Республика Августа

Иллюзии и стремления Италии. — Август и великая империя. — Видимое согласие между Августом и Италией. — Восточная политика и общественное мнение. — Восточная политика и идеи Августа. — Результаты первого недоразумения по вопросу О восточной политике. — Другие различия между взглядами Августа и общества. — Реформа нравов. — Nec vitia nostra пес remedia pad possumus. — Восстановление имперских финансов. — Новые источники и новые налоги. — Дело Августа. — Государственное счетоводство. — Новое правление в Риме. — Первое путешествие Августа: его предлоги и его основания. — Praefectus urbi. — Наместник Египта. — Первые затруднения в Египте. — Отъезд Августа.

Возрождение надежды

Все вздохнули, наконец, свободно. Последние тучи бури рассеялись с горизонта; снова заблистало голубое небо, обещая мир и денные радость. Со всеми ужасами революции: тиранией триумвиров, военной анархией, возрастающими налогами — было покончено. Сенат снова начал заседать регулярно; консулы, преторы, эдилы, квесторы опять принялись за свои прежние обязанности; снова провинциями стали управлять, сменяя друг друга, правители, назначаемые по выбору или жребию из консулов и преторов, срок назначения которых истекал. После стольких лет раздора, ненависти и резни Италия была, наконец, в согласии, по крайней мере в своем преклонении перед Августом и традициями древнего Рима.

Битва при Акции, поражение Антония, легенда о Клеопатре, завоевание Египта, восстановление республики, странные и почти невероятные события последних лет обратили общее внимание на традициям отдаленные истоки национальной истории и самое начало великой империи. Все теперь бредили древностью, и древность какого-либо учреждения была достаточной причиной, чтобы признать его лучше настоящего. В политике сожалели о великой аристократии, управлявшей империей до войны с Персеем. Думали, что нравы, семья, армия, учреждения и люди ухудшались из века в век, и классических писателей: Ливия Андроника, Пакувия, Энния, Плавта и Теренция — предпочитали более яркой жизненности авторов, современных поколению Цезаря. Отвечая этому общему чувству, сенат в предшествовавшем году постановил восстановить сперва храмы в Риме, а затем уже и дороги в Италии, хотя последние были в очень плохом состоянии. Все думали, что если Рим достиг такого величия, то лишь потому, что, прежде чем сделаться мировым трактиром и публичным домом, он был святым городом, в котором бесчисленные, невидимые и вездесущие боги в течение столетий наблюдали за телесным здоровьем и нравственными качествами, семейной чистотой и военной дисциплиной, за честностью частных лиц и общественным правосудием, за внутренним согласием и военными успехами. Разве чисто религиозные узы не связывали в течение столетий жену и мужа, сына и отца, патрона и клиента, солдата и генерала, гражданина и магистрата, магистрата и республику, и всех граждан друг с другом? Следовательно, необходимо восстановить былые нравы, семью и армию, и восстановится та благочестивая республика, которая завоевала мир, молясь и сражаясь. Труд, без сомнения, был огромен, но большинство считало его легким и успех его обеспеченным, в особенности теперь, когда Август с властью принцепса стоит во главе империи. Горячие поклонники по всей Италии приписывали ему всю заслугу настоящего положения дел и возлагали на него еще большие надежды в будущем. Разве не он проник в преступные и мрачные замыслы Антония и Клеопатры, когда они втайне готовили для Рима цепи самого позорного рабства? Разве не он заслужил признательность ветеранов, постепенно получавших обещанные им земли; муниципий, которым уплачивались значительные суммы за отчужденные домены; государственных кредиторов, которым, наконец, были уплачены так долго ожидавшиеся ими деньги? Разве не благодаря ему ремесла, искусства, торговля, земледелие, столь страдавшие от недостатка денег, ожили под благодатным дождем египетского золота и серебра? Не благодаря ли ему одному постепенно исчезли все воспоминания о гражданской войне? Общество не могло не доверить свое будущее человеку, который уже выполнил столько удивительных дел; и этот любимец судьбы, которого случай сделал победителем, стал предметом поклонения, равного которому не имел дотоле ни один человек в предшествующей римской истории. Никто не сомневался, что Август распространит по всей империи мир и благоденствие, восстановит религию в храмах и справедливость в судах, исправит нравы и отомстит за поражения, испытанные Крассом и Антонием в Парфии. Восхищение перед ним некоторых лиц доходило по временам до безумия. Один сенатор, как безумный, бегал по улицам Рима, убеждая всех встречных посвятить себя Августу по испанскому обычаю — иными словами, дать обещание не пережить его.[1]Успех Августа был полным, и легенда об этом успехе превозносила, преображала и обожествляла Августа, как она превозносит, преображает и обожествляет всех лиц и все народы, имевшие успех. Прежний триумвир, запятнанный кровью проскрибированных, неспособный генерал при Филиппах, трусливый адмирал при Скилле, презираемый племянник веллетрийского ростовщика, был теперь в глазах своих современников долгожданным спасителем, который должен был излечить все беды, от которых страдала Италия. Мистические неопределенные порывы к более счастливому и чистому веку и к общему обновлению подготовили во времена революции умы к принятию этой иллюзии и к увлечению ею. В самые мрачные годы гражданской войны гаруспики на основании темного этрусского учения объявили в Риме о начале десятого века и о том, что десять веков являются пределом жизни народа.[2] Сивиллины оракулы, собранные и популяризированные благочестивым Вергилием в его очень распространенной четвертой эклоге, возвещали о наступающем царстве Аполлона, сближая этрусское учение с древней италийской легендой о четвертом веке мира.[3] Посреди революционных гроз многие изучали пифагорейскую философию, и Варрон[4] распространял в Риме учение о том, что души с Елисейских полей периодически возвращаются на землю.[5] К одному учению примыкало другое, равным образом усвоенное Варроном, по которому через каждые четыреста сорок лет душа и тело снова соединяются и мир становится опять таким же, каким он был раньше.[6] Уже тридцать лет жили тщетной надеждой на какое-нибудь счастливое и славное событие, которое разрешило бы все затруднения, и как раз потому, что представления об этом событии были неопределенны и несогласованны, все могли признать его в успехе Августа и убедить себя, что именно он есть то так долгожданное лицо, которое, как скоро скажет Вергилий, должно быть „condere aurea saecula“, т. е. реализовать все смутные надежды, владевшие тогда умами.

Один только человек во всей империи не верил в этот миф об Августе, не доверял ему и почти страшился — и это был сам Август. Пятьдесят лет историки беспрестанно повторяют, что Август потихоньку, с никогда не изменявшей ему энергией, всю свою жизнь работал над тем, чтобы, подобно Цезарю, сосредоточить всю власть в своих руках и облечь в старые республиканские формы, к которым привыкли современники, новую монархию, прочную опору которой он создавал втайне, незаметно ни для кого. Но эта легенда бессмысленна и пользуется так долго доверием только потому, что никто еще не изучил основательно дело и эпоху того, кого так неверно привыкли называть первым римским императором. Хотя трудно через двадцать столетий, зная последующие события, представить себе положение дел в том виде, в каком оно представлялось его современникам, и благодаря этому затруднению, правда, единственному, но зато непреодолимому для большинства историков, так плохо понимают Августа и его странное поведение. В действительности же вполне возможно понять, почему Август должен был страшиться необычайного положения, данного ему судьбой. Если энтузиасты часто позволяют ослепить себя легендой, которую успех создал вокруг них, и кончают тем, что, подобно всем, уверуют в нее, то этот умный эгоист, не имевший ни тщеславия, ни честолюбия, этот ипохондрик, боявшийся внезапных волнений, этот тридцатишестилетний человек, преждевременно состарившийся, этот осторожный счетчик, холодный и боязливый, не строил себе иллюзий. Он хорошо знал, что главным пунктом легенды, основой его величия, поводом к всеобщему оказываемому ему поклонению является огромное заблуждение; он знал, что общество наделяет его почестями, знаками уважения, конституционной и неконституционной властью лишь потому, что с наивным и непобедимым доверием ожидает от него чудес, которых он даже и не пытался произвести, ибо знал всю их невозможность.

Первым из этих чудес было завоевание Парфии. Это было величайшее затруднение, оставленное революцией Августу, как следствие глубоких перемен в порядке управления на Востоке. Битва при Акции устрашила Италию, неожиданно открыв даже наиболее поверхностным умам то, что предусмотрительные умы стали понимать сейчас же после битвы при Филиппах; было очевидно, что Италия слишком невыгодно расположена посреди варварских бедных и ненадежных провинций Запада, слишком раздираема ужасными гражданскими войнами, слишком бедна сама по себе, слишком мала и слишком мало населена для того, чтобы властвовать над восточной частью империи, столь возросшей в последние пятьдесят лет, сперва вследствие завоевания Понта Лукуллом, потом благодаря завоеванию Сирии Помпеем и, наконец, благодаря только что произведенному Августом завоеванию Египта. Беря себе Восток и оставляя Октавиану Запад, Антоний принудил Италию в течение десяти лет чахнуть в бездействии бессильной зрительницей своего быстрого политического и экономического упадка, в то время как сам он мог действовать на неизмеримом пространстве от Парфии до Египта и пытаться завоевать мир по пути, уже проложенному Александром. Антоний и Клеопатра, таким образом, сразу открыли Италии, что эта огромная восточная империя, завоеванная ею в течение двух столетий, могла быть очень легко отнята у нее в один день и что, даже не отделяясь, она своей протяженностью, своим географическим положением, своим богатством и своей древней цивилизацией грозит одержать верх над западной частью, более варварской и бедной, и над самой Италией, расположенной на границе империи, на пороге к варварской Европе. Легенда о желании Клеопатры завоевать Италию и властвовать на Капитолии была, в сущности, народным объяснением восточной опасности. Отсюда и произошел мощный взрыв национального чувства, после Акция низвергнувший в пропасть Антония и принудивший Августа путем завоевания Египта и разрушения царства Птолемеев отомстить за унижения, нанесенные Востоком Риму в гражданской войне. Отсюда также происходили постоянно распространявшиеся слухи о возможном перенесении столицы на восток, живое беспокойство римских патриотов по поводу этой опасности и предупреждение Горация, который в 3-й оде III книги заставляет Юнону в мифе о Трое символизировать борьбу между Римом и Востоком. Отсюда, наконец, произошла огромная популярность, которой пользовалась в этот момент мысль о мщении парфянам. Завоевания одного Египта было мало для римского патриотизма. Опьяненная народной легендой об Акции, изображавшей последнюю войну как великий триумф Рима, обманутая легендой об Августе, которому, по ее мнению, все, даже самые трудные, предприятия должны были удаваться, Италия после завоевания Египта хотела продолжать на Востоке свои репрессии и свое мщение; она мечтала о завоевании Парфии, которое должно было всецело восстановить римский престиж во всей Азии и дать громадную добычу и неизмеримые сокровища, необходимые для реорганизации финансов империи. Поэты постоянно возвещали об отправке легионов в дальние экспедиции, даже для завоевания Индии, и в Италии таким путем развивался интерес к великому проекту Цезаря и Антония.[7]

К несчастью, он явился слишком поздно, таково было, по крайней восточная мере, мнение Августа. Август хорошо понимал, что укрепить колеблющееся римское владычество на Востоке необходимо, но не с Августа помощью репрессий и театральных войн, которых желала Италия. Он знал тайну Акция; он знал, что мог выступить борцом за италийский национализм только тогда, когда Антоний невероятными ошибками уже разрушил сам свое могущество; он знал, что в последней гражданской войне он одержал победу без боя. События, посреди которых он находился в последние годы, привели его поэтому к убеждению, которое одно только может объяснить внешнюю политику первых десяти лет его принципата, а именно, что Рим слишком истощен гражданскими войнами, чтобы даже при поддержке Италии и всех западных провинций продолжать на всем Востоке, от Понта до Египта, ту грубую и властную политику, при помощи которой он покорял друг за другом поодиночке большие и малые государства Востока. Рим состарился и оказался бы бессильным на Востоке против новой коалиции, подобной предпринятой Клеопатрой, если бы эта коалиция сумела избежать ошибок Антония.[8]

Управление Египтом

Что мог бы сделать Октавиан, если бы Антоний последовал совету Клеопатры и после основания новой империи, вместо того чтобы вести войну с Октавианом в Европе, ожидал бы, чтобы Рим атаковал Египтом его на Востоке для завоевания своих потерянных провинций? Восточная война с новой грозной империей была бы безнадежным предприятием. Риму пришлось, таким образом, признать свою слабость на Востоке, и, подобно всем слабеющим государствам и партиям, он ловко скрыл эту слабость под красивыми покрывалами великодушия и доброты, начиная с большей гуманностью обращаться с провинциями, управлять которыми он не мог более при помощи одной только силы.[9] Организация Египта, которая, конечно, была придумана и предложена Августом и которая (хотя многие историки и не отдают себе в этом отчета) была настоящим революционным новшеством, введенным гражданскими войнами и окончательно санкционированным реставрацией 28–27 гг., была первой попыткой этой новой восточной политики. Впервые в истории Рима новое завоевание не было ни отдано под власть вассальной династии, ибо боялись увидеть появление новой Клеопатры, ни объявлено римской провинцией, ибо не были уверены в том, что Египет подчинится управлению проконсула. Законная монархия, с ее вековым авторитетом, с ее привычным сложным делом подкупа и репрессий, не имела успеха в поддержании порядка в течение последних пятидесяти лет; народные мятежи, дворцовые заговоры, гражданские войны не переставали волновать Египет. Как можно было думать, что незнатный сенатор, ежегодно переизбираемый в Риме, окажется способным управлять страной с тремя легионами, из которых одного едва было достаточно для поддержания порядка в Александрии? [10]

Римское правительство было слишком ненавистно и дискредитировано на Востоке, а особенно в Египте. Август, подражая политике Антония, задумал создать в Египте что-то вроде династического призрака, за которым мог бы скрываться представитель республиканского Рима.[11] Он хотел управлять Египтом при помощи двуликого магистрата, как пытался это сделать уже Антоний: лицо магистрата, обращенное из Италии, должно было быть латинским и республиканским, обращенное же к Египту — восточным и монархическим. Август и назначенный им praefectus Aegypti условились играть эти две роли и исполнить эту двойную магистратуру: Август, бывший в Италии только первым гражданином республики, был в глазах египтян в течение десяти лет своего принципата наследником Птолемеев и новым царем Египта, живущим далеко от Александрии, потому что он был принужден управлять из Рима более обширной империей, и управляющим Египтом при помощи своего префекта; последний же был для египтян родом наместника, тогда как италийцы могли видеть в нем древнего магистрата, которого Рим посылал управлять покоренными городами в первые столетия завоевания Италии. Человек, не осмелившийся даже объявить Египет римской провинцией, не мог ' осмелиться попытаться завоевать Парфию после двух крупных неудач Красса и Антония. Для завоевания Парфии нужно было нечто иное, чем прекрасные оды Горация; по расчетам Цезаря, нужны были по меньшей мере шестнадцать легионов и очень крупные суммы денег. Теперь, когда армия была сокращена до двадцати трех легионов, едва достаточных для обороны империи, было невозможно шестнадцать из них отправить в страну, из которой не вернулся Красс.

Конституционное положение Августа

Таким образом, только как бы благодаря заразительному обману чувств Италия видела все свои мечтания олицетворенными в Августе, положение Согласие между нацией и первым магистратом республики было Августа только кажущимся, и в основном вопросе восточной политики их разногласие было непримиримым. Италия толкала Августа на дорогу, проложенную Крассом и Антонием, а Август, напротив, хотел предоставить Парфию поэтам, предоставляя им возможность завоевывать ее на бумаге столько раз, сколько им было угодно. И одного этого разногласия достаточно для нас, чтобы смотреть на конституционную умеренность Августа совсем не как на «политическую комедию». Начиная с Красса завоевание Парфии было оправданием всех государственных переворотов, проектированных или реализованных. Цезарь надеялся им оправдать свою диктатуру, а Антоний — свой триумвират. Август, со своей стороны, не желавший идти на отдаленный Восток за трофеями, обещанными Цезарем и Антонием, предполагал, напротив, по необходимости и по благоразумию, а не по глупости и республиканской идеологии, конституционным путем отправлять свое консульство в Риме и проконсульства в своих трех провинциях; он скрывал, как только мог, это смешение двух властей, консульской и проконсульской, которое вместе с префектурой Египта было самым важным нововведением в реформах 28 и 27 гг. Поэтому тотчас же после 16 января он поспешил отказаться от всех новых почестей и постарался успокоить своих фанатичных поклонников;[12]он стремился всеми находившимися в его распоряжении средствами показать, что желает управлять вместе с сенатом;[13] он желал, наконец, привести к разумным размерам идею, что все сделано им и его могуществом, и убедить сограждан, что он не более чем сенатор и римский магистрат. Историки последних пятидесяти лет видят во всех этих его поступках только комедию. Должно однако думать, что Август, весьма вероятно, знал современный ему Рим и Италию не хуже современных профессоров истории. Он знал, стало быть, что имперское высокомерие и республиканская гордость были теми двумя чувствами, которые боролись в душе нации, и что можно, удовлетворяя одно, оскорбить другое, но что нельзя одновременно причинить насилие им обоим. Завоевание Парфии, быть может, могло разрушить республику без слишком большого риска, но Август не имел склонности к подобному приключению.

И если бы еще общество требовало от него лишь трофеев блестящей победы над Парфией! Но разногласия между Августом и Италией не ограничивались одним этим вопросом.

Дальнейшие несогласия между общественным мнением и видами Августа

Общество не переставало требовать от него много другого, чего Дальнейшие даже диктатура не могла бы дать республике. От него требовали внутреннего мира, порядка в Риме, спокойствия в Италии, совершенно- между го функционирования новой конституции. Всем казалось естественным, чтобы поставленный во главе республики новый магистрат обуз- венным дал все революционные силы, в предшествующее столетие так ужасно мнением терзавшие конституцию, принудил аристократию и всадническое сословие, вступивших во владение своими древними привилегиями, Августа ревностно исполнять свои обязанности и заставил, наконец, правильно функционировать все конституционные органы: комиции, сенат, магистратуру, суды. Но у Августа не было никакого средства выполнить все это, и, что еще важнее, вообще нельзя было найти такого средства. В Риме и в Италии он мог пользоваться только консульской властью. Установленная в эпоху, когда все было проще, меньше, легче, эта власть была слишком слабой при настоящих обстоятельствах: она не располагала даже полицейской силой для поддержания порядка в низших, столь беспокойных классах столицы. Желая при отправлении консульских обязанностей строго держаться конституции, Август отослал из Рима преторианские когорты, которыми, в силу звания проконсула, он мог бы окружить себя, когда принял начальствование над армиями, и решил никогда не призывать солдат в Рим, что, к несчастью, так часто делали во времена триумвирата. Таким образом, для поддержания порядка в Риме, космополитическом городе, полном подонков общества и разбойников, по привычке беспокойном и бунтующем, он мог рассчитывать только на свой престиж спасителя Рима, победителя Клеопатры и умиротворителя империи. Но если его задача в Риме была такой трудной, то что говорить об общественном мире, спокойствии государства и правильном функционировании конституции, которых все ожидали от него? Что можно сказать о другом очень давнем желании, о реформе нравов, которое конец гражданских войн снова оживил в умах всех классов? Требуемая уже более столетия всеми партиями, иногда действительно предпринимаемая или по принуждению, или по притворству, предлагаемая, откладываемая, снова предлагаемая, реформа нравов представлялась и теперь единственным радикальным средством против господствовавшего морального кризиса и необходимым дополнением к аристократической реставрации. Все понимали, что после восстановления республики было необходимо восстановить также сенатскую знать и всадническое сословие, которые могли бы употреблять свои богатства на пользу общества вместо того, чтобы расточать их в безумной роскоши или постыдных оргиях; которые подавали бы народу пример всех добродетелей, сохраняющих завоеванную оружием империю, т. е. многочадия, семейного духа, гражданского самоотвержения, военной доблести, строгих нравов, деятельности и твердости. Если для возрождения аристократии не явится крупная моральная реформа, то как может аристократия воспитать в своей среде офицеров и генералов, долженствовавших вести победоносные легионы в самое сердце Парфии? Каким образом будут в состоянии функционировать республиканские учреждения? Гораций уже указывал как на причину могущества Рима на святость супружеских нравов, так долго царствовавших в суровых фамилиях прошлого.[14] Он возвещал Италии, что победить парфян можно будет только тогда, когда молодежь будет подчинена новому и более суровому воспитанию.[15] Теперь он восклицал:

«Законы» (leges) означают здесь восстановленный порядок, реставрированную республику. К чему, хочет сказать поэт, восстанавливать республику, если не очистить развращенные нравы? Без этого даже хорошие учреждения дадут только дурные результаты.[17]Поэтому прежде всего нужно удалить из сердец жажду богатства, являющуюся причиной всех зол.

Но Гораций не думает, что люди способны исправиться сами и послушаться разумных и мудрых советов: приходится прибегать к силе законов.

И то, что Гораций поражал в приведенных стихах, повторяли повсюду в Италии в той или иной форме, обращаясь к Августу с требованием законов против роскоши, против безнравственности, против безбрачия и заставляя его восстановить древнюю полицию частных нравов, которую аристократия в продолжение стольких веков поручала цензорам.[20] Это легко было сказать, но трудно было привести в исполнение. Август, со своей стороны, был вполне склонен удовлетворить новых пуритан. Он был, как мы сказали бы теперь, искренним поклонником традиций по своему характеру и взглядам: он предпочитал простоту и бережливость роскоши и расточительности; был поклонником Цицерона; наконец, происходил из провинциальной буржуазной семьи и жил среди той части римской аристократии, которая была наиболее привязана к традициям. Его жена Ливия, всегда имевшая на него такое большое влияние, принадлежала к одной из этих фамилий. Но, как все образованные люди его эпохи, Август слишком хорошо знал нравственную распущенность высших классов, особенно того, который, говоря словами современного писателя[21], можно назвать политическим классом; для него было невозможно верить в исполнимость радикальной реформы нравов.

Nec vitia nostra nес remedia pati possumus

Если все поклонники доброго старого времени устами Горация требовали строгих мер и законов против развращенности, то другой поэт, Проперций, радостно восклицал тогда по поводу уничтожения вместе с прочими принятыми во время гражданских войн законами закона, изданного триумвирами, точной даты которого мы не знаем и который стремился принудить граждан к браку.

В то время как все мечтали о великих победах, которые должно было одержать римское оружие над парфянами, этот поэт простодушно признавался своей возлюбленной в своем гражданском эгоизме:

Он признавался в этом без всякого стыда, не теряя расположения любившей его аристократии и не возбуждая гнева покровительствовавшего ему Мецената. Если Гораций культивировал гражданскую и религиозную поэзию, то Проперций и другой столь же любимый аристократией поэт, Тибулл, культивировали с не меньшим успехом эротическую поэзию, которая при известных условиях может сделаться разрушительной силой, особенно в обществе, основанном на прочной организации семьи. Наконец, около этого же времени еще один писатель, Тит Ливий, обосновывал схему своей обширной истории Рима на традиционном представлении о государстве и морали, бывшем тогда в моде, хотя и не верил, что оно могло одержать верх в борьбе с непобедимой силой падения, проявлявшейся на каждом шагу. Он заявляет, что погрузился в изучение прошлого с целью забыть о несчастьях настоящего и не видеть современного ему страшного столкновения противоположных желаний, стремлений и интересов, сделавших римлян неспособными ни переносить долее зло, от которого они страдали, ни лекарств, необходимых для его излечения.

„Nec vitia nostra nес remedia pati possumus“. Эта фраза так хорошо определяет странное моральное и социальное положение той эпохи, она проливает такой яркий свет на всю политику Августа в течение первых лет его принципата, что я склонен рассматривать ее не как личное убеждение Тита Ливия, а как вывод из долгих обсуждений современного положения Италии, ведомых Августом и его друзьями, при которых Тит Ливий мог по временам присутствовать.

Реорганизация финансов

Итак, Август вовсе не думал о завоевании Парфии; равным образом он не хотел приниматься в настоящий момент и за финансов слишком неопределенную задачу реформы нравов путем возвращения их к древней простоте. В этом пункте Италия и ее герой были внешне согласны, хотя в действительности их намерения были совершенно различны. В первые моменты спокойствия, последовавшего за гражданской войной, самой важной заботой Августа было, конечно, не мщение парфянам или реформа нравов. Он прежде всего хотел позаботиться о самой неотложной вещи — о реорганизации финансов. Он справедливо считал, что это было необходимым прологом ко всем прочим реформам.[24] Было очевидно, что ни одно правительство не может ни вести войны, ни реорганизовывать общественные должности, если оно не восстановит сперва свое казначейство, обеспечив ему достаточный и постоянный доход, и если не найдет средства против постоянного недостатка денег, находившихся в обращении. Несмотря на окончание гражданских войн, финансовое положение империи оставалось очень плохим. Государственное, городские и храмовые казначейства были пусты; конфискованные во время революции огромные суммы и даже сокровища Клеопатры, казалось, исчезли, потому что монеты даже в частном обращении были редки и массы счастливых грабителей еще заботливо прятали захваченное ими добро, отнятия которого у себя они боялись, в свою очередь. Но если финансовая реформа была необходима, то она была и очень трудна. Какими средствами извлечь из тайников золото и серебро в тот момент, когда бесчисленные грабители стоят наготове со всех сторон? Так как проект завоевания Парфии был оставлен, то, чтобы доставить Италии звонкую монету, оставался наиболее обычный способ — а именно, война. В Александрии Рим завладел последним из крупных запасов золота и серебра, собранных в прошлые века средиземноморскими государствами, и бросил их в бездонную пропасть Италии, уже поглотившей столько других ценностей, как тех, которые были отложены в крепостях Митридата, так и тех, которые хранились в друидических храмах Галлии. Нельзя было найти более близких и менее защищенных сокровищ, чем сокровища парфянского двора, не отправившись внутрь Аравии воевать с различными народами, которые — как, по крайней мере, говорили, — продавая иностранцам ароматы и драгоценные камни и ничего не покупая, накапливали золотую и серебряную монету,[25] Но Августу, не желавшему легкомысленного риска, нужно было время для того, чтобы как следует подготовить экспедицию в Аравию.

Новые источники доходов

Деньги все же ему нужны были, и достать их можно было тремя источники способами. Прежде всего, наиболее естественным способом было доходов возобновить эксплуатацию покинутых рудников, но этот способ требовал более труда и издержек, чем их нужно было для того, чтобы отнять деньги у тех, кто уже владел ими. Кроме того, можно было лучше наблюдать за поступлением уже установленных налогов и создать новые. Но, даже если бы не было других средств достать деньги, этим способом Август мог воспользоваться только в очень ограниченном размере. Как проконсул Август, конечно, мог предпринять новую разработку рудников и обременить более тяжелыми налогами жителей трех своих провинций. Как император он мог также чеканить для своих солдат высокопробную монету вместо прежних наполовину фальшивых монет, и начал уже делать это; как консул он мог наконец, исправлять злоупотребления и недостатки администрации и предлагать сенату и народу налоги и реформы. Но управление и контроль над казначейством были вне его власти; эта ответственность была снова передана сенату и со времени последней реформы сделалась специальной заботой префектов aerarii Saturni, избиравшихся самим сенатом.[26] Равным образом Август не мог наблюдать за сбором подати и расходами в провинциях других правителей?[27] Кроме того, в ту эпоху было очень трудно предлагать новые налоги или финансовые реформы. В Италии появилось бы сильнейшее недовольство, если бы, подобно революции, мир также потребовал бы денег. Август поэтому не мог и помышлять, чтобы обложить метрополию новыми налогами, если не хотел подвергнуть опасности свою, с таким трудом приобретенную, популярность. Сенат и народ, впрочем, не утвердили бы их. Восток был истощен, и после Акция Август считал неблагоразумным слишком угнетать его. Таким образом, так как нельзя было ничего потребовать у Италии и нельзя было увеличить более восточные подати, а новых египетских податей не хватало, чтобы наполнить казначейство, не оставалось ничего более, как обратиться к варварским провинциям Европы, к завоеванной Цезарем Галлии и к завоеванным самим Августом Паннонии и Далмации, которые до тех пор почти ничего не платили. Август уже и раньше намеревался обложить податью этих варваров, но не надеялся собрать много денег у таких бедных и грубых наций.[28]

В общем, финансовое положение было так же запутано, как и политическое.

Руководящие принципы правления Августа

Очень богатый, могущественный, вызывавший всеобщее удивление, осыпанный почестями и почти обожествленный, Август не обманывался в этом: он понимал, что его силы были малы сравнительно с затруднениями, с которыми ему приходилось бороться. Это правления была главная причина, заставлявшая его держаться за свою власть Августа и состояние. Нельзя объяснить десять первых лет его правления и тот постоянный страх за свою власть, всецело охватывавший его, если не допустить, что в эту эпоху Август постоянно помнил о трагической судьбе четырех лиц, последовательно стоявших во главе республики: Красса, Помпея, Цезаря и Антония. Судьба Антония, чье падение было так недавно, так странно и так невероятно, должна была устрашать Августа еще более, чем падение других его предшественников, ибо Август был одним из немногих, знавших его секрет. Как непрочно было могущество в ту эпоху! С какой быстротой преувеличенное преклонение толпы обращалось в ненависть, когда наступало неизбежное разочарование, которое массы, вместо того чтобы обвинять свою собственную глупость, всегда ставят в вину человеку, которому они ранее слишком удивлялись! Достаточно было ошибки, неблагоразумия, и господин империи, человек, наиболее могущественный, видит, как на него обрушивается все его могущество и раздавливает его под своими обломками. Поэтому в 27 г. до Р. X. ничто не должно было казаться Августу более опасным, как играть новую «политическую комедию» перед раздраженной публикой, уже побившей камнями многих актеров посреди спектакля.

Какую выгоду извлек Антоний из своей двуличной политики, какой бы ни была она остроумной, и из той долгой комедии, в которой он играл то роль египетского царя, то римского проконсула? Желать слишком многое сделать и слишком выдаваться, прибегая с этой целью к самым остроумным средствам, было слишком опасно, каковы бы ни были ловкость, ум и удача человека. В настоящий момент нужно было проявить положительные качества: рассудительность и благоразумие; вождь должен был двигаться медленно и спокойно, с осторожной, но неутомимой энергией — festina lente было одним из любимых изречений Августа;[29] за всеобщим умиротворением должно было последовать благоразумное и снисходительное управление, при помощи полезной и осторожной работы, а не путем шумного театрального представления.

Уважение Августа к конституционным реформам

«Примирить по возможности интересы, не оскорбляя убеждений» — выражение, которым современный историк[30] определяет Августа цель, поставленную себе Бонапартом в его консульство, — можно повторить и по поводу принципата Августа. Когда Италия имела бы мир и благоденствие, она меньше бы страдала от невозможности фермам утолить свою жажду славы; ценя снисходительность, скромность, справедливость принцепса, оказавшего ей столько благодеяний, она не подумала бы более упрекать его за то, что он не привел в Рим в цепях царя парфян. Нужно было восстановить дороги Италии, а казначейство было почти пусто. При помощи египетских денег Август мог приняться за работу, довольно быстро привести дороги Италии в хорошее состояние и получить благодарность всей нации за такой прекрасный дар. Он не захотел ее. Он предпочел прикрыться сенатом, созвал наиболее влиятельных сенаторов, объявил им, что хочет исправить Фламиниеву дорогу и все мосты от Рима до Аримина, и убедил каждого из них взять на себя исправление более или менее длинной дороги. Дело шло, разумеется, только о номинальном согласии, ибо в действительности все издержки по исправлению платил сам Август.[31] Таким образом он взял на свой счет все исправления и разделил честь их с наиболее выдающимися членами сената. Для лучшего надзора за управлением казначейством он, не делая ничего несогласного с конституцией, решил устроить у себя, для своего частного употребления, настоящую государственную отчетность, выбрав для этой цели наиболее образованных и умных из своих многочисленных рабов и вольноотпущенников. В качестве председателя сената, консула и проконсула трех крупных провинций ему легко было сообщать им все цифры прихода и расхода; он поручил им установить для него государственную роспись, чтобы быть в состоянии всегда знать, сколько поступает в кассу республики и сколько она расходует, сколько приносят доходов различные налоги, сколько стоят различные отрасли управления и как велик государственный долг.[32] При помощи этих неофициальных расчетов, зачастую более точных, чем расчеты, которые составляли praefecti aerarii Saturni, он мог изучать вносимые в сенат предложения относительно реорганизации финансов, предостерегать и критиковать магистратов, делавших бесполезные издержки или пренебрегавших сборами налогов; мог заставить приносить доход государственные домены и пользовался властью настоящего министра финансов, не будучи ею облеченным и не неся за нее ответственности.

Расходы в Риме

Однако нужно было немедленно пустить в обращение наибольшее количество наличных денег, ибо их сделалось слишком мало — как для нужд государства, так и для потребностей частных лиц. Август решился завоевать в своей испанской провинции золотоносные области, населенные кантабрами и астурийцами, с целью возобновить эксплуатацию рудников, заброшенных во время беспорядков последнего столетия после мятежа туземцев против Рима. Он решил также завоевать в Альпах долину салассов. Он решил, наконец, заставить, вероятно, сенат утвердить соответствующий декрет, увеличить подати, платимые Галлией, альпийскими народностями, иллирийскими провинциями, а в особенности Далмацией и Паннонией. В то же время с целью властвовать над Римом и республикой, не употребляя силы и не злоупотребляя своим престижем, он терпеливо работал над тем, чтобы привязать к новому правительству и объединить друг с другом социальные классы при помощи почти невидимых, но крепких золотых цепей. С этого именнно момента Август выставляет один из существенных принципов будущей политики империи, состоявший в том, чтобы производить в Риме без счета громадные траты, которыми пользовались бы все классы. Если он не ставил интересы метрополии выше интересов всей империи, то он ставил их все же наравне с наиболее важными интересами. В течение веков, начиная с этого момента, публичные празднества Рима будут для правительства не менее важной заботой, чем набор легионов. Казначейство было наполовину пусто, все общественные повинности, начиная с охраны границ до дорог, были в беспорядке вследствие недостатка в деньгах; империя была истощена. И однако Август, прежде чем позаботиться об этих нуждах, спешил тратить в Риме на общественные дела второстепенной важности огромные суммы. Он побуждал своих друзей и родственников следовать его примеру, так чтобы у черни и среднего класса не было недостатка в работе и деньгах. Он не только продолжал исправление храмов, но предпринял с особенной заботливостью реставрацию великого национального святилища, храма Юпитера на Капитолии, театра Помпея[33] и портика, построенного почти столетие тому назад Гнеем Октавием и разрушенного пожаром?[34] При начале «Священной дороги» он построил храм богам Ларам; на Квиринале восстановил очень древний храм Квирина, а на Авентине — также весьма древние храмы Минервы и Юноны Царицы.[35] Если религия приходила в упадок в Риме, то не по недостатку религиозных сооружений! Август задумал еще проект поставить новый форум. Древний форум и форум Цезаря не соответствовали потребностям столь разросшегося города; поэтому Август хотел построить другой форум вокруг того храма Марса Мстителя, обет соорудить который он дал при Филиппах и который, по его мысли, должен был стать главным святилищем римской армии. Он продолжал также постройку большого театра, начатую Цезарем. Его друзья, Статилий Тавр и Корнелий Бальб, племянник и наследник богатейшего агента Цезаря, согласились каждый построить по другому театру. Агриппа почти окончил Пантеон, он занимался также окончанием другого великого сооружения, предпринятого Цезарем, — Saepta Iulia, предназначенного для комиций.[36] Он решил превратить скромный laconicum, построенный позади Пантеона, в огромные пышные термы, подобные тем, в каких мылись в Сирии, и провел для этого новый водопровод длиной в 40 миль, который должен был получить имя Aqua virgo.[37] Агриппа, кроме того, предпринял сделать для водоснабжения то, что Август сделал для финансов. Согласно конституции, водопроводами должны были заниматься цензоры и эдилы. Но цензоры уже давно не были избираемы, а эдилы не заботились о водопроводах. Агриппа выбрал поэтому между своими рабами человека, деятельного и смышленого, который должен был наблюдать за римскими акведуками, исправлять их и поддерживать в хорошем состоянии.[38]

Новое правительство и аристократия

Труднее для сына Цезаря, триумвира проскрипций, было примириться со знатью; но Август принялся за это с неутомимым терпением, с постоянно бодрствующей прозорливостью и очень могущественными средствами. Не только при выборах он поддерживал своим влиянием наиболее выдающихся лиц с целью помочь им овладеть, как некогда, магистратурами, не только не упускал никакого удобного случая, чтобы быть приятным или всей знати в целом, или ее отдельным наиболее видным членам, но он вознамерился — и это было более прочным залогом мира, чем все платоническое уважение, — восстановить разрушенное благосостояние крупных фамилий. Рим владел в провинциях огромными доменами из земель, лесов, рудников, которые гражданские войны еще увеличили и из которых республика извлекала доход, сдавая их в аренду обществам откупщиков. Теперь, когда крупные общества, снимавшие эти домены, исчезли, когда количество крупных капиталов уменьшилось, когда дух спекуляции в Италии ослабел, большая часть этих имуществ была заброшена и приносимые ими доходы были истрачены, уплывая из общественных касс тысячью каналов. Зло это было застарелым, и хотя еще Цезарь приказал сенату распорядиться произвести межевание всей империи с главной целью составить опись этого гигантского домена, чтобы извлекать из него большую выгоду, но гражданские войны помешали и приостановили работу комиссий, посланных в различные области империи, так что, по-видимому, в 27 г. ни одна область не была еще всецело измерена?[39] Август отдал распоряжение — и это было одной из его первых забот по окончании войн — поспешить с окончанием этой большой работы, чтобы извлечь, по крайней мере в своих провинциях, из этого домена все то, что он мог дать; различные части его он сдал в вечную или срочную аренду муниципиям или частным лицам. Республика могла, таким образом, рассчитывать на постоянный доход; эти имущества, в особенности земли, вместо того чтобы быть добычей откупщиков, извлекавших из них деньги и грабивших их, перешли в руки собственников, расположенных поступать с ними так же, как хороший отец семейства обращается со своим наследственным имением; многие могли, таким образом, извлекать выгоду из этих крупных богатств. Часть этих земель Август оставил обедневшей аристократии в вознаграждение за имущества, потерянные во время проскрипций и гражданских войн.

Трудности дела Августа

Таким путем Август предполагал установить умеренное правительство, уважающее традиции, желая, в особенности, восстановить дела благосостояние Италии и государства, чтобы постепенно приучить Августа Италию отказаться от завоевания Парфии и не сожалеть более о прошлом. Мир, восстановление финансов, уважение к конституции — таковы были три главные опоры политики Августа, который с целью дать величайшее доказательство своей скромности задумал удалиться из Рима под предлогом войны с кантабрами и астурийцами, хотя она вовсе не была так важна, чтобы требовать присутствия командующего всеми военными силами империи. Продолжительное отсутствие казалось ему выгодным со всех точек зрения. Август избегал таким путем утомить своим присутствием и постоянными сношениями слишком горячее преклонение, которым он пользовался; он постепенно приучал магистратов и граждан действовать самостоятельно, не обращаясь постоянно к нему за советом; он уменьшал таким образом случаи совершать ошибки, отталкивать от себя людей и показывать себя менее того преувеличенного мнения, которое столько людей составили себе о нем и его могуществе. Невозможно было в несколько месяцев изгладить память о двадцатилетней гражданской войне. В сенате остатки аристократии, уцелевшие от проскрипций и битвы при Филиппах, сыновья или племянники жертв революции находили рядом с собой, на тех же самых скамьях, украшенных теми же эмблемами, центурионов и авантюристов, вошедших в сенат после Филипп, отнявших имущество у их отцов, погубивших самых дорогих их родственников и уничтоживших вековое могущество их класса. Если уцелевшая знать согласилась рассматривать равными себе крупных революционных вождей, Меценатов, Агрипп, Поллионов, слава, богатство и образованность которых заставляли забыть их происхождение, то она в отместку упорно смотрела на незнатных сенаторов как на лиц, узурпировавших чужое звание и имущества. Жить в Риме в качестве консула, председательствовать на заседаниях сената, держаться посреди тех и других, никого не оскорбляя, было чрезвычайно трудно. Кроме того — и это соображение, менее важное для нас, было, может быть, самым важным для Августа, — пример Цезаря предупреждал его, что ни народное преклонение, ни должности, ни ликторы, ни трибунская неприкосновенность не были достаточной защитой против удара кинжалом какого-нибудь запоздалого Брута и что в Риме нельзя было бы принять слишком заметных предосторожностей, не оскорбляя республиканского чувства. Обычай позволял иметь германских и галльских рабов для охраны дома и самого себя; Август воспользовался этим; но, принимая даже такие предосторожности, он должен был заботиться, чтобы не делать ничего более прочих сенаторов, хотя опасность для него была гораздо большей.

Приготовления к отъезду

Под предлогом болезни он не присутствовал на Латинских играх (feriae latinae), происходивших в мае, на которых он должен был председательствовать в качестве консула. Была ли эта болезнь действительной или она была притворством, чтобы не быть без охраны посреди праздничной толпы, нам неизвестно. Выборы прошли без всяких беспорядков. Казалось, вернулись прекрасные времена республики. Вероятно, что баллотировке народа подвергались только те лица, которые получили позволение Августа; его популярность, его богатство, его столь многочисленные друзья делали его фактически, если не юридически, властителем комиций и великим избирателем республики. Были выбраны только два консула: Август и Т. Статилий Тавр; ибо вернулись к древней строгой традиции двойного и годичного консулата и уничтожили «малых консулов», столь многочисленных в революционную эпоху. Положение, занятое Августом в течение последующих лет, показывает нам, что он не хотел нести ответственность за назначение всех магистратов и желал, чтобы комиции снова свободно и полномочно функционировали. Это было лишнее основание для его поездки в Испанию, где честолюбцы менее преследовали бы его своими просьбами. Но ему оставалось еще много дел до отъезда. Прежде всего ему нужно было подготовить общественное мнение, все еще ожидавшее войны с парфянами и других славных кампаний, к одобрению его более скромных планов. Италии, стремившейся к завоеванию неизмеримых империй, великолепных городов, богатых сокровищ, нельзя было прямо сказать, что он отправляется на завоевание одних пустынных долин, бесплодных гор и покинутых рудников. Поэтому он начал распускать слухи, что сперва предполагает завоевать Британию, а затем уже Парфию; после же своего отъезда намерен был распространить слух, что в Испании разразились крупные мятежи, и обеспечить общее доверие подробными отчетами. Таким образом он приучил бы публику к мысли об экспедиции и, путешествуя очень медленно, выждал бы удобного момента, чтобы изменить свою дорогу.[40]

Управление Римом в отсутствие Августа

Однако было необходимо, чтобы его отъезд не нарушил мира, которым Рим пользовался уже несколько лет, без чего все пожалели Римом в бы о его отсутствии и смотрели бы на этот отъезд как на крупную отсутствие ошибку и несчастье. Кто, действительно, мог его заменить? Агриппа, бывший его товарищем по консульству в этот год, и Статилий Тавр, который должен был быть им на следующий год, были, конечно, очень способными людьми, но Августу казалось, что, когда он будет далеко, недостаточно будет одного авторитета консулов без вооруженной силы для удержания в порядке беспокойной толпы, в глазах которой консульство потеряло весь свой древний блеск, с тех пор как увидали облеченными этим достоинством людей очень низкого и темного происхождения. Дать консулам вооруженную силу было совершенно невозможно, поэтому нужно было найти какое-нибудь официальное лицо большого достоинства и веса и к тому же чисто республиканского характера. Так как была мода на возвращение к старине, то Август задумал выкопать мумию — должность praefectus urbi, который во времена царей и в начале республики был назначаем, чтобы замещать в их отсутствие сперва царя, а затем консулов, когда те покидали Рим для командования на войне. Он постарался затем убедить Мессалу Корвина принять эту должность, вероятно, по назначению от сената. Мессала был большим другом Брута, он сражался рядом с ним при Филиппах и видел его смерть; несмотря на примирение с Августом он остался верен памяти друга, которого всегда открыто хвалил при всяком удобном случае в своих речах и сочинениях.[41]Знатный человек древней фамилии, убежденный и искренний республиканец, знаменитый воин, покровитель писателей, кружок которых группировался около него, Мессала успокоил бы даже самых недоверчивых республиканцев. Но он сперва отказался,[42] он, может быть, был устрашен трудностью задачи и странностью этого архаического средства. Praefectura urbis, вышедшая из употребления много столетий тому назад, могла быть республиканским и римским учреждением еще в глазах археологов, но не в глазах народа, который уже давно позабыл о ней.

Наместник Египта

Еще более серьезное затруднение явилось в Египте. Несмотря на свое твердое решение следовать в управлении империей простой и последовательной политике, Август в Египте был вынужден подражать двуличной политике Антония, хотя пользовался ею с большей осторожностью, держась в конституционных рамках. Вследствие двусмысленного положения тотчас же возникли неожиданные затруднения. В огромном и полном чудес дворце Птолемеев, посреди роскоши, удовольствий и почестей, оказываемых Галлу, занимавшему, не сознавая того, трон Лагидов, этот мелкий буржуа из Юлиевского Форума (Forum Iulii) готов был потерять голову, как это случилось с Антонием. Он не только собрал несчетные богатства,[43] получал царские почести и заставлял воздвигать повсюду статуи в честь себя,[44] но и начал обходиться со своеволием восточного тирана и мечтал сам основать огромную империю. Покинув Александрию для подавления небольшого мятежа, разразившегося в центре страны, он захотел показать пример и совершенно разрушил Фивы;[45] потом против воли Августа снова начал ту политику расширения внутрь Африканского континента и к истокам Нила, которая во все эпохи была своего рода необходимостью для всех царств, владевших долиной Нила.

Смелая политика Галла

Без сомнения, стараясь не только удовлетворить свое желание славы и добычи, но также заставить египтян удивляться новому правительству, убедить их, что оно смелее и сильнее погибшего правительства Птолемеев, Галл, вероятно в 28 г., совершил экспедицию в Нубию (современный Судан) и проник, по-видимому, до Донголы, в страну, куда, как, может быть, он хвастался, не ступала нога ни одного римского генерала или египетского царя; ему удалось заставить признать римский протекторат отдаленного предшественника Менелика, эфиопского царя Триаконтасхена, послы которого прибыли к нему в Филе.[46] Август не одобрял ни этих жестоких репрессий, ни этих безрассудных предприятий; он, как всегда, боялся, что они вовлекут Египет в крупные расходы и войны, для которых окажется недостаточно трех легионов, назначенных служить гарнизоном в древнем царстве Птолемеев, но он не мог одним своим личным авторитетом остановить беспокойное честолюбие Галла, который, уже прославившись своими военными подвигами, своими литературными работами, своими услугами, оказанными победившей партии и Августу, смотрел на себя как на лицо, равное принцепсу. Против такого важного лица Август не осмелился прибегнуть только к своему столь неопределенному, двусмысленному и не римскому авторитету египетского царя, тем более что властная и авантюристическая политика Галла, вероятно, нравилась в Италии, где общественное мнение желало унизить и разорить древнее царство Клеопатры, Таким образом, Галл, над которым не тяготел авторитет ни сената, ни Августа, делал в Египте все, что ему было угодно. Он, как кажется, даже сурово и откровенно порицал колебания Августа и простер свою дерзость до того, что распространял в Египте надписи, в которых прославлял свои предприятия как их единственный виновник, без всякого упоминания о том, кто в глазах египтян должен был быть их государем, и заставляя египтян, таким образом, задаваться вопросом, действительно ли Август был господином Египта или же Галл был мятежным генералом. Это странное поведение Галла возбудило такое недоверие, что хитрые жрецы Филе, которым было поручено перевести иероглифами надпись в честь его подвигов, где Август был упомянут только вскользь, по-видимому, изменили ее, поместив в переводе не его прославление, а напыщенные похвалы по адресу Августа. Галл, естественно, не мог прочитать эти таинственные знаки.

Валерий Ларг

Необходимо было остановить Галла на дороге к новому завоеванию; но это было трудно, так как Август не хотел воспользоваться средствами, имевшимися в его распоряжении. Кажется, он, наконец, решился заставить вмешаться сенат и общественное мнение. Многие возвращавшиеся из Египта офицеры рассказывали, без сомнения с преувеличениями, странные подвиги Галла. Среди этих офицеров одним из самых злоречивых был некто Валерий Ларг, имевший, по-видимому, личные счеты с префектом Египта. Вероятно, Август косвенно побудил Ларга публично объявить об экстравагантностях Галла в надежде устранить египетского правителя, указав ему на народное недовольство.

Отъезд Августа из Рима

Во всяком случае, Август покинул Рим ранее, чем Ларг начал свои разоблачения. Он уехал, вероятно, тотчас же, как только Валерий Мессала согласился принять на следующий год praefecturam urbi, и утверждал, что отправляется на завоевание Британии, уже начатое Цезарем, объявляя вместе с тем, что приготовляет также месть парфянам. Гораций провожал его своими пожеланиями, предвещая, что после его возвращения его будут почитать как бога. Но в действительности он отправлялся не затем, чтобы вернуться в образе бога, а просто для того, чтобы, завоевав область, богатую рудниками, провести с пользой для себя несколько лет вдали от Рима и дать таким образом себе время посмотреть, какой оборот примут события.