризма неизбежно становилась его концепцией Вселенной и не допускала условной интерпретации.

В общем-то именно расширение представлений о Вселенной, превращение учения Коперника в концепцию безграничного мира можно считать основным достижением Галилея в области астрономии. А орудием этого достижения стал телескоп.

В 1616 году конгрегация иезуитов объявила учение Коперника еретическим, книга Коперника была включена в список запрещенных. Имя автора в постановлении не было названо, но частным образом ему было приказано отказаться от защиты этого учения.

Подчинившись, Галилей в течение нескольких лет молчал о системе Коперника.

В 1623 году на папский престол под именем Урбана VIII вступил друг Галилея кардинал Маффео Барберини.

В 1630-м Галилей уговорил папу Урбана VIII согласиться на издание книги, в которой учение Коперника излагалось бы как одна из возможных гипотез.

Сочинение под названием "Диалог о приливах и отливах (о двух главнейших системах мира)" вышло в свет в 1632-м, а в феврале 1633-го против Галилея был возбужден процесс.

После допросов инквизиции автор отрекся от своих работ и убеждений.

В течение 9 лет — до конца своих дней Галилей оставался узником инквизиции, причем последние пять лет жизни — слепым. Он умер 8 января 1642 года.

Через девяносто пять лет в 1737 году была исполнена последняя его воля — его прах был перенесен во Флоренцию в церковь Санта-Кроче, где он был погребен рядом с Микеланджело.

Величайшим вкладом в науку Галилео Галилея является открытый им фундаментальный закон природы — принцип относительности движения, носящий его имя. В XX веке применение этого принципа позволило А.Эйнштейну построить теорию, объясняющую устройство мироздания.

Вот как просто излагает Галилей свое гениальное открытие в "Послании к Франческо Инголи":

"О том, что камень, падающий с вершины башни, движется по прямой и перпендикулярно к земной поверхности, об этом ни Вы, ни Аристотель и никто другой не заключаете иначе, как по тому, что Вы видите, как камень при своем падении касается, так сказать, поверхности башни, поставленной отвесно над Землею; откуда и обнаруживается, что линия, описанная камнем, есть прямая и есть к тому же отвесная прямая.

Но я вам скажу, что из этого видимого явления нельзя сделать указанного вывода иначе как при допущении, что Земля стоит неподвижно, пока камень падает; но это именно и есть то, что ищется; потому что если я вместе с Коперником скажу, что Земля вращается и, следовательно, несет вместе с собою башню, а также и нас, наблюдающих за явлением падения камня, то получится, что движение камня составное; оно слагается из всеобщего суточного кругового движения, направленного к востоку, и из другого, случайного, направленного к целому (частью которого он является), так что составное движение оказывается наклонным к востоку; из этих движений то, которое является общим для меня и для башни, для меня в этом случае неощутимо, как если бы его вовсе не было, так что останется подлежащим наблюдению только второе, которого лишены и я, и башня, именно приближение к земле".

Несмотря на печальную судьбу Галилео Галилея уже его современники правильно оценили сделанные им открытия.

Из письма Иоганна Кеплера:

"И вот совершенно неожиданно из Германии через гонцов пришло известие о том, что мой Галилей… трудится над своим сочинением совершенно необычного содержания о четырех неизвестных ранее планетах (о других главах его книги я умалчиваю), открытых при помощи двойной зрительной трубы.

…Я погрузился в размышления о том, каким образом число планет могло увеличиться без ущерба для моей "Космографической тайны", выпущенной в свет 13 лет назад. В ней пять евклидовых тел, которые Прокл, следуя Пифагору и Платону, называет космическими, допускают не более шести планет вокруг Солнца.

…Тут в голову мне пришло нечто такое, отчего я отправился в экипаж к Вактеру: если Земля (по Копернику) — одна из планет — имеет обращающуюся вокруг нее Луну, которая не входит в общее число планет, то Галилей вполне мог наблюдать еще четыре Луны, обращающиеся на близких расстояниях вокруг небольших тел Сатурна, Юпитера, Марса и Венеры. Меркурий же, последний из окружения Солнца, настолько погружен в солнечные лучи, что ничего похожего на Луну Галилею обнаружить не удалось.

Вакгер придерживался противоположного мнения и считал, что новые планеты должны обращаться вокруг неподвижных звезд (нечто подобное он утверждал и намного раньше, основываясь на рассуждениях кардинала Кузанского и Джордано Бруно). Но если там до сих пор скрывались четыре планеты, то что нам мешает после такого начала надеяться на открытие в будущем бесчисленного множества новых планет? Отсюда следует, что либо наш мир бесконечен, как о том учат Мелисс и автор "Теории магнетизма" англичанин Уильям Гилберт, либо, как считают Демокрит и Левкипп, а из новых авторов Бруно, а также твой, Галилей, и мой друг Брюс, что существует бесконечно много других миров (или Земель, как утверждает Бруно), похожих на наш.

Таковым было мое мнение и таковым его, покуда мы, сгорая от нетерпения, с надеждой ждали книгу Галилея.

Что касается галактик, небольших туманностей и туманных скоплений в Млечном Пути, то ты осчастливил астрономов и физиков, открыв сущность этих образований и подтвердив давние предсказания, совпадающие с тем, о чем говоришь ты сам: Млечный Путь представляет собой не что иное, как скопление звезд, свет которых из-за недостаточной остроты зрения мы видим расплывчатым.

Поэтому в будущем они воздержатся от того, чтобы вместе с Браге рассматривать кометы и новые звезды как порождение Млечного Пути, если только они не желают говорить нелепости о гибели совершенных и вечных небесных тел".

IV. Исповедь

Приведу полностью пять частей одиннадцатой книги "Исповеди" Блаженного Августина, (все произведение "Confessionum" состоит из 13 книг; цитируемая одиннадцатая книга состоит из 31 части) [37]:

"XII

14. Вот мой ответ спрашивающему, "что делал Бог до сотворения неба и земли?" Я отвечу не так, как, говорят, ответил кто-то, уклоняясь шуткой от настойчивого вопроса: "Приготовлял преисподнюю для тех, кто допытывается о высоком". Одно — понять, другое — осмеять. Так я не отвечу. Я охотнее ответил бы, что не знаю того, чего не знаю, но не подал бы повода осмеять человека, спросившего о высоком, и похвалить ответившего ложью. Я называю Тебя, Боже наш, Творцом всего творения, и если под именем неба и земли разумеется все сотворенное, я смело говорю: до создания неба и земли Бог ничего не делал. Делать ведь означало для Него творить. Если бы я знал так же все, что хочу знать на пользу себе, как знаю, что не было ничего сотворенного до того, как было сотворено!

XIII

15. И если чей-то легкомысленный ум скитается среди образов давних времен и удивляется, почему Ты, Господь, Всемогущий, все создавший и все содержащий Мастер, создавший небо и землю, не приступил к такому великому делу в течение бесчисленных веков, то пусть он пробудится и поймет, что удивление его напрасно. Как могли пройти бесчисленные века, если они не были еще созданы Тобой, Творцом и Учредителем всех веков? Было разве время, Тобой не учрежденное? И как могло оно пройти, если его вовсе и не было? А так как делатель всякого времени — Ты, то если до сотворения неба и земли было какое-то время, то почему можно говорить, что Ты пребывал в бездействии? Это самое время создал Ты, и не могло проходить время, пока Ты не создал времени. Если же раньше неба и земли вовсе не было времени, зачем спрашивать, что Ты делал тогда? Когда не было времени, не было и "тогда".

VI. Ты не во времени был раньше времен, иначе Ты не был бы раньше всех времен. Ты был раньше всего прошлого на высотах всегда пребывающей вечности, и Ты возвышаешься над всем будущим: оно будет и, придя, пройдет, "Ты же всегда — тот же, и годы Твои не кончаются". Годы Твои не приходят и не уходят, а наши, чтобы прийти им всем, приходят и уходят. Все годы Твои одновременны и недвижны: они стоят; приходящие не вытесняют идущих, ибо они не проходят; наши годы исполнятся тогда, когда их вовсе не будет. "Годы Твои как один день", и день этот наступает не ежедневно, а сегодня, ибо Твой сегодняшний день не уступает места завтрашнему и не сменяет вчерашнего. Сегодняшний день Твой — это вечность; поэтому вечен, как и Ты, Сын Твой, Которому Ты сказал: "Сегодня Я породил Тебя". Всякое время создал Ты и до всякого времени был Ты, и не было времени, когда времени вовсе не было.

XIV

17. Не было времени, когда бы Ты не создавал чего-ни будь; ведь создатель самого времени Ты. Нет времени вечного, как Ты, ибо Ты пребываешь, а если бы время пребывало, оно не было бы временем.

Что же такое время? Кто смог бы объяснить это просто и кратко? Кто смог бы постичь мысленно, чтобы ясно об этом рассказать? О чем, однако, упоминаем мы в разговоре, как о совсем привычном и знакомом, как не о времени? И когда мы говорим о нем, мы, конечно, понимаем, что это такое, и когда о нем говорит кто-то другой, мы тоже понимаем его слова. Что же такое время? Если никто меня об этом не спрашивает, я знаю, что такое время; если бы я захотел объяснить спрашивающему — нет, не знаю. Настаиваю, однако, на том, что твердо знаю: если бы ничто не проходило, не было бы прошлого времени; если бы ничто не приходило, не было бы будущего времени; если бы ничего не было, не было бы и настоящего времени. А как могут быть эти два времени, прошлое и будущее, когда прошлого уже нет, а будущего еще нет? и если бы настоящее всегда оставалось настоящим и не уходило в прошлое, то это было бы уже не время, а вечность; настоящее оказывается временем только потому, что оно уходит в прошлое. Как же мы говорим, что оно есть, если причина его возникновения в том, что его не будет! Разве мы ошибемся, сказав, что время существует только потому, что оно стремится исчезнуть?

XV

18. И, однако, мы говорим "долгое время", "краткое время", и говорим это только о прошлом и будущем. О сроке, например, в сто лет как в прошлом, так и в будущем мы говорим, как о "долгом времени"; "кратким временем" назовем предположительно для прошлого и будущего промежуток дней в десять. Но как может быть долгим или кратким то, чего нет? Прошлого уже нет, будущего еще нет. Не будем же говорить о прошлом просто "долго", но скажем "было долго", а о будущем "будет долго". Боже мой, Свет мой, не посмеется ли истина Твоя и здесь над человеком? Долгое прошлое стало долгим, когда уже прошло, или раньше, когда было еще настоящим? Оно могло быть долгим тогда, когда было то, что могло быть долгим; но ведь прошлого уже нет — как же долгим может быть то, чего вовсе нет? Не будем, следовательно, говорить "долгим было прошлое время"; мы ведь не найдем ничего, что было долгим: прошлое прошло, и его больше нет. Скажем так — "долгим было это настоящее время", будучи настоящим, оно и было долгим. Оно еще не прошло, не исчезло, и поэтому и было то, что могло быть долгим; когда же оно прошло, то сразу же перестало быть долгим, потому что перестало быть вообще.

19. Посмотрим, душа человеческая, может ли настоящее быть долгим; тебе ведь дано видеть сроки и измерять их. Что ты ответишь мне? Сто лет настоящего времени — это долго? Посмотри сначала, могут ли все сто лет быть в настоящем? Если из них идет первый год, то он и есть настоящее, а остальные девяносто девять — это будущее, их пока нет. Если пойдет второй год, то один окажется уже в прошлом, другой в настоящем, а остальные в будущем. Возьми, как настоящий, любой год из середины этой сотни: бывшие до него будут прошлым, после него начнется будущее. Поэтому сто лет и не могут быть настоящим. Посмотри дальше: тот год, который идет, будет ли в настоящем? Если идет первый его месяц, то остальное — это будущее; если второй, то первый — это прошлое, остальных месяцев еще нет. Следовательно, и текущий год не весь в настоящем, а если он не весь в настоящем, то и год не есть настоящее. Двенадцать месяцев составляют год; из них любой текущий и есть настоящее; остальные же или прошлое, или будущее. А впрочем, и текущий месяц не настоящее; настоящее — это один день; если он первый, то остальные — будущее; если последний, то остальные — прошлое; если любой из средних, он оказывается между прошлыми и будущими.

VIII. Вот мы и нашли, что долгим можно назвать только настоящее, да и то сведенное до однодневного срока. Расчленим, однако, и его: ведь и один день в целом — не настоящее. Он состоит из ночных и дневных часов; всего их двадцать четыре. По отношению к первому часу остальные — будущее; по отношению к последнему — прошлое; по отношению к любому промежуточному бывшие до него — прошлое; те, которые наступят, — будущее. И самый этот единый час слагается из убегающих частиц: улетевшие — в прошлом, оставшиеся — в будущем. Настоящим можно назвать только тот момент во времени, который невозможно разделить хотя бы на мельчайшие части, но он так стремительно уносится из будущего в прошлое! Длительности в нем нет. Если бы он длился, в нем можно было бы отделить прошлое от будущего; настоящее не продолжается. Где же то время, которое мы называем долгим? Это будущее? Мы, однако, не говорим "оно долгое", ибо еще нет того, что может стать долгим, а говорим "долго будет". Когда же оно будет? Если в будущем, то как может стать долгим то, чего еще нет? если же оно станет долгим тогда, когда начнет возникать из будущего, которого еще нет, станет настоящим и окажется как будто тем, что может стать долгим, то ведь это настоящее время всеми вышесказанными словами закричит, что оно не может быть долгим.

XVI

21. И, однако, Господи, мы понимаем, что такое промежутки времени, сравниваем их между собой и говорим, что одни длиннее, а другие короче. Мы даже измеряем, насколько одно время длиннее или короче другого, и отвечаем, что этот промежуток вдвое или втрое больше или меньше того, или что оба равны. Мы измеряем, однако, время только пока оно идет, так как, измеряя, мы его чувствуем. Можно ли измерить прошлое, которого уже нет, или будущее, которого еще нет? Осмелится ли кто сказать, что можно измерить несуществующее? Пока время идет, его можно чувствовать и измерять; когда оно про шло, это невозможно: его уже нет.

XVII

22. Я ищу, Отец, не утверждаю; Боже мой, помоги мне, руководи мной. Кто решился бы сказать, что трех времен, про шедшего, настоящего и будущего, как учили мы детьми и сами учили детей, не существует; что есть только настоящее, а тех двух нет? Или же существуют и они? Время, становясь из будущего настоящим, выходит Из какого-то тайника, и настоящее, став прошлым, уходит в какой-то тайник? Где увидели будущее те, кто его предсказывал, если его вовсе нет? Нельзя увидеть несуществующее. И те, кто рассказывает о прошлом, не рассказывали бы о нем правдиво, если бы не видели его умственным взором, а ведь нельзя же видеть то, чего вовсе нет. Следовательно, и будущее и прошлое существуют.

XVIII

23. Позволь мне, Господи, "Надежда моя", спрашивать и дальше, да не приведут меня в смятение искания мои. Если и будущее и прошлое существуют, я хочу знать, где они. Если мне еще не по силам это знание, то все же я знаю, что где бы они ни были, они там не прошлое и будущее, а настоящее. Если и там будущее есть будущее, то его там еще нет; если прошлое и там прошлое, его там уже нет. Где бы, следовательно, они ни были, каковы бы ни были, но они существуют только как настоящее. И, правдиво рассказывая о прошлом, люди извлекают из памяти не сами события — они прошли, — а слова, подсказанные образами их: прошлые события, затронув наши чувства, запечатлели в душе словно следы свои. Детства моего, например, уже нет, оно в прошлом, которого уже нет, но когда я о нем думаю и рассказываю, то я вижу образ его в настоящем, ибо он до сих пор жив в памяти моей. Не по сходной ли причине предсказывают будущее? По образам, уже существующим, предчувствуют то, чего еще нет? Признаюсь, Господи, не знаю этого. В точности, однако, знаю, что мы обычно предварительно обдумываем будущие действия наши, и это предварительное обдумывание происходит в настоящем, самого же действия, заранее обдуманного, еще нет: оно в будущем. Когда мы приступим к нему и начнем осуществлять предварительно обдуманное, тогда только действие и возникает, ибо тогда оно уже не в будущем, а в настоящем.

24. Каким же образом происходит это таинственное предчувствие будущего? Увидеть можно ведь только то, что есть, а то, что есть, это уже не будущее, а настоящее. И когда о будущем говорят, что его "видят", то видят не его — будущего еще нет, — а, вероятно, его причины или признаки, которые уже налицо. Не будущее, следовательно, а настоящее предстает видящим, и по нему предсказывается будущее, представляющееся душе. Эти представления уже существуют, и те, кто предсказывает будущее, всматриваются в них: они живут в их уме. Пусть пояснением послужит мне один пример, а их множество. Я вижу зарю и уже заранее объявляю, что взойдет солнце. То, что я вижу, это настоящее; то, о чем я объявляю, это будущее; в будущем не солнце — оно уже есть, — а восход его, которого еще нет. Если бы я не представлял себе в душе этот восход, как представляю сейчас, когда о нем говорю, я не смог бы его предсказать. Ни заря, которую я вижу на небе, не есть солнечный восход, хотя она ему предшествует; ни воображаемая картина его в душе моей; но то и другое я вижу в настоящем и заранее объявляю, что солнце взойдет. Будущего еще нет, а если его еще нет, то его вообще нет, а если вообще нет, то его и увидеть никак нельзя, но можно предсказать, исходя из настоящего, которое уже есть и которое можно видеть".