Республика Августа

Новый отказ Августа от общественной деятельности. — Август и знать. — Разногласия между Марцеллом и Агриппой. — Агриппа на Востоке. — Новые проекты пуританской партии. — Конституционная реформа 23 года до Р.X. — Процесс Марка Прима. — Посольство парфянского царя в Риме. — Сенат отсылает послов к Августу. — Истинное начало монархии в Риме. — Голод. — Народ провозглашает Августа диктатором. — Полудиктатура. — Неуспех цензорства Планка и Павла. — Заговор Цепиона и Мурены. — Отъезд Августа на Восток. — Новые беспорядки в Риме.

Желание Августа отказаться от государственной деятельности

Но поклонники Августа слишком рано обрадовались. В то время как они осыпали Антония Музу наградами, Август объявил, что, чувствуя себя больным и усталым, он хочет удалиться в частную жизнь.[199] Конституционная реформа 27 г., уже несколько лет как потерявшая свою прочность, неожиданно оказалась разрушенной этим заявлением.

В Риме было громадное замешательство. Хорошо понимали, что Август нуждается в отдыхе. Но, однако, он один казался способным удерживать положение дел в равновесии, останавливать или, по меньшей мере, смягчать борьбу между столькими несогласными элементами, разрывавшими республику. Поэтому всеми средствами постарались заставить его отказаться от своего решения.

Мотивы этого желания

Но искренен ли был Август, говоря, что желает удалиться в частную жизнь? Мне кажется вероятным, что это решение было притворным. Положение было тогда так странно и так запутанно, что для Августа было так же трудно продолжать управлять империей, как и перестать ею управлять. Ему было трудно продолжать управлять ею потому, что разнородная группировавшаяся вокруг него аристократия, в которой перемешивалась старая и новая знать, становилась все более и более недисциплинированной и мятежной. Но ему не менее трудно было перестать управлять, ибо то небольшое количество усердия и авторитета, которое еще оставалось в государстве, происходило от него одного. Большие состояния вновь образовывались в руках знати благодаря бракам, наследствам, благоприятным случайностям, а также с помощью самого Августа, по мере того как, благодаря его вмешательству, распределяли в вечное владение наиболее выдающимся семьям старой аристократии лучшие провинциальные земли и рудники с обязательством платить небольшой ежегодный взнос (vectigal). Ливия получила очень богатые медные рудники в Транзальпинской Галлии;[200] Саллюстий, племянник историка, — медные и железные рудники в только что завоеванной области салласов;[201]Марк Лоллий, первый правитель Галатии, уже положил основание, вероятно, путем занятия государственных земель, колоссальному состоянию своей фамилии;[202] и благодаря дарам Августа авгур Гней Лентул, единственной заслугой которого была случайность рождения, составил себе состояние, позднее считаемое во много миллионов сестерциев.[203] А сколько других аристократических фамилий, славившихся в последующие годы в Риме своим богатством, должны были поправить свое состояние таким путем, если в глазах принцепса одно имя Лентула стоило миллионов! Август вообще ревностно и с успехом занимался восстановлением состояний исторической знати, для которой этого было вполне достаточно, чтобы удерживать его у власти, заставлять сенат вотировать ему самые обширные привилегии и самые почетные декреты, но недостаточно для того, чтобы эта аристократия желала, по его приказаниям и примеру, подчиняться строгой дисциплине и жертвовать общественному благу своим досугом, своими удовольствиями и своими частными выгодами.

Непопулярность этого желания

После исчезновения страха перед триумвиратом знать, собирая обратно свои богатства, делалась снова дерзкой и властной, по мере того как понимала, что Август посреди стольких внутренних затруднений, памятуя о гражданских войнах и находясь перед новыми внешними опасностями, не посмеет создавать себе много врагов в высших классах. В результате появилось возрастающее отсутствие дисциплины. Сенаторы, которые десять или пятнадцать лет тому назад во время триумвирата, пол у разоренные, боящиеся за самое свое существование и будущность, старались сделаться незаметными, теперь гордо выступали на римских улицах, заполняли сенат, постоянно спорили из-за пустяков, ненавидели друг друга и уважали Августа только на словах. Случалось, что люди, обязанные ему всем, умирали, не оставляя ему ничего на память, что было тогда очень тяжким оскорблением. Время от времени вскрывали завещания, в которых завещатель под предлогом объяснения причин, по которым он ничего не оставляет Августу, выдвигал против него жалобы или обвинения, которые магистрат принужден был читать публично.[204] И говорили не одни мертвые: против него начали циркулировать памфлеты;[205] значительное большинство его коллег не упускали случая нанести ему оскорбление при удобном случае. Август прогнал от себя одного очень известного греческого ученого, поносившего его и Ливию устно и письменно, а Азиний Поллион поспешил пригласить этого ученого к себе, и вся знать оспаривала его друг у друга.[206] Сам Гней Лентул с чувством жаловался, что Август своей щедростью отвратил его от его занятий, чтобы принудить заниматься общественными делами.[207] Еще более знаменательным было то, что его прежние друзья, несмотря на его бесконечное терпение, охладели к нему. Все в Риме знали, что Меценат уже более не прежний его друг, и причиной этого, как, по крайней мере, тогда говорили, было то, что он подозревал Августа в слишком нежном чувстве к своей жене.[208] Едва выздоровев, тот, кого современные историки называют господином мира, не имел достаточного авторитета, чтобы усмирить раздор, поднявшийся в своем собственном семействе, между своим племянником Марцеллом и своим другом Агриппой. Поссорившись по неясным для нас причинам, Агриппа, справедливо или нет, жаловался, что Август не поддержал его как должно против своего племянника; и, сильно раздраженный против своего прежнего друга, он уехал на Восток, решившись лишить империю своих услуг, чтобы отомстить за свою личную обиду.[209]

Можно представить себе, какое согласие могло царствовать между членами этой аристократии, когда они имели так мало уважения к тому, кто, хотели ли они или нет, все же был их главой.

Недовольство, злословие, ссоры между оскорбленными встречались ежедневно на каждом шагу. В то время, когда никто не занимался общественными делами, находились магистраты, которые делали безумства для того, чтобы дать народу игры лучше игр, данных их товарищами.[210] Наконец, так как провинции были предоставлены капризам правителей, а армии подчинены очень строгой дисциплине, такая безграничная власть заставляла иногда терять рассудок знать, столь гордую уже в Риме. Акты жестокости и превышения власти, совершаемые правителями в своих провинциях, встречались весьма часто, и общественное мнение, склонное к более гуманным чувствам даже по отношению к народам, бывшим его подданными, с возрастающим упорством требовало от Августа подавления этих злоупотреблений.[211] Но что он мог сделать? Несмотря на оскорбление, нанесенное ему отъездом Агриппы, он назначил его своим легатом в Сирию, чтобы извлечь из его ссоры с Марцеллом хотя какую-нибудь пользу. Отношения с парфянами все портились. Фраат отправил в Рим посольство с требованием выдачи своего сына и Тиридата.[212] На всякий случай было благоразумным поставить Агриппу во главе сирийских легионов. Но Агриппа, не отказываясь от своего назначения, остался на Лесбосе, подобно Ахиллу в своей палатке, нисколько не занимаясь провинциями, [213] так что Август, не смея предписать ему принять назначение или отказаться, оказался в Сирии без легата в тот момент, когда угрожала война с парфянами.[214]

Требования социальных реформ

Между тем пуританское движение в средних классах и между наиболее уважаемыми сенаторами и всадниками все возрастало; все требовали восстановления цензоров, суровых законов против порчи нравов, мер, которые могли бы, наконец, обуздать беспорядок в высшем обществе; это было новым и очень тяжелым затруднением для Августа. Средние классы, которым Август ничего не дал, имели к нему более искреннее и горячее уважение, чем аристократия, которой он дал все; и эта популярность в средних классах давала наибольшую силу его власти. Он понимал поэтому, что этим классам необходимо дать по крайней мере моральное удовлетворение. Но он не осмеливался открыто покровительствовать движению и воспользоваться им как средством произвести моральное давление на ленивую и недисциплинированную аристократию. Очень легко было требовать законов против испорченности богатых классов, но трудно было их осуществить. В прекрасные времена республики дисциплина частных нравов поддерживалась преимущественно главами семейств, так как каждая семья являлась как бы маленькой монархией; теперь, когда эти главы пренебрегали своими обязанностями, нельзя было, как многие того хотели, заставить вмешаться закон, не ниспровергая основных принципов семейного права, т. е. не разрушая той традиции, которую желали восстановить. Nec vitia nostra, nес remedia pati possumus. Поэтому Август был расположен снова приказать выбрать цензоров и взять на себя почин новой реформы финансовой администрации, которая становилась все более и более необходимой. Он предложил ежегодно избирать по жребию из преторов двух администраторов, которые назывались бы praetores aerarii.[215] Но относительно прочего он не хотел компрометировать себя попытками слишком революционного законодательства. Общее положение было полно затруднений; и в довершение несчастья, в этот критический момент единственный человек, который мог бы заместить его во главе государства, единственный сотрудник, который был ему действительно полезен в предшествующие годы, удалился вследствие простой ссоры.

Новая конституционная реформа

Устрашенный столькими затруднениями, озабоченный, как бы не причинить вреда остаткам своего здоровья, Август, наконец, задумал новую конституционную реформу, благодаря которой он перенес бы свой авторитет с Италии на провинции, с политики внутренней на политику внешнюю. Он окончательно освободил бы принцип цезаризма от кучи должностей, которых все равно нельзя было исполнять вследствие сверхчеловеческих усилий, которые они налагали; он решил получить над всеми провинциальными правителями дискреционную власть надзора и контроля, зависящую только от сената и от него самого, и сделаться таким образом настоящим принцепсом, которого желали Аристотель, Полибий и Цицерон, т. е. верховным стражем конституции. Благодаря этой реформе Август не был бы принужден более заниматься управлением Римом и Италией, которое было наиболее трудным; он мог бы отправиться в провинции и жить там долгие годы; он мог бы продолжать реорганизацию имперских финансов и давать своим друзьям в вечную аренду общественные имения всей империи, а не одних своих провинций; он мог бы, наконец, дать удовлетворение средним интеллигентным классам Италии, если не исправлением нравов испорченной столицы, то, по крайней мере, противодействием наиболее скандальным злоупотреблениям в провинциях, применяя в разумных размерах три знаменитых стиха, в которых Вергилий определил царственную миссию Рима:

Разъединяя три вещи, которые современники все более и более были склонны смешивать, — философию, поэзию и политику, Август считал необходимой, особенно на Востоке, политику примирения, справедливости, милосердия, которую он показал несколько лет тому назад, когда некоторые города Малой Азии, разрушенные землетрясением, осмелились обратиться на помощью к римскому сенату, целые столетия бравшему деньги, вместо того чтобы их давать. Август присоединился к просьбе, и Тиберий защищал ее перед сенатом.[217] Он решил попробовать применить ко всей империи, начав путешествием по Греции и Востоку, ту административную провинциальную реформу, которую не могли выполнить Сулла, Лукулл и Цицерон и которая сделалась возможной и сравнительно исполнимой теперь, когда в провинциях уже нечего было более брать и когда исчезли страшные публиканы. Август основательно знал то высшее политическое искусство, которое состоит в преувеличении затруднений в глазах масс, чтобы приписать себе более заслуги, преодолев их. Он очень охотно брался за задачу, которая имела для политического деятеля ту чудесную выгоду, что казалась трудной, а была очень легкой.

Начало реформы

Поэтому мне кажется вероятным, что его отказ от политической деятельности был притворством, чтобы легче побудить сенат и народ к новой конституционной реформе и примирить с его отказом от консульства, который должен был сильно обеспокоить высшие классы Рима, ибо только во власти Августа они видели удобное средство для поддержания в Риме порядка и производства без всякого затруднения желаемых ими выборов. Но если легко было примирить сенат с потерей такого удобного консула, то труднее было разом объявить народу, в особенности средним классам, столь надеявшимся на Августа, что он не рассчитывает более заботиться об интересах италийской администрации. Очень вероятно, что вследствие этого соображения Август принял пожизненную трибунскую власть, т. е. права трибунов, которыми он еще не владел: право veto, право делать предложения в сенате и право предлагать законы комициям. Таким образом его отделение от Италии не казалось бы окончательным; он сохранил бы за собой средство вмешиваться в дела. Рима, и в то же время оставшиеся на нем права и обязанности были меньше, чем права и обязанности консула.[218] В середине года, после Feriae Latinae, этот замысел был приведен в исполнение.

Август отказался от консульства, а сенат взамен этого дал ему право надзора и контроля над всеми провинциями вместе с правом входить в черту города (pomoerium), не теряя своих проконсульских полномочий; наконец, ему предоставили пожизненную трибунскую власть.[219] В свою очередь, Август, чтобы дать компенсацию аристократической партии, поддержал кандидатуру в консулы Луция Секстия, прежнего проскрипта и преданнейшего друга Брута.[220] Таким образом были, как казалось, уничтожены все затруднения, вызванные болезнью принцепса. Но не замедлили появиться новые, ибо затруднения создавались не болезнями Августа, как обычно думали, но постоянно возникавшими противоречиями, которые не мог уничтожить никакой декрет. Хотя общественные дела были крайне настоятельны и запутаны, сенат и магистраты продолжали заниматься ими неспеша, и конституционная реформа не помешала тому, что во второй половине 23 г. ни эдилы, ни консулы не занимались более ничем, даже угрожавшим Риму и Италии голодом; и партия знати обнаружила деятельность только для того, чтобы повторить скандал с Корнелием Галлом против незнатного правителя Македонии Марка Прима, предпринявшего без разрешения сената небольшую экспедицию против одрисов. Неумолимая, когда дело шло о преследовании узурпаторов и нарушителей предоставленных ей прерогатив, партия знати заставила осудить Прима, но маленькая демократическая котерия, покинувшая на произвол судьбы Корнелия Галла, приняла теперь брошенный ей вызов. Мурена принял на себя защиту Прима, другие, и в особенности Фанний Цепион, употребили все средства, чтобы добиться оправдания Прима.[221] Рим, таким образом, готовился увидеть новый скандальный процесс, в то время как голод, молчаливый и невидимый, опустошал постепенно римские житницы. В этот момент прибыли парфянские послы; их государь был малосведущ в римском конституционном праве, и его подданные обратились поэтому прямо к Августу.

Посольство парфян

Посольство парфян в Риме в этот момент вполне законно могло парфян бы отвлечь общественное мнение не только от такой мелочи, как процесс Прима, но и от таких серьезных вещей, как угрожающий голод: парфянский вопрос был самым важным из тогдашних вопросов внешней политики. Италия не хотела еще признать, что у нее нет сил, необходимых для завоевания Персии. Александр завоевал ее, следовательно, Рим может сделать то же самое — так рассуждала публика, не раздумывая о том, что в империи только двадцать три легиона и мало денег. А пока, ожидая этого завоевания, Фраат требовал, чтобы ему возвратили не только его сына, но и Тиридата, которого республика приняла под свое покровительство, и Рим находился в очень большом замешательстве. Согласиться значило скомпрометировать престиж римского могущества на Востоке актом опасной слабости, с другой стороны, твердый отказ мог вызвать ту войну, о которой только неопытные люди могли говорить так легкомысленно, как делали это в Италии. Прибытие парфянских послов было важно еще и по другой причине: оно должно было послужить окончательным испытанием восстановленной в 27 г. конституции. Вопрос, столь важный во внешней политике, должен был, согласно восстановленной конституции, решать сенат, потому что один сенат имел право вести переговоры с иностранными государствами. Действительно, Август, строго соблюдавший конституцию, особенно когда таким образом он мог избежать какой-нибудь важной ответственности, отослал послов парфянского царя в сенат. Таким образом, впервые после реставрации республики, спустя почти полстолетия, сенат оказался перед основным вопросом внешней политики с полным правом решить его по собственному желанию, как в счастливые времена республики; впервые он мог вступить в обладание всем тем древним дипломатическим авторитетом, который был существенной частью его власти и которого его лишили партии и котерии сорок лет тому назад. Поэтому в истории Рима был важен тот момент, когда с древним церемониалом парфянское посольство было введено в сенат. Сенат, очевидно, не мог бы более быть верховным органом и, так сказать, мозгом империи, если бы он не был более способен управлять внешней политикой. В этот момент окончательно должно было обнаружиться, имеет ли сенат достаточно силы, чтобы снова взять на себя свои древние функции.

Сенат отсылает послов к Августу

Но опыт — увы! — был неудачен для высокого собрания. Сенат отослал послов к Августу, поручив принцепсу вести переговоры и заключить с ними соглашение.[222] Почему это случилось, историки не говорят нам, но нетрудно понять, что сенат после гражданских войн не имел ни храбрости, не понимания, ни желания, необходимых для обсуждения такого важного дела. Парфяне пугали его, и он предпочел передать решение этого дела Августу. Август понимал, что, отсылая послов от одного к другому, дадут им понять страх перед ними римских властей, и, так как кому-нибудь нужно же было вступить в переговоры с представителями Парфянской империи, согласился вести переговоры. Он исполнил свою миссию с большой ловкостью. Он отказался выдать Тиридата — но изъявил готовность не помогать ему более в его попытках вернуть себе трон и таким образом заключить дружественный договор с Фраатом, вернув ему сына; за это, однако, он требовал компенсаций. Без сомнения, он заметил, что Фраат, малоуверенный в своей власти, находящйися под угрозой революции и окруженный претендентами, так же, как и он, желал окончательного мира; и ловко, подобно римским дипломатам старой школы, воспользовавшись слабостью противника, потребовал в обмен за свои уступки и формальный дружественный договор, который окончил бы навсегда войны между обеими империями, возвращения знамен и пленников последних войн и предоставления римскому влиянию Армении, после Акция попавшей под протекторат парфян.[223] Протекторат над Арменией, вообще-то бесполезный, должен был, по мысли Августа, послужить хоть какой-то компенсацией Италии, обманувшейся в расчетах завоевать Парфию. Рим быстро узнал, что Август к всеобщему удовольствию заключил удовлетворительное соглашение с парфянами. Но никто не подозревал, что в тот момент, когда сенат поручил Августу вести самое важное дело внешней политики, которое только представилось после реставрации республики, он заложил первый камень здания монархии, которое будет окончено только через два века. Этим сенатским постановлением сенат объявил себя неспособным руководить внешней политикой империи; он добровольно отказывался от самой важной своей прерогативы, с тем чтобы перенести ее на одного человека и одну фамилию; таким образом, с большей энергией, чем Август, и против его воли он работал над основанием в Риме монархии. В тот день, когда в Риме уже не сенат, но одна фамилия была способна вести внешнюю политику, — в этот день Рим действительно уже имел в своих стенах династию.[224]

Голод

В то время как Август занимался отдаленными восточными границами империи, а аристократическая и народная партии готовились к борьбе в судах по поводу процесса Прима, голод охватил беззащитный город. Народ удовольствовался сперва сожалениями, что Август более не консул, утверждая, что, если бы он был консулом, не было бы недостатка в хлебе;[225] но когда страдания от голода усилились, а в довершение несчастья Тибр вышел из берегов, изгнав из их жилищ несчастных плебеев, уже не имевших хлеба, народ поднялся, произвел манифестации, провозгласил Августа диктатором и отправил к нему депутации, умоляя его, подобно Помпею в 57 г.,[226] взять на себя заботу о снабжении города продовольствием, — короче говоря, в несколько дней народ разорвал на куски последнюю конституционную реформу, выработанную с такой заботливостью. Август сначала отказался от этой диктатуры, предложенной мятежниками; но когда народ окружил сенат, угрожая сжечь курию вместе с сенаторами, если они не назначат его диктатором[227] он понял, что голодный народ и переговоры с иностранными державами требуют различной дипломатии, и согласился взять на себя заботу о продовольствии. Он назначил из бывших преторов praefecti frumenti dandi[228] и начал раздавать хлеб,[229]приказав подвозить его отовсюду. Чтобы показать пример ленивой аристократии, он поручил своему пасынку Тиберию наблюдать за выгрузкой хлеба в Остии и перевозкой его в Рим.[230] Таким образом, Клавдий, потомок одной из самых гордых и знатных римских фамилий, должен был заняться перевозкой хлеба в Рим — почти что второй Эгнаций Руф! Но этот молодой человек действительно имел некоторые из тех качеств старой аристократии, которые встречались теперь только в книгах: энергию, серьезность, желание показать себя.[231] И однако, общество не успокоилось. Недовольство, вызванное голодом, дало новые силы пуританскому движению; когда отказались от мысли сделать Августа диктатором, начали предлагать избрать его пожизненным цензором. Было очевидно, что без более серьезного надзора за нравами государство идет к гибели; никто лучше Августа не мог осуществить этот надзор. Август, который не желал этой новой трудной должности, но и не имел мужества противиться сильному народному желанию, предложил сенату компромисс, назначив выборы цензоров. Они действительно произошли, и избраны были два выдающихся лица: Луций Мунаций Планк и Павел Эмилий Лепид.[232] Недовольство все же продолжалось. Народ продолжал упорно требовать, чтобы Август принял диктатуру или цензуру, желая видеть его облеченным всей полнотой быстрой и энергичной власти, и Август был, наконец, вынужден уступить. Он не хотел принимать ни имени, ни власти диктатора или цензора: он согласился, конечно, предполагая пользоваться этим только при заботе о продовольствии, чтобы сенат дал ему право издавать эдикты, как если бы он был консулом, всякий раз, как он найдет это нужным для общественного блага, т. е. чтобы та дискреционная власть надзора за провинциями, которую дали ему несколько месяцев тому назад, была распространена на Рим и на Италию.[233] Следовательно, он был облечен полудиктатурой.

Август как цензор

Посреди этих волнений наступил конец 23 г. Никто, даже сам Август, не понял истинной важности этого года и вызванного голодом народного волнения, которое снова толкнуло государство к диктатуре, в то время как в начале года болезнь Августа направляла его к более строгим республиканским формам. Власть издавать эдикты, поспешно вотированная сенатом посреди криков голодной черни, есть зерно, из которого вышла деспотическая монархия. Это сперва совсем маленькое растение скоро сделалось могучим кустом и наконец гигантским деревом, которое покрыло своими ветвями всю империю. Но, что вполне естественно, современники, занятые только настоящим, не имели об этом никакого представления. У них, впрочем, достаточно было непосредственных забот, чтобы не слишком думать об отдаленном будущем. В начале 22 г. Марцелл захворал той же болезнью, от которой едва не умер в предыдущем году Август; но на этот раз Антоний Муза тщетно пытался применить лечение холодными ваннами: Марцелл, единственный мужской потомок Цезаря, умер.[234] Меры, которые принял curator annonae, и новый урожай постепенно прекратили голод; народ успокаивался; Август был затруднен своей полудиктатурой, с которой он не знал, что делать, или, скорее, которой он не хотел давать никакого употребления, в то время как оба избранных цензора, Мунаций и Павел, потерпели полную неудачу в своей миссии. Они начали свою деятельность ссорами, Павел вскоре умер, а Мунаций, со своей стороны, был человеком слишком порочным для того, чтобы исправлять нравы других; поэтому ни тот ни другой ничего не сделали.[235] Это было новым разочарованием для пуританской партии, раздражение которой было уже столь велико. Август обеспокоился им и, для того чтобы оно не вышло из границ, счел необходимым загладить хотя отчасти скандальную небрежность обоих цензоров, воспользовавшись своей полудиктаторской властью[236] против наиболее важных злоупотреблений. Он запретил всадникам и сыновьям сенаторов появляться на сцене; он запретил некоторые публичные банкеты, а для других ограничил сумму издержек; чтобы воспрепятствовать магистратам соперничать в том, кто дает наиболее роскошные игры, он поручил заботу об играх преторам; он назначил каждому из них известную помощь из сумм казначейства и определил для каждого одни и те же издержки; он ограничил число гладиаторов и занялся организацией команд для тушения пожаров, понимая, что нельзя заставлять народ оставлять гореть свои дома под тем предлогом, что аристократии ненавистен Эгнаций Руф, хотя сам критиковал действия Руфа. Он поручил тушить пожары курульным эдилам, дав им шестьсот рабов, т. е. штат более многочисленный, чем они до тех пор имели.[237]

Процесс Прима

Тем временем между демократами и аристократами снова началась такая ожесточенная борьба по поводу Прима, что они втянули в нее Августа, желавшего оставаться беспристрастным зрителем. Прим не мог отрицать, что предпринял свою экспедицию без разрешения сената, но в свою защиту то говорил, что действует по приказанию Августа, т. е. главнокомандующего, то — что по приказанию Марцелла.[238] Очевидно, Прим выдумывал эти оправдания, ибо не осмелился вызвать Августа свидетелем,[239] но он надеялся, что Август не опровергнет его. Впрочем, обвинители Прима так мало рассчитывали на поддержку Августа, что также не осмелились вызвать его в качестве свидетеля; все дело зависело от этого свидетеля, которого и обвинители и защитники ежедневно встречали на форуме и которого никто не хотел спросить. Но в день процесса Август сам явился перед трибуналом и в своем свидетельском показании утверждал, вопреки словам защитников, что он не давал никакого приказания правителю Македонии.[240] Август, таким образом, прибавил осуждение Прима к серии уступок, при помощи которых старался заставить знать забыть о проскрипциях, Филиппах, конфискациях, погибели семейства Помпея и тирании триумвирата. И знать так обрадовалась этому вмешательству Августа, что сейчас же заставила сенат дать ему право созывать заседания сената по его желанию, как если бы он был консулом.[241]

Заговор Цепиона и Мурены

Демократическая партия была очень раздражена, но дальнейшие события в точности неизвестны. Август, кажется, был предупрежден неким Кастрицием,[242] потому что Мурена, Фанний Цепион и другие вожди демократической партии, за исключением, однако, Эгнация Руфа,[243] в негодовании на сделанное им показание составили заговор, чтобы убить его, подобно Цезарю. Точно нельзя сказать, был ли этот заговор серьезным или дело шло о каком-нибудь легкомысленном проекте, выраженном тотчас после процесса Прима в порыве гнева.[244] Напротив, достоверно, что Август, открывший это Меценату, сперва был склонен прекратить дело. Но оно получило огласку, как кажется, по вине Мецената и его жены, которая была сестрой Мурены.[245] Снова вокруг личности принцепса разгорелась жестокая свара ненависти, преследований, клеветы и мстительности. Август, вследствие своей трибунской власти, был неприкосновенен: заговор против него был поэтому одним из наиболее тяжких святотатств. Общество, преклонявшееся перед Августом и сделавшееся очень благочестивым, совершенно потеряло голову и, не желая подробнее рассматривать вину или невиновность каждого, требовало только осуждений. Обвинять заговорщика сделалось модой и верным способом без большого труда приобрести популярность; достаточно было неопределенного указания, ложного свидетельства, каких-нибудь пустяков для того, чтобы уличить мирного гражданина в замыслах об убийстве. Партия знати тотчас воспользовалась этим, чтобы уничтожить последние остатки народной партии; все честолюбивые люди, склонные к новым консервативным идеям, выбирали себе противника и обвиняли кого-нибудь; заговор против Августа сделался предлогом для дикого преследования, в котором последний взрыв злобы гражданских войн был обращен против нескольких почти невинных жертв. Серьезные и мужественные люди осмеливались сопротивляться этому общему безумию, или протестуя против бездоказательных обвинений, или отказываясь обвинять, когда были судьями, или выказывая симпатию к обвиненным;[246] но их протесты не имели никакого результата. Этими обвинениями много молодых людей воспользовались как средством публично заявить о своей принадлежности к новой партии знати, которая хотела разрушить демократическую традицию и восстановить, насколько возможно, древнюю аристократическую и консервативную политику. В числе их был Тиберий, выступивший с обвинением Цепиона.[247]

Август покидает Рим, сопровождаемый сожалениями

Август не возбуждал к преследованию, но и ничего не делал, чтобы остановить его; он был так устрашен этим народным бешенством и легкостью, с которой осуждали виновных и невиновных, что предложил закон, по которому с этих пор для обвинения нужно было единогласное голосование.[248] Потом он поспешил уехать. В Риме для него была более серьезная и более постоянная опасность, чем козни заговорщиков; это было народное преклонение, беспрестанно преследовавшее его, избравшее его консулом на 21 г., несмотря на его протесты, и принуждавшее его каждую минуту пользоваться его диктаторскими правами. Уступая просьбам, а еще более необходимости, он должен был действительно еще раз прибегнуть к ним в не столь важном, но весьма настоятельном деле. Повсюду в Италии жаловались на таинственное исчезновение людей, которых, как говорили, во время революционной анархии захватывали бессовестные собственники, чтобы запереть их в тюрьмах; повсюду говорили, что в те годы, когда партии набирали столько легионов, многие собственники открыли свои темницы молодым людям, желавшим избегнуть набора, предлагая выдать их за своих рабов, но что затем они обратили их действительно в рабов. Убежденный, что обычные магистраты не смогут ничего сделать, Август, который уже мог поздравить Тиберия с успехом его продовольственной миссии, поручил ему осмотреть тюрьмы, расспросить рабов и выпустить свободных людей, которых он смог найти.[249] Наконец, отказавшись от консульства и возвратив сенату Нарбонскую Галлию и Кипр, Август во второй половине 22 г. уехал из Рима, убегая, так сказать, от своей диктатуры. Он отправился на Сицилию, где хотел сделать первую остановку, чтобы окончательно устроить в различных прибрежных городах, числа и имен которых мы точно не знаем, колонии своих акцийских ветеранов.[250] Но диктатура еще раз попыталась преследовать того, кто бежал от нее. Пока Август занимался этими колониями, к нему явилась делегация выдающихся граждан, прибывших из Рима, с просьбой возвратиться туда. Так как нужно было избрать консула на оставленное им место и так как явились два кандидата — Квинт Лепид и Марк Силан, то снова разразились крупные беспорядки, которых не могли подавить, а поэтому нельзя было приступить к выборам. Опять нуждались в Августе, как всегда во всем и для всего: он был торговцем хлебом, государственным банкиром, завоевателем, смотрителем за дорогами и начальником полиции. Оба кандидата также отправились к нему, вслед за депутацией, с целью защитить свое дело. Но Август не захотел вернуться; к обоим кандидатам он обратился с упреками и приказал им вернуться в Рим только после выборов. Его увещания остались бесполезны; беспорядки возобновились, как только снова попытались приступить к выборам, и новый консул не был выбран к 1 января 21 г. Август понял, что нужно что-нибудь предпринять, и, решившись снова в более широком размере воспользоваться своей дискреционной властью, отправил в Рим Агриппу в качестве правителя. Смерть Марцелла снова сблизила обоих старых друзей; затруднения в Риме окончательно побудили Августа примириться с Агриппой; он выдал за него замуж Юлию, вдову Марцелла, и в силу своих дискреционных полномочий дал ему управление Римом, от которого в 26 г. по истечении шести дней отказался Мессала. Делая Агриппу своим зятем, он возбуждал его усердие и давал большой авторитет перед народом.[251] Затем, весной 21 г., он отплыл в Грецию. Несмотря на все его усилия вернуть жизнь старой конституции, несмотря на возвращение к аристократическому духу и к культу республиканской традиции, Август принужден был брать на себя и выполнять неоднократно диктаторскую власть; и чтобы не сделаться окончательно диктатором, у него не было другого средства, как убежать подальше.

Путешествие Августа на Восток

Тем временем план его путешествия на Восток расширился. Потому ли, что, как дает понять одно место Диона, парфянский царь, получив своего сына, слишком медлил с выполнением принятых на себя обязательств, или потому, что Август хотел малоопасного театрального выступления, которое могло бы ослепить Италию, он решился вторгнуться с армией в Армению. Он знал, как легко разрушались мелкие восточные монархии; если после вступления римской армии в Армению парфянский царь пришлет ему знамена и пленных, то легко будет заставить Италию поверить, что Август своим вторжением в Армению принудил парфянского царя просить дружбы Рима.