Римские древности

Книга XIX

1. (17, 1) Город Кротон находится в Италии, как и Сибарис[1347], названный так по протекающей мимо реке.

2. Когда лакедемоняне воевали с Мессенией[1348] и Спарта была покинута мужчинами, женщины и особенно девушки цветущего возраста просили не допустить, чтобы они остались не только незамужними, но и бездетными. Поэтому постоянно посылали тех или иных юношей поочередно из лагеря для соития с женщинами, и они сходились с кем придется. От этих беспорядочных связей родились мальчики, которых, когда они повзрослели, лакедемоняне, среди прочих унижений, называли партениями («детьми девушек»). (2) 3. Подняв восстание, партении потерпели поражение и добровольно ушли из Спарты. Обратившись в Дельфы, они получили оракул плыть в Италию, а найдя местность Сатирий в Япигии[1349] и реку Тарант, поселиться там, где увидят козла, окунающего в море свою бороду. 4. Совершив плавание, они нашли реку и увидели виноградную лозу, ниспадавшую с какой-то дикой смоковницы, выросшей рядом с морем. Один из побегов лозы, свесившись, касался моря. Решив, что это и есть тот козел[1350], о котором возвестил им бог, что увидят его окунающим бороду в море, они остались здесь и начали войну с япигами[1351]. И построили они город, названный по реке Тарант[1352]. Ambr.

II. (17,3) Артимед Халкидянин получил изречение оракула остаться там, где найдет мужчину, взятого в жены женщиной, и дальше уже не плыть. Совершив плавание вокруг Паллантия в Италии и увидев виноградную лозу, [обвившуюся вокруг дикого смоковничьего дерева, он решил, что лоза означает женщину[1353],] дерево — мужчину[1354], а их сращивание — совокупление, и счел оракул исполнившимся. Изгнав владевших этим местом варваров, он поселяется там. 2. Место это называется Регий[1355] — или потому, что там был обрывистый утес, или поскольку земля в этом месте раскололась[1356] и отделила от Италии противолежащую Сицилию, или в честь правителя, имевшего такое имя. Ambr.

III. (17, 4) Левкиппу Лакедемонянину на вопрос, где суждено поселиться ему и его спутникам, бог возвестил плыть в Италию, а заселить ту землю, где они, причалив, останутся день и ночь. Так вот, экспедиция причалила около Каллиполиса, гавани тарентинцев, и Левкипп, восхитившись природой местности, уговорил тарентинцев позволить им провести там день и ночь. 2. Когда же прошло больше дней и тарентинцы потребовали от них уйти, Левкипп не стал обращать на тех никакого внимания, утверждая, что по соглашению он получил у тарентинцев землю на день и на ночь, а пока будет либо то, либо другое, он не откажется от этой земли. В итоге, осознав, что их обманули, тарентинцы разрешили им остаться. Ambr.

IV. (17, 5) Локры, поселившиеся на мысе Зефирий[1357] в Италии, были названы зефирийскими.

Они решили, чтобы он оставался на том месте, где был, и сдерживал надвигающуюся с той стороны войну.

Они были рассеяны по лесам, ущельям и горам.

(6) 2. Некий тарентинец, человек бесстыдный[1358] и невоздержанный в отношении всех удовольствий, назывался Таидой[1359] за свою красоту, распутную и в дурном смысле общедоступную среди мальчиков[1360].

Записав плебс в войско, они ушли.

Самые легкомысленные и разнузданные среди горожан. Ambr.

V. (17, 7) Как Постумий был отправлен послом к тарентинцам. И когда он излагал какую-то речь, тарентинцы не только не стали уделять ему внимание или предаваться размышлениям, свойственным людям благоразумным и совещающимся о своем государстве, которое подвергается опасности, но даже отмечали и смеялись, если что-нибудь произносилось им не в соответствии с самыми строгими правилами греческого языка, и раздражались от его высокомерия, называя варварским, а в конце концов были готовы прогнать его из театра. 2. Когда же римляне уходили, один из стоявших в проходе тарентинцев, по имени Филонид, человек легкомысленный, прозванный Катила («Чаша») из-за пьянства, коему предавался в течение всей своей жизни, — так вот, когда послы оказались рядом, он, будучи полон еще вчерашнего вина, задрал одежду и, приняв вид как можно непристойнее, забрызгал священное одеяние посла нечистотами, которые даже назвать неприлично.

(8) 3. Со стороны всего театра раздался смех, а самые дерзкие стали рукоплескать, Постумий же, взглянув на Филонида, сказал: «Мы примем[1361] это знамение, о легкомысленный человек, что вы отдаете нам и то, чего мы не требуем». Потом он повернулся к толпе, показывая оскверненное одеяние, но когда заметил, что всеобщий смех стал еще сильнее, и услышал возгласы некоторых из тех, кто радовался и восхвалял это глумление, он произнес: 4. «Смейтесь, пока вам позволено, тарентинские мужи, смейтесь! Ибо затем вам придется долгое время рыдать». А когда из-за его угрозы некоторые разозлились, он добавил: «И чтобы вы еще больше рассердились, мы говорим вам и то, что эту одежду вы отмоете большой кровью». 5. Подвергшись таким оскорблениям от тарентинцев — и от частных лиц, и со стороны государства — и произнеся такие пророческие слова, римские послы отплыли из их города. Ursin.; (р. 346,11. 10-17) Ambr.

VI. (17, 9) Эмилий, по прозвищу Барбула[1362], только что принял власть, когда прибыли отправленные в Тарент вместе с Постумием послы, не доставив никакого ответа, но рассказывая об оскорблениях, которым они подверглись там, и в подтверждение своих слов показывая одежду Постумия. Поднялось всеобщее сильное негодование, а Эмилий и второй консул собрали сенат и стали обсуждать, что следует делать, начав заседание на рассвете и вплоть до захода солнца: и занимались этим в течение многих дней. (10) 2. Рассмотрению же подвергся вопрос не о том, нарушили ли тарентинцы соглашения о мире, ибо в этом все были согласны, но о времени отправки против них войска. Ведь были такие, кто убеждал пока не начинать эту войну в условиях, когда отпали луканы, бруттии[1363], а также большое и воинственное племя самнитов, и Тиррения, находясь у самых ворот, еще не покорена, но начать ее лишь тогда, когда эти народы подчинятся, предпочтительно — все, если же невозможно — то хотя бы те, что располагаются к востоку и рядом с Тарентом. Но другим представлялось, что выгодно противоположное этому, а именно, не откладывая ни на мгновение, немедленно проголосовать о войне. 3. Когда же стали подсчитывать голоса, последних оказалось больше, чем тех, кто убеждал отложить войну на другое время. И народ утвердил решение сената. [Ищи в разделе о военных приемах.] Ursin.

VII. (17, 11)... для желающих сохранить собственное имущество добрым знамением по природе являются птицы, которые кружатся вокруг одного и того же места в относительно спокойном полете, а для добивающихся чужого — те, что мчатся вперед стремительно и быстро: ведь они добытчики и охотники за тем, чего у них нет, а первые — блюстители и стражи того, что имеется в наличии. Ambr.

(12) 2. Он прошел всю вражескую страну, предавая огню поля, где уже созрел урожай хлеба, и вырубая плодовые деревья.

Нечто подобное морям испытывают и демократические государства: ведь и те волнуются ветрами, будучи по природе спокойными, и эти сотрясаются демагогами, сами по себе не имея никакого порока. Ambr.

VIII. (17, 13) Когда тарентинцы намеревались пригласить Пирра[1364] из Эпира для войны против римлян[1365] и изгоняли тех, кто возражал, некий Метон[1366], сам тарентинец, чтобы привлечь внимание и показать им, какие бедствия вместе с царской властью войдут в свободный и живущий в роскоши город, явился в театр, где сидела толпа, украшенный венком, как будто с пирушки, и в обнимку с юной девушкой-флейтисткой, которая наигрывала на флейте застольные мелодии. (14) 2. Когда же всеобщая серьезность разразилась смехом и одни стали предлагать ему спеть, а другие сплясать, он, оглядевшись вокруг и подав рукой знак обеспечить ему тишину, сказал после того, как унял шум: «Граждане, из тех моих дел, что вы ныне видите, ничего не будет позволено вам совершать, если разрешите царю и гарнизону войти в город». 3. А когда он увидел, что многие взволнованно внимают ему и велят говорить дальше, он, продолжая притворяться пьяным, стал перечислять бедствия, которые произойдут с ними. Но еще во время его речи виновники этих бедствий хватают его и выбрасывают головой вперед из театра. Ambr.

IX. (17, 15) «Царь эпиротов Пирр, сын царя Эакида, приветствует Публия Валерия, консула римлян[1367]. Вероятно, ты слышал от других, что я прибыл вместе с войском на помощь к тарентинцам и к остальным италиотам[1368], призвавшим меня, и также для тебя не тайна то, от каких людей я происхожу и какие сам совершил деяния, и сколь большую я веду армию и сколь превосходную в военном деле. 2. Итак, я полагаю, что ты примешь все это во внимание и не станешь дожидаться, чтобы узнать на деле и по опыту нашу доблесть в сражениях, но, отложив оружие, обратишься к речам. Я не только советую тебе поручить мне решение тех вопросов, по поводу которых римский народ спорит с тарентинцами, луканами или самнитами, — ведь я рассужу ваши разногласия по всей справедливости, — но и своих друзей склоню возместить весь ущерб, который я же признаю их виной. (10) 3. Но правильно сделаете и вы, предоставив поручителей для тех обвинений, которые предъявят вам некоторые из них, — что вы будете соблюдать мои решения как обязательные. Если вы поступите так, я обещаю дать вам мир, стать другом и охотно помогать в тех войнах, на которые вы меня призовете. 4. А если так не сделаете, то я не позволю вам опустошать землю моих союзников, грабить эллинские города и продавать свободных людей как добычу, но буду препятствовать оружием, чтобы вы, наконец-то, прекратили разорять всю Италию и издеваться над всеми людьми как над своими рабами. Ждать же я буду твоего ответа вплоть до десятого дня, ибо больше я уже не могу». Ambr.

X. (17, 17) В ответ на это римский консул, порицая высокомерие данного человека и одновременно показывая возвышенный образ мыслей римлян, пишет: «Публий Валерий Лавиний[1369], консул римлян, приветствует царя Пирра. 2. Мне представляется делом человека благоразумного посылать письма с угрозами своим подданным, но презирать как людей ничтожных и ничего не стоящих тех, чью силу не испытал и доблести не познал, мне кажется признаком нрава безрассудного и не понимающего разницы между тем и другим. 3. Мы же привыкли наказывать врагов не словами, а делами, и как не назначаем тебя судьей того, в чем мы обвиняем тарентинцев ли, самнитов или прочих врагов, так и не берем тебя поручителем какого-нибудь возмещения, но мы решим спор нашим собственным оружием и подвергнем врагов таким наказаниям, каким сами пожелаем. Итак, узнав об этом, готовься стать нашим противником, но не судьей. (18) 4. Ив отношении тех обид, что сам причиняешь нам, подумай, каких ты предоставишь поручителей возмещения: не ручайся, что тарентинцы или прочие наши враги дадут справедливое возмещение. Если же ты решил всеми способами вести с нами войну, то знай — с тобой случится то же самое, что неизбежно случается со всеми, кто хочет сражаться прежде, чем изумил тех, против кого вступит в бой. 5. Имей это в виду и, если в чем-нибудь нуждаешься из нашего, то иди, отказавшись от угроз и отбросив царскую гордыню, к нашему сенату, объясни и убеди сенаторов, и не потерпишь неудачу ни в чем, что является справедливым или разумным». Ambr.

XI. (18, 1). Лавиний, римский консул, схватив лазутчика Пирра, вооружил и выстроил всю свою армию в боевом порядке, а когда показал ее лазутчику, то повелел сообщить всю правду тому, кто его отправил, и в дополнение к увиденному сказать, что римский консул Лавиний призывает того более не посылать других тайно на разведку, но открыто прийти самому, чтобы посмотреть и узнать силу римлян. Ambr.

XI. (18, 2) Некий человек по имени Облак, а по прозвищу Вольсиний, глава народа ферентанцев[1370], видя, что Пирр не стоит на одном месте, но стремительно появляется везде, где идет сражение, стал свое внимание уделять только ему одному и, когда тот проезжал на коне, направлял против него своего коня[1371]. 2. Заметив его, один из свиты царя, Леоннат, сын Леофанта, македонянин, заподозрил неладное и, указав на него Пирру, говорит: «Остерегайся, царь, этого человека, ведь он превосходный воин и сражается не на одном постоянном месте, но следит за тобой и на тебя обращает все свое внимание». (3) 3. Царь же ответил: «А что сможет сделать один человек мне, имеющему стольких вокруг себя?» И он даже в какой-то степени похвастался, как юноша, собственной силой, мол, если и один на один сойдется, тот не уйдет назад безнаказанным. А ферентанец Облак, сочтя момент таким, какого он выжидал, бросается со своими людьми в середину царского конного отряда. Пробившись сквозь строй окружавших всадников, он устремился к самому царю, держа копье обеими руками. 4. Но в это самое время Леоннат, — тот, что ранее посоветовал Пирру остерегаться этого человека, — отклонившись немного в сторону, наносит удар копьем вражескому коню в бок. Однако, ферентанец, уже падая, ранит в грудь царского коня, и оба они валятся вместе со своими конями. (4) 5. Все же царя увозит самый верный из телохранителей, посадив на собственную лошадь, а Облак долго еще сражался, после чего, изнуренного множеством ран, его поднимают и уносят некоторые из его спутников после ожесточенного сражения за труп. 6. После этого царь, чтобы не быть заметным для врагов, приказал Мегаклу, самому преданному из своих друзей и отважнейшему в бою, надеть его пурпурный и расшитый золотом плащ, который Пирр обычно носил в битвах, и его доспехи, более роскошные, чем у остальных, как по материалу, так и по качеству изготовления. А сам взял у Мегакла его темный плащ, панцирь и войлочный головной убор[1372], что, казалось, обеспечит ему безопасность[1373]. Ambr.

XIII. (18, 5) Когда Пирр, царь эпиротов, повел свою армию против Рима, там решили отправить послов, чтобы попросить Пирра отпустить им пленников[1374], обменяв их на других лиц или назначив выкуп за каждого человека. И послами назначают Гая Фабриция, который, будучи консулом тремя годами раньше[1375], победил в упорных сражениях самнитов, луканов и бруттиев и снял осаду с Фурий[1376], Квинта Эмилия, бывшего коллегой Фабриция по консульству и командующим в Тирренской войне, и Публия Корнелия, который, будучи консулом четыре года назад[1377], воевал против целого галльского племени, так называемых сенонов, злейших врагов римлян, и перерезал всех взрослых мужчин. (6) 2. Явившись к Пирру и изложив то, что соответствовало такого рода поручению, мол, что, судьба есть нечто неопределенное, а в войнах изменения происходят стремительно, людям же нелегко предвидеть что-либо из грядущего, они предоставили выбор ему, хочет ли он получить за пленников деньги или других пленников взамен.

(17) 3. А Пирр, посоветовавшись со своими друзьями, отвечает им следующее: «Какое-то возмутительное дело вы затеваете, о римские мужи, не желая установить со мной дружественные отношения, но прося вернуть тех, кто попал на войне в плен, чтобы вы могли тех же самых лиц использовать в войне против меня. 4. Но если вы намерены поступать наилучшим образом и заботитесь об общей для нас обоих выгоде, то завершите войну против меня и моих союзников и безвозмездно забирайте обратно у меня всех своих людей — и сограждан, и союзников, а иначе я, пожалуй, не решусь отдать вам стольких доблестных воинов». Ursin.

XIV. (18, 8) Это он произнес в присутствии трех послов, а лично Фабрицию, отведя его в сторону, сказал[1378]: «Я слышал, что ты, о Фабриций, являешься лучшим в ведении войн и в своей жизни справедлив, благоразумен и обладаешь всеми прочими доблестями, но беден деньгами и в этом одном отношении обижен судьбой, так что продолжаешь оставаться, касательно жизненных средств, ничем не лучше самых бедных сенаторов[1379]. 2. Так вот, стремясь восполнить именно эту сторону, я готов дать тебе такое количество серебра и золота, после приобретения которого ты превзойдешь богатством всех римлян, что считаются наиболее состоятельными. Я считаю отличным расходом, подобающим правителю, оказывать благодеяния доблестным людям, которые из-за бедности живут недостойно своей доблести, — и для царского богатства это самое блестящее пожертвование и сооружение. (9) 3. Узнав же о моем намерении, Фабриций, отложи всякую скромность и прими участие в тех благах, которые имеются у нас, в уверенности, что я обязательно также буду весьма благодарен тебе, и, клянусь Зевсом, не меньше... считай самыми чтимыми из гостей[1380]. Мне же за это не нужно от тебя никакой неправедной или позорной услуги, но только то, что сделает тебя самого более могущественным и уважаемым на собственной родине. 4. И прежде всего, сколько есть у тебя влияния, побуди к заключению мира сенат, который до сих пор враждебен и ни в чем не настроен сдержанно, объясняя, что не во вред вашему государству я пришел, пообещав помощь тарентинцам и прочим италиотам, коих покинуть для меня ныне и нечестиво, и неподобающе, раз я нахожусь вместе с войском и в первой битве одержал победу[1381]. К тому же, весьма многочисленные насущные дела, появившиеся за это время, зовут меня обратно в свое царство. (10) 5. И по поводу моего возвращения домой, если римляне признают меня своим другом, я предоставлю и тебе одному, и вместе с остальными послами все гарантии, сколько их обеспечивает соглашения между людьми, с тем, чтобы ты уверенно говорил с собственными согражданами, если все-таки некоторым из них подозрительно имя царской власти как не внушающее доверия при заключении соглашений, судящим точно так же и обо мне на основании того, что некоторые другие цари считались виновными в нарушении клятв и договоров. 6. А когда наступит мир, иди со мной, чтобы стать моим советником во всех делах и помощником на войне, сопричастным царскому счастью. Ведь мне нужен доблестный человек и верный друг, а тебе — царская щедрость и царское могущество. Если, действительно, мы объединим все это для общей пользы, то получим друг от друга величайшие блага». Ursin.

XV. (18, 11) Когда же он закончил, Фабриций, немного помедлив, сказал: «По поводу той доблести, что имеется у нас в общественных делах или в частной жизни, мне нет необходимости что-нибудь говорить о себе, поскольку ты знаешь от других. И о бедности, несомненно, — что у меня совсем маленький участочек и простой домик, и нет у меня доходов ни от ссуд, ни от рабов, — ибо ты явно и об этом все в точности услышал от других. (12) 2. Но по поводу того, что из-за бедности я злосчастное любого из римлян и нет мне пользы от стремления к нравственному совершенству[1382], поскольку я не из богатых, ты рассудил плохо, услышав ли это от кого-нибудь, или сам предполагая. Ведь никогда не было и нет у меня никакого ощущения несчастья из-за того, что я не приобрел больших богатств, и не сетовал я на свою судьбу ни в общественных делах, ни в частных. (13) 3. Да и за что я мог бы порицать ее? Уж не за то ли, что из-за моей бедности мне не удалось получить от родины участие в чем-либо из прекрасного или вожделенного, к чему стремится всякая благородная натура? Но я занимаю важнейшие должности и участвую в самых знаменитых посольствах, мне доверены самые священные обряды при жертвоприношениях, меня признают достойным высказывать мнение о самых насущных делах, приглашая на том месте, которое мне подобает, восхваляют меня и восхищаются, и никому из наиболее влиятельных лиц я не уступаю и считаюсь образцом нравственного совершенства для остальных, ничего для этого не тратя из собственного имущества, как и никто другой. (14) 4. Ведь римское общество не обременяет средства к существованию каждого, как некоторые другие, где общественное богатство невелико, а у частных лиц — значительно, напротив, оно само предоставляет тем, кто принимается за общественные дела, все, в чем они нуждаются, щедро выделяя значительные средства, так что самый бедный ничуть не менее уважаем при получении почетных должностей, чем самый богатый, но все римляне, которые в силу нравственного совершенства достойны этих почестей, равны друг другу. 5. Поскольку же я, будучи беден, несмотря на это нахожусь не в худшем положении, чем те, кто владеет многим, то по какой причине я стал бы обвинять судьбу, что она не уравняла меня с вами, царями, у которых хранится много золота? Впрочем, даже в своих частных делах я настолько далек от несчастья, что считаю себя, сравнивая с богатыми, среди очень немногих счастливых людей и весьма этим горжусь: (15) ведь скудной землицы достаточно, чтобы обеспечить меня всем необходимым, если я трудолюбив и бережлив, 6. а природа не заставляет меня стремиться к чему-либо сверх необходимого, напротив, всякая пища для меня приятна, которую готовит голод, и всякое питье сладко, когда его подносит жажда, и сон безмятежен, когда ему предшествует усталость, и одежда, позволяющая не мерзнуть, вполне удовлетворяет, и любая самая дешевая утварь из той, что может обеспечить те же самые нужды, — самая подходящая. 7. Так что, было бы даже несправедливо мне за это обвинять судьбу, которая предоставила мне столько имущества, сколько желала иметь моя натура, а к излишнему не внушила влечения и не дала его изобилия. Ursin.

XVI. (18, 16) Конечно, это так, но у меня не остается ничего для помощи соседям, и бог даже не дал мне иметь в изобилии ни знание, ни искусство гадания, чем я был бы полезен нуждающимся в этом, да и много другого. Однако, уступая и обществу, и друзьям долю в том, что есть у меня, и предоставляя нуждающимся равно все то, посредством чего я могу делать кому-нибудь добро, я не стал бы считать себя бедным[1383]. А это есть то, что ты сам считаешь наилучшим и не в состоянии приобрести даже за большие деньги. (17) 2. Но пусть даже, действительно, прежде всего ради оказания благодеяний нуждающимся приобретение значительного богатства было достойно великого усердия и честолюбия и пусть было бы так, что самые богатые — одновременно и самые счастливые, как вам, царям, кажется, но какой способ обогащения был бы предпочтительнее для меня? Из того достояния, долю в котором ты мне сейчас постыдно предлагаешь, яга из того, что я сам раньше мог бы прибрести честно? 3. Ведь государственные дела и прежде часто предоставляли мне законные возможности обогащения, но особенно, когда четыре года назад[1384] я, имея консульскую власть, был отправлен во главе войска против самнитов, луканов и бруттиев и опустошил обширную территорию, а тех, кто вышел на бой, победил во многих сражениях и разграбил много процветающих городов, взяв их приступом, благодаря чему обогатил все войско и вернул частным лицам взносы, которые они сделали ранее на военные нужды, и четыреста талантов[1385] внес в казначейство после триумфа. (18) 4. Итак, хотя мне можно было взять из этого захваченного копьем имущества столько, сколько бы захотел, я все же не взял, но ради доброй славы пренебрег даже справедливым богатством подобно тому, как поступил Валерий Попликола[1386] и, кроме того, очень многие другие без числа, благодаря которым наше государство стало таким великим. И после этого я приму дары от тебя и вместо лучшего богатства возьму худшее?! По крайней мере, с тем способом приобретения помимо того, что он честен и справедлив, было связано также удовольствие от пользования имуществом, а у твоего даже этого нет: ведь то, что люди получают от других вперед, это — долги, тяготящие душу, пока они не отданы обратно, даже если кто-нибудь приукрасит их изящными именами, величая услугами и дарами или милостями. (19) 5. Ну, а если, несомненно обезумев, я приму золото, которое ты даешь мне, и это станет известно всем римлянам, то вслед за тем лица, обладающие неподотчетной властью, кого мы называем цензорами и кому поручается рассматривать жизнь всех римлян и наказывать тех, кто преступает унаследованные от предков обычаи, призовут меня и прикажут дать отчет за получение взятки, порицая меня в присутствии всех таким образом: Ursin.; (р. 376,11. 3-6) Ambr.

XVII. (18, 20) «Мы отправили тебя, о Фабриций, послом вместе с двумя другими бывшими консулами к царю Пирру вести переговоры о выкупе пленников. Ты вернулся из посольства без пленников и даже без какой-либо другой пользы для государства, сам же принял царские дары, единственный из отправленных вместе с тобой послов, и тот мир, который народ отказался заключать, ты заключил один не для какого-нибудь блага государства, — откуда же?! — 2. но чтобы предать его царю и чтобы он с твоей помощью подчинил себе всю Италию, а ты с его помощью лишил родину свободы. Ведь это то, к чему стремятся все, кто являл не истинную, а притворную добродетель, как только они достигнут значимости и важности в делах. (21) 3. Но даже если бы ты принимал взятку, не обладая посольским званием, и не от врагов родины, и не с целью предательства и установления тиранической власти над своими согражданами, но будучи частным лицом и от союзника, и вовсе не во вред государству, разве не заслуживаешь ты сурового наказания за то, что развращаешь юношей, внося в их жизнь страстное стремление к царскому богатству, роскоши и расточительности, хотя им требуется строгая сдержанность, если общество желает самосохранения?! 4. Да и за то, что позоришь собственных предков, из коих никто не нарушил отчие обычаи и не взял постыдное богатство взамен честной бедности, но все остались с тем же самым небольшим имуществом, унаследовав которое, ты счел его меньшим, чем подобает тебе! (22) 5. И за то, что губишь добрую славу, сложившуюся о тебе вследствие твоего прежнего образа жизни, как о человеке умеренном и благоразумном, который сильнее всякого позорного желания! И после этого ты останешься безнаказанным, став из хорошего плохим, когда тебе следовало, даже если раньше был порочен, перестать быть таковым? Или же ты будешь и впредь принимать участие в чем-либо из благ, которые причитаются хорошим гражданам, а не покинешь город, что лучше всего, либо, по крайней мере, — Форум?» Ambr.

XVIII. И если с этими словами они вычеркнут меня из списка сената и переведут в разряд тех, кто ограничен в правах[1387], что смогу я им сказать или сделать в свое оправдание? Какую жизнь затем я буду вести, подвергшись такому бесчестью и бросив тень на всех своих потомков? (23) 2. Да и тебе самому в чем еще я окажусь полезен, потеряв всякое влияние и уважение у сограждан, ради чего, собственно, ты ныне и обхаживаешь меня? Остается только, не имея больше возможности занимать какое-либо место на родине, уйти со всем своим семейством и имуществом, осудив себя на позорное изгнание. 3. Где после этого я проведу остаток жизни? Или какое место примет меня, лишившегося, что вероятно, свободы слова? Ну конечно, твое царство! И ты предоставишь мне все блага, какие есть у тиранов? И какое благо ты дашь мне равное тому, что отнимешь у меня, лишив самого ценного из всех приобретений — свободы? (24) 4. Как же смогу я вынести перемену в жизни, поздно начиная учиться рабствовать? Когда даже родившиеся при власти царей и тиранов, если только благородны, жадно стремятся к свободе и считают все блага ниже ее, так неужели те, кто жил в государстве свободном и научившемся править другими, спокойно перенесут перемену от лучшего к худшему, согласившись стать из свободных рабами лишь для того, чтобы ежедневно устраивать пышные застолья, всегда иметь при себе множество слуг и неограниченно получать удовольствия от красивых женщин и мальчиков, как будто в этом состоит человеческое счастье, а не в доблести? (25) 5. А какое пользование этими самыми вещами, пусть даже они достойны большого рвения, сможет оказаться приятным, когда оно ненадежно? Ибо в вашей власти, кто дарует эти удовольствия, отнять их обратно, как только вы сами захотите. А ведь я умалчиваю о зависти, о клевете, о жизни, при которой нет ни мгновения без опасности и страха, и о многом другом, тягостном и недостойном благородного образа мыслей, что приносит проживание у царей. 6. Да не охватит Фабриция такое безумие, чтобы он, покинув знаменитый Рим, предпочел жизнь в Эпире и, хотя мог бы стоять во главе государства-повелителя, сам оказался под властью одного человека, который рассуждает совсем не так, как остальные люди, и привык выслушивать от всех только то, что ему приятно. (26) 7. И даже желая изменить свой образ мыслей и смирить себя, чтобы ты не подозревал от меня никакого зла, я все-таки не смогу этого. Оставаясь же таким, каким меня сделали природа и мои привычки, я покажусь тебе невыносимым, и, кроме того, будет казаться, будто я перетягиваю руководство на себя. А в целом, могу посоветовать тебе не то что Фабриция, но и никого другого не принимать в своем царстве, кто лучше тебя или равен тебе, да и вообще — любого человека, воспитанного в условиях свободы и имеющего образ мыслей возвышеннее, чем свойственно частному лицу. 8. Ведь человек возвышенного образа мыслей — небезопасный и неприятный сосед для царя. Но в отношении собственной пользы ты сам определишь, что тебе следует делать, по поводу же пленников найди какое-нибудь приемлемое решение и позволь нам уйти».

(27) А когда он закончил свою речь, царь, восхитившись благородством его души, берет его за правую руку и говорит: «Уже не придет мне в голову удивляться, почему ваш город знаменит и обладает столь большой властью, раз он воспитывает таких людей. И поэтому более всего я желал бы, чтобы с самого начала не случилось у меня с вами никакого раздора, но поскольку это произошло и кто-то из богов захотел свести нас лишь после того, как мы испытали силу и доблесть друг друга, то я готов примириться. И чтобы первым положить начало гуманным поступкам, к которым вы призываете меня, я из уважения к вашему городу отпускаю всех пленников без выкупа»: Ambr.

Покорив Ливию вплоть даже до племен, живущих на побережье Океана. Steph. Byz. s. v. Oceanus.

Констанция[1388]... есть и другая в Бруттии, как у Дионисия в девятнадцатой книге «Римских древностей». Steph. Byz.