Разведчик Четвертого прапора

19

Чех приходил несколько раз.

Опять угощал немцев сигаретами, шутил, спрашивал у пленных, из каких они областей, как будет по-русски то или иное слово. Васе незаметно показывал два пальца. Мол, помни. Две руки — сила!

Вася рассказал Философенко о первом разговоре с чехом.

Усач сказал:

— Надо проверить.

Философенко посоветовал:

— Ты поспрашивай о нем на речке.

Немцы заставляли мальчишку мыть им сапоги. Принесет Вася охапку сапог на берег речки и возится с ними час-полтора. А за это время какая-нибудь крестьянка, полощущая белье на другом берегу, посмотрит, посмотрит на его повязку через все лицо, не вытерпит и заговорит с ним потихоньку.

— А скажи, хлап, неужели ж в России таких молоденьких берут на войну?

Спросит, конечно, по-чешски. Но после разговора с Ироушеком Вася заинтересовался чешской речью. Стал прислушиваться, запоминать слова, находить общие с русским языком. И в чешском языке на самом деле оказалось много родного. Скоро Вася стал понимать почти все.

— Что вы, тетя! — ответит он, оглянувшись на часового. — Немцы так меня угнали. Ни за что. Они любят угонять русских парией и девчат в Германию. У нас почти всех выловили.

Отвечает по-русски, а женщина тоже понимает его, печально качает головой. У нас, мол, тоже. Горе чешским матерям. «Валка то бйда народна».

Кончит женщина работу, уйдет. А в цепкой памяти парнишки останутся еще несколько новых слов: хлап — парень. Ано — да. Голка — девчонка. Валка война. На хледаноу — до свидания.

Моет Вася немецкие сапоги, расставляет их на зеленой травке в ряд чтоб часовой работу видел. А в это время высокий хмурый дядька коня приведет поить.

— День добрый, пан, — негромко говорит ему Вася.

— Добри ден!

Опять дождь собирается…

— Дождиво е…

Шевеля ушами, конь пьет холодную речную воду.

Дядька держит повод и молчит.

Подходят мальчишки — посмотреть на русского хлапа, которого немцы держат в плену. Мальчишки поддергивают штаны, шмыгают носами и молча в упор разглядывают Васю, повязку на его глазу, изорванный бумажный пиджачишко не по росту, босые, красные от холода ноги.

— Что-то в той стороне вчера стрельба была, — говорит опять Вася дядьке. — Не слыхали?

Дядька еще сильнее хмурит брови. Сейчас не то время, чтобы стоило крестьянину рассуждать по каждому поводу. Молчит. Конь напился, оторвал голову от воды. С его губ падают в речку капли. Дядька садится верхом и уезжает в деревню. Наглядевшись на Васю, уходят мальчишки.

Вася опять моет сапоги один.

Но вот древний старик приносит кадку — замочить в реке. Он шевелит лохматыми бровями, посапывает в обвисших усах закопченной трубкой и тоже долго рассматривает худого русского мальчишку с повязкой на глазу.

— Колик е тобе лет?

Вася отвечает.

— Отец е?

— Есть.

— Кдо он?

— Каменщик.

— Каменщик?

— Дома строил.

— Зедник, — догадывается дед и опять долго сопит трубкой и шевелит бровями. — Я тоже зедник.

Он рассказывает что-то о себе, Вася понимает только одно: немцы и его сына угнали в Германию.

Опять дед курит и молчит. Докурил, поднялся. Сказал Васе, чтобы приходил в гости, показал, в какой стороне от казармы его дом.

Ответить Вася не успел. За его спиной раздались тяжелые шаги часового, лязг затвора. Часовой яростно ругался по-немецки, гнал старика прочь. Старик опустил голову, вздохнул и не спеша ушел.

В общем, как ни стерегли немцы, разговаривать с местными жителями Васе удавалось. А когда на посту около казармы стоял старый австриец, побывавший в первую мировую войну в русском плену, Вася мог разговаривать без помех. Австриец не обращал на это никакого внимания.

Получив задание Философенко поспрашивать об Ироушеке, Вася первым делом осторожно заговорил с ребятишками о школе. Но дети не поняли его, принесли из дома хлеба, картошки и, что-то крича, начали кидать ему через речку. Их прогнал часовой.

Тогда Вася осторожно стал заводить разговор со взрослыми. Некоторые крестьяне уклонялись от беседы:

— Кто его знает, — пожимал плечами какой-нибудь пожилой дядька и торопливо отходил от Васи подальше.

— Простая крестьянка не может про то рассуждать, — отмахивались женщины. — И без того беда за бедой идет.

Но находились и такие, которые отвечали прямо, что плохого об Ироушеке не знают. Учитель. Добрый. Честный.

Ироушек тоже не терял времени. Нужно было или нет, но он почти каждый день появлялся в казарме. Чистенький, улыбающийся, болтал по-немецки с офицерами, угощал их сигаретами, пытался играть на губной гармонике.

Заходил и к пленным. Кивал Васе. Спрашивал у кого-нибудь из пленных, как дела. Рассказывал историю села. Интересовался, нравится ли Бела русским.

Пленные много не разговаривали. Село, мол, приличное, но дома все же лучше.

Усач, Костя Курский, Философенко старались в беседу не вступать, наблюдали за гостем издалека.

Однажды пришла на речку за водой женщина лег тридцати пяти. Осмотрелась — где стоит часовой, нет ли поблизости других немцев. Спустилась к берегу. Видимо, ожидая, когда обратит на нее внимание русский парнишка, несколько раз сполоснула ведра водой.

— Разве у вас нет колодца — носите воду из реки? — спросил Вася.

Как человек, привыкший объяснять, женщина ответила просто и серьезно:

— То, мальчик, для сада. Подзим — осень. Чешские крестьяне сажают яблони.

Она говорила по-русски правильно, во всяком случае, понятно для Васи.

Поверил в нее парнишка, с первых слов поверил. Спроси почему — не объяснил бы. Пальтишко на ней простенькое. На голове — косынка зеленая. Туфли на низком каблуке. Женщина как женщина. Но то ли лицо у нее было располагающее — лицо доброй матери, то ли подкупала эта добрая серьезность. Вася сразу понял: эта не выдаст.

У казармы брехали сторожевые овчарки. По шоссе с ревом проносились автомобили. По мосту неподалеку шагал взвод немцев и горланил песню: «Хай-ли, хай-ла-ла, ла-ла».

За деревней слышалась стрельба. Кто и в кого палил — неизвестно… А женщина мыла свои ведра и ждала, не спросит ли русский мальчик еще о чем.

Оглянулся Вася на часового (у казармы шагал с автоматом австриец) и решительно сказал:

— Тетя! А тетя!

— Слушаю, мальчик.

— Можно вас спросить? О важном-важном.

Она улыбнулась, перестала мыть ведра.

— Пожалуйста, мальчик. Спроси о важном-важном.

— К нам в казарму ходит директор школы. Пан Ироушек. Разговаривает. Спрашивает. А мы не знаем, хороший он человек или нет?

Теперь она не улыбается. Смотрит на пего прямо и строго. Думает.

— А почему ты так спрашиваешь о нем, мальчик?

— По-немецки говорит — как горох сыплет.

— Что такое «горох сыплет»?

— Значит, быстро.

— Он же учител. Чешский учител обязательно должен знать языки.

— И часовые его пропускают…

— Ты теперь не веришь людям?

— Смотря кому. Но я про своих учителей думаю.

Вася еще больше понизил голос:

— У нас в школе была учительница…

— Где то было?

— У нас, в Турбове. Слышали про такой город?

— Не, мальчик.

— Про Украину слышали?

— Конечно.

— А про Винницу?;

— Что такое Винница?

— Очень, очень большой город. Областной центр.

— Разумию. Центр округи.

— А если пройти от Винницы еще двадцать шесть километров — будет Турбов.

— То не важно, мальчик. Что ты хотел рассказать про учителку?

— Она у нас преподавала пение и рисование. Мы ее не любили. Мальчишки вообще не любят петь. Это больше для девчонок.

— Ты так думаешь?

— Думаю. Да и не понимали мы ничего. Молодые были. Мне семнадцатого мая сорок первого года только тринадцать лет исполнилось.

— По-видимому, не очень много и сейчас. Ну, так что же?

— Не любили мы ее. Озоровали на уроках.

— Что такое «озоровали»?

— Шалили. Мы даже петухами пели…

— О-о! Бедная учителка! Ну, и что же?

— А когда пришли немцы, она поступила работать в районную управу. И все, о чем узнавала, говорила людям. Когда облава. Когда каратели придут. Если кому нужны документы, — доставала документы…

Лицо женщины опять стало строгим.

— Мальчик! Об этом нельзя рассказывать на речке.

— Теперь можно. Немцы все узнали. С ней вместе работал ее отец — наш учитель математики…

— И что сделали немцы?

— Увезли обоих в Винницу. А там, конечно…

— А ты откуда знаешь?

— Мишка Леонтюк хвалился. Полицай.

— Печальная история, мальчик.

Вася моет сапоги. Она тоже молчит. Взвод немцев, пройдя за это время полдеревни, со свистом запевает другую солдатскую песню. По шоссе мимо казармы проносится колонна грузовиков.

Женщина поднимает глаза на Васю. Взгляд ее прям и тверд.

— Я понимаю тебя, мальчик. Нет, наш директор — честный человек. И ты больше никого не спрашивай о нем на речке. Я — тоже учителка из этой школы.

Она зачерпнула воды одним ведром, потом вторым, сказала:

— До свидания. И ушла.

А через день-два тоже пришла в казарму за учебными пособиями. С Васей заговорила как со старым знакомым. Тоже спрашивала пленных, откуда они, рабочие или крестьяне. Училась правильно произносить русские слова.