Республика Августа

Смерть Вергилия. — Гораций пишет свои "Послания". — Решение оказать Августу новые почести. — Требование реформы нравов. — Гораций и пуританское движение. — Нравственность и законы. — Август и пуританское движение. — Конец первого десятилетия принципата. — Затруднения в законодательстве о нравах. — Агриппа и Август как президенты республики. — Очищение сената. — Lex de maritandis ordinibus. — Браки между гражданами и вольноотпущенницами. — Поощрение браков. — Кары на холостяков. — Утверждение закона. — Новая агитация пуританской партии. — Юлия. — Колебания Августа. — Lex Iulia de adulteriis. — Adulterium est judicium publicum. — Adulterium, lenocinium, stuprum. — Цель и характер этих законов. — Тимократическая реформа конституции.

Смерть Вергилия; «Энеида»

Незадолго до этого, 21 сентября,[375] Вергилий скончался в Брундизии, где он только что высадился и составил завещание, по которому оставил половину своего состояния, полученного им от своих друзей и простиравшегося до 10 миллионов сестерциев, своему сводному брату, четверть — Августу, двенадцатую часть Меценату, а остальное двум своим ученым друзьям, Луцию Барию и Плотию Тукке.[376] Таким образом, всего в пятьдесят два года кроткий поэт георгик и эклог навсегда опустил свою главу на свой неоконченный труд, оставляя только несовершенное собрание удивительных отрывков, еще плохо связанных друг с другом. Он не мог соединить в одно целое столь многочисленные и столь разнообразные материалы, которыми он пользовался при составлении своей поэмы: элемент драматический и элемент символический, латинскую археологию и греческую мифологию, философию и легенду, историю и поэзию. Второстепенные персонажи поэмы, например Дидона и Турн, живы и человечны; но Эней является благочестивым автоматом, нити от которого в руках тех богов, которые уже не человеческие существа, живущие и действующие на гомеровском Олимпе, но еще и не абстрактные символы метафизических религий. Описание пожара Трои — чудо движения и красок, но поэме нехватает эпического вдохновения, потому что все в ней заранее предустановлено: Эней, эта благочестивая кукла, будет победителем, ничего не делая, кроме произнесения скучных речей, а Турн, несмотря на свою храбрость, силу и пылкость, будет побежден, потому что это необходимо для судеб Италии. С историей Дидоны и Энея мы снова вступаем в человеческую область, но сама эта история грубо обрублена, так как этого требовали философские потребности поэмы, заставляющие Энея автоматически уехать, как заставили его приехать и влюбиться в царицу, чтобы оправдать будущие войны между Римом и Карфагеном.

В описании первобытного Лация есть свежесть и почти музыкальная нежность; но это описание невыгодно расположено, будучи вставлено в военную поэму, в которой слишком чувствуется подражание «Илиаде» и которая полна битв, весьма суммарному рассказу о которых не хватает ясности. Чувствуется, что Вергилий никогда не замечал, что он воспроизводит описания, сделанные другими, беря отсюда и оттуда живописные подробности, но не умея сделать целое действительно живым. План поэмы гигантский; он настолько выше плана «Илиады», насколько больше были дела Рима в политике и цивилизации и насколько они превосходили деяния Греции. «Энеида» не просто человеческая драма, подобно ссоре Агамемнона и Ахилла; Вергилий хотел изложить в ней всю философию длинной истории великого народа, вывести в сумеречном видении будущность святого города, властвующего над миром; вдохновленный эпическим величием, его труд старался собрать и оживить в полном жизни рассказе все предания древней умирающей религии. Если бы выполнение соответствовало величию замысла, Вергилий написал бы шедевр всемирной литературы; он превзошел бы Гомера, и Данте не мог бы равняться с ним. К несчастью, как все римские творения, и это, план которого был столь грандиозен, осталось неоконченным. Вергилий сам первый это сознавал и, умирая, завещал Варию и Тукке сжечь свою рукопись. Он не предвидел, чем сделается со столетиями его труд в воображении людей, что мир, сделавшийся христианским, увидит пророческую ясность в этом туманном видении Рима как святого города, которое он рисовал, созерцая прошлое. Десять миллионов сестерциев, данных поэту политической аристократией Рима, пропали: Италия не имела бы столь долго и столь нетерпеливо ожидаемой национальной поэмы, если бы Варий и Тукка, повинуясь приказанию умирающего, сожгли драгоценную рукопись…

Послания Горация

Вергилий, несмотря ни на что, был поэт, достойный зависти: он умирал, пользуясь огромной популярностью, оплакиваемый плененной им Италией, которая ожидала от него образцового произведения уже слишком долго и с чрезмерным доверием, для того чтобы не найти оставленную им поэму, какова бы она ни была, полной возвышенных красот. Если указывали на ее недостатки, то в них винили судьбу, не позволившую художнику окончательно отделать свое творение. Гораций, напротив, недовольный и упавший духом вследствие холодного приема, оказанного его одам, и обеспокоенный упреками пуританской партии, принялся заниматься моральной философией и старался занять место среди тех, кто хотел исправить современные нравы. Он возвратился к сатирическому жанру, но с умом более зрелым и более уравновешенным, с иронией более тонкой и более глубокой и принялся писать «Послания», в которых, говоря о каких-нибудь недавних происшествиях, с фонарем философа прогуливался среди пороков, лжи и противоречий своей эпохи. Но очень часто он шел наугад, следуя капризам своего воображения, своих впечатлений и своего чтения, никогда не принуждая себя следовать пути, проложенному какой-либо доктриной.

Но хотя эти моральные послания были написаны, вероятно, с целью снова приобрести расположение римской публики, натура у Горация была сильнее его намерений, так что даже в этих сатирических и философских исканиях, как и в лирических исканиях предшествующих лет, ему постоянно приходилось противоречить народным влечениям. Эпоха была столь странной, что поступки никогда не приводили к той цели, которую можно было предвидеть. Август задумал удалиться из Рима и отправиться заключать соглашение с парфянами, чтобы избежать внутренних затруднений; а заключенное им соглашение привело его, более чем когда-либо, к этим затруднениям. Сенат, нисколько не пав духом вследствие его тайного въезда в Рим, постарался еще яснее выразить ему нетерпение, с которым его ожидала Италия, объявив праздничным днем 12 октября, день его возвращения, установив в этот день новые празднества, Augustalia, решив воздвигнуть у Каленских ворот возле храма Чести и Силы алтарь Фортуне возвращения и приказав понтификам и весталкам ежегодно совершать жертвоприношение на этом алтаре.[378] Этими почестями сенат выражал общественное мнение, которое уже давно с нетерпением желало засвидетельствовать Августу свое уважение за совершенные на Востоке подвиги и поручить ему еще более важную миссию — реформу нравов. Последние скандалы до такой степени возмутили пуритан и поклонников традиций, что с этих пор все, хотя и по различным мотивам, требовали серьезной и радикальной социальной реформы. Раздраженная долгой борьбой, вызванной кандидатурой Эг-нация Руфа, ободренная настроением общества и окончательным триумфом, партия знати осмелилась, наконец, открыто потребовать того, чего она так давно желала втайне: очищения сената, изгнания из него революционных выскочек; возвращения если и к не вполне аристократической конституции, то по крайней мере к тимократической, т. е. основанной на цензе, и недопущения к занятию государственных должностей лиц, не имевших известного состояния. Средние классы, лучшие из всадников, интеллигенция, все эти слои, все более и более недовольные и стремившиеся к невозможному совершенству, так же, хотя и по другим мотивам, хотели такого очищения. Не опасаясь, что они сами загораживают себе дорогу в сенат, они громко говорили, что нужен сенат немногочисленный, составленный из влиятельных лиц, а не огромное собрание, подобное сенату того времени, состоявшему из восьмисот или девятисот членов. Они требовали также, и на этот раз более настоятельно, законов, которые принудили бы богачей вести ту же скромную и добродетельную жизнь, к которой принуждала их бедность, и которые подавляли бы наиболее скандальные беспорядки частной жизни. Человека мудрого и сильного, стремящегося к общественной пользе, который сумел бы вернуть в Рим Стыд, изгнанный столькими ужасами, — вот чего требовали повсюду в Италии. И кто мог быть этим человеком, кроме Августа?

Требования социальной реформы

Поэтому немедленно по своем возвращении Август увидал себя осажденным настойчивой толпой поклонников, желавших тем или другим способом принудить его быть спасителем Рима, Италии, империи и мира. Еще до окончания года предложили назначить его praefectus morum с цензорской властью.[379] Постоянно являлись депутации, повторявшие, что Рим и Италия устали от беспорядков, и умолявшие его исправить все злоупотребления, как он найдет нужным, издавать столько законов, сколько ему угодно, и очистить, наконец, отвратительную клоаку мира.[380] Этот важный вопрос до такой степени занимал общество, что Тит Ливий, дойдя в составляемой им истории до 195 г., когда был уничтожен Lex Oppia против женской роскоши, счел своим долгом подробно изложить тогдашние споры, речь Катона и ответ его противников и ввел туда, вероятно, большое число аргументов, которые выставляли тогда за или против законов о нравах.[381] Общественное течение было теперь столь сильным, что никто не осмеливался более противиться этому; один Гораций, осужденный с этих пор думать обо всем иначе, чем его сограждане, щедро расточал в своих посланиях иронические опровержения по поводу этого пуританского движения, которое думало возродить мир написанными на бумаге законами, тогда как порок и добродетель находятся внутри человека и суть привычки чувства и мысли. Если люди не приучаются с детства различать добро и зло и обуздывать свои порочные страсти, если они позволяют себе слишком увлекаться почестями, удовольствиями, богатством, если они слушают то, что говорит lanus summus ab imo — биржевой курс, сказали бы мы теперь…

Если за меру достоинства они принимают ценз, необходимый для выполнения общественных повинностей, то добродетель постоянно будет бесполезной химерой.

Сущность нравственности есть здоровое воспитание ума и сердца, привычный экзамен, который каждый должен производить своим мыслям и чувствам.[384] «Илиада» и «Одиссея» кажутся Горацию чудесным руководством практической морали, ибо высшие классы, стремящиеся исправлять чужие недостатки, могут беспрестанно открывать там свои собственные. В чудном стихе Гораций сжато выражает всю политическую философию:

Общему стремлению к роскоши и наслаждению Гораций любил противопоставлять свою простую жизнь, свою любовь к деревне, свою независимость, отвечая таким образом всем своим противникам и критикам из пуританской партии, что его дела стоят более, чем их слова.

…………………………………………………………..

И мы видим, что он ссорится со своим арендатором, желающим идти служить в Рим, куда его привлекают всегда открытые кабаки и злачные места.[388] Как можно надеяться привлечь в деревни свободных граждан и вольноотпущенников, когда так трудно удержать там рабов? Гораций, очевидно, мало любил модный тогда искусственный пуританизм; ему нравилось показывать своим современникам, что в них самих находятся признаки всех болезней развращенной цивилизации, которые они не хотели видеть: сильное и всеобщее желание приобрести деньги,[389] необузданная гордость,[390] любовь к роскоши и удовольствию, та бесцельная деятельность, которая во всех цивилизациях является результатом чрезвычайного богатства и безопасности; та чрезмерная нервная чувствительность, которую Гораций называет strenua inertia,[391] благодаря которой богачи постоянно недовольны, постоянно хотят то того, то другого и, получив страстно желаемое, тотчас же бросают его. А еще важнее, что бедные начинают хворать тою же болезнью, что и богатые.

Вывод из этой философии очень прост. Счастье или несчастье зависит от душевного настроения, а не от внешних причин. Люди, не знающие этого, глупо воображают, что можно достигнуть благополучия, преследуя его на корабле с распущенными парусами или на колеснице, вскачь везомой лошадьми.[393] Гораций имеет смелость говорить всем, с утра до вечера требовавшим уважения к законам, что жалка та добродетель, которая состоит только в почитании сенатус-консультов, законов и гражданского права. Сколько дурных поступков можно совершить, даже почитая законы! Общество видит честного человека в том, кто приносит, как должно, в жертву богам свинью или быка, даже если затем он шепотом просит у Лаверны, богини воров, возможности безнаказанно и слывя за благочестивого человека совершать обманы и кражи. Это значило ясно сказать, что современный Горацию пуританизм казался поэту только более утонченной формой плутовства.

Август и пуританское движение

Но Гораций был любящий уединение поэт, которому достаточно было его ренты для существования, тогда как Август был повелителем мира. Первый мог думать и писать, что ему было угодно; второй, напротив, был слугой толпы. Противоречия, которым критический ум поэта объявлял войну из глубины своего рабочего кабинета и над которым он хотел одержать бесплодную победу критической мысли, главе империи представлялись, напротив, как силы, бесконечно превосходящие его собственные. Были ли они химерическими или нет, безразлично: пуританские домогательства сделались так настоятельны и так всеобщи, что трудно было бы не считаться с ними. Август много сделал для римского плебса и аристократии, но средним классам, требовавшим этих законов, он дал только платоническое удовлетворение мира с парфянами и очень медленное исправление дорог полуострова, а поэтому он не мог смотреть на эти домогательства со скептицизмом Горация. Конечно, они питались старой ненавистью и самомнением, но они исходили также из здорового понимания жизни и соответствовали долгой национальной традиции. Многочисленные законы, подобные тем, которых требовали в данное время, были предложены и утверждены в прошлые столетия. Это было очевидным доказательством, что многие поколения считали их действенными, по крайней мере для того, чтобы задержать процесс порчи нравов. Почему же эти законы не сохранили своей силы и в настоящее время? Пример древних должен был ободрить такого горячего сторонника традиции, каким был Август. Август действительно не отказывался от цензорской власти[394] и cura morum, но он не хотел пользоваться ими с такой быстротой и в таких широких размерах, как требовало нетерпеливое общество; он решил с большим вниманием приняться за изучение законов столь давно начатой реформы и поручил комиссии из сенаторов[395] приготовить прежде всего закон против безбрачия. В таком важном деле он не хотел принимать опрометчивых решений; путем этих предварительных обследований он хотел только дать первое удовлетворение обществу и подготовить путь для того, чтобы позже, когда не будет более возможности откладывать реформу, она была бы более легкой и менее опасной. Благоприятный случай не замедлил представиться. 15 декабря освятили алтарь Фортуне возвращения; 19 г. до Р. X. приближался к концу, начинался 18 г., последний год принципата Августа. Полномочия принцепса должны были окончиться в конце этого года.

Окончание первого десятилетия принципата

Но никто не хотел допустить возможности удаления Августа. Одного года не могло быть достаточно для удачного окончания столь важной задачи, как реформа нравов; поэтому общим желанием было удержать Августа во главе государства для того, чтобы он предложил эти законы, как десять лет тому назад хотели, чтобы он восстановил мир. И Август, потому ли, что сам хотел этого, или потому, что не мог поступить иначе, или по той и другой причине, был склонен принять продолжение своих полномочий. Он, однако, не хотел вновь брать на себя одного столь тяжелое бремя, которое с каждым годом становилось все тяжелее вследствие требований общества, и задумал новую организацию верховной власти, третью уже в течение десяти лет. Он хотел иметь своим товарищем Агриппу и разделять с ним почести и заботы, привилегии и ответственность. Поэтому он пригласил Агриппу возвратиться из Галлии, где тот только что выполнил несколько важных мероприятий, о которых мы скоро будем говорить. Дожидаясь его прибытия в Рим и обсуждая с комиссией сенаторов различные сделанные предложения, Август спас от уничтожения поэму Вергилия и сохранил таким образом Италии творение, в котором все национальные стремления были переданы в мелодичных стихах. Благодаря его вмешательству Барий и Тукка, душеприказчики Вергилия, осмелились нарушить волю умершего поэта и, вместо того чтобы сжечь «Энеиду», работали над восстановлением рукописи. Странная ирония событий: в тот момент, когда вся Италия требовала возвращения к нерушимому авторитету законов, Август при всеобщем одобрении отменял последнюю волю умершего, которая для древних римлян имела силу нерушимого закона. Литературный шедевр для этого поколения стоил, следовательно, святотатства. Это было благородной смелостью для высококультурного и утонченного государства, но дурным началом для страны, стремящейся возвратиться к дисциплине военного управления. Но Тит Ливий уже сказал: «Nec vitia nostra nес remedia pati possumus».

Затруднения, встреченные законом против безбрачия

По мере того как комиссия старалась выработать детали закона, против безбрачия, выяснялось, что всякая подобная реформа не будет в состоянии выйти из неразрешимого противоречия. Издать закон против безбрачия значило декретировать более или менее против явным образом обязательство для всех граждан вступать в брак, как это и было предложено сто лет тому назад, когда зло еще только начиналось, Квинтом Метеллом Македонским в его знаменитой речи De prole augendo. Но было очевидно, что сделать, как некогда, брак обязанностью, от которой нельзя было уклоняться, значило бы возвратить отцу права, некогда соответствовавшие этой обязанности: права над его женой, над его детьми, над их собственностью; снова нужно было бы ограничить все свободы, которые мало-помалу разрушили древний деспотизм отца семейства; в особенности нужно было бы заставить исчезнуть феминизм, ту прогрессивную эмансипацию женщины, которая приближалась теперь к полной свободе. Все действительно были согласны, что эта свобода являлась главной причиной распада древней семьи. Но хотя Август, как мы сейчас видим, был противником феминизма, он не хотел вести реформу по слишком трудному пути или посягнуть на какую-нибудь из свобод, разрушивших древнюю семейную организацию. Слишком уж давно высшие классы пользовались и злоупотребляли этими свободами, затрагивавшими теперь слишком много интересов и застаревших привычек. Таким образом впадали в новое противоречие: государство было потрясено распадом семьи, и задачей этого государства было работать над ее реорганизацией. Август предпочитал посмотреть, нельзя ли при помощи искусственной системы наград и наказаний побудить граждан-эгоистов к браку, сохраняя, однако, существующий режим опасной свободы. Но предприятие было нелегким, и месяцы проходили, не приводя ни к какому заключению. К счастью, Агриппа, наконец, возвратился в Рим, и, когда Август имел рядом с собой своего энергичного друга, правительство снова обрело некоторую устойчивость.

Реорганизация верховной власти

Начали с установления в подробностях новой организации верховной власти. Все полномочия Августа вместе с сurа morum были продолжены на пять лет; ему дали в товарищи Агриппу с такими же полномочиями, т. е, с трибунской властью, высшим надзором за провинциями, правом издавать эдикты и, может быть, с сига morum. Современные историки, загипнотизированные предвзятой мыслью, что Август хотел основать монархию, не понимали ни важности, ни смысла того акта, в силу которого Август, после того как он один стоял во главе правления в течение десяти лет, снова ввел в эту высшую, еще столь неопределенную должность один из наиболее древних и всеобщих принципов республиканских магистратур, коллегиальность, рискуя вновь нарушить единство государства, казавшееся восстановленным благодаря принципату. Из этого видно, как мало он думал об основании монархии и династии. Республика, в продолжение стольких веков имевшая во главе двух ежегодно избираемых консулов, должна была иметь теперь над консулами двух принцепсов, избранных на пять лет.[396]После того как сенат и народ одобрили эту новую организацию верховной власти и сохранили за Августом на пять новых лет cura morum, он решился при помощи Агриппы попытаться очистить сенат. В этом деле он действовал со своим обычным благоразумием. Он полагал, что для очищения сената необходимо уменьшить число сенаторов по крайней мере до трехсот,[397] но, чтобы не создать слишком много недовольных, решил допустить в новый сенат шестьсот членов. Делая эту уступку правам, приобретенным сенаторами, он не хотел вызвать ненависть даже необходимыми исключениями и придумал для выбора сенаторов особый способ, благодаря которому двести или триста сенаторов, которые должны были быть исключенными, в одно прекрасное утро оказались бы выброшенными за дверь сената, незаметно для себя и особенно без всякой возможности быть на кого-либо в претензии. Принеся торжественную клятву, что в этом деле он будет иметь в виду только общественное благо, Август избрал как часть сената тридцать наиболее достойных, по его мнению, граждан; последние, принеся такую же клятву, должны были каждый представить список пяти граждан, по их мнению, наиболее достойных сделаться сенаторами, и из каждого из этих списков по жребию вынимали одно имя. Тридцать граждан, указанных таким образом их товарищами и жребием, должны были присоединиться к тридцати сенаторам, назначенным Августом, и, в свою очередь, должны были каждый составить список пяти граждан, из которых один выбирался сенатором, как прежде, по жребию, К такому способу нужно было прибегнуть двадцать раз, для того чтобы число сенаторов достигло шестисот. При этом никто не был бы исключен лично кем-нибудь, и удаленные сенаторы могли бы возмущаться только против жребия. Из стольких гениальных мыслей этого искусного политика ни одна, может быть, не была более гениальной. В действительности она была даже слишком гениальной и, как часто бывает в подобных случаях, не имела успеха. Все имевшие какое-либо основание думать, что они не попадут в списки, тотчас же возмутились. Как только Август объявил способ, которым он задумал произвести выбор сенаторов, наиболее выдающиеся лица были завалены кучей просьб от своих менее известных сотоварищей; утомленные этими просьбами, многие из них сделали то же, что обычно делал Август в затруднительных положениях, — уехали из Рима. Таким образом, при самом начале выборы столкнулись с первым затруднением: некоторых избранных сенаторов не было в Риме, и они не могли составить свои списки. Попробовали помочь делу, выбрав по жребию для замещения отсутствующих сенаторов из числа уже избранных; операции благодаря этому могли продолжаться, правда, медленнее, чем думали вначале, хотя дело шло о том, чтобы внести в список наиболее известные имена, которые нельзя было исключить; но затруднения, препятствия, медлительность удвоились, когда дошли до множества неизвестных лиц, между которыми было необходимо, но и крайне трудно сделать выбор. Неведомые солдаты революции, видя себя лишенными столь долго желанной почести, которой они достигли с опасностью для своей жизни, принялись за бесконечные происки. Интригами и обманами каждый старался склонить жребий в свою пользу. Раздраженный и устрашенный, Август одно время думал ограничить число сенаторов тремя первыми сотнями, которые были уже избраны и были, конечно, лучшими. Потом, боясь, чтобы эта мера не показалась слишком радикальной, он сам пополнил число сенаторов до шестисот, избирая тех, которые казались ему лучшими или менее недостойными.[398]

Результаты попытки очищения сената

Ожидания Августа, что очищение сената причинит ему бесконечные тревоги, вполне оправдались. Все исключенные являлись перед ним с протестами, требованиями и мольбами; каждый просил рассмотреть его дело, которое, разумеется, совершенно отлично от дел всех других; у каждого из них был также влиятельный друг, поддерживавший его. Несмотря на то что в теории все были сторонниками серьезного очищения сената, теперь, когда от разговоров перешли к действиям, каждый спешил помочь своим друзьям и все приводили доводы, что большинство оставленных в сенате не лучше исключенных. Август находился, таким образом, между сциллой и харибдой. Если бы он отказался выслушивать все просьбы, он возбудил бы против себя слишком сильное неудовольствие; если же он дал бы все, что у него просили, то раздражил бы аристократическую партию, желавшую постепенно и без шума возвратить в курию тех сенаторов, которые были изгнаны из нее массой. Август начал с исправления некоторых слишком бросавшихся в глаза несправедливостей; потом он постарался утешить исключенных сенаторов, призывая их к терпению.[399] Время все должно было устроить. Результаты этого первого опыта не могли расположить Августа к производству других реформ. Скоро отовсюду он стал получать доносы о заговорах против его жизни, и начались судебные процессы.[400] Серьезные или воображаемые, эти обвинения побуждали Августа держаться настороже; [401] легко мог найтись человек, который в награду за его труды отправит его преждевременно присоединиться к Цезарю в его блаженном местоприбывании и по тому же пути.

Закон против безбрачия

Однако, когда было окончено это очищение сената, Август постарался дать большее удовлетворение пуританской партии и всем, бывшим верными традиции или считавшимся таковыми.

В качестве народного трибуна он предложил тщательно выработанный закон против безбрачия, lex Iulia de maritandis ordinibus.[402]

Этот закон был остроумной, но очень искусственной серединой между историческими традициями и современными потребностями, между древним идеалом семьи и пороками, эгоизмом и интересами современников. Он был поэтому сплошным рядом противоречий: с одной стороны он разрушал то, что созидал с другой; он беспрестанно прибегал для восстановления традиции к средствам, которые должны были ускорить окончательно ее падение. Установив обязанность брака для всех граждан,[403] не преступивших: мужчины — шестидесяти, а женщины — пятидесяти лет,[404] закон смелым и революционным образом разрубил важный вопрос о связях между свободными мужчинами и вольноотпущенницами. Эти сожительства были часты в Риме и в Италии, особенно в среднем классе, по уже вышеизложенным причинам, а также потому, что в Риме в свободном классе было гораздо более мужчин, чем женщин; следовательно, при всем желании каждый не мог жениться на свободной женщине.[405] Август, желавший видеть увеличение числа браков, был склонен признать и поощрять эти связи, которые многие из граждан находили более удобными, чем iustae nuptiae, в тех случаях, когда от этих связей у них были дети; но пуритане и поклонники традиций ужасались им: они были противны аристократической гордости, и, кроме того, лица, имевшие дочерей в брачном возрасте, с прискорбием видели, что плебеи, всадники и даже сенаторы имеют таким образом наложницами вольноотпущенниц, в то время как столько честных людей принуждены держать своих дочерей у себя дома, не будучи в состоянии выдать их замуж, ибо не могли дать им большого приданого, без чего никто не заботился более обзаводиться своим домом.[406] Август придумал такой средний путь между традицией и необходимостью: он запретил жениться на вольноотпущенницах, т. е. иметь от них законных детей, только сенаторам, их сыновьям, внукам и правнукам по мужской линии; всем другим гражданам он позволил эти браки.[407] Человек, олицетворявший в сенате могущество Рима, представлявший его в провинциях, начальствовавший над легионами, не должен был более иметь матерью красивую сирийскую танцовщицу или грациозную служанку-еврейку. Он должен был быть сыном римской матроны, происходившей от несмешанной свободной латинской расы, чтобы сохранить сущность традиции во всей ее целости и силе; у прочих, напротив, по необходимости терпели ту смесь рас, благодаря которой в последующие века не осталось ничего от чистоты древней римской крови. Женщины были таким образом разделены на два класса, права которых на брак были различны: ingenuae honestae — аристократия брака, обладавшая полным нравственным достоинством, — могли быть только законными женами; libertae — средний класс брака — могли по воле мужчины быть и законными женами, и наложницами. К этим двум классам по точному смыслу древних обычаев, реализуя то высокое римское представление, которое ставило законность брака в зависимость не от известных легальных формальностей, более или менее символических, а от условия нравственного достоинства женщин и свободного соглашения супругов, Август предположил присоединить третий класс, который должен был быть плебеем брака и состоять из женщин, не обладавших нравственными достоинствами и не могших быть законными женами, а только наложницами; таковы были проститутки, сводни, вольноотпущенницы своден, прелюбодейки и актрисы.[408]

Принуждения к браку

Разделив таким образом всех женщин на три класса, закон встретился с большей трудностью: ему нужно было найти средства принудить мужчин и женщин вступать в брак. Мы уже говорили, что Август не думал ограничивать свободу и автономию семьи. Поэтому он придумал применить к эгоизму холостяков остроумную систему наград и наказаний; были награды за ответственность и заботы, неотделимые от брака, но были также и наказания, чтобы воспрепятствовать слишком большим удобствам холостой жизни. Странные методы этого законодательства и его многочисленные противоречия были очень необыкновенны. Между целями и средствами политики Августа было неразрешимое противоречие, состоявшее в желании навязать римлянам гражданский идеал военной аристократии, искусственно комбинируя его с эгоизмом эпохи, неудержимо стремившейся к демократическому равенству и торговому утилитаризму. Август должен был покориться этому противоречию. Поэтому он не поколебался растоптать древние уважаемые традиции, например, дурное отношение римлян ко вторым бракам, рассматривавшимся всегда как род посмертного прелюбодеяния. Новый закон категорически предписывал второй брак вдовам и разводкам; вдовы имели годовую отсрочку, разводки — всего только шестимесячную.[409] Как кажется, Август предложил затем уменьшить препятствия к браку, проистекавшие от родства, и запретил только браки между лицами, снова женившимися, и детьми от первого брака, между свекром и снохой, тещей и зятем, иначе говоря, в тех случаях, когда родственные отношения вредили достоинству главы семьи.[410]

Законодательство о подробностях семейной жизни

С еще большей смелостью Август заставил закон вмешаться в завещания и в семейные отношения, т. е. в ту область, границы которой закон до сих пор уважал с почти религиозной точностью. Он предложил, чтобы всякий наследник или участник в завещании освобождался от обязательства безбрачия или вдовства, когда такое семейной обязательство устанавливалось завещанием;[411] если отец или опекун отказывали в своем согласии на брак или в приданом, то сын или дочь, опекаемый или опекаемая, имели бы право обратиться к претору, который должен был рассмотреть мотивы отказа и, если находил их несправедливыми, обязать отца или опекуна дать свое согласие или приданое.[412] Выгоды, даваемые женатым, вносили такую же путаницу в область древнего публичного и частного права. Эти выгоды были многочисленны и, естественно, различны для разных полов и для различных классов общества. В пользу сенаторов, имевших жену и детей, закон устанавливал известные привилегии, из которых нам известны три: из двух консулов тот, который имел больше детей или был женат, в то время как другой был orbus (женат, но бездетен) или холост, имел первое право на фасции.[413]Женатые граждане, имевшие детей, имели некоторые преимущества, точнее неизвестные, в замещении магистратов, умерших во время отправления своих функций,[414] и в распределении провинций.[415] Всякий гражданин мог домогаться магистратуры за столько лет до указанного законом возраста, сколько он имел детей.[416] Это распоряжение должно было побуждать вступать в брак и ввести в государственное управление более молодые элементы. В области частного права lex Iulia окружал мать троих детей известным внешним почетом, давая ей право носить столу; он предоставлял ей гражданскую правоспособность и освобождал женщину от последних остатков опеки.[417] Это была прекрасная реформа, ускорявшая окончательную эмансипацию женщины, но которая, если давала женщинам сильнейшее желание быть матерями, должна была сделать отцовство еще более страшным для мужей, не имевших теперь никакой законной власти над своей женой с того дня, когда она родила третьего ребенка. Наконец, по отношению к вольноотпущенникам закон санкционировал привилегии, существенно ослаблявшие права патрона, хотя Август собственным примером старался восстановить их авторитет. Закон позволял жениться[418] вольноотпущенникам обоих полов, получившим свободу только при условии не вступать в брак (такое условие патроны часто ставили с целью наследовать своим вольноотпущенникам); он освобождал вольноотпущенников, имевших двоих или более детей, от обязательных operae, dona и munera;[419] имевших двоих детей в то время, когда они были в зависимости от патрона, или имевших даже одного ребенка в возрасте пяти лет он освобождал от обязательных operae и таким образом уничтожал наиболее важные экономические права патрона. Из этой привилегии он, однако, исключал вольноотпущенников, бывших комедиантами или гладиаторами.[420] Вольноотпущенная освобождалась от обязательных operae, когда она выходила замуж с согласия своего патрона.[421] Закон отнимал, наконец, у жены вольноотпущенника возможность развестись без согласия ее мужа.[422] Но закон, столь благоприятный для тех, кто выполнял свою обязанность перед расой, причинял беспокойство холостякам в их слишком мирном уединении и угрожал им многочисленными карами: две из них мы знаем вполне точно. Первая, очень тяжелая в ту эпоху, когда развлечения и зрелища были в руках государства, отлучала холостяков от участия в публичных празднествах и зрелищах.[423] Государство отказывалось увеселять их, так как они эгоистически избегали беспокойств, необходимых для процветания государства. Кроме того, закон отнимал у холостяков право принимать наследство, которое оставили бы им по духовному завещанию лица, бывшие от них далее чем в шестом колене.[424] прочие статьи завещания должны были, однако, оставаться в силе. Это была очень важная мера, ниспровергавшая один из основных принципов древнего права, закон из публичного интереса не уважал более воли усопших. Лишая холостяков наследств, которые могли оставить им их друзья, закон отнимал у богатых классов очень употребительное средство для увеличения своего состояния и поддержки пошатнувшегося богатства.

Критика закона

Этот закон оскорблял столько принципов традиционного права, что он не мог не быть предметом критики со стороны юристов, наиболее верных традиции. Римский сенат не был еще сборищем рабов, и Антистий Лабеон, наиболее знаменитый представитель традиционного римского права, громко порицал революционный дух законодательства, под предлогом восстановления традиций так грубо становившегося между патроном и вольноотпущенником, завещателем и наследником, отцом и сыном.[425] Но если такие чисто юридические аргументы мало действовали на общество, желавшее этих законов, то пуританская партия выставляла более серьезные возражения; закон, утверждала она, вместо того чтобы уничтожить зло в его корне, употреблял опасные средства, которые рисковали еще увеличить его; таковы были, например, постановления, совершенно эмансипирующие женщину. Мужчины извиняли свое стремление к безбрачию возрастающей независимостью женщины, которая делала ее характер более надменным, ее желания более необычайными и ее эгоизм более легкомысленным. И вот закон, вместо того чтобы обуздать эту свободу, еще увеличивает ее. Август, однако, не затруднился добиться сперва одобрения сената, как это было в добрые аристократические времена, а затем и народа.[426] Умы были слишком ослеплены этим законом и слишком верили в его чудесное действие, для того чтобы кто-нибудь смел реально ему воспротивиться. Впрочем, если закон угрожал позднее причинить много затруднений, то он обещал многим и немедленные выгоды: он узаконивал связи с вольноотпущенницами; он улучшал положение многих отпущенных на свободу рабов; он предоставлял привилегии и давал надежды всем тем, кто уже имел детей, наконец, за закон стояли все женатые люди и все отцы семейств. Находя момент благоприятным, последние были сильнее холостяков. Следовательно, не было серьезной оппозиции, но, напротив, почти все думали, что этого закона недостаточно: хотели других, еще более энергичных, которые вырвали бы зло с корнем. Ободренная легким утверждением этого закона, партия традиционалистов тотчас же начала агитацию с целью добиться закона, который восстановил бы порядок в семье. Напрасно создавать при помощи lex de maritandis ordinibus столько семей, если каждая из них должна была сделаться гнездом прелюбодеяний, разврата, раздоров и позора! Какой серьезный и честный человек согласится основать семью, если будет не в силах принудить повиноваться сыновей или обуздать безумную расточительность, капризную роскошь и легкие нравы жены, которая, чтобы не казаться вульгарной женщиной, будет считать своим долгом не повиноваться мужу? Женщины действительно были теперь склонны ко всем порокам благодаря непрочности брачных уз, плохому воспитанию, друзьям, литературе и приданому.[427]

Дальнейшие требования пуритан

Так как семья не имела более силы самостоятельно поддержать порядок, то нужно было поддержать ее изданием законов.

Требовали законов для обуздания роскоши, обуздания распущенных нравов молодых людей и объявления прелюбодеяния преступлением, наказываемым законом. Вопрос был поднят в сенате и после горячих споров был передан непосредственно на рассмотрение Августа вместе со всеми высказанными предложениями.[428] Но Август по различным мотивам, иные из которых, без сомнения, были личного характера, вовсе не был склонен уступить этому новому требованию.[429]

В качестве верховного должностного лица республики ему нужно было бы подавать пример соблюдения этих законов под страхом навлечь на себя общественное порицание, всегда суровое к высшим. Самому Августу нечего было страшиться своего закона de maritandis ordinibus. Он был женат и имел дочь; последняя была замужем уже за вторым мужем; от Агриппы в 20 г. у нее был сын Гай, которому шел тогда третий год, и она готовилась иметь второго сына, Луция. Тиберий был уже женат на Агриппине, дочери Агриппы от его первой жены, которая была дочерью Аттика;[430]скоро должен был жениться Друз, второй сын Ливии, которому было тогда двадцать лет от роду. Новый закон против роскоши, напротив, мог причинить ему некоторые неудобства. Сам он жил очень просто, согласно древним традициям. Огромные богатства, подобно золотой реке, ежегодно стекались в его обширное жилище, чтобы затем разливаться тысячью ручейков по Риму, Италии и империи; но он сохранил нравы италийской буржуазии, из среды которой вышел; его тоги были вытканы в его доме его служанками под наблюдением Ливии;[431] он любил показываться в лавке торговца пурпуром, где покупал материи для своих церемониальных костюмов;[432] его дворец был обширен, но не пышен, и его комната была обставлена с архаической простотой, которая вошла в пословицу;[433] на пирах, которые он давал, всегда была та любезность и тот оттенок аристократизма, который неотделим от простоты: за его столом было обычно три прибора, а шесть — только в очень торжественных случаях. Тиберий также выказывал себя горячим поклонником традиций. Юлия, напротив, имела совершенно иные вкусы. Красивая, умная, образованная, привлекательная своей юностью — ей было всего двадцать два года, — она казалась рожденной скорее быть азиатской принцессой, чем римской матроной. Она любила литературу, искусства, элегантность, роскошь, обширные виллы, красивые дворцы, шелковые платья, избранное общество, празднества[434] и с каждым годом освобождалась от давления авторитета своего отца и своего мужа. Нельзя было надеяться, чтобы она легко подчинилась новому закону о роскоши. Еще более опасным казался закон о нравах и прелюбодеянии. Август мог раздавать миллионы, работать с утра до вечера над столькими различными делами, улыбаться всем и играть то одну личность, то другую. Но он с его прошлым не мог взять на себя еще и обязанность быть стражем нравственности. Задача казалась ему слишком трудной.

Не только прошлое, но и настоящее могло смущать его. Тот красивый архаический фасад скромности и чести, который показывало обществу его семейство, был отчасти лживым и поддельным. Верно или нет, но в Риме утверждали, что Август был в слишком интимных отношениях с красавицей Теренцией, женой Мецената.[435]

Агриппа часто отсутствовал по делам государства, и во время его отсутствия Юлия была в слишком свободных отношениях с красивой аристократической молодежью, так что Август неоднократно должен был указывать ей на это.[436] Она, может быть, уже начала слишком часто и со слишком большим удовольствием видеться с молодым человеком знатной фамилии, Семпронием Гракхом, потомком славных трибунов.[437]

Единственной примерной четой, любившей друг друга и жившей уединенно, о которой самые злые языки не могли сказать ничего дурного, были Тиберий и Агриппина.[438]

Lex sumptuaria

Август сначала сопротивлялся; он произносил речи в сенате, чтобы защитить от странного революционного пуританизма своей эпохи великую римскую традицию, доказывая, что муж и отец должны, как некогда, поддерживать порядок в семье только своим собственным авторитетом и мудростью. Он однажды привел в пример самого себя. Пуританская партия постаралась тогда поставить его в затруднительное положение, воспользовавшись беспорядками, смущавшими его семейство, и предложила ему изложить в сенате тот метод, при помощи которого он управлял своей семьей. Он принял предложение: в длинной речи развил истинно традиционные идеи о семье и дал идеальное описание своего дома, которое никто, естественно, не посмел объявить ложным. Тогда, чтобы напугать его, прибегли к другим средствам: так как он был цензором, то ему донесли на молодого человека, женившегося во время гражданских войн на женщине, любовником которой он раньше был, т. е. это был как раз случай Августа и Ливии; этим путем, как кажется, угрожали ему снова раскопать его страшное прошлое, если он откажется дать удовлетворение партии крайних пуритан.[439] Влияя таким путем на общественное мнение и сенат и действуя глухими угрозами против самого Августа, пуританская партия победила его и на этом пункте. Август решился выработать, при помощи комиссий, составленных, без сомнения, из горячих пуритан, два новых закона: закон против роскоши[440] и знаменитый lex Iulia de iudicia et de coercendis adulteriis.[441] Дух первого легко угадать, но точно мы знаем только некоторые из его пунктов: мы знаем, что он старался обуздать роскошь в постройках, которую Гораций постоянно оплакивал в своих одах;[442] мы можем предполагать, что в отношении дамского туалета этот закон ограничивал употребление шелка, этой сладострастной ткани, которая, по словам пуритан, раздевает женщин под предлогом их одевания;[443] мы знаем, наконец, что этот закон ограничивал расходы на пиршества. На пир в обыкновенные дни можно было тратить не более 200 сестерциев (50 франков), а если пир происходил в календы, иды, ионы или другие праздничные дни, то не более 300 <75 франков); наконец, на свадебный пир нельзя было тратить более 1000 сестерциев (250 франков).[444] Этот закон, без сомнения, был очень популярен; он немедленно удалял с глаз Рима пышные банкеты, которые давали столичные крезы и рядом с которыми казались слишком бедными скромные обеды сенаторов, всадников и небогатых плебеев; он отнимал у богатых матрон костюмы и драгоценности, которым так завидовали более бедные женщины; он старался свести огромные и пышные дворцы, создание александрийских архитекторов и художников, к скромным пропорциям бедных латинских домов, населенных простолюдинами. Наивные люди надеялись, что сбереженные этим законом деньги послужат воспитанию детей.

Lex de adulteriis

Lex de adulteriis,[445] со своей стороны, имел целью не только наказать прелюбодеяние, но и очистить семью от всех пороков, запятнавших ее в два предшествующих столетия. Этим законом государство еще раз посягало на абсолютный авторитет главы семейства. Закон сохранял за римским pater familias, как последний след его древней власти, право убить дочь-прелюбодейку и ее сообщника на месте преступления.[446] Он сохранил за мужем право убить любовника своей жены, если он застанет его у себя в доме и если тот был комедиант, певец или танцовщик, был привлечен к публичному обвинению и не восстановлен в правах или был отпущенник семьи;[447] жену же муж мог убить только в том случае, если она была захвачена с сообщником в его доме. После обнаружения прелюбодеяния мужу, а если муж не принимал никаких мер, то отцу — когда они были римскими гражданами, — давался срок в шестьдесят дней, чтобы привести нарушившую верность жену, римскую гражданку, к претору и в судебную комиссию (quaestio),[448]которая, вероятно, была учреждена одновременно с изданием закона. Если муж или отец не выступали обвинителями в продолжение еще четырех месяцев после этих шестидесяти дней, то всякий мог подать жалобу, ибо процессы о прелюбодеянии были включены в число iudicia publica наравне с государственной изменой и подделкой монеты.[449] Наказания были крайне суровы: для прелюбодея это было пожизненное изгнание (relegatio) и конфискация половины состояния; для прелюбодейки — пожизненное изгнание, потеря половины ее приданого, трети ее состояния, запрещение нового брака, что означало, что она могла впредь жить с мужчиной только в качестве наложницы.[450] Содействие прелюбодеянию предоставлением своего дома для свиданий любовников, или если муж извлекал выгоду из позора своей жены, или сохранял ее у себя после раскрытия прелюбодеяния — эти поступки составляли преступление сводничества (lenocinium) и наказывались так же, как прелюбодеяние.[451] Наконец, закон запрещал и наказывал так же, как adulterum и lenocinium, и stupra, разумея под этим названием отношения, которые не могли быть узаконены через maritalis affectio и которые рассматривались как непозволительные вследствие способа их возникновения; это была связь со свободной женщиной уважаемой семьи и честной репутации, вдовой или взрослой девицей.[452] Женщина, с другой стороны, не могла обвинять в прелюбодеянии своего мужа,[453] который мог безнаказанно иметь связи с женщинами при условии, что они незамужние и не ingenuae honestae; если же он имел связь с замужней женщиной, то он мог быть обвинен, но не в неверности по отношению к своей жене, а в совершении stuprum или adulterlum с женой другого.

Результаты этого законодательства

Таким образом в царстве Афродиты установился террористический режим. Этот закон спускал на сладострастные сады Киферы, как стаю ужасных гарпий, дух доноса и клеветы, зависть к богатству, жестокое честолюбие адвокатов, жажду мщения и прочие самые низкие страсти. Это, действительно, был исключительный и очень опасный закон для высших классов. Обязательный только для римских граждан, lex de adulteriis главным образом был направлен против одних сенаторов и всадников, чье богатство и известность могли соблазнить обвинителей, ничем не рисковавших, выступая с обвинением.[454] Он был для римской аристократии, так сказать, привилегией навыворот. В то время как вольноотпущенники или иностранцы даже в Риме, даже если они были богаты, могли, и мужчины и женщины, безнаказанно совершать прелюбодеяния, как им было угодно, по любви или из выгоды, римские граждане, а особенно сенаторы и всадники, были предоставлены, едва они выходили из пределов дозволенной любви, ужасным строгостям legis luliae; но поэтому-то и должно рассматривать lex de adulteriis вместе с lex sumptuaria и lex de maritandis ordinibus как обширную и серьезную попытку аристократической реставрации. Те, кто воображает, что Август при помощи благоразумных и хитрых средств работал над основанием монархии, не поняли духа этих законов, бывших одним из оснований всего его дела. При помощи legis sumptuariae, legis de maritandis ordinibus и legis de adulteriis Август не только старался увеличить население Италии, которое, может быть, не во всех ее областях уменьшалось; он в особенности хотел реорганизовать экономическую и моральную аристократическую семью, древний рассадник республики, который наконец сделался бесплодным, древнюю, теперь упавшую школу генералов и дипломатов, завоевавших империю. Если бы Август хотел основать монархию, он должен был бы вместо того, чтобы стараться обуздать роскошь, распад и безбрачие аристократии, поощрять их, ибо монархия может возвыситься только на развалинах аристократии, которая, как это обнаружилось в эпоху Людовика XIV, в погоне за деньгами и удовольствиями сделалась раболепной толпой придворных. Но Август, который мог выбирать своих сотрудников только в аристократических фамилиях, нуждался в сильной аристократии. Его истинным намерением было поэтому восстановить жизненность римской аристократии, и при помощи этих законов он старался наложить на знать известные важные и специальные обязанности, без которых ее привилегии были бы невыносимой несправедливостью. Это, конечно, была тщетная попытка, ибо распад римской аристократии продолжался, но было бы самонадеянным говорить, что она не была серьезной.

Дальнейшее законодательство

Август, впрочем, проводил эти законы одновременно с другими, ясно обнаруживавшими в себе его цель и характер. Таким образом, в законе de adulteriis он реформировал, с целью укрепить экономические основы семьи богатых классов, институт приданого,[455] запрещая мужу, который до тех пор имел это право, делать с ним что ему было угодно: продавать его или закладывать. Кроме того, возложив этими суровыми законами столько специальных обязанностей на аристократию, он, как компенсацию, усилил ее истинную и существенную привилегию, предложив закон, по которому кандидатами на должности могли выступать лишь граждане с цензом не менее 400 000 сестерциев. Таким образом, политическая карьера, открытая бедным гражданам в течение ста лет, была теперь недоступна для них; древняя тимократическая и аристократическая конституция была восстановлена; республиканские должности, которых в предшествующем поколении мог домогаться бедный погонщик мулов, подобный Вентидию, были по закону объявлены привилегией богатых классов; правительство делалось монополией разделенной, выродившейся и ленивой, но замкнутой и законным образом привилегированной аристократии. Таково было решение, полагавшее конец столетней ужасной борьбе и долженствовавшее начать новый порядок вещей; оно было принято при всеобщем спокойствии и индифферентности, так что дошло до нас только в числе мелких фактов в нескольких строках, написанных гораздо позднее историком, не придававшим ему большого значения.[456] Демократическая партия, великая партия Гая Гракха и Гая Цезаря, была мертва. Предлагая этот свой закон, Август не убивал умирающего, а опускал в могилу труп. Рим после долгих волнений возвратился к своему первоначальному аристократическому государственному устройству; рукой Августа он восстанавливал кодекс прав и обязанностей знати, которая, как он думал, в течение столетий будет управлять завоеванной империей. Но была ли она на это способна? Вот великая проблема, решение которой предстояло будущему. Вероятно, одновременно с этим законом Август предложил другой закон, lex de ambitu, о подкупе при выборах, согласно которому всякий покупавший голоса на пять лет отлучался от занятия общественных должностей.[457] В заключение было позволено преторам расходовать, если они того желали, до трех раз сумму, назначенную на игры, из государственного казначейства.[458] Если закон о роскоши запрещал богачам выказывать роскошь у себя в домах, то народ, напротив, имел право забавляться на улицах и в театре. В этом был виден новый демократический дух, появившийся в Риме после реставрации тимократического строя, и Август умел его удовлетворить.