Разрушенное святилище

Глава 19 Ритуал Прощания

Рога Нергала, зачем мы поперлись в эту дурацкую поездку? Если бы Конан не видел перед собой Корделию, даже забудь он звук ее голоса (что, впрочем, вряд ли было возможно) — он и тогда ни терции ни сомневался бы, кто произнес эти красочные слова.

— Корделия, — с упреком ответил киммериец. — Когда я пару зим назад познакомился с твоей матерью, она была уверена, что ты поступила в жреческую школу в Тарантии, и учишься разным изящным искусствам. Что бы она сказала, услышь тебя сейчас?

— Надеюсь, ты ей ничего не брякнул? — с некоторой тревогой спросила девушка.

Она прекрасно знала, что Конан не из тех, кто распускает язык, и все же перспектива расстаться со своей маленькой тайной изрядно ее напугала.

— Нет, — сказал киммериец. — Правда, пришлось солгать, что пора выйти в сад принести жертву богам. Надеюсь, Кром простил меня за эту вольность. Но мне надо было остаться наедине, чтобы вдоволь похохотать.

— Посмеяться? — Корделия вспыхнула, как кхитайская черная пудра. — А что смешного? В детстве я три зимы училась при храме.

— Страшно даже подумать, чему, — ответил киммериец.

Крылатый паланкин нес их высоко над дорогой, посреди парадной процессии.

Во главе ее летел сапфировый дракон — символ мощи и процветания королевства. Люди, издали завидев чудовище, скидывали шапки и почтительно кланялись ему, приговаривая:

— Взгляни на нас, трехлапая жаба!

Считалось, что эти слова, произнесенные с закрытыми глазами, принесут человеку удачу и богатство, — когда крохотная капля волшебства упадет на него с широких крыльев дракона.

Гордая голова с умными, проницательными глазами поднималась на гибкой, изящной шее лебедя.

Каждая чешуйка казалась зеркалом, в которой отражается все мироздание. Длинный упругий хвост с каждым мгновением чертил па небе многоцветную радугу. Мало кто знал, что волшебное существо — на самом деле мираж, созданный чародеем Гроциусом и тремя придворными архимагами.

Никто не осмелился бы приручить сапфирового дракона, и тем более, пустить его во главе парадной процессии, в которой участвуют первые лица государства. Сделать так — было бы простым и эффективным способом избавиться ото всех них разом.

Вслед за иллюзией, летели всадники красных драконах — каждый в черном обсидиановом доспехе, с янтарной пикой и зачарованным мечом-гладиусом. Броня и оружие были благословлены Верховным жрецом Гаркванусом, и лик умершего жреца время от времени появлялся то над одним, то над другим рыцарем.

Затем следовали крылатые паланкины — тяжелые, выкованные из бронзы, и совсем невесомые, сотканные гигантскими шелкопрядами. В них восседали министры и советники, а впереди всех скользил Трибун Ортегиан, в экипаже из прозрачного ясеня, с радужным четырехкpылием бабочки.

Два отряда королевских грифонов, справа и слева, сопровождали высших сановником, позади летели Багряные Фениксы.

— Поистине необычный ритуал, друг мой Терранд, — заметил карла, кутаясь в тяжелы двойной вязки плед из шерсти мантикоры Правитель обычно набрасывал его, когда путешествовал в паланкине. Лишенный ног, он выглядел зловеще и грозно, когда покачивался над землей, — но сидя, приобретал вид совсем уж неприглядный, и предпочитал покрывало.

— Признаться, я так до сих пор и не уловил сущности нашей веры, хотя жрец Гаркванус — смилуйся над ним великий Радгуль-Йоро! — много раз пытался растолковать мне ее.

Народ, к которому принадлежал Ортегиан, жил на северо-востоке Валлардии, в небольшом ущелье. Местные жители редко встречались со своими соседями из других деревень, — что, несомненно, пошло на пользу обеим сторонам, поскольку необычный облик карликов не мог не вызывать омерзения, а порой и ненависти среди людей.

Даже сейчас, когда один из Гассиусов стал Трибуном, почти все его подданные верили, будто ноги он потерял в какой-то суровой битве — возможно, именно тогда, когда пал король Димитрис. Мало кто мог поверить, что сыны этого народа рождаются именно такими, а возможность, ходить заменяет им небольшой вихрь, вpащающийся под их, вроде бы обрубленным, телом.

В Ущелье исповедовали совсем иную религию, о которой никто в Валлардии не знал, да и вряд ли нашлось бы много людей, которым бы захотелось узнать ее подробности. На людях Ортегиан провозглашал хвалу Радгуль-Йоро и трехлапой жабе, однако что он думал о них на самом деле — не знал даже чародей Гроциус, от которого, казалось бы, не укрывалось ничто во дворце.

— Если боги даруют нам лишь то, что для нас лучше всего, почему люди оплакивают умерших? — спросил Трибун. — Ведь тот, кто покинул сей бренный, полный страданий мир, должен быть счастлив предстать перед ликом всевидящего Йоро.

— Это так, — буркнул Терраид, который поклонялся только одному кумиру — духу своего прадеда, Иберийского дракона.

Ортегиан продолжил, поправляя плед:

— Так почему же мы оплакиваем их судьбу, если считаем себя верующими? Не выходит ли так, что те, кто и правда почитает Радгуля и жабу, должны искренне радоваться смерти тех, кого любят, — а также всячески приближать их кончину, чтобы подарить им счастье?

Терранд ничего не ответил, ибо полагал, что жизнь даруется сильным, а смерть — слабым, потому нет смысла жалеть тех, кто умер, ибо они столь же недостойны жить, как навоз не может превратиться в благородный металл.

Их нагнал массивный паланкин жреца Долабеллы, затейливый мастер выполнил его так, что казалось, будто экипаж сложен из настоящего мрамора, и Верховный Священник летит в небольшом храме. У Долабеллы, как всегда, нашлось много пустых вопросов к Трибуну, и Ортегиан был вынужден прервать свой разговор о религии.

Конану достался один из королевских экипажей Валлардии, вытесанный из орехового дерева и украшенный золотыми блестками.

Корделия, конечно же, много раз порывалась отколупнуть одну или две и засунуть в потайной карман, но Конан вовремя объяснил ей, что это подделка. Девушка не то, чтобы не поверила, и все же порой бросала на спутника взгляды, полные сомнения — а что, если киммериец все же солгал ей, желая спасти экипаж от разорения?

— Ханро Трехрукий приглашал меня на гладиаторскую арену, — продолжала девушка.

Она с омерзением подергала за краешек платья, которое ей пришлось надеть ради торжественной поездки. Одеяние было розовым, с неожиданно яркими голубыми буфами и россыпью жемчуга, — и впрямь, про себя согласился Конан, на редкость омерзительное на вид.

Но короли Валлардии, начиная с Лендо Говоруна (незаконного внука Оззрика) страдали странной, наследственной болезнью — видели цвета не так, как все остальные люди, и поэтому им, без сомнения, это платье казалось верхом совершенства.

— Наемники устраивают нечто вроде турнира. Приз — сто тысяч золотых. Конан, я бы могла победить их всех.

— И оплатить обучение в жреческой школе, — чуть слышно подсказал киммериец.

Девушка с подозрением взглянула на него — уж не сказал ли украдкой какой-нибудь гадости в ее адрес, — но потом снова воодушевилась.

— Только представь, Конан. Они осмелились бросить вызов мне — той, кого в Валлардии называют королевой Арены! И вместо того, чтобы надрать им уши, я трясусь с тобой в этой нелепой табакерке, и даже сама не знаю, зачем.

Девушка была несправедлива к крылатому паланкину — тот летел так плавно, что казалось, будто они летят по воздуху.

— А можно оторвать буфы? — мрачно спросила Корделия.

— Боюсь, этим вы нанесете непоправимый урон нашей великой истории, — сухо усмехнулся Ортегиан.

Экипаж Трибуна поравнялся с ними.

— Каждое из этих платьев — страница нашего прошлого. В этом, если я не ошибаюсь, была племянница короля Лендо, когда ее трижды изнасиловали, а после четвертовали… Можно ли губить такое сокровище?

Вновь коротко усмехнувшись, он направил свой паланкин в начало процессии.

— Вот как! — воскликнула Корделия. — Так ты еще и платье убитой на меня напялил.

— Полностью с вами согласен, — раздался голос Верховного жреца Долабеллы. — Пользоваться вещами мертвых — великий грех и страшное святотатство. Это приносит горе и им, и нам. В бытность свою помощником несчастного Гарквануса…

Он выдержал положенную приличиями паузу, желая показать, как скорбит о потере учителя.

— …Я написал несколько докладов об этом и просил передать их Трибуну. Думаете, кто-нибудь меня послушал?

Корделия закинула ногу за ногу, пустив в жреца одну из самых эффектных стрел, на какие способна кокетка, однако священник остался невозмутим, и даже не заметил ее стараний — много зим назад, еще учеником при храме, он был оскоплен (как и полагалось всем служителям Радгуль-Йоро), и теперь мог испытать плотское удовольствие только в объятиях мускулистого наложника-кушита.

— Мне говорили, что вы будете проводить ритуал Успокоения? — спросила девушка.

Лицо Долабеллы расслабилось, потеряв форму. Ему было приятно поговорить о своих новых обязанностях — ведь еще совсем недавно, при жизни Гарквануса, он даже не мог и мечтать о том, чтобы посягнуть на них.

— Это не совсем ритуал, дочь моя, — отвечал он. — Мы должны проститься с душами людей, погибших при обрушении Храма, и позаботиться о том, чтобы все они нашли приют в бескрайних долинах Радгуль-Йоро.

Он повернулся туда, где скользил паланкин Трибуна.

— Возможно, вы тоже слышали те богохульные речи, что вел Ортегиан с нашим генералом. Что касается Терранда, ему простительно, он здесь чужак, да и, прости меня трехлапая жаба, не человек вовсе. Но нашему правителю не пристало говорить такие мерзости о богах.

— Смотрите! — воскликнула Корделия, подавшись вперед. — Лунный Храм!

Лицо Долабеллы побледнела, ибо его прервали в самом начале длинной и весьма поучительной речи о богах и месте человека в мироздании. Конану пришлось поспешно пересесть к краю экипажа, иначе девушка, потянувшись через край, наверняка перевернула бы паланкин.

— Вовсе нет, дочь моя, — строго и наставительно возразил священник, недоумевая, как можно не понимать таких обычных вещей. — Это Шпиль Эзерии, Храм же располагался тремя каскадами выше. К несчастью, вы не сможете его увидеть — мощные заклинания курсаитов разрушили весь комплекс до основания.

Здание, мимо которого они пролетали, и правда можно было принять за обитель богов.

Вытесанное из единого куска белого мрамора, оно потом было покрыто обсидиановой краской (в которой алхимик смешал сок мандрагоры и дыхание черного дракона), и на короткое время приобрело серый, пористый вид, словно мастер сложил его из простого песчаника. Спустя три недели, поверх первого слоя был нанесен второй, ярко-алый, из семян гигантского гриба-людоеда, и теперь, когда все высохло, казалось, будто перед путником открылась единая, вздрагивающая капля горячей крови, воплощенная в камне.

— Здесь мать-Земля, великая Амирисса, дарует нам, своим детям, великий бесценный дар, молоко недр, которыми она вскармливает нас, как неразумных младенцев…

Жрец Долабелла собирался и дальше нанизывать одну бусину красивых слов за другой, но Корделия бесцеремонно перебила его, спросив:

— Чего?

— Джарта — магическое вещество, которое в Валлардии добывают прямо из земли, — пояснил Верховный жрец, и сам ужаснулся тому, как сильно пришлось упростить его объяснение. — Наверняка вы заметили, что наш Трибун не похож, н-да, на обычного человека, то же и с Гроциусом.

Он провел рукой по лицу — жрец сам не заметил, как позаимствовал жест у Ортегиана. Однако в исполнении Долабеллы это движение смотрелось совсем не так эффектно, а если говорить напрямик — то совсем скверно. Правителю оно придавало вид важный и значительный, священник же смотрелся со стороны нелепо.

— Сомневаюсь, — говорил он меж тем, — что в другом краю человек мог бы остаться жив, лишившись всего тела, — даже будь он таким опытным и умелым чародеем, как дворцовый архимаг. Все это действие джарты, дитя мое, она сочится из земли, наполняя все вокруг испарениями волшебства.

— Наверняка она дорого стоит, — заметила Корделия, прикидывая, а найдется ли у нее флакончик, чтобы накапать немного.

Подобное отношение к святыне произвело на Долабеллу столь сокрушительный эффект, что он несколько мгновений просидел с раскрытым ртом, точно ожидая, когда внутрь, наконец, влетит муха. Придя в себя, он смерил наемницу грозным взглядом и сообщил:

— Джарта столь ценна, что никто в Валлардии даже помыслить не может о ее продаже.

Вся, до последней капли, она доставляется в Верховные храмы, где мы, служители Радгуль-Йоро, творим чудеса Его именем…

Он помахал перед лицом девушки пальцем.

— Каждый шпиль охраняют три мантикоры, и шестеро стражников из элитных полков Терранда.

Конечно, говорить этого не стоило, даже если не знать Корделию, Конан же про себя пришел в ужас, понимая, что девушка тут же начала строить план нападения на Шпиль.

Да и могли ли остановить ее какие-то жалкие мантикоры? Аквилонка могла пойти даже сапфирового дракона, охраняй зверь то, что можно выгодно продать в Шадизаре или Замбуле.

Киммериец поспешил перевести разговор.

— Говорят, в Курсайе месторождения побогаче, — заметил он.

Долабелла плюскнул губами, обрызгав обоих собеседников слюной.

— Враки, истинно, истинно говорю вам! — сообщил жрец. — Да и можно ли помыслить о том, что Небесные Боги наградят таким богатством их, жалких курсаитов, которые считают, будто Радгуль-Йоро — прости меня трехлапая жаба! — родился из яйца, а потом из своих щек создал луну и землю!

— А откуда взялся океан? — спросила Корделия, которая могла блеснуть любопытством в самый неподходящий момент.

Жрец покраснел и глаза его от возмущения выкатились из орбит, словно он сам превратился в жабу.

— По их версии — из плевка, — отвечал он.

Киммериец чувствовал, что милая беседа, начавшаяся как простое обсуждение богов, скоро грозит перейти в нешуточный спор, в ходе которого девушка получит от жреца пощечину, а тот в ответ — кинжал в горло по самую рукоять.

— Милый Долабелла, — произнес Конан кротко, против воли подражая рассыпчатому тону Гроциуса. — Я полагал, что Верховный жрец должен обязательно посетить Шпиль Эзерии, когда оказывается рядом, Можно ли допустить, чтобы столь ценное вещество, как джарта, разливалось по сосудам без вашего присмотра?

Священник сглотнул — как жаба, пожравшая стрекозу целиком, — и его лицо побледнело так сильно, будто слова Конана разом выпустили из него всю кровь.

— Разумеется, — отвечал тот, сжав рукой амулет Радгуль-Йоро, висевший на шее. — И правда, я слишком заболтался с вами.

Жрец даже не заподозрил в словах киммерийца то, что кушиты называют «нехитрой хитростью». Конан не смог найти лучшего способа отвлечь жреца и Корделию, и тем самым избежать ссоры. К тому же, Долабелла совсем недавно занял должность Верховного жреца, и еще не успел полностью ознакомиться со всеми обязанностями, которые должен выполнять. Поэтому, оправив парадную тогу и для успокоения нервоз высморкавшись в расшитый золотом платок, жрец направил свой мраморный паланкин к Шпилю Эзерии, оставив Конана и девушку продолжать путь вместе с процессией.

— Наемники мне не нравятся, — сказал Терранд.

— Вот как? — искренне удивился Ортегиан.

Карла хорошо знал, что сам полудракон был солдатом удачи, и возглавлял отряд искателей приключений, когда впервые появился в Валлардии. Там он быстро обрел славу и почет, которых вполне заслуживал, и вскоре получил предложение возглавить армию молодой республики.

Трибун не мог понять, почему люди больше всего ненавидят тех, кем сами были совсем недавно.

— Мне не по душе, что вы пригласили наемников, — произнес военачальник. — Эти люди не знают ни верности, ни чести, они побегут с поля боя, как только почувствуют, что битва проиграна.

«Откуда тебе все это так хорошо известно? — неторопливо мурлыкал про себя Ортегиан. — Не иначе, сам именно так вел себя, когда продавал свой меч в Офире и Туране. Думаю, друг Терранд, ты не раз поворачивал вспять, следуя совету древнего поэта (имя которого, впрочем, ты вряд ли знаешь) — «щит мой заброшен в кусты, жизнь я зато сохранил».

Паланкин неторопливо покачивался над дорогой, убаюкивая Трибуна. Большинство экипажей летели плавно, однако правитель нарочно выбрал для себя тот, что слегка колебался в воздухе, словно лодка на спокойной реке. Ортегиан уже не слушал слов полководца, который горячился все больше, — вместо этого, карла медленно погружался в свои мысли, словно в приятный сон.

«Да, Терранд! — размышлял он, глядя на раскинувшуюся у подножия гор долину. — Наверное, тебе не впервой видеть лицо генерала, которому ты еще несколько дней назад клялся в верности, — когда теперь, на поле проигранного боя, он оборачивался к вам, наемникам, что столь дорого обошлись стране! Он ищет вас там, где вопиет ваш воинский долг, может быть, на последнем рубеже перед накатывающейся армией неприятеля — и что же видит? Лишь ваши спины, да грязь и песок, несущиеся из-под копыт ваших коней столь же стремительно, сколь и вы сами бежите прочь! Вначале черты его отражают недоумение, он не в силах поверить, что люди, с кем его соединило солдатское братство, способны предать. Потом ярость заливает его глаза, кожу, заставляет широко распахнуться рот, — и гнев этот тем сильней, что это чувство не на кого выплеснуть, а вы, предатели и изменники, наверняка избегнете правосудия. И вот наконец все эти чувства уходят, оставляя место последнему — отчаянию, ибо бой проигран, и смерть несется к нему на кончике чьего-то копья… Да, Терранд? Эти картины вставали перед тобой, когда ты через силу пожимал руки наемникам в парадной зале дворца? Или ты вспоминал, как со своими товарищами — наверное, кого-то из них ты и встретил на том приеме! — сидя в прокопченной таверне, и гремя тяжелыми кружками с хмельным вином, вспоминали потешное лицо генерала, и его беспомощный крик: «Вернитесь, дети Эрлика! Вернитесь и бейтесь до последнего!» И слова эти — возможно, последние, — вызывали у вас смех. Его ты слышишь сейчас? И хохот, который вырывался из твоей собственной глотки, мешается в твоей голове с тем, что будет адресован тебе, оставшемуся стоять посреди бегущего войска? Не бойся, мой друг Терранд! Этого никогда не случится, ибо план войны уже подготовлен, наш удар будет быстр и милосерден, а у курсаитов не останется даже шанса сопротивляться нам…»

Выйдя из полудремы, словно проснувшись, Ортегиан увидел, что военачальник замолк, и теперь в ожидании смотрит на него. Трибун никогда не произнес бы вслух того, о чем думал, он сказал другое — простую и порой печальную правду.

— Я полностью согласен с тобой, друг Терранд, — мягко молвил правитель. — Но согласись, что легионы Валлардии уже не те, что когда-то. После того, как войско сражается с врагом, лучшие солдаты в нем погибают. Но что станет с армией, если она ожесточенно билась сама с собой? Ее потери будут в два, в три раза больше, чем при обычной войне! Вспомни о тех, кто остался в живых, но покинул республику, не желая служить новым порядкам. Да, наши полки по-прежнему сильны, но их мало. Нам удалось собрать ополчение, но кто его натренирует? возглавит? Людей у нас не хватает, а из тех, кто носит форму, вряд ли даже каждый второй достоин доверия. Так не лучше ли пригласить наемников, чьи силы и слабости нам по крайней мере известны? Мы не станем посылать их туда, где грозит большая опасность, туда, где лишь горящее сердце патриота может склонить чашу весов к победе, — а купленный за деньги наемник предпочтет убежать. Мы не хотели этой войны, Терранд, но нам придется ее вести, так постараемся же использовать все возможности, которые дает нам судьба, и не станем сетовать на то, что их слишком мало.

Слова Трибуна не могли полностью убедить собеседника, но полудракон понимал, что выбора у них действительно нет, и потому не стал возражать, а лишь сильнее сжал в когтистых руках маршальский жезл.

Процессия достигла обрушенного святилища, когда далекое солнце, глаз бессмертного Радгуль-Йоро, поднялось высоко над Шеррандскими горами. Оно замерло, казалось, над самым кратером. Зрелище, представшее глазам путников, было одновременно и величественным, и ужасным, и даже те, кто уже видел останки некогда величественного здания, невольно затаили дыхание, будто вновь стали свидетелями смерти великого и мудрого человека.

Огромное строение, с вершины которого можно было увидеть ущелье Казгуль, теперь лежало в развалинах. Словно божественный палец Радгуль-Йоро коснулся его алмазного шпиля, вдавил его, обрушив колонны и стоявших на фасаде великанов, что воздевали руки к пяти сторонам света — северу, югу, востоку, западу и к самой главной части мироздания, к обители богов, Выси Небесной.

Серые обломки мрамора казались теперь обуглившимися головешками, оставшимися после лесного пожара. Среди них ходили монахи, встряхивая кадильницами, а некоторые несли над собой штандарт, с флагом Валлардии и резной фигурой трехлапой жабы над знаменем. В первые дни, жрецы искали раненых, оставшихся в живых — но таких было слишком мало, да и те почта все умерли в течение суток. Теперь служители богов вели здесь негромкие разговоры с душами умерших, провожая их в небесные пределы Радгуль-Йоро, и выкладывали им путь молитвами и ритмичным звоном храмовых колокольчиков.

Время от времени, среди бритых иноческих голов показывалась кокарда сержанта, а следом за ней появлялся отряд королевских стражников (они по-прежнему так назывались, несмотря на произошедшие в стране перемены). Никто не мог бы сказать, что, а, главное, от кого охраняют солдаты на развалинах храма, однако в первый же день после катастрофы, Трибун издал указ о почетном карауле, и этот шаг с благодарностью и восторгом приняла вся страна.

Чародей Гроциус, то и дело бросавший озабоченные взгляды на далекое светило, наконец позволил себе немного расслабиться. Ритуал Прощания следовало проводить в строго определенный момент, а торжественная процессия то и дело задерживалась — то по вине кучеров, то своенравного грифона, а то из-за пустого каприза какого-нибудь дворцового сановника.

Верховный жрец Долабелла, которому следовало отвечать за проведение церемонии, был одним из тех, кто создавал больше всего проблем в дороге, и колдун понимал, что если он сам не проследит за всем лично, Ритуал не удастся провести вовремя, а большего позора для дворца сложно будет придумать.

Впрочем, надо признать, что во времена королей Валлардии, хлопот и проблем с торжественными процессиями было никак не меньше, и к это в очередной раз заставляло спросить себя — много ли стоят на самом деле те перемены, которые принесла с собою новая власть.

— Теперь ты наконец мне можешь сказать, зачем мы сюда приехали? — спросила Корделия, улучив момент, когда возле их паланкина не было докучливых слушателей.

— Мне хочется взглянуть на обломки храма. Все только и говорят, что строение рухнуло, и в этом виновны курсаиты. Ты видела Ортегиана, видела Гроциуса. Такие люди никогда не поверили бы простому гаданию, — пусть даже и такому торжественному. Голова Гарквануса назвала убийц — но я сомневаюсь, будто Трибун способен легко поверить подобному обвинению, даже вылети оно изо рта статуи Радгуль-Йоро…

Киммериец задумчиво смотрел на далекие развалины — и видел в них не памятник человеческому бессилию, не кровавый росчерк богов, что способны одним движением отправить на смерть тысячи своих верных слуг, — но загадку, которую следовало разрешить.

— По-твоему, Ортегиан что-то скрывает?

— Офирская пословица гласит — каждому из нас есть, что скрывать, иначе никто не носил бы одежды. Трибун никогда не расскажет мне больше того, что, по его мнению, я должен знать — а мне он отвел роль парадной куклы, деревянного болванчика, который должен веселить народ и время от времени героически взмахивать мечом. Сомневаюсь, что Ортегиан поделится со мной хотя бы крупицей своего плана. Долабелла сказал, что Ритуал длится довольно долго. Пока все остальные будут увлечены им, я спущусь вниз и посмотрю на обломки. Что-то подсказывает мне, я смогу найти там гораздо больше, чем хотели бы нам показать наши радушные хозяева…

Лизардмен вскинул вверх руку с посохом.

Голова чародея Гроциуса отделилась от волшебного жезла, и взмыла высоко в воздух. Несколько густых капель крови упали из рассеченной шеи волшебника, опустились на холодные камни, вязко заструились по холодным изумрудам.

Чародей порой спрашивал себя, отчего это происходит, и не теряет ли он при этом частицу жизненной силы, укорачивая свою жизнь. Несколько раз он даже решал больше никогда не соединяться с посохом, поскольку расставание с ним всегда стоило дорого. Однако после спокойных размышлений, чародей вновь и вновь приходил к выводу, что отказавшись от жезла, он тем самым лишится и поста верховного колдуна Валлардии.

Многие дворцовые архимаги стремились занять это место. Говорили даже, что Фогаррид, а вслед за ним и Ортегиан так ценили Гроциуса именно потому, что считали — его ущербность делает чародея менее опасным в борьбе за власть. И все же лишившись волшебного посоха, чародей превратился бы всего лишь в летающую голову, — а никакие способности и заслуги не в состоянии спасти человека, который не смотрится королем.

Паланкины торжественной процессии уже выстроились в круг, поднявшись в нескольких сотнях локтей над землей.

Для многих дворцовых сановников подобные ритуалы были своего рода символом их значительности. Только самые важные из советников и министров допускались сюда (скажем, Немедия среди них не было), и о людях, что ходили по коридорам замка, но никогда не поднимались в небо на летающем экипаже, за спиной говорили — «черви».

Ирония, но Ортегиан был среди них единственным, кто боялся высоты.

Возможно, и странно ожидать такого от человека, который от рождения получил способность летать, а потому один из всей кавалькады мог не бояться разбиться о скалы насмерть, если его волшебный паланкин внезапно утратит силу.

Несколько раз так бывало с сановниками дворца, однако об этих случаях не принято было говорить: во-первых, подобные истории сильно портили все удовольствие от того, что ты принят в избранный круг и можешь подниматься так высоко, а во-вторых, никто не мог знать наверняка, были ли это несчастные случаи, или исполнение тайной монаршей воли.

Возможно, именно потому, что Трибун сам владел искусством полета, лишь он был в состоянии оценить ее опасность, так человек спокойно и весело идет по заросшей цветами поляне, если не знает, что в траве здесь водятся змеи. Незнание порой делает нас отважнее льва, а это значит, что храбрость — обратная сторона глупости.

Однако люди, собравшиеся к развалинам Храма из соседних селений, не могли даже заподозрить своего правителя в страхе. Им, жавшимся по узким каменным кручам, Ортегиан казался существом из иного мира — всесильным, всевидящим, возможно даже, одним из богов, посланным трехлапой жабой спасти их.

Многие из них пришли из дальних краев, чтобы почтить память родных, которых Радгуль-Йоро, в великой своей милости, обрек на смерть под обломками камня. Другие направлялись к Храму, в надежде успеть на богослужение, но опоздали — к превеликому для себя счастью, а потом остались здесь, славя богов за спасение.

Третьи пришли сюда, движимые жадным любопытством — им хотелось увидеть воочию то самое место, где столько народу погибло, ибо рассказы, бродившие по улицам городов, подбрасывали в огонь людских сплетен все новые и новые хворостины подробностей.

Говорили, будто на месте храма распахнулось озеро крови, а некоторые утверждали, так что и вовсе фонтан, другие твердили на площадях, что души Гарквануса и других монахов все еще бродят там, где расстались с телом, и если подкрасться незаметно к одному из таких призраков, да и набросить на него мешок — можно будет унести домой и хранить в подвале, и с тех пор богатство в доме не переведется.

Нет такой трагедии, что не стала бы развлечением, десятки гибнут, сотни скорбят, а тысячи возбужденно наслаждаются рассказами о смерти и разрушениях.

Горы, окружавшие останки строения, не были, конечно, приспособлены для того, чтобы служить трибунами. И все же, глядя на толпившихся там людей, Гроциус не мог избавиться от мысли, что Храм не исчез — просто раздался в стороны, растворился в скалах, окружавших его, в земле у их подножия, в самом небе, человеческие фигуры все так же лепились к холодным каменным глыбам, в тщетной надежде найти у них защиту и покровительство.

Двадцать глашатаев вышли к развалинам, образовав вокруг них идеальный круг — чародей Гроциус много дней тренировал с ними этот выход, поскольку обычно они привыкли вставать на невидимые метки, вплетенные в орнамент или иные украшения пола. Здесь же ничего подобного не было, а любую попытку переложить хотя бы один камень (и тем самым создать новый ориентир) заметили бы паломники.

Подняв тонкие трубы, вестники вознесли к небесам скорбную хвалу богу, чья милость так велика, что он убивает тех, кто перед ним беззащитен. В то же мгновение, над развалинами воспарили летающие платформы, — по числу главных богов Валлардии. На каждом стоял жрец в парадном одеянии, с длинным свитком молитв в руках, никогда не знавших труда.

Один за другим, они начали обращаться к Радгуль-Йоро, и там, где заканчивал первый, подхватывал третий, тогда как второй, стоявший меж ними, читал уже другую строку, так что невозможно было разобрать слов. И все же каждый, слушавший их вдохновленное пение, мог понять их молитву — не разумом, но душой.

И все-таки тот, кто много веков назад составлял канон Ритуала, знал человеческую душу гораздо лучше, чем положено простому служителю бога, который должен видеть в людях лишь тлен, созданный по прихоти небожителя и обреченный на смерть его скукой и бессердечием.

Пение жрецов, как бы ни было оно прекрасно, не смогло бы надолго увлечь собравшихся — если быть точным, люди начинали скучать уже на третьей терции, тем более, что слова молитвы, обращенные к Радгуль-Йоро, им приходилось слышать и раньше.

В разных сочетаниях, то на одном, то на другом храмовом празднике — все они были одинаковы, — как сказал великан, когда у него спросили, был ли король среди пожранных им людей.

Вот почему молитва была лишь одной частью Ритуала — и хотя почиталась главной, была ею только в глазах Верховного жреца да немногих истово верующих, что приходили в Храм ради бога, а не ради себя.

Глашатаи снова подняли трубы, и на сей раз из их начищенных жерл вылетели не стройные звуки музыки, но янтарные, огненные и голубые ленты, они то светились и переливались искрами, то превращались в молнии, то растекались над головами людей расписной радугой.

Но вот волшебные ленты начали принимать вид летающих змеев, яркие разноцветные крылья, словно диковинные цветы, раскрывались на их гибких телах, и вздрагивали, словно опахала из страусовых перьев, поднимая магические существа все выше. Тонкие головы с любопытством оглядывали людей, короткие уши вздрагивали, ловя неясные переливы жреческого пения.

Добравшись до неба и купаясь в лучах солнца, глаза Радгуль-Йоро, колдовские создания стали превращаться в драконов — черных, красных, даже сапфировых, и у каждого на боках искрился радужный герб Валлардии.

Молитва становилась все громче, священники вили ее нить так искусно, что казалось, будто все они молчат, а торжественные звуки рождаются сами, из глубины холодных скал и горячих человеческих слез.

Драконы над головами людей начали взрываться, каждый из них превращался в сверкающий фейерверк, и крошечные его капли падали на подставленные ладони, вспыхивали на мгновение и гасли навсегда, как надежда.

— Чародей Гроциус как следует постарался, — заметил карла, оглядываясь через плечо на сверкающие меж скал магические огни. Его паланкин был повернут так, что Трибун отказался спиной к торжественному зрелищу, его собеседники могли в полной мере оценить феерию красок, не прерывая разговора.

Никто из них не мог сказать наверняка, сделал ли это Ортегиан случайно или из дотошной, не упускавшей ни одной мелочи вежливости, которая была так ему свойственна.

«Уложение о почтительности к монарху», составленное еще прадедом Димитриса, требовало, чтобы всякий, обращавшийся к королю, находился к нему лицом.

Трибун считал это правило одной из многочисленных глупостей, которые всегда порождает государственный механизм, поэтому в частных беседах никогда его не придерживался, однако на людях вынужден был соблюдать, памятуя о том, как дорого обошлось Фогарриду его стремление быть ближе к народу.

— И правда, — произнес Терранд, который не мог одобрить того, что магическая энергия безрассудно тратится ради увеселения толпы. Разве не было бы лучше потратить ее на то, чтобы разгадать тайну курсантского барьера? — Однакоже всем хорошо известно, что драконы так не взрываются, в каждом из них кроется столько колдовской силы, что после смерти они уничтожают все вокруг, не хуже Черного Орба.

— Да, — сухо кивнул Трибун, недовольный его неуместным выпадом. — Поэтому нам и надо следить, чтобы ничего не случилось с нашим дорогим другом Гроциусом, в котором астральной мощи куда как больше…

Долабелла хотел спросить, смог бы могущественный чародей разрушить ценой своей жизни такое большое строение, как Храм — возможно, именно таким способом курсаиты смогли его уничтожить.

Однако новые слова Трибуна заставили жреца забыть столь мелкую и никчемную тему.

— Надо решить, кто возглавит архимагов, — мягко произнес Ортегиан.

Терранд опустил подбородок, что означало, согласие.

— Признаюсь, мне не по душе, сир, что один человек возглавляет армию, тогда как волшебниками командовать предстоит другому, — молвил военачальник. — Однако я понимаю, что другого выхода нет.

— У имперского боевого мага забот действительно много, — подтвердил Долабелла. — Надо благословить солдат и оружие, наложить защитные заклинания и следить за тем, чтобы вовремя рассеивать зловредные чары, наложенные противником.

Он уселся поудобнее на своем мраморном паланкине и важно помахал пальцем, так что со стороны казалось, будто жрец вознамерился поковырять в носу, да малость промахнулся.

— Также следует посылать на врага порчу и метеоритный дождь, замедлять его войско и приводить в замешательство, отчего солдаты забудут, за кого им надо сражаться, а самое главное, следить за колебаниями астрала, ибо иначе одни заклятия выйдут чересчур сильными, а другие — слишком слабыми, и тогда магическая броня придавит твоих воинов к земле, не дав им пошевелиться, а огненные стрелы, напротив, придадут сил врагам.

На протяжении этой тирады Ортегиан нетерпеливо водил перед собой ладонью, словно старался поймать и пришибить надоедливую муху (которой, без сомнения, и был Долабелла), — потом же, воспользовавшись искоркой просвета в словах священника, поспешно вставил:

— Потому и нужно назначить нового боевого мага как можно скорее. Ранее эту должность занимал Гаркванус…

Терранд пришел ему на помощь, не давая Долабелле встрять с новой пространной речью:

— Как и полагается Верховному жрецу, согласно традиции.

Священник с важностью кивнул головой.

Долабелла принял вид важный и многозначительный, какой нисходил на него всякий раз, как наступало время принимать богатые дары прихожан, мало кто знает, но жрецы созданы богами только затем, чтобы радовать нас и укреплять наш дух простым и понятным способом — отнимая у человека последнее, что у того есть.

— Однако сейчас мы от нее отступим, — скороговоркой промолвил Ортегиан. — И назначим боевым магом Гроциуса.

Лицо Долабеллы вытягивалось все больше, словно тесто в пальцах неумелой хозяйки.

Радгуль-Йоро, а может быть, трехлапая жаба подарили Ортегиану редкий талант — говорить то, что необходимо, и всегда вовремя.

Вот и сейчас он выбрал момент, когда Гроциуса не было рядом — с тем, чтобы показать: тот не имеет никакого касательства к принятому решению, и вовсе не интриговал за спиной Долабеллы. К тому же, это позволяло избежать неизбежной ссоры между ними.

И словно этих двух причин было недостаточно, имелась и третья — именно сейчас Гроциус стяжал себе заслуженную славу, как устроитель красочного и пышного ритуала, который, если точно следовать дворцовому протоколу, должен был провести Долабелла.

— И в самом деле, друг мой, — продолжал поспешно Ортегиан, не давая собеседнику вставить слово. — Ты только вступил в должность, и еще не успел как следует освоиться…

Жрец открыл рот, пытаясь что-то сказать, и в этот момент и правда стал похож на трехлапую жабу, впрочем, никто не назвал бы это сравнение комплиментом.

Трибун поднял руку, давая понять, что разговор окончен.