Римские древности

Книга VI

I. Принявшие на следующий год, т.е. в год семьдесят первой Олимпиады[657], когда Тисикрат из Кротона одержал победу в беге на стадий, когда архонтом в Афинах был Гиппарх, консульские полномочия Авл Семпроний Атратин[658] и Марк Минуций не совершили ничего достойного упоминания в истории ни в военной, ни в гражданской области во все время исполнения ими должности консулов. Ибо перемирие с латинами дало им значительную передышку во внешних войнах, а принятое сенатом постановление против взыскания долгов во время войны, благополучный исход которой ожидался, усмирило общественное волнение, охватившее бедных граждан, которые требовали погашения долгов публично. 2. Добились они и такого, вполне справедливого решения сената, которое предусматривало, что римлянки, состоящие в браке с латинами, или латинки, состоящие в браке с римлянами, будут в зависимости от своего желания самостоятельно решать, остаться ли со своими мужьями или вернуться на родину; и чтобы потомство мужского пола оставалось с отцами, а потомство женского пола и еще не вышедшие замуж оставались с матерями. И случилось так, что вследствие соседства двух общин и дружбы между ними очень многие женщины, отданные замуж в другую общину (римлянки к латинам, а латинки — в Рим), получив свободу принимать самостоятельное решение, данную им постановлением сената, продемонстрировали, сколь велико их желание жить в Риме. 3. Ибо почти все римлянки, проживавшие в латинских городах, оставили своих мужей и вернулись к отцам, и все латинки, состоявшие в браке с римлянами, за исключением двух, остались с мужьями, пренебрегши родиной, что было счастливым знамением, предвещавшим, какая из двух общин победит в войне. 4. Передают, что при этих консулах на дороге, идущей вверх от Форума на Капитолий, был освящен храм Сатурна и учреждены этому богу ежегодные празднества и жертвоприношения, совершающиеся на общественный счет. Говорят, что прежде там был установлен алтарь, изготовленный Геркулесом, на котором те, кто был научен им совершению священнодействий, приносили в жертву первинки урожая, сжигая их в соответствии с обычаем эллинов. Одни историки утверждают, что честь положившего начало храму принадлежит Титу Ларцию, консулу предыдущего года; другие — царю Тарквинию, тому самому, который был лишен власти; освящение же в соответствии с постановлением сената было совершено Постумом Коминием. Таким образом, эти консулы, как я сказал, имели возможность наслаждаться совершенным миром.

II. После них консульскую власть приняли Авл Постумий и Тит Вергиний, при которых истек годичный срок перемирия с латинами; и обе стороны делали серьезные приготовления к войне[659]. Со стороны римлян весь народ отправился на бой по собственной воле и с большим рвением. Латины же по большей части — неохотно и по принуждению. Влиятельные люди в городах были почти все подкуплены дарами и обещаниями Тарквиния и Мамилия. В то же время тем из простого люда, кто не хотел войны, не дали возможность обсудить это в народном собрании, ибо желающим слово не дали. 2. Итак, многие, возмущенные этим, были вынуждены оставить свои города и бежать в Рим. Ибо те, кто обладал властью в городах, не препятствовали им, полагая, что те сами испытывали большую благодарность к врагам за добровольное изгнание. Римляне их приняли, и тех из них, кто пришел с женами и детьми, взяли на военную службу внутри городских стен, включив в центурии граждан, остальных же отправили по крепостям рядом с городом или разослали по колониям, содержа их под охраной, чтобы они не произвели никаких беспорядков. 3. И после этого все пришли к выводу, что положение опять требует учреждения единоличной магистратуры, обладатель которой решал бы все вопросы по своему собственному усмотрению и не отвечал ни перед кем за свои действия[660]. Авл Постумий, более молодой из консулов, назначается своим коллегой Вергинием диктатором. И тем же самым образом, что и прежний диктатор, он выбрал себе начальника конницы[661] по имени Тит Эбуций Элб и, записав в короткий промежуток времени на военную службу тех, кто достиг призывного возраста, он разделил войско на четыре части, одной из которых командовал сам, другую передал под начало своему коллеге Вергинию, третью — Эбуцию, начальнику конницы, а четвертую оставил под командованием Авла Семпрония, которого поставил охранять город.

III. После того как диктатор приготовил все необходимое для войны, наблюдатели известили его, что латины выступили со всем своим войском. Потом и другие сообщили ему, что латины захватили хорошо укрепленное место, называемое Корбион[662], где находился небольшой римский гарнизон. Гарнизон они полностью уничтожили, а само место, завладев им, превратили в опорный пункт для ведения войны. Они, за исключением захваченного в Корбионе, не брали пленных и не захватывали скот в сельских местностях, так как земледельцы давно укрыли в ближайших крепостях все, что могли унести и увезти. Однако они жгли покинутые дома и опустошали землю. 2. После того как латины уже выступили, к ним из Анция, очень значительного города племени вольсков[663], подошло большое войско с оружием, съестными припасами и всем остальным, что необходимо для военных действий. Весьма воодушевленные этим, латины пребывали в доброй надежде на то, что другие вольски присоединятся к ним для войны, коль скоро город Анций положил тому начало. 3. Узнав об этом, Постумий, прежде чем все противники могли бы соединиться, быстро выступил на помощь. И проведя свое войско ночью, усиленным шагом, он оказался поблизости от латинов, разбивших лагерь на защищенном месте у озера, называемого Регилльским[664], и стал над ним лагерем на высоком и неприступном холме, где — останься он там — у него должно было быть много преимуществ перед неприятелем.

IV. Вожди латинов, Октавий из Тускула, зять, или, как некоторые пишут, сын зятя царя Тарквиния, и Секст Тарквиний, соединили свои силы (ибо случилось так, что они в то время стояли лагерем отдельно друг от друга) и, собрав трибунов и центурионов, обсудили, каким образом надлежит вести войну[665]. 2. И было высказано много мнений: одни думали, что следует тотчас атаковать войска, находящиеся с диктатором на холме, пока они еще могут внушать им страх, так как полагали, что занимаемое римлянами укрепленное место свидетельствует не об их надежном положении, но о трусости; другие считали, что нужно опоясать римский лагерь рвом и, держа их в окружении посредством немногочисленной стражи, с оставшимся войском двинуться на Рим, ибо они рассчитывали, что теперь, когда наиболее отборная молодежь отправилась в поход, город станет легкой добычей; прочие же советовали им подождать подкрепления от вольсков и других союзников, сделав выбор между более безопасными и более решительными мерами в пользу первых. Ибо римляне, говорили они, не получат ничего от этого промедления, их же собственное положение улучшится. 3. Пока они совещались, из Рима внезапно подошел со своим войском другой консул, Тит Вергиний, совершив поход ближайшей ночью, и стал лагерем отдельно от диктатора у другой горы, весьма скалистой и надежной в качестве укрепления. Таким образом, латинам с двух сторон были отрезаны пути в неприятельскую страну. Консул находился с левой стороны, а диктатор — с правой. Смущение латинских вождей, оказавших предпочтение безопасности, а также их страх за то, что в связи с задержкой они будут вынуждены использовать съестные припасы, которых было недостаточно, еще более возросли. Когда Постумий увидел, что полководцы латинов неопытны, он посылает начальника конницы Тита Эбуция с отрядом конницы и легковооруженных воинов, состоящих из мужей в расцвете сил, занять холм, расположенный у дороги, по которой латинам могли из дома доставить припасы. И прежде чем враг заметил это, войска, посланные с начальником конницы, прошли ночью мимо их лагеря и, пробравшись через труднопроходимый лес, овладели холмом.

V. Неприятельские вожди, осознав, что оба укрепленных места у них в тылу захвачены, и не имея более никакой надежды на то, что провизия из дома благополучно до них дойдет, решили сбросить римлян с холма прежде чем те укрепятся частоколом и рвом. 2. И Секст, один из двух вождей, с конницей что есть мочи устремился на римлян, надеясь, что для римской конницы его нападение будет неожиданным. Но когда те храбро выдержали его натиск, он некоторое время продолжал борьбу, то отступая, то возобновляя наступление. И так как природа местности давала больше преимуществ тем, кто уже владел высотами, не предоставляя в то же время ничего, кроме множества ударов и бесконечного изнурения тем, кто наседал снизу, а также потому что на помощь римлянам подоспел новый отряд пехоты вспомогательных войск, состоящий из отборных мужей, посланный Постумием вслед за первым отрядом, Секст, будучи не в состоянии ничего больше предпринять, увел конницу в лагерь. Римляне же, прочно овладев укрепленным местом, открыто усилили его охрану. 3. После этого Мамилий и Секст постановили долго не ждать, но покончить дело решительным сражением. Римский же диктатор, который сначала не знал об этом их намерении, но надеялся завершить войну без боя, полностью полагаясь на неопытность полководцев врага, теперь решил принять сражение. Ибо охраняющими дорогу всадниками были схвачены послы, везущие письма от вольсков латинским вождям, в которых сообщалось, что примерно на третий день к ним на помощь придет многочисленное войско и затем еще другое от герников[666]. 4. Именно это пробудило у вождей обеих сторон сознание необходимости скорее вступить в битву, которого прежде в мыслях не было[667]. После того как обеими сторонами были даны знаки к битве, оба войска выступили на пространство между двумя лагерями и построились следующим образом: Секст Тарквиний на левом фланге латинов, а Октавий Мамилий — на правом. Другой сын Тарквиния, Тит, держал середину, где находились также римские перебежчики и изгнанники. Вся конница их была поделена на три части: две были поставлены на обоих флангах, а третья — в центре боевых порядков. 5. Левым крылом римского войска, приходившимся против Октавия Мамилия, командовал начальник конницы Тит Эбуций; правым, напротив Секста Тарквиния, — консул Тит Вергиний; центром — лично диктатор Постумий, вступивший в сражение с Титом Тарквинием и бывшими при нем изгнанниками. Численность же каждого войска, вступившего в бой, была такова: у римлян двадцать три тысячи семьсот пехоты и тысяча конницы, у латинов вместе с союзниками приблизительно сорок тысяч пехоты и три тысячи конницы.

VI. Намереваясь вступить в схватку, латинские военачальники созвали своих людей и сказали им много такого, что пробудило бы в них мужество, и обратились к воинам с пространными увещеваниями. Римский же диктатор, заметив, что его люди встревожились тем, что им предстояло сойтись в бою с противником, много превосходившим их в числе, и желая освободить их от этого страха, созвал их на сходку, расположив подле себя старейших и наиболее уважаемых сенаторов, и сказал следующее: 2. «Боги своими предзнаменованиями, жертвоприношениями и другими знамениями обещают даровать государству свободу и счастливую победу, воздавая нам добром и за почитание их, и за справедливость, которую мы творили в продолжение всей жизни, и негодуя, судя по всему, на наших врагов, потому что, получив от нас много значительных благодеяний, будучи нашими сородичами и друзьями и поклявшись считать всех наших врагов и друзей своими собственными, они пренебрегли всем этим и начали против нас беззаконную войну не за власть и господство, дабы решить, кому из нас более приличествует это (ибо это было бы менее ужасно), но за тиранию Тарквиния, чтобы снова принести в наше государство рабство вместо свободы. 3. Но нужно, чтобы вы, и командиры, и солдаты, твердо помня, что в числе союзников вы имеете богов, тех самых, кои всегда хранили наше государство, выказали себя в этой битве доблестными мужами; и знали, что боги помогают тем, кто сражается доблестно и готов все принести в жертву ради победы; не тем, кто бежит от опасностей, но предпочитающим терпеть страдания ради своего дела. У нас есть и много других преимуществ для того, чтобы одержать победу, дарованных нам судьбой, но три из них самые значительные и самые очевидные.

VII. Во-первых, у вас есть доверие друг к другу, весьма необходимое тем, кто намеревается одолеть врагов. Ибо вам не нужно становиться крепкими друзьями и надежными союзниками друг другу с сегодняшнего дня, но отечество давно уготовило это благо для всех вас. Ибо вы и выросли вместе, и получили одинаковое воспитание; и приносили жертвы богам на одних и тех же алтарях и вместе наслаждались многими благами и вынесли много зла, что порождает у всех людей крепкую и нескончаемую дружбу. 2. Во-вторых, борьба за общее для всех великое дело. Так как если вы сделаетесь подвластны врагам, это не значит, что одни из вас ничего не изменят в своем существовании, а другие претерпят худшее, но все вы в равной мере лишитесь чести, господства и свободы, и не будете наслаждаться ни женами, ни детьми, ни имуществом, ни какими-либо другими благами, которые имеете. И вожди общины, которые управляют общественными делами, умрут несчастной смертью с позором и мучениями. 3. Ибо когда враги[668] ваши, не претерпев от вас никакого зла, ни большого, ни малого, совершили много разных высокомерных деяний в отношении всех вас, то что следует от них ожидать, если они сейчас одолеют вас оружием, питая ненависть к вам, потому что вы изгнали их из города, лишили имущества и не дозволяете вступить на родную землю? 4. И последнее, о преимуществах, о которых я говорил. Если вы правильно посмотрите на дело, то не сможете назвать никакое другое преимущество меньшим, чем то, что неприятель оказался не столь многочисленным, как мы представляли, но гораздо меньше числом, потому что, кроме помощи со стороны анциатов, вы не видите никаких других союзников, бывших бы с ними, чтобы принять участие в войне. Мы же думали, что к ним придут как союзники все вольски и очень многие из сабинян и герников, и тысячи других и понапрасну сами у себя порождали страх. 5. В действительности же все это сны, пустые обещания и тщетные надежды, которыми одержимы латины. Ибо одни их союзники не стали им помогать, презрев неопытность их полководцев, другие скорее будут медлить, чем поспешать на помощь, тратя время на то, чтобы питать их надежды. Те же, кто теперь пребывает в приготовлениях, опоздает на битву и более не будет им полезен.

VIII. Если же некоторые из вас, признавая справедливым то, что я сказал, все же опасаются многочисленности врагов, пусть послушают небольшое наставление — скорее даже воспоминание о том, чего они устрашились. Во-первых, пусть поразмыслят над тем, что большинство их врагов принудили поднять оружие против нас, что они многократно выказывали нам и на деле, и на словах, и что желающих сражаться за тиранов добровольно и с усердием очень немного, вернее же — самая незначительная часть из наших. Во-вторых, все войны успешно доводятся до конца не теми, кто превосходит численностью, но кто превозмогает доблестью. 2. Было бы весьма утомительно приводить в качестве примеров войска как эллинов, так и варваров, которые, хотя они превосходили числом, были одолены весьма малыми силами, так что многие не верят рассказам об этом. Но оставлю другие примеры — сколько вы сами счастливо завершили войн меньшими силами, чем располагаете сейчас, противостоя более многочисленному неприятелю, чем нынешние ваши враги, вместе взятые? Но может, вы, оставаясь грозными для тех, кого не один раз одолевали в сражении, презираетесь латинами и их союзниками вольсками, потому что они никогда не испытывали вас в битве? Однако все вы знаете, что наши отцы побеждали оба этих народа во многих сражениях. 3. Следовательно, разумно ли полагать, что положение побежденных после стольких несчастий улучшилось, положение же победителей после значительных удач ухудшилось? И кто, будучи в своем уме, сказал бы такое? Я бы удивился, если бы кто-нибудь из вас побоялся многочисленности врагов, у которых мало благородства, а собственным войском, столь многочисленным и прекрасным, которое, будучи непревзойденным ни по доблести, ни по численности, как никогда прежде не собиралось во время всех наших предыдущих войн, пренебрег.

IX. Есть, сограждане, и еще одно, что должно воодушевить вас на то, чтобы не бояться и не бежать от опасностей — это то, что все первенствующие сенаторы, которых и возраст, и закон освобождают от военной службы, как вы видите, присутствуют здесь, чтобы вместе с вами сообща переносить превратности войны. 2. Разве не позорно для вас, пребывающих во цвете лет, бежать от многочисленного врага, в то время как те, кто уже вышел из возраста, когда призывают на военную службу, преследуют его; и в то время, когда благодаря своему усердию старики, не имея достаточно сил убить кого бы то ни было из врагов, по крайней мере, добровольно примут смерть за отчизну, вы, находящиеся в расцвете сил и имеющие возможность в случае успеха спасти всех и победить, в случае же поражения вести себя благородно и перетерпеть все, не испытаете судьбу и не оставите славу о своей доблести? 3. Не вдохновляет ли вас, римляне, то, что у вас перед глазами множество славных деяний отцов, которые никакие слова не в состоянии достойно прославить, и в случае успеха еще и в этой войне, ваши потомки будут наслаждаться плодами множества ваших собственных славных деяний? И дабы и лучшим из вас, поступающим благородно, не остаться без награды, и убоявшимся опасностей более, чем должно, не остаться безнаказанными, послушайте меня, прежде чем начнется битва, какой каждому выпадет жребий. 4. Всякому, кто проявит себя в бою доблестно или благородно и засвидетельствует тем самым, что ему присущи эти качества, я тотчас дам наряду с прочими почестями, которые можно получить каждому в соответствии с отеческими обычаями, еще и надел из общественной земли, достаточный для того, чтобы иметь все необходимое. Но если кому-либо трусливый и безрассудный образ мыслей внушит стремление к постыдному бегству, тому я определю смерть, которой он здесь старается избежать. Ибо такому гражданину было бы лучше умереть, причем, как для него самого, так и для других. И избежавшие смерти таким образом не удостоятся ни погребения, ни других установленных законами обрядов, но жалкие и не оплаканные будут растерзаны птицами и зверьем. 5. Итак, зная об этом заранее, ступайте же все бодро на битву, влекомые на прекрасные дела надеждами, что одним этим смелым поступком в случае лучшего и такого, как все мы желаем, исхода, вы приобретете величайшие из всех благ: освободите самих себя от страха тирании; отблагодарите город, в котором родились, и который требует от вас заслуженной признательности; не допустите детям, которые еще у вас младенцы, и женам принять смерть от врагов; позвольте престарелым отцам то немногое время, которое им отпущено, наслаждаться жизнью. 6. Счастливы те из вас, кому выпадет справить триумф за эту войну, после того как вас гостеприимно встретят дети, жены и родители. Но славны и счастливы своей доблестью те, кто пожертвует свои жизни за отчизну. Ибо умереть придется всем людям; и трусливым, и мужественным, но достойную и славную смерть встретят только мужественные».

X. Еще он не закончил свою речь, побуждая присутствующих к благородному мужеству, как что-то божественное нисходит на войско, и все воины, будто они имели одну душу, вместе воскликнули: «Будь спокоен и веди нас». И Постумий похвалил их воодушевление и дал обет богам принести многочисленные и обильные жертвы и учредить пышные общественные игры, которые ежегодно устраивались бы римским народом, в случае если битва увенчается счастливым и славным концом. После этого он распустил воинов по отрядам. 2. А когда они получили от командиров условный знак и трубы дали сигнал к битве, они, издавая воинственный клич, сошлись с неприятелем. Впереди с каждой стороны шли легковооруженные воины и конница, затем — тяжеловооруженные фаланги пехоты в сходных сомкнутых рядах. И началась тяжелая битва, в которой все в беспорядке смешалось и каждый сражался врукопашную. 3. Однако обе стороны пребывали в большом заблуждении относительно друг друга, так как никто из них не ожидал, что придется сражаться, но полагали, что при первом же натиске враг обратится в бегство. Латины, надеясь на величину своей конницы, считали, что римские всадники не выдержат ее удара, римляне же думали устрашить врагов, решительно и дерзко бросившись навстречу опасностям. Думая так вначале друг о друге, они увидели, что происходит противоположное. Считая более не страх противника, но только собственную смелость основанием для спасения и победы, каждая сторона проявила себя доблестно сражающейся, и даже свыше своих сил. И битва эта была отмечена разнообразными и быстро меняющимися обстоятельствами.

XI. Итак, вначале римляне, выстроенные в центре боевой линии, где находился диктатор с отборной конницей, причем сам он сражался в первых рядах, сдерживая находящегося перед ним неприятеля, после того как Тит, один из двух сыновей Тарквиния, был ранен копьем в правое плечо и больше не мог действовать этой рукой. 2. Ибо Лициний и Геллий[669], не исследовав в действительности ни правдоподобия, ни возможности описываемых событий, представляют раненым и сражающимся на коне самого царя — мужа, приближающегося к девяностолетнему возрасту. А когда Тит упал, те, кто был подле него, продержавшись немного времени и подобрав его, еще живого, не проявили более доблести, но постепенно отступили перед наседавшими римлянами. Вслед за этим они снова остановились и двинулись вперед на противника, так как Секст, другой сын Тарквиния, пришел к ним на помощь вместе с римскими изгнанниками и отборной конницей. 3. Таким образом, они, придя в себя, снова вступили в бой. Тит же Эбуций и Мамилий Октавий, командующие отрядами пехоты на флангах[670], сражались лучше всех и обращали противника в бегство, где бы он их ни атаковывал, приводя в порядок тех из своих, кто находился в замешательстве. Затем, приняв друг от друга вызов, противники сошлись в поединке и в этой стычке нанесли друг другу сильные раны, однако, не смертельные. Начальник конницы вонзил, пробив панцирь, копье в грудь Мамилию, Мамилий же пронзил последнему правое предплечье, и они оба упали с коней.

XII. После того как их обоих вынесли из боя, Марк Валерий, вновь назначенный легатом[671], принял на себя командование конницей, атаковал вместе с бывшими при нем всадниками находящегося против него неприятеля и после непродолжительного сопротивления со стороны последнего быстро погнал его подальше от места боя. Но к тем пришли на помощь состоящие из римских изгнанников отряды конницы и легковооруженных воинов, и Мамилий, уже оправившийся от раны, снова появился во главе большого и сильного отряда конницы и пехоты. В этом сражении и легат Марк Валерий, который был первым, кто справил триумф над сабинянами и поднял дух города, поникший после поражения от тирренов, падает под ударами копья и многие другие славные римляне рядом с ним. 2. У его тела начинается сильная борьба, так как сыновья Попликолы, Публий и Марк, защищали дядю. Итак, они передали его оруженосцам едва дышавшего, не сняв доспехи, чтобы те отнесли его в лагерь. Сами же они в силу присущего им мужества с воодушевлением бросились в гущу врагов и теснимые со всех сторон римскими изгнанниками вместе погибли, получив множество ран. 3. После этого несчастья римский отряд был вынужден отступить далеко влево и расстроить свои ряды вплоть до центра. Когда диктатор узнал о бегстве своих воинов, то быстро помчался к ним на помощь с бывшими при нем всадниками, приказав другому легату, Титу Герминию, взяв отряд конницы, следовать за его отрядом и поворачивать назад бегущих, а если те откажутся повиноваться, то разить их. Сам же он вместе с лучшими своими людьми бросился в самое пекло и, оказавшись поблизости от врагов, первым кинулся на них, отпустив узду у коня. 4. И так как все всадники таким устрашающим способом устремились на врагов, те, не сумев противостоять их безумному и грозному натиску, обращаются в бегство, и многие из них погибают. В это время и легат Герминий собрал обратившихся от страха в бегство и повел их против воинов Мамилия. И встретившись в бою с этим величайшим и мужественнейшим из живущих тогда мужей, поражает его, но, снимая с мертвого доспехи, погибает сам, получив удары мечом в бок. 5. Секст же Тарквиний, командующий левым флангом латинов, еще противостоял тем опасностям, которые на него обрушились, и теснил правый фланг римлян. Но когда он увидел появившегося с отборной конницей Постумия, то, оставив всякую надежду, устремился в самую гущу неприятеля. Там же, будучи окружен римской конницей и пехотой и поражаемый отовсюду, как затравленный зверь, погибает, убив прежде много подступивших к нему римлян. После гибели вождей, латинское войско тотчас всей толпой обращается в бегство, и лагерь их, оставленный стражниками, был захвачен. И оттуда римляне взяли много хорошей добычи. 6. Это было величайшим бедствием для латинов, в результате которого они претерпели очень много зла и потеряли столь много людей, как никогда прежде. Ибо из сорока тысяч пехотинцев и трех тысяч всадников, как я сказал, менее десяти тысяч осталось в живых и вернулось к своим очагам.

XIII. Говорят, что в этой битве двое всадников, гораздо лучших по красоте и величию, чем это бывает в соответствии с нашей природой, и только начавших мужать, появились перед диктатором Постумием и построенным около него войском, возглавили римскую конницу и, сойдясь с латинами, гнали их всех копьями без остановки. А после обращения латинов в бегство и захвата их лагеря, ближе к позднему вечеру, когда битва завершилась, на римском Форуме, говорят, тем же самым образом появились двое юношей, в военных одеждах, очень высокие и красивые и того же возраста; сами они сохраняют на лицах боевое выражение, будто они возвращаются с битвы, и лошади, которых они ведут, все в мыле. 2. Когда каждый из них напоил и вымыл коней у источника, который бьет у храма Весты и образует небольшой глубокий пруд, толпа народа окружает их, желая узнать, принесли ли они новости из лагеря. Они сообщают, как произошла битва и что римляне одерживают победу. Говорят, что после того как они покинули Форум, никто их более не видел, хотя магистрат, оставленный во главе города[672], усердно разыскивал их. 3. Когда на следующий день стоящие во главе государства получили от диктатора письмо и вместе с другим, произошедшим в битве, узнали о явлении божеств, они признали совершенно правдоподобным то, что в обоих местах было явление тех же самых богов, и были убеждены, что это были призраки Диоскуров[673].

4. В Риме имеется множество доказательств этого необыкновенного и удивительного явления божеств: и храм Диоскуров, которые граждане воздвигли на Форуме в том месте, где видели их призраки[674]; и находящийся рядом источник, называемый по имени этих богов[675] и считающийся с того времени священным; и роскошные жертвоприношения, которые народ ежегодно совершает посредством верховных жрецов в месяц, называемый Квинтилием[676], в так называемые иды, день, в который они счастливо провели сражение. Кроме всего этого, после жертвоприношения устраивается процессия обладателей общественного коня, которые, будучи поделены на трибы и центурии, едут верхом рядами, словно возвращаются с битвы, увенчанные масличными венками и одетые в пурпурные одежды с красными полосами, так называемые трабеи, начиная процессию от известного храма Марса, сооруженного вне города, и, проходя через другие части города и Форум, шествуют мимо храма Диоскуров. Иногда их число достигает пяти тысяч, и они несут награды за храбрость, которые получили от военачальников в этой битве — прекрасное и достойное величия римского господства зрелище. 5. То, что я узнал, рассказывается и совершается римлянами в ознаменование явления Диоскуров. Отсюда, как и из многого другого важного, каждый мог бы догадаться, как любезны были тогда богам люди.

XIV. Постумий же расположил той ночью войско лагерем на равнине, на следующий день наградил отличившихся в сражении, устроил охрану пленных и совершил жертвоприношение богам по случаю победы. И в то время, когда он еще носил на себе венок и возлагал на алтари первинки от плодов, приносимые в жертву, некие наблюдатели сбегают с возвышенностей и сообщают, что против них движется вражеское войско, состоявшее из отборных в расцвете сил молодых людей племени вольсков, посланных в качестве союзников латинам прежде чем завершилось сражение. 2. Узнав об этом, он приказал всем вооружиться и оставаться в лагере, каждому у своего собственного знамени, сохраняя молчание и порядок до тех пор, пока он сам не прикажет, что нужно делать. Вожди же вольсков, расположив войско вне поля зрения римлян, когда увидели равнину, всю покрытую мертвыми телами, и оба лагеря невредимыми, и никого, ни врага, ни друга, движущегося из лагерей, некоторое время пребывали в недоумении и с трудом могли понять, какой поворот судьбы привел к такому положению дел. Однако, когда они все узнали о битве от возвратившихся из числа беглецов, они вместе с другими командирами стали думать, что необходимо предпринять. 3. Итак, самые храбрые из них полагали, что лучше всего будет тотчас двинуться на римский лагерь, пока многие из римлян страдали от ран, все они изнемогали от усталости, оружие у большинства было в негодности, у одних недостает сил, другие сокрушены, и свежие силы на помощь им еще не пришли из дому, их же собственное войско многочисленное и доблестное, и прекрасно вооруженное, и опытное в военном деле, и при внезапном появлении перед не ожидавшими этого страх должен был появиться и у самых отважных.

XV. Наиболее мудрым, однако, казалось небезопасным напасть без союзников на доблестных воинов, недавно разгромивших столь значительное войско латинов, будучи вынужденными подвергнуть риску все в чужой стране, где, в случае если выпадет какая-нибудь неудача, они не смогут убежать ни в какое безопасное место. И они посоветовали, что лучше заранее как можно скорее позаботиться о безопасном возвращении домой и считать большой удачей, если они не получат большого вреда от похода. 2. Другим же из них казалось, что не следует делать ни то ни другое, доказывая, что смелый порыв броситься в битву присущ юности. Неразумное же бегство домой — позор, так что, что бы из этого они не совершили, враги приняли бы это за исполнение своего собственного желания. И их мнение по этому поводу было таково, что в настоящее время нужно укрепить лагерь и приготовиться к битве, и, отправив гонцов к прочим вольскам, просить их сделать одно из двух — или послать другое войско, равноценное римскому, или отозвать посланное. 3. Однако мнение, которое показалось большинству самым убедительным и которое было поддержано лицами, облеченными высшей властью, состояло в том, чтобы послать каких-нибудь лазутчиков в римский лагерь под видом посольства для безопасности, которые поприветствуют полководца и скажут, что будучи союзниками римлян, посланными народом вольсков, они огорчены тем, что опоздали на битву, потому что они не получат никакой или получат небольшую благодарность за свое благорасположение, но, конечно, они радуются вместе с римлянами такому счастью, что те без союзников имели успех в важной битве. Совершенно обманув их ласковостью слов и сделав так, чтобы те поверили в то, что они их друзья, они все осмотрят и, вернувшись, сообщат об их численности, вооружении, готовности и о том, что они намереваются делать. И когда вольски основательно себе это уяснят, тогда они соберут совет, дабы решить, что для них было бы лучше: послать ли за другим войском и атаковать римлян, или вернуть обратно имеющееся.

XVI. И когда они это постановили, отряженные ими послы явились к диктатору и, представ перед собравшимся войском, произнесли совершенно лживую речь. Постумий, выждав немного времени, сказал им: «Худые помыслы, вольски, облеченные в хорошие слова, принесли вы. И совершая враждебные деяния, хотите, чтобы вас считали друзьями. 2. Ибо вы были посланы вашей общиной сражаться вместе с латинами против нас, но, после того как вы заявились после сражения и увидели их побежденными, вы пожелали обмануть нас, говоря противоположное тому, что вы намеревались делать. И ни ласковость слов, которые вы сочиняете для настоящего случая, ни притворство вашего прихода сюда не являются непорочными, но полны коварства и обмана. Поскольку вы посланы не поздравлять нас с удачей, но выведать слабость и силу нашего положения. И послами вы являетесь на словах, на деле же лазутчиками». 3. Когда же те отреклись от всего этого, он сказал, что скоро предоставит им доказательство и немедленно предъявил их письма, доставляемые ими вождям латинов, которые он захватил перед сражением и где им обещается послать помощь, и представил тех, кто их нес. После же того как письма были оглашены и пленники изложили приказ, который они получили, толпа бросилась избивать вольсков как лазутчиков, пойманных непосредственно на месте преступления. Постумий же полагал, что благородным людям не следует уподобляться дурным, говоря, что лучше и благороднее поберечь гнев в отношении пославших, чем посланных, и лучше, вследствие их звания послов, которое является явным, отпустить мужей, чем уничтожить из-за тайного занятия соглядатайством, дабы они не дали благовидного повода к войне и вольскам, которые бы заявляли, что послы были умерщвлены вопреки праву народов, и другим врагам не дали повод для обвинения, хотя и ложного, но разумного и основательного.

XVII. Сдержав это побуждение толпы, Постумий приказал этим людям идти без оглядки, поручив их охране всадников, которые проводили их до лагеря вольсков. Изгнав лазутчиков, он приказал воинам приготовиться к сражению, как будто на следующий день собирался выстраивать войско для битвы. Однако никакой необходимости в сражении у него не возникло, так как вожди вольсков еще до рассвета подняли войско и ушли домой. 2. После того как все совершилось в соответствии с его желанием, он похоронил своих погибших и, совершив обряд очищения войска, вернулся в город, будучи украшен замечательным триумфом, везя на многочисленных повозках горы оружия, внося значительное количество военной добычи и приведя с собой пять тысяч пятьсот захваченных в сражении пленных. Отложив десятую часть добычи, он предоставил сорок талантов на игры и жертвоприношения богам и во исполнение обета отдал на откуп устройство храмов Церере, Либеру и Либере[677]. 3. Ибо сначала съестных припасов для ведения войны не хватало, и это вызвало у римлян большой страх за то, как бы они не иссякли, так как и земля стала неплодородной, и извне продовольствие не доставлялось из-за войны. По причине этого страха он приказал подробно изучить Сивиллины книги их хранителям и узнал, что оракулы повелевали умилостивить названных богов[678]. И он, собираясь выводить войско, дал обет, что в случае, если урожай в городе во время его собственного командования войском будет такой же, как прежде, то он воздвигнет им храмы и установит ежегодные жертвоприношения. 4. И боги, выслушав это, устроили так, чтобы земля давала богатые урожаи, и не только зерна, но и плодов, и чтобы всех привозимых продуктов было больше, чем прежде. Увидев это, Постумий сам принял решение о сооружении этих храмов. Римляне же, отразив милостью богов военное нападение тирана, устраивали им праздники и совершали жертвоприношения.

XVIII. Немного дней спустя в качестве послов от Латинского союза[679] явились избранные всеми их общинами те, кто был настроен против войны, неся перед собой оливковые ветви и лавровые венки, обвитые белой шерстью[680]. Явившись в сенат, они объявили, что в начале войны виновны люди, облеченные властью в общинах. Народ же, сказали они, согрешил только в том, что следовал за подлыми демагогами, добивавшимися своей собственной выгоды. 2. И за этот обман, сказали они, во власти которого находилась большая часть населения, каждая община понесла наказание, чтобы уже не быть презираемой, потеряв лучших молодых людей, так что нелегко найти дом, который был бы свободен от траура по умершим. И они по своей воле просили римлян принять их, и больше ни о власти не спорили, ни на равенстве не настаивали, но во все оставшееся время желали быть их союзниками и подданными и все то достоинство, которое судьбой отнято у латинов, прибавить к счастливому жребию римлян. 3. Заканчивая речь, они воззвали к своему родству с римлянами, напомнили, что некогда они были вполне преданными союзниками, и оплакивали выпавшие на ни в чем не повинных несчастья, которых было много больше, чем прегрешений, скорбя обо всем, прикасаясь к коленям всех сенаторов и возлагая масличные ветви, обвитые белой шерстью, на ноги Постумию, так что весь сенат сокрушался от их слез и мольбы.

XIX. Когда они удалились из сената и слово было предоставлено тем, кто, по обыкновению, первыми высказывали свое мнение[681], Тит Ларций, который первым был назначен диктатором в минувшем году, посоветовал им воспользоваться счастливым случаем, говоря, что самая большая похвала как для одного человека, так и для всего государства состоит в том, чтобы не быть погубленными счастьем, но переносить успех благопристойно и скромно. 2. Ибо всякому счастью завидуют, в особенности же тому, которое сопровождается высокомерием и суровостью в отношении смирившихся и подчинившихся. И он посоветовал не полагаться на судьбу, испытав много раз на собственных неудачах и удачах, что она ненадежна и переменчива. И не стоит принуждать врагов к необходимости подвергать себя крайней опасности, благодаря чему некоторые вопреки желанию становятся дерзкими и сражаются сверх силы. 3. Он предупредил, что им следует опасаться, как бы не навлечь на себя общей ненависти со стороны всех тех, кем они желают править, если потребуют суровых и неотвратимых наказаний для заблуждавшихся, так как тем самым они преступят свои обычные нравы, забывая, с помощью чего они достигли славы, и сделают свою власть тиранией, а не предводительством и покровительством, как было прежде. И он сказал, что прегрешения умеренны и не достойны негодования, если какие-либо общины, приверженные свободе и некогда научившиеся управлять, не пренебрегают своим древним достоинством. И если стремящиеся к лучшему будут неисцелимо наказываться в случае, если обманутся в своей надежде, то не будет ничего, препятствующего всем людям уничтожить друг друга, ибо всем присуща страстная любовь к свободе. 4. Он объявил, что намного сильнее и крепче власть, которая предпочитает управлять подданными с помощью благодеяний, а не наказаний. Ибо за первым следует благоволение, за вторым же — страх, а природе свойственно ненавидеть все ужасное. И наконец, он попросил их принять за образцы самые лучшие деяния предков, за которые те получили похвалу, напомнив о столь многих захваченных силою городах, которые они не уничтожили, не истребили поголовно всех возмужалых людей и не поработили их себе, но, превратив их в колонии Рима и предоставив гражданство тем из побежденных, кто желал жить вместе с ними, сделали город из маленького большим. Вкратце его мнение было таково: возобновить договоры с Латинским союзом, которые были заключены ранее, и никакому городу не мстить ни за какой из проступков.

XX. Сервий Сульпиций не возражал ни против мира, ни против возобновления договоров. Но так как латины первыми нарушили договоры, и не впервые сейчас, когда в качестве оправданий они выставляли нужду и обман, и следовало оказать им некоторое снисхождение, но и много раз прежде, и поэтому они нуждаются в исправлении; и он предложил, чтобы благодаря их родству им были предоставлены освобождение от наказания и свобода, но чтобы у них была отнята половина земли, и туда были посланы римские колонисты получать с нее какие бы то ни было доходы и заботиться о том, чтобы латины не устраивали больше восстаний. 2. Но Спурий Кассий посоветовал разрушить их города, говоря, что он удивляется глупости тех, кто убеждает оставить эти проступки безнаказанными, если только они не могут понять, что из-за врожденной и неискоренимой зависти, которую латины испытывают к увеличению их города, они придумывают одну войну за другой и никогда не пожелают оставить коварные замыслы, пока эта мелкая страсть живет в их душах. Таким образом, они добились того, что сделали свою родную общину подвластной тирану, более жестокому, чем все дикие звери, нарушив все соглашения, соблюдать которые клялись богами, и не имея никаких других надежд, кроме той, что в случае если бы война не оказалась удачной, как они того желали, они бы или не подверглись никакому наказанию, или понесли бы кару совершенно незначительную. 3. Он также пожелал, чтобы они воспользовались примерами деяний предков, кои после того как узнали, что город Альба, из которого и они сами, и все латины вывели города посредством колонистов, позавидовал их благополучию и посчитал безнаказанность, которую они получили за прежние грехи, средством для большего коварства, решили его в один день разрушить, полагая, что не пожалеть никого из совершающих умеренные проступки то же самое, что не наказывать величайшие и непоправимые грехи[682]. 4. И не требовать никакого наказания для выказывавших много раз непримиримую ненависть — деяние величайшей глупости и тупоумия, а, конечно, не человеколюбия и не умеренности для тех, кто не стерпел зависти своей метрополии, когда она оказалась сверх меры тягостной и невыносимой, чтобы теперь переносить ее со стороны родичей, и для тех, кто наказал врагов, уличенных в более слабых попытках такого рода, лишением городов. 5. Сказав это и перечислив все измены латинов и напомнив о множестве римлян, погибших в войнах с ними, он посчитал справедливым поступить с ними таким же образом, как раньше они поступили с жителями Альбы, а именно: города их разрушить и земли их присоединить к Риму; с другой стороны, тем, кто продемонстрировал некоторую благосклонность к римлянам, предоставить свое гражданство, сохранив за ними их собственное имущество, виновных же в измене, благодаря которым были уничтожены соглашения, приговорить к смерти как изменников и превратить в рабов тех из народа, кто является нищим, бездельником и ни к чему не годным.

XXI. Вот что было высказано первенствующими лицами сената. Однако диктатор предпочел мнение Ларция; и так как более ничего не было сказано против этого, послы были приглашены в сенат получить ответ. И Постумий, побранив их за зло, которое никогда не сможет быть поправлено, сказал: «Справедливо было бы претерпеть вам самое крайнее несчастье[683], такое именно, которому сами вы намеревались подвергнуть нас, если бы достигли успеха, неоднократно идя этим путем против нас». Однако римляне не стали отдавать предпочтение праву перед человеколюбием, полагая, что латины их сородичи, и прибегли к состраданию по отношению к поступавшим с ними несправедливо; но и эти грехи им они оставляют без наказания ради родовых богов и неопределенности Судьбы, от которых они сами обрели свое могущество. 2. «Итак, — сказал он, — теперь отправляйтесь, свободные от всякого страха; и если вы отпустите взятых в плен, выдадите сами самовольно ушедших и вышлите изгнанников, тогда посылайте к нам посольство, чтобы вести переговоры о дружбе и союзе, будучи уверены, что они не потерпят неудачи ни в чем благоразумном». Получив такой ответ, послы удалились и через несколько дней вернулись, отпустив взятых в плен, ведя в оковах пойманных перебежчиков и выслав из своих городов тех, кто был изгнан вместе с Тарквинием. В обмен на это они получили от сената прежнюю дружбу и союз и принесли через фециалов клятвы в том, в чем уже некогда клялись. Так закончилась война против тиранов, через четырнадцать лет после их изгнания. 3. Царь же Тарквиний, ибо он еще оставался в живых из своего семейства и ему в это время было почти девяносто лет, лишившись детей и имущества от родственников по браку[684], доживал свою старость, да к тому же среди врагов. И так как ни латины, ни тиррены, ни сабиняне, ни другие свободные общины, находящиеся по соседству, не принимали его более в свои города, он отправился в Кумы в Кампании[685] к Аристодему, прозванному Кротким[686], который тогда был тираном в Кумах. Прожив у него небольшое число дней, он умер и был им похоронен[687]. Бывшие же вместе с ним изгнанники одни остались в Кумах, иные же, рассеявшись по некоторым другим городам, закончили жизнь в чужой стороне.

XXII. После того как римляне закончили внешние войны, снова возникла гражданская смута; так как сенат постановил созвать суды и решить в соответствии с законами спорные вопросы, которые из-за войны были отложены. Споры, возникшие относительно договоров, вызвали большие смятения и ужасные бессмыслицы, и бесстыдства. С одной стороны, плебеи ссылались на то, что они не в состоянии платить долги, так как земля их была опустошена в многолетней войне, скот истреблен, они испытывают недостаток в рабах из-за их самовольного ухода и вследствие набегов, и их имущество в городе истощено расходами на войну. С другой стороны, заимодавцы утверждали, что эти бедствия стали общими для всех, а не только для должников, и считали, что для них невыносимо лишиться не только того, что у них было отнято врагами вследствие войны, но и того, что они в мирное время дали в долг некоторым нуждающимся согражданам. 2. И так как ни кредиторы не желали нисколько подождать, что было бы благоразумно, ни должники не желали делать ничего, что было бы справедливо, но одни не хотели простить даже процентов, другие же не хотели заплатить даже долг сам по себе, то вследствие этого те, кто очутился в одинаковом положении, сходились кучками и выстраивались друг против друга на Форуме, а иногда устраивали рукопашные потасовки; и все государственное устройство было приведено в смятение. 3. Видя это, Постумий, пока еще он пользовался равным уважением со стороны всех, ибо довел тяжкую войну до благополучного завершения, решил избежать бури в государстве и прежде, чем окончательно завершился срок его неограниченной власти, отказался от диктатуры. Назначив день выборов, он вместе со своим товарищем по консульству восстановил учрежденную предками власть[688].

XXIII[689]. Консулами, которые вновь получили годичную и законную власть, были Аппий Клавдий Сабин и Публий Сервилий Приск. Они правильно понимали, что высшая польза заключается в необходимости обратить внутреннее волнение на внешние войны; и они устроили так, чтобы один из них повел войско против племени вольсков, дабы за посланную латинам против римлян помощь отмстить им и чтобы их приготовления, которые еще не зашли далеко, предупредить. Ибо они уже были извещены, что у вольсков со всей поспешностью идет запись в войско и к соседям ими отправлено посольство, чтобы призвать их к союзу, так как они ведали, что плебеи отпали от патрициев, и думали, что взять город, страдающий от домашней брани, несложно. 2. Итак, после того как консулы решили вывести войско в поход и всем сенатом было постановлено, что их решение правильно, они приказали всем военнообязанным мужчинам явиться в установленное ими время, в которое они должны были составить список воинов. Однако, так как плебеи, неоднократно призываемые к военной присяге, не повиновались им, и каждый из консулов не имел одинакового мнения по этому поводу, то начиная с той поры они разошлись и противодействовали друг другу во все время, пока продолжалась их магистратура. 3. И так как Сервилию казалось, что им следовало бы избрать более умеренный путь, придерживаясь мнения Мания Валерия, самого большого приверженца демократии, который советовал исцелить мятеж вначале, особенно принятием решения о прощении или уменьшении долгов, а если нет, то воспрепятствованием в настоящее время заключать в тюрьму просрочивших срок должников, то он советовал лучше призывать бедных принять воинскую присягу, чем заставлять делать это по принуждению, и не налагать наказаний тяжелых и неотвратимых на непокорных, как то имеет место в городе, где царит единомыслие, но какие-либо умеренные и снисходительные. Ибо существует опасность того, как бы люди, нуждающиеся в повседневном, будучи принуждены служить в войске на собственный счет, не объединились бы против этого, дойдя до отчаяния.

XXIV. Суждение же Аппия, самого главного из предводителей аристократии, было суровым и самоуверенным. Он заявлял, что следует не оказывать народу никакого снисхождения, но позволить заимодавцам требовать от него уплаты по долговым обязательствам на установленных условиях, и созвать суды, и чтобы оставшийся в городе консул в соответствии с отеческими обычаями потребовал наказаний, которые положены законами против уклоняющихся от военной службы, и не позволять плебеям ничего, что является несправедливым и что давало бы им возможность причинять беспокойство. 2. «Ибо и сейчас, — сказал он, — они сверх меры избалованы, будучи освобождены от налогов, которые прежде платили царям, и сделавшись свободными от телесных наказаний, которым те их подвергали, когда они не выполняли быстро тех или иных приказаний. Но если они пойдут дальше, стремясь устраивать какие-либо возмущения или перевороты, дайте нам воспрепятствовать им при помощи рассудительной и здоровой части граждан, которых найдется больше, нежели порочных. 3. Против этих неприятностей у нас имеется немалая сила — патрицианская молодежь, готовая выполнять приказания. Величайшее же из всех оружие, которому трудно сопротивляться и используя которое мы без труда одолеем плебеев, — это могущество сената; давайте же этим внушим им страх, встав на сторону законов. Если же мы уступим их требованиям, то, во-первых, мы навлечем на себя позор, если доверим общественное благо народу, в то время, как единственно возможно, чтобы их вела аристократия. Во-вторых, мы подвергнемся значительной опасности снова быть лишенными свободы, в случае если какой-нибудь муж, склонный к тирании, расположит их к себе и установит господство над законами». Так как консулы до такой степени находились в разногласии, как сами по себе между собой, так и всякий раз когда собирался сенат, и многие присоединялись поочередно то к одному, то к другому, то сенат, выслушав их препирательства, гам и непристойные речи, разошелся, не приняв никакого спасительного решения.

XXV. После долгого времени, проведенного в этих склоках, Сервилий, один из двух консулов, настроив многочисленными мольбами и заискиванием чернь на то, чтобы принять участие в войне, ибо ему выпал жребий вести ее, начал военные действия с войском, не набранным по войсковым спискам военнообязанных, но из добровольцев, как того требовали текущие обстоятельства. Вольски еще были заняты приготовлениями и не ожидали, что римляне, будучи управляемы при таких разногласиях и до такой степени настроенные враждебно друг против друга, выступят против них с войском, и не думали, что сойдутся в ближнем бою с напавшими на них, но полагали, что сами они обладают полной возможностью начать войну тогда, когда бы они того пожелали. 2. Однако после того как они обнаружили, что сами подверглись нападению и вынуждены воевать, тогда наконец старейшие из них, встревоженные быстротой римлян, вышли из городов, взяв с собой масличные ветви, обвитые белой шерстью[690] и предоставив Сервилию обращаться с ними так, как он сам пожелал бы обращаться с теми, кто так согрешил. Он же, взяв у них для войска продовольствие и одежду и выбрав триста мужей из самых знатных семейств в качестве заложников, возвратился, полагая, что война закончена. 3. Однако на самом деле это не было завершением войны, но некоторой отсрочкой и средством для подготовки для тех, кто был поражен произошедшим против ожидания нападением; и как только римское войско было отведено, вольски снова сосредоточились на войне, укрепляя города и усиливая гарнизонами другие места, которые могли бы обеспечить им безопасность. Герники и сабиняне помогали им и в этой опасности открыто, а во многих других тайно. Латины же, когда к ним прибыли послы от вольсков просить помощи, связали их и отвели в Рим. 4. Сенат отблагодарил их за прочную верность и еще более за их готовность к борьбе (ибо те готовы были добровольно воевать вместе с ними) и охотно даровал им то, что, как думали, они больше всего желали, но стыдились просить, а именно — безвозмездно передал им взятых у них в плен во время войн, которых без малого было шесть тысяч, и дабы подарок мог получить наибольший блеск, приличествующий их родству, они всех их обрядили в одежды, присвоенные свободным людям. В отношении же помощи со стороны латинов сенат заявил, что они в ней не нуждаются, говоря, что у Рима достаточно своих собственных сил, чтобы наказать изменников. Дав им такой ответ, сенат проголосовал за войну против вольсков.

XXVI. Пока еще сенат заседал в Курии и обдумывал, какими силами следует вступать в войну, на Форуме появился старец, одетый в рубище, с длинной бородой и отпущенными волосами, и воплями призывал людей на помощь. И когда его обступил находящийся поблизости народ, он, став на место, откуда должен был быть виден большинству, воскликнул: «Будучи рожден свободным, приняв участие во всех военных походах, являясь годным к военной службе, сразившись в двадцати восьми битвах и часто получая награды за проявленную в войнах храбрость, после того как наступили такие времена, которые довели государство до величайших бедствий, я был вынужден, чтобы заплатить взимаемые налоги[691], взять в долг. Когда же враги опустошили грабежами мое имение, а недостаток в продовольствии истощил мое хозяйство в городе, я, не имея средств заплатить мой долг, был вместе с двумя сыновьями уведен заимодавцем в рабство. И когда хозяин приказал сделать одну нелегкую работу и я возразил против этого, то получил очень много ударов плетью». 2. Произнеся это, он сбросил рубище и показал грудь, покрытую ранами, и спину, истекающую кровью от ударов. Со стороны присутствующих раздался крик и плач, заседание сената было прервано и по всему городу бегали бедняки, со слезами жалуясь на свое собственное несчастье и требуя, чтобы соседи пришли им на помощь. Обращенные в рабство за долги, с распущенными длинными волосами, устремились из домов кредиторов, и большинство их влачили на себе цепи и оковы; никто не осмеливался препятствовать им, и если кто-нибудь только прикоснулся бы к ним, он был бы растерзан на куски. 3. Такая ярость овладела народом в то время, и Форум был наполнен толпами вырвавшихся из неволи. Аппий, конечно же, опасавшийся нападений толпы, так как он служил виновником зол и считалось, что все это разразилось благодаря ему, пустился наутек с Форума. Сервилий же, сбросив окаймленную пурпуром тогу и валяясь со слезами в ногах у каждого плебея, с трудом уговорил их переждать этот день и прийти на следующий, уверяя, что сенат проявит о них некоторую заботу. Сказав это, он приказал глашатаю объявить, что никому из кредиторов не позволяется за частный долг уводить гражданина до тех пор, пока сенат не вынесет о них решение, и что все присутствующие в настоящее время могут без опаски уйти куда пожелают. Тем самым смуту он прекратил.

XXVII. Действительно, тогда они ушли с Форума. На следующий же день там появилась не только городская чернь, но и множество плебса из близлежащих деревень, и с утра Форум был заполнен. После того как был собран сенат, чтобы принять решение о том, что нужно делать, Аппий обозвал своего коллегу заискивающим перед народом и главарем бедняков в их безумии. Сервилий же назвал последнего жестоким и надменным и виновником текущих бед в государстве. 2. И не было никакого конца словопрениям. И в это время латинские всадники быстро въехали верхом на Форум, сообщая, что враги выступили с большим войском и уже находятся у их собственных границ. Таковы были известия, которые они принесли. Патриции и большая часть всадников, а также другие, кто имел богатство или унаследованное от предков доброе имя, и которые, конечно, многим рисковали, поспешно вооружились. 3. Но те из них, кто был беден, и в особенности те, кто находился в стесненном положении из-за взятых в долг денег, и за оружие не взялись, и иной какой помощи не предоставили государству, но ликовали и восприняли внешнюю войну как соответствующую их желаниям, так как, по их мнению, она освободит их от настоящих бедствий. Тем же, кто просил их помочь, они показывали цепи и оковы и, насмехаясь, спрашивали, стоит ли им воевать ради того, чтобы защитить это добро. Многие даже осмеливались заявлять, что лучше было бы скорее быть рабами у вольсков, чем переносить бесчинства патрициев. И город был наполнен жалобным ропотом, смятением и всевозможными женскими причитаниями.

XXVIII. Наблюдая это, сенаторы взмолили Сервилия, второго консула, который казался пользующимся доверием у большинства при настоящих обстоятельствах, помочь отечеству. И он, созвав народ на Форум, указал, что нынешние бедствия не допускают более гражданских распрей, и требовал, чтобы теперь они единодушно выступили против врагов и не взирали равнодушно на разорение отчизны, в которой пребывают отеческие боги и могилы предков каждого из них, являющиеся драгоценными для любого человека. Он настаивал, чтобы они выказали почтение к родителям, не имеющим вследствие старости достаточно сил защищать самих себя, и сострадание к женам, которые очень скоро будут вынуждены переносить ужасные и невыносимые оскорбления, в особенности же пожалеть малолетних детей, выращиваемых с такими надеждами, кои подвергнутся безжалостным унижениям и обидам. 2. Когда же все они благодаря общему усердию отринут теперешнюю угрозу, именно тогда придет время обдумать, каким образом установить справедливое, равное для всех и спасительное общественное устройство, дабы и бедные не злоумышляли против имущества богатых, и последние не унижали тех, кто куда более унижен судьбой (ибо такие государственные дела являются наихудшим злом), но чтобы, кроме государственной защиты нуждающихся, умеренная помощь была и тем, кто ссужал деньгами в долг, и, разумеется, тем, кто претерпел несправедливость, и чтобы лучшее из лучшего, что есть среди людей и что сохраняет все общины в единомыслии — вера в заключенные соглашения — не была уничтожена полностью и навсегда только в одном римском государстве. 3. Высказав это и все прочее, что приличествовало данным обстоятельствам, он в заключение поведал в свое оправдание о собственной любви, которую питал к народу, и выразил желание, чтобы они вместе с ним приняли участие в этом военном походе в ответ на его усердие в отношении них. Попечение о городе было возложено на его коллегу, а ему было предоставлено командование на войне, ибо так было определено им по жребию. И он сказал, что сенат ему посулил твердо соблюдать то, о чем он договорится с народом, а сам он пообещал сенаторам убедить сограждан не предавать отечество врагам.

XXIX. После этой речи Сервилий приказал глашатаю объявить, что никому не дозволяется ни завладевать, ни продавать, ни удерживать в качестве залога дома тех римлян, которые выступят в поход на войну; ни семью их отводить в темницу за какой-либо долг; ни препятствовать участвовать в военном походе тому, кто того пожелал. Но с тех, кто оставит военную службу, заимодавцам позволено взыскивать долги на тех условиях, на которых они каждому дали в долг. И когда бедные это услышали, они тотчас согласились, и все с большим рвением отправились на войну; одних побуждали надежды на добычу, других — чувство благодарности к полководцу, большинство же — чтобы ускользнуть от Аппия и оскорблений в отношении оставшихся в городе. 2. Сервилий же, приняв войско, с великой поспешностью, не теряя времени, ведет его встретиться с врагами прежде, чем они вторгнутся в римские пределы. И обнаружив, что те расположились лагерем близ Помеции и разоряли латинскую землю, так как последние в ответ на их просьбу не помогли им в войне, он ближе к позднему вечеру устроил укрепленный лагерь возле некоего холма, примерно в двадцати стадиях от их лагеря. Ночью же вольски напали на них, полагая, что их немного, что они изнурены долгим переходом и недостаточно усердны из-за возмущений по поводу долгов со стороны бедняков, которые казались находящимися в особенном затруднении. 3. Сервилий же всю ночь держался в укрепленном лагере, но тотчас с наступлением дня узнав, что враги в беспорядке предаются грабежам, приказал незаметно отворить большое число калиток в лагере, и единым сигналом послал против них войско. И когда вдруг это неожиданная напасть обрушилась на вольсков, то немногие оказали противодействие и в сражении у лагеря были изрублены на куски. Другие же, убегая без оглядки и оставляя многих своих, в большинстве своем раненые и лишившиеся оружия, спаслись в лагере. 4. Когда же римляне, преследуя их по пятам, окружили их лагерь, вольски после непродолжительного сопротивления, сдали лагерь, наполненный большим количеством рабов, скота, оружия и военного снаряжения. Было там собрано и много свободных людей, частью — самих вольсков, частью — из помогавших им народов, а также очень много имущества, такого, как золото, серебро и одежда, словно был захвачен богатейший город. Сервилий разрешил солдатам разделить это между собой, чтобы каждый получил добычу, и приказал ничего не относить в государственную казну. Предав лагерь огню, он взял войско и привел его к находящейся поблизости Свессе Помеции, так как и размерами, и количеством жителей, да к тому же славой и богатством она считалась намного превосходящей подобные ей города, и являлась как бы главным градом народа. Расположившись вокруг него лагерем и не отзывая войско ни днем ни ночью, дабы враги не могли нисколько передохнуть ни предавшись сну, ни получив передышку от войны, он измотал их голодом, нуждой и отсутствием союзной помощи, и в скором времени овладел ими и предал смерти всех, кто пребывал в юношеском возрасте. После чего, позволив воинам разграбить пожитки, которые здесь находились, он повел войско к другим городам, и никто из вольсков более не был в состоянии обороняться от него.

XXX. После того как могущество вольсков было ослаблено римлянами, второй консул, Аппий Клавдий, побудил привести на Форум их заложников, — триста мужей, и чтобы те, кто дал им в знак верности заложников, остерегались нарушать договоры, приказал на виду у всех бить их плетьми и обезглавить. 2. Когда же несколько дней спустя из военного похода вернулся его товарищ по консульству и вознамерился получить триумф, обыкновенно предоставляемый сенатом полководцам, которые блестяще провели сражения, Аппий, обзывая его мятежником и приверженцем дурного общественного устройства, воспрепятствовал этому и особенно обвинял его в том, что он из военной добычи нисколько не принес в государственную казну, но пожертвовал из угождения тем, кому пожелал. И он убедил сенат не предоставлять ему триумф. Но Сервилий, полагая, что он оскорблен сенатом, повел себя с необычным для римлян высокомерием. Ибо, созвав народ на собрание на равнине перед городом[692], перечислив совершенное им на войне и рассказав о зависти его коллеги и об оскорблении со стороны сената, он заявил, что за свои собственные деяния и за сражавшееся вместе с ним воинство он имеет право справить триумф в честь славных и успешных трудов. 3. Сказав это, он приказал украсить лавровыми ветвями фасции и, увенчав себя самого, выступил в город, сопровождаемый всем народом до тех пор, пока он, взошед на Капитолий, не исполнил обет и не посвятил богам снятые с убитых врагов доспехи[693]. Этим он еще более навлек на себя зависть патрициев, но приблизил к себе плебеев.

XXXI. В то время как государство находилось в таком неустойчивом положении, перемирие, наступившее вследствие традиционных жертвоприношений и последовавших за ними празднеств, которые справлялись на щедрые траты, остановило на этот период смуту среди народа. Но когда римляне совершали эти торжества, сабиняне, которые долго ждали столь удобного случая, с большими силами напали на них. Они выступили, как только настала ночь, дабы можно было приблизиться к городу прежде, чем находящиеся внутри города сумели бы обнаружить их появление. И они смогли бы легко захватить римлян, если бы некоторые из их легковооруженных воинов не оставили своих мест в строю и не устроили бы переполох, напав на окрестные селения. 2. Тотчас поднялся шум, и земледельцы бросились за стены города до того, как враги приблизились к воротам. Находившиеся в городе, узнав о нападении в то время, когда они наблюдали за зрелищами и были украшены обычными венками, оставили представления и обратились к оружию. И вокруг Сервилия в кратчайший срок собрался солидный отряд добровольцев, который он построил и вместе с ним обрушился на противника, который был утомлен бессонницей и усталостью и не ожидал нападения римлян. 3. Когда рати сошлись, произошло сражение, в котором из-за рвения обеих сторон недоставало порядка и послушания, однако словно по воле случая они сошлись строй на строй или центурия на центурию, или муж на мужа, и всадники, и пехота сражались, смешавшись вместе. И так как города их находились недалеко, к обеим сторонам подтягивались свежие силы, которые, вновь ободряя своих соратников, заставляли их переносить тяготы боя в течение долгого времени. Римляне, после того как к ним на помощь подошла конница, вновь одержали победу над сабинянами и, перебив многих из них, вернулись в город с большим числом пленных. Там, разыскивая сабинян, пришедших в город будто бы для того, чтобы смотреть представления, в действительности же за тем, чтобы, как было условлено, заранее захватить укрепленные места в городе, дабы помочь своим во время их приступа, они заключали их в тюрьму. И проголосовав за то, чтобы прерванные войной жертвоприношения совершались с двойным великолепием, они снова стали предаваться наслаждениям.

XXXII. Но пока они занимались празднествами, к ним явились послы от аврунков[694], обитавших в прекраснейших долинах Кампании. Представ перед сенатом, они потребовали, чтобы римляне вернули им землю вольсков, называемую Эцетра[695], которую они у тех отобрали и разделили на участки между колонистами, посланными туда наблюдать за тем народом, и чтобы вывели оттуда свой гарнизон. Если же римляне не сделают этого, то через короткий промежуток времени аврунки нападут на них, чтобы отомстить за оскорбления, которые те нанесли своим соседям. 2. Римляне же дали им такой ответ: «Послы, сообщите аврункам, что мы, римляне, считаем справедливым, когда кто-либо владеет чем бы то ни было, что завоевано у врагов благодаря доблести, и оставляет это своему потомству как свое собственное. Войны же с аврунками, которая будет ни первой, ни самой трудной, мы не боимся. Но у нас всегда был обычай сражаться со всеми за господство, и так как мы осознаем, что это будет состязание в доблести, мы будем ожидать его без содрогания». 3. После этого аврунки, выступившие со своей земли с большим воинством, и римляне со своими собственными силами под командованием Сервилия, встретились у города Ариции, расположенного на расстоянии ста двадцати стадиев от Рима[696]. И каждый из них расположился лагерем на укрепленных холмах, отстоявших недалеко друг от друга. После укрепления своих лагерей, они вышли на равнину, чтобы сразиться, и, начав рано утром, продолжали битву до полудня, так что с обеих сторон было много воинов убито. Ибо аврунки были воинственным народом и благодаря крепости своей физической силы и свирепости взоров, в которых было много животной жестокости, он был самым ужасным.

XXXIII. Говорят, что в этом сражении римская конница и ее командир, Авл Постумий Альб, бывший диктатором годом раньше, оказался самым храбрым. Ибо место, где произошла битва, было самым неподходящим для применения конницы; там были каменистые холмы и глубокие ущелья, так что конница ни той ни другой стороне не могла бы помочь. 2. Постумий же, приказав следовавшим за ним спешиться, сформировал небольшие отряды по шестьсот человек, и заметив, где римский строй находился в наиболее трудном положении, будучи прижат к холму, вступил в бой с врагами в этих местах и быстро смешал их ряды. Варвары были остановлены, храбрость вернулась к римлянам, пехота последовала примеру конницы; та и другая образовали сомкнутую колонну и отбросили правый фланг врагов к холму. Некоторые преследовали ту часть из них, которая бежала к своему лагерю, и многих перебили, в то время как другие напали на тылы тех, кто еще продолжал сражаться. 3. И когда римляне также обратили их в бегство, то преследовали аврунков при их трудном и медленном отступлении по направлению к холмистой местности, разрубая мечами сухожилия на их ногах и коленях до тех пор, пока те не добрались до своего лагеря. Одолев немногочисленную стражу, римляне завладели лагерем и разграбили его. Однако они не нашли там много добра, за исключением оружия, лошадей и другого военного снаряжения. Вот что произошло в консульство Сервилия и Аппия.

XXXIV. После этого консульскую власть получили Авл Вергиний Целимонтан и Тит Ветурий Гемин, когда архонтом в Афинах был Фемистокл, в 206 году от основания Рима и за год до семьдесят второй Олимпиады[697], на которой Тисикрат из Кротона стал победителем во второй раз[698]. В их консульство сабиняне готовились повести против римлян армию еще большую, чем прежде, и медуллийцы[699], отпавшие от римлян, заключили с сабинянами договор о союзе. 2. Патриции, узнав об их намерении, готовились немедленно начать военные действия всеми своими силами, плебеи же отказывались подчиниться их приказам, с негодованием вспоминая неоднократные нарушения ими обещаний, которые они давали по поводу бедняков, нуждающихся в облегчении бремени, голосования, которые проходили...[700]. И собравшись одновременно по несколько человек, они связали друг друга клятвой, что больше не станут помогать патрициям в какой бы то ни было войне и что каждому притесняемому бедняку они сообща окажут помощь против всякого, кого они встретят. И сговор этот оказался явным и во многих других случаях, и в словесных перебранках, и в физических столкновениях, в особенности же он стал очевидным для консулов, после того как плебеи, будучи призваны на военную службу, не явились. 3. Ибо всякий раз, когда они[701] приказывали схватить кого-либо из народа, бедняки собирались в толпу и старались освободить того, кого уводили, и когда ликторы консулов отказывались его освобождать, они их избивали и прогоняли; и если кто-нибудь из присутствовавших всадников или патрициев пытался прекратить это, они не удерживались и от того, чтобы их колотить. И через небольшой промежуток времени город был охвачен беспорядками и смутой. И по мере того как мятеж в городе усиливался, возросли и приготовления врагов к вторжению на их земли. И когда вольски снова задумали измену и так называемые эквы[702], ото всех народов, бывших под властью Рима, прибыли послы просить помощи, потому что их земли находились там, где должна была пройти война. 4. Ибо латины сказали, что эквы совершили вторжение в их пределы, опустошили их поля и разграбили некоторые их города; гарнизон Крустумерия[703] сообщил, что сабиняне находятся возле крепости и полны решимости осаждать ее; другие же возвещали об иных бедах, которые произошли и которые вскоре могли произойти, и просили о немедленной помощи. Появились перед сенатом и послы вольсков, требуя, чтобы римляне, прежде чем они начнут войну, вернули им отнятые у них земли.

XXXV. Когда был собран сенат, чтобы обсудить это, консулы предложили высказать свое мнение первому Титу Ларцию, считавшемуся мужем большого достоинства и высочайшей мудрости. Выступив вперед, он сказал: «Сенаторы, то, что другие считают ужасным и требующим безотлагательной помощи, мне не кажется ни ужасным, ни очень срочным, я имею в виду, каким образом нам следует помочь союзникам или как отразить врагов. Однако то, что они не считают ни величайшим злом, ни неотложным в текущее время, но чем продолжают пренебрегать как не причиняющим нам никакого вреда, как раз и кажется мне самым ужасным. И если мы быстро не положим этому конец, то оно станет причиной полного крушения и уничтожения государства. Я говорю и о неповиновении плебеев, которые отказываются выполнять приказы консулов, и о нашей собственной строгости по отношению к этому неповиновению и их независимому нраву. 2. Я думаю, что нам следует в настоящий момент рассмотреть не что иное, как то, каким образом отвратить эти бедствия от государства, и всем нам (римлянам) единодушно отдать предпочтение соображениям общественным перед личными в тех мерах, которые мы изберем. Ибо при единомыслии сила гражданства достаточна для того, чтобы обеспечить безопасность союзникам и внушить страх врагам, при разногласиях же, как нынче, оно не в состоянии этого достичь. Я удивлюсь, если оно и само себя не уничтожит, и врагам без труда не уступит победу. Клянусь Юпитером и другими богами, что это вскоре случится, если вы будете таким же образом продолжать вести государственные дела.

XXXVI. Ибо вы видите, что мы живем отдельно друг от друга и населяем два города, один из которых управляется бедностью и нуждой, другой же — пресыщенностью и высокомерием; стыдливости же, порядка и справедливости, которыми сохраняется всякое сообщество граждан, не остается ни в одном из этих городов. По этой причине мы уже силой требуем друг от друга справедливости и делаем силу высшей мерой справедливости, предпочитая, как дикие звери, скорее уничтожить своего врага, хотя бы и погибнув вместе с ним, чем спастись вместе с противником, принимая во внимание свою собственную безопасность. 2. Я прошу вас обратить большое внимание на это обстоятельство, как только вы отпустите послов. Что же касается ответов, данных им теперь, то я имею предложить вот что: так как вольски требуют возвратить то, чем мы владеем по праву войны, и угрожают нам войной, если мы откажемся вернуть это, то давайте ответим им, что мы, римляне, считаем приобретения, полученные нами в соответствии с правом войны, честнейшими и справедливейшими, и что мы не позволим по глупости уничтожить плоды нашей доблести. Возвратив же эти владения, которые нам следует разделить с нашими детьми и которые мы постараемся оставить их потомству, тому, кто их утратил, мы лишимся того, что уже является нашим, и поступим с собой столь же жестоко, как поступили бы со своими собственными врагами. 3. Латинов же давайте похвалим за их доброжелательство и рассеем их опасения, заверив их, что мы с нашей помощью не оставим их в опасности, в которой они могут оказаться, до тех пор, пока они хранят нам верность, но через небольшой промежуток времени пошлем им войско, достаточное для того, чтобы защитить их. Я считаю, что такие ответы будут лучшими и самыми справедливыми. Я говорю, что, после того как послы удалятся, нам следует посвятить первое собрание сената беспорядкам в городе, и это собрание не следует надолго откладывать, но назначить на следующий день».

XXXVII. Когда Ларций изложил это мнение, и оно было всеми одобрено, тогда послы получили указанные ответы и удалились. На следующий день консулы собрали сенат и предложили обсудить, каким образом устранить возникшее в государстве смятение. Итак, прежде попросили высказать суждение Публия Вергиния, преданного народу мужа, который придерживался среднего мнения, и он сказал: «Так как в прошлом году плебеи выказали величайшее рвение в войнах за общее благо, противостоя вместе с нами вольскам и аврункам, когда те с огромным воинством напали на нас, то я думаю, что всех, кто тогда помогал нам и принимал участие в этих боевых действиях, следует простить, и ни их личности, ни их имущество не должны быть во власти заимодавцев; и тот же принцип справедливости должен распространяться на их отцов так же, как и на их дедов, и на их детей так же, как на внуков; но прочие могут быть отведены в тюрьму теми, кто давал им в долг деньги, на тех условиях, на которых каждым из них они были даны». 2. После этого Тит Ларций сказал: «Мне кажется, сенаторы, что не только те, кто хорошо проявил себя во время войн, но и весь остальной народ следует освободить от их обязательств. Ибо только так мы приведем весь город к согласию». Третьим выступил Аппий Клавдий, консул предыдущего года, и заявил:

XXXVIII. «Всякий раз, сенаторы, обсуждая это, я всегда придерживался одного и того же мнения: не соглашаться ни с одним требованием народа, которое является незаконным и недостойным, и не унижать достоинства государства. И сейчас я не изменю того мнения, которого я придерживался сначала. Действительно, я буду самым безумным из людей, если в прошлом году, когда я был консулом и мой коллега противодействовал мне и возбуждал против меня народ, я сопротивлялся и твердо отстаивал свои решения, не будучи удержан страхом и не уступив ни мольбам, ни любезности, а теперь, когда я являюсь частным гражданином, унижу свое достоинство и изменю своей откровенности. 2. Вы можете назвать это свободой духа благородного или себялюбивого — как каждый из вас пожелает, — человека, но сколько бы я ни жил, я никогда не предложу в качестве благодеяния в отношении порочных людей освобождение от долгов, но буду со всей решительностью, на какую способен, противодействовать тем, кто все же предложит это, полагая, что всякое зло, порча и, коротко говоря, уничтожение государства начинается с освобождения от долгов. 3. И если кто-либо надумает, что то, что я говорю, проистекает от благоразумия ли или от некоторого безумия (так как я считаю нужным принимать во внимание безопасность, не себя самого, но общего блага), либо по какой-либо другой причине, я позволяю тому думать так, как ему заблагорассудится; но я до самого конца буду противиться тем, кто станет предлагать меры, несогласные с обычаями предков. И так как обстоятельства требуют не прощения долгов, но значительной помощи, я утверждаю, что в настоящее время есть только одно средство против смуты: немедленно избрать диктатора, который, имея неограниченную возможность действовать, заставит и сенат, и народ принять то мнение, которое является самым полезным для государства. Ибо нет иного освобождения от столь большого зла».

XXXIX[704]. Сия речь Аппия была встречена молодыми сенаторами шумным одобрением как предлагающая те меры, которые были необходимы, но Сервилий и некоторые другие более пожилые сенаторы воспротивились этому. Однако они были одолены молодежью, которая явилась, предварительно подготовившись и использовав насилие. Наконец было принято предложение Аппия. 2. И после этого, хотя большинство сенаторов полагало, что диктатором будет назначен Аппий как единственный, кто был способен успокоить волнения, консулы, действуя единодушно, исключили его и назначили Мания Валерия, брата Публия Валерия, впервые ставшего консулом, которого считали наиболее угодным народу и который, кроме того, был пожилым человеком. Ибо они полагали, что достаточно одного страха перед властью диктатора, и что настоящие обстоятельства требовали человека справедливого во всех отношениях, дабы он не подал повода к новым беспорядкам.

XL. После принятия Валерием власти и назначения Квинта Сервилия, брата Сервилия, бывшего коллегой Аппия по консульству, начальником конницы, Валерий созвал народ на сходку. И как только громадная толпа собралась тогда вместе впервые с тех пор, как Сервилий сложил с себя полномочия, и народ, принуждаемый к военной службе, был доведен до явного отчаяния, он выступил на трибунал и сказал: «Сограждане, мы хорошо знаем, что вы всегда были рады тому, что вами управлял кто-либо из рода Валериев, который освободил вас от тягостной тирании, и, возможно, вы никогда не будете ожидать того, что не получите каких-нибудь разумных приобретений, доверившись однажды тем, кого считают самыми демократичными из всех. 2. Так что вы, к кому обращены мои слова, не нуждаетесь в том, чтобы говорить вам, что мы будем поддерживать свободу народа, которую даровали ему вначале. Но вам необходима только умеренная поддержка, чтобы поверить нам, что мы исполним то, что вам обещаем. Ибо я дожил до столь зрелого возраста, который менее всего подходит для того, чтобы лгать, и обладаю в значительной степени почетом, чтобы поступать легкомысленно; и я не намерен провести остаток жизни где-либо, кроме как среди вас, где я буду готов отвечать перед судом за любой, как вам может показаться, обман, который я совершил в отношении вас. 3. Итак, об этом я больше говорить не буду, потому что, как я сказал, не нуждаются в многочисленных доказательствах на словах те, кто знает факты. Но претерпев от других, вы, кажется мне, справедливо относитесь ко всему с подозрением: вы всегда наблюдали, что тот или иной консул, когда им требовалось побудить вас идти против врагов, обещает получить для вас от сената то, что вы требуете, но никогда не выполняет ни одного из своих обещаний. То, что у вас нет справедливых оснований питать такие же подозрения и ко мне, я докажу прежде всего при помощи двух следующих соображений: во-первых, то, что сенат не использовал бы меня, считающегося самым большим другом народа, для этой службы, когда имеются другие, более подходящие для нее, и во-вторых, не возложил бы на меня высшую власть, с помощью которой у меня будет возможность вводить то, что я считаю наилучшим, даже без его участия.

XLI. Ибо вы, несомненно, не думаете, что я сознательно присоединяюсь к обману и сговорился с ними, чтобы причинить вам вред. Конечно, если такие мысли обо мне приходят вам в голову, делайте со мной, что пожелаете, считая меня самым порочным из людей. Доверившись мне, освободите себя от этих подозрений и обратите ваш гнев от друзей на врагов, которые пришли с целью захватить ваши города и из свободных людей превратить в рабов и стараются навлечь на вас другие тяготы, удерживающие человечество в величайшем страхе, и которые, как сообщают, находятся недалеко от вашей земли. 2. Итак, с усердием дадим отпор им и покажем, что мощь римлян, хотя и ослабленная смутой, превосходит мощь всех других, когда имеет место согласие. Поскольку или они не выдержат вашего единодушного нападения, или получат заслуженное наказание за свою дерзость. Помните, что тех, кто затевает войну против вас — вольсков и сабинян, вы неоднократно одолевали на поле брани, и что теперь у них и тела не крепче, и сердца не храбрее, чем у их предков, но что они презирают вас потому, что думали, будто вы в разладе друг с другом. И когда вы отомстите своим врагам, я лично клянусь, что сенат вознаградит вас, как уладив споры относительно долгов, так и предоставив все прочее, что вы справедливо просите у него, в той мере, в какой вы продемонстрируете свою доблесть на войне. 3. До того же времени пусть все имущество, личность каждого и всякое право римского гражданина будет надежно защищено от ареста за долг или какое-нибудь другое обязательство. Тем же, кто будет сражаться с усердием, самой прекрасной наградой будет то, что город, в котором они родились, останется невредимым, и им будет принадлежать похвала от их сотоварищей. И пожалованных нами наград будет достаточно и для того, чтобы с их помощью привести в порядок хозяйства, и для того, чтобы оказанной честью прославить семейства. Я желаю также, чтобы мое рвение в стремлении подвергнуться опасностям могло быть примером для вас. Ибо я буду сражаться за Отечество столь же упорно, как самый сильный из вас».

XLII[705]. В то время как он говорил это, весь народ с удовольствием внимал ему в надежде, что больше его не обманывают, пообещал предоставить свою помощь на войне; и было образовано десять военных соединений[706] по четыре тысячи бойцов в каждом. Из них каждый из консулов взял три и столько конницы, сколько было присвоено каждому соединению; другие четыре вместе с оставшейся конницей находились под командованием диктатора. Немедленно все подготовив, они поспешно выступили: Тит Ветурий против эквов, Авл Вергиний против вольсков, сам же диктатор Валерий против сабинян, в то время как город защищал Тит Ларций вместе с престарелыми и небольшим отрядом, состоявшим из мужей призывного возраста. 2. Таким образом, исход войны с вольсками был скоро предрешен. Так как они, считая себя намного превосходящими в числе и припоминая то зло, которое они претерпели, были побуждаемы сражаться скорее с большей поспешностью, чем с рассуждением, и первыми атаковали римлян, как только те стали лагерем у них на виду. Разразилась упорная битва, в которой они, хотя и проявили много благородства, однако понесли огромные потери и были вынуждены обратиться в бегство; их лагерь был захвачен, а знаменитый город, по имени Велитры[707], был взят приступом. 3. Подобным же образом была в очень короткий промежуток времени укрощена и заносчивость сабинян, т.е. и тех, как и первых, вознамерившихся взять верх в одном сражении. После этого их земли были опустошены, и было захвачено несколько небольших городов, из которых воины забрали много людей и имущества. Эквы же, ощущая свою собственную слабость и узнав, что война, которую вели их союзники, закончилась, не только засели в укрепленных лагерях и не желали выходить на битву, но и тайно готовились к отступлению туда, где бы они могли, благодаря горам и лесам, задержаться и продолжить войну. Однако они не смогли сохранить в целости свое войско, так как римляне смело атаковали их в их сильных укреплениях и приступом захватили их лагерь. Вслед за этим последовало их бегство с земли латинов и сдача городов, которые они захватили во время своего первого нашествия, а также пленение некоторых из тех, кто из любви к распрям не покинул укрепления.

XLIII. Валерий же, победив в соответствии со своим замыслом в этой войне и справив обычный триумф в честь своей победы[708], распустил людей с военной службы, хотя сенат пока еще не считал это своевременным, опасаясь, как бы бедняки не потребовали выполнения обещаний. После этого он выслал колонистов занимать отнятые у вольсков земли, выбрав их из числа бедняков, которые должны были как охранять завоеванные земли, так и поубавить в городе количество склонных к мятежу. 2[709]. Осуществив это, он попросил сенат выполнить данные ему обещания теперь, когда они достигли единодушия с плебеями в этих войнах. Сенат, однако, не обратил на него никакого внимания, но, как прежде, молодые и вспыльчивые люди, превосходившие других числом, соединились для противодействия его предложению, воспротивились тогда ему и подняли против него крик, заявляя, что его семья заискивает народной благосклонности и является источником дурных законов. Они обвиняли Валериев в том, что именно той мерой, которой они больше всего гордились и которая касалась судебных полномочий народного собрания, они совершенно уничтожили могущество патрициев[710]. Валерий был глубоко возмущен этим и, упрекнув их за то, что они навлекли на него несправедливый гнев народа, оплакал судьбу, которая настигнет их за такое деяние. Вслед за тем, как того следовало ожидать при столь скверных обстоятельствах, произнеся несколько грозных пророчеств и воодушевившись, благодаря отчасти возбуждению, отчасти своему величайшему благоразумию, бросился из Курии. И созвав народ на сходку, сказал: 3. «Сограждане, чувствуя себя многим вам обязанным и за усердие, которое вы продемонстрировали, предоставляя мне свою добровольную помощь в войне, и еще больше за доблесть, которую вы выказали в сражениях, я очень старался отплатить вам не только другими способами, но в особенности тем, что не нарушу обещания, которые давал вам от имени сената, и тем, что как советник и посредник между вами и сенатом, превращу разногласие, которое сейчас существует между вами, в согласие. Но мне мешают выполнить это те, кто предпочитает не то, что является полезнейшим для государства, но то, что им самим в сию минуту угодно, и которые возобладали, превосходя прочих числом и могуществом, проистекающим скорее от их молодости, чем от настоящих обстоятельств. 4. Я же, как видите, старик, и имею таких союзников, чья сила заключается в намерении, которое они не в состоянии осуществить; и то, что считалось нашей заботой о государстве, оказалось предметом собственной ненависти для той и другой стороны. Ибо я осужден сенатом за то, что уважал народ, и представлен перед вами в ложном свете как проявляющий слишком большое благоволение к нему.

XLIV. Следовательно, если народ, испытав хорошее, не исполнил данных мною сенату от его имени обещаний, то мое оправдание по этому поводу заключалось бы в том, что народ нарушил слово, но что с моей стороны обмана не было. Но так как обещания, данные вам сенатом, не были выполнены, теперь я вынужден заявить народу, что обращение, с которым вы столкнулись, мною не одобряется, но что мы вместе одинаково обмануты и введены в заблуждение, и я даже больше, чем вы, так как я не только обманут, будучи введен в заблуждение вместе со всеми вами, но задета моя собственная честь. Ибо я обвиняюсь в том, что без согласия сената передал бедным из вас трофеи, захваченные у врагов, желая получить для себя личную выгоду, и в том, что требовал конфискации собственности граждан, хотя сенат не позволил мне действовать в нарушение законов, и в том, что я распустил войско, несмотря на противодействие сената, когда я был обязан держать вас во вражеской стране в бездействии и бесконечном передвижении. 2. Меня также упрекают в отправке колонистов на земли вольсков по той причине, что я не отдал большую и хорошую часть земель патрициям или всадникам, но раздал ее бедным из вас. Однако в особенности повод для возмущения против меня дало то, что при наборе армии в добавление к всадникам было набрано более чем четыреста состоятельных плебеев. 3. Если бы ко мне таким образом относились, когда я был в расцвете сил, я бы своими деяниями доказал своим врагам, какого человека они оскорбили. Но так как теперь мне более семидесяти лет и я не способен более защищать себя, и так как я понимаю, что более не могу смягчать ваше разногласие, я слагаю с себя полномочия и отдаю себя во власть тех, кто того пожелает, дабы обошлись со мной так, как сочтут справедливым, веруя, что они ни в чем не введены мной в заблуждение».

XLV. Этими словами Валерий пробудил сострадание у всех плебеев, которые сопровождали его, когда он покидал Форум; со стороны же сената он усилил негодование против себя. И сразу после этого произошли следующие события. Бедняки, не собираясь более ни тайно, ни ночью, как прежде, но уже открыто, решили удалиться от патрициев. Сенат же с целью воспрепятствовать этому, приказал консулам пока еще не распускать воинские силы. Ибо каждый консул еще осуществлял командование своими тремя отрядами, которые были связаны военной присягой, и ни один из воинов не желал покидать свои военные значки; столь большой страх нарушить присягу преобладал над всем. Предлогом же, придуманным для военного похода, было то, что эквы и сабиняне соединились вместе для войны против римлян. 2. Когда же консулы выступили из города со своими войсками и расположились лагерем недалеко друг от друга, все воины собрались вместе, имея при себе оружие и военные значки, и по наущению некоего Сициния Беллута захватили военные значки и восстали против консулов (ибо к значкам этим римляне относились с величайшим почетом во время войн, они считались священными так же, как и статуи богов). Затем назначив некоторых центурионами, а Сициния — старшим во всем, они заняли гору, расположенную близ реки Аниен, недалеко от Рима, которая вследствие этого теперь называется Священной Горой[711]. 3. Когда же консулы и центурионы призывали их вернуться, сопровождая призывы мольбами и сетованиями и давая многочисленные посулы, Сициний ответил: «Патриции, с какой целью теперь вы зовете обратно тех, кого прогнали из отечества и превратили из свободных людей в рабов? Какие ручательства вы дадите нам в том, что исполните те обещания, в неоднократном нарушении которых вы уже признаны виновными? Но так как только вы одни желаете владычествовать в городе, возвращайтесь туда, не тревожась за бедняков и низких по происхождению. Нам же угодно считать своей родиной любую землю, где бы она ни была, в которой мы будем иметь свободу».

XLVI. Когда весть об этом дошла до обитателей города, возникло большое смятение, рыдания и беготня по улицам, так как народ готовился покинуть город, а патриции старались отговорить их и применяли насилие к тем, кто отказывался повиноваться. Поднялись невообразимые гам и стенания у ворот, происходил обмен оскорбительными криками и совершение враждебных действий, и никто более ни принимал во внимание ни возраст, ни дружбу, ни репутацию. 2. И после того как те, кто был назначен сенатом охранять город, были народом принуждены оставить свой пост (ибо их было немного и они более не могли противостоять ему), тогда уже плебс устремился густой толпой наружу, причем смятение это походило на взятие города; раздавались стенания тех, кто остался позади, и звучали взаимные упреки взирающих на покидаемый город. Засим последовали частые заседания сената и выдвигались обвинения против тех, кто нес ответственность за сецессию. В то же самое время на них напали враждебные народы, опустошавшие прилегающую к городу землю. Удалившиеся, взяв необходимую провизию с ближайших полей, не причиняя, однако, никакого вреда стране, остались на открытой местности и принимали прибывавших к ним из города и расположенных поблизости крепостей, которые уже стекались к ним в большом количестве. 3. Ибо к ним стекались не только те, кто желал спастись от долгов, судебных приговоров и наказаний, которые они ожидали, но и многие другие, кто проводил жизнь в праздности и распущенности, или имущества которых было недостаточно для удовлетворения своих желаний, или те, кто предал себя разврату, или завидовал имуществу других, или из-за каких-то других неудач или по каким-то другим причинам был настроен враждебно по отношению к установленному государственному порядку.

XLVII. И в эту минуту большое замешательство и испуг овладели патрициями, которые опасались, что удалившиеся тотчас же вернуться в город вместе с внешними врагами. Тогда, словно по единодушному приказу, схватились за оружие и в сопровождении своих клиентов, одни пошли охранять дороги, на которых они ожидали появления врагов, другие выступили в крепости, чтобы их защитить, третьи устроили лагерь на равнине перед городом. Те же, кто из-за возраста был не способен что-либо из этого сделать, расположились на стенах. 2. Но после того как они узнали, что удалившиеся не присоединились к врагу в опустошении страны, и другого вреда, заслуживающего того, чтобы о нем говорить, не причиняли, они оставили страх и, переменив мнение, продолжили рассуждать о том, посредством чего можно было бы прийти с ними к соглашению. И различные речи, прямо противоположные одна другой, были произнесены первенствующими сенаторами. Однако самые благоразумные речи и те, которые являлись наиболее подходящими к существующим обстоятельствам, были высказаны старейшими сенаторами, которые указали, что народ удалился от них без какого бы то ни было злого намерения, но частично был побужден непреодолимым отчаянием, частично введен в заблуждение своими советниками, рассуждая о своем стремлении скорее чувством, чем разумом, как то обыкновенно случается с невежественным народом; и что большая часть их осознает, что получила дурной совет, и ищет возможность исправить свои проступки, если бы только они могли найти для этого благовидный предлог. Во всяком случае, в своих действиях они уже раскаялись. И если бы сенатом им была дана надежда на будущее путем голосования за предоставление им полного прощения и предложение почетного перемирия, они охотно будут переносить свое собственное положение. 3. Советуя это, они потребовали, чтобы более знатные не были бы более непримиримыми, чем лица более низкого происхождения, и не откладывали перемирие до тех пор, пока несознательная толпа будет приведена в чувство необходимостью или вынуждена исцелить меньшее зло посредством большего, передав оружие и сдавшись на милость победителям. Ибо такое почти невозможно. Однако благодаря разумному отношению к народу им следовало бы подать пример спасительных решений и предвосхитить других в предложении перемирия, памятуя, что до тех пор, пока руководство и управление государством являются обязанностью патрициев, содействие дружбе и миру — дело благородных людей. 4. Они заявили, что авторитет сената будет в высшей степени поколеблен не невольными разногласиями при благородном и безопасном управлении государством, но чрезмерной яростью, посредством чего, демонстрируя негодование по отношению к превратностям судьбы, они уничтожат государство. Это безумие пренебрегать безопасностью, стремясь к благопристойности. Конечно, желательно достичь и того, и другого, но если одно достигается без другого, то безопасность следует признать более необходимой, чем благопристойность. Последнее предложение со стороны тех, кто давал подобный совет, заключалось в том, что к удалившимся следует направить посольство для установления мира, так как они не виновны ни в чем непоправимом.

XLVIII. Сенатом это было одобрено. Вследствие этого они избрали самых достойных и послали их в лагерь к удалившимся с приказанием осведомиться у них, чего они желают и на каких условиях они согласятся вернуться в город. Ибо в случае, если какие-нибудь их требования являются разумными и выполнимыми, сенат не будет им противиться. Следовательно, если они теперь же сложат оружие и возвратятся в город, им гарантируют безнаказанность за их прошлые проступки и прощение на будущее. И если они выкажут самые лучшие намерения в отношении государства и охотно подвергнут себя опасности на службе своему отечеству, они получат отменные и полезные вознаграждения. 2. Послы, получив такие наставления, сообщили их находящемуся в лагере народу и говорили с ними соответствующим образом. Но удалившиеся, отклонив эти предложения, упрекали патрициев за надменность, жестокость и величайшее лицемерие, за их притворство, что те, якобы, с одной стороны, не знают требований народа и причин, побудивших их удалиться от них, и, с другой — за то, что они гарантируют им освобождение от всех обвинений за их уход как если бы они все еще являлись хозяевами положения, хотя именно они сами нуждаются в помощи своих сограждан против внешних врагов, которые вскоре придут со всеми своими силами, врагов, которым не смогут противостоять люди, которые считают спасение не своим собственным благом, но удачей тех, кто помогает им. Закончили же они заявлением, что когда сами патриции лучше осознают те трудности, в которых находится государство, они поймут, с какими противниками имеют дело; и к этому заявлению они добавили много резких угроз. 3. На все это послы более не отвечали, но ушли и сообщили патрициям о заявлениях, которые сделали удалившиеся. После того как находящиеся в городе получили такой ответ, ими овладели еще более серьезные смятение и страх, чем прежде; и сенат не был в состоянии ни найти средство решить эти трудности, ни отложить их разрешение, но выслушав упреки и обвинения, которыми осыпали друг друга первенствующие сенаторы, день за днем откладывали заседания. И не осталось плебеев, которые еще пребывали в городе, принужденных расположением к патрициям и любовью к отчизне находится в том же самом настроении. Напротив, весьма значительная их часть открыто и тайно исчезала, и казалось, что на тех, кто удалился, нет никакой надежды. При таком положении дел консулы назначили день выборов магистратов, ибо время исполнения ими своих полномочий было невелико.

XLIX. И так как пришло время им собраться на поле[712] для выбора магистратов, и ни один не добивался консульства и не соглашался принять его, если предлагали, то сам народ выбрал двух консулов из числа тех, кто уже исполнял магистратуру и был приемлем и для народа, и для аристократии; их имена были Постум Коминий и Спурий Кассий (благодаря стараниям Кассия сабиняне были побеждены и отказались от притязаний на верховенство). Случилось это во время семьдесят второй Олимпиады, в тот год, когда Тисикрат из Кротона был победителем в беге на стадий, архонтом же в Афинах был тогда Диогнет[713]. 2. Вступив в должность в сентябрьские календы, ранее чем это было принято у предыдущих консулов, они, прежде чем позаботиться о других делах, созвали сенат и попросили изложить его мнение по поводу возвращения плебеев. Первым сенатором, которого они призвали выразить свое мнение, был муж по имени Агриппа Менений, бывший тогда в зрелом возрасте, которого считали человеком величайшей мудрости и особенно уважали за политические принципы, так как он придерживался умеренного пути, не склоняясь ни к увеличению высокомерия аристократической группировки, ни к тому, чтобы позволять народу действовать во всем независимо. Он побуждал сенат к примирению, говоря следующее: 3. «Если, сенаторы, все, кто присутствует, придерживаются одного и того же мнения и никто не собирается противиться примирению с народом, но только условиям его достижения, рассуждая о том, справедливы ли они или несправедливы, на которых мы должны с ними примириться и которые вы прежде рассматривали, я мог бы выразить мои мысли в нескольких словах. 4. Но так как некоторые считают, что именно этот вопрос и должен быть предметом дальнейшего обсуждения, а именно, лучше ли нам пойти на соглашение с удалившимися или начать с ними войну, я не думаю, что мне легко, кратко излагая свое мнение, посоветовать вам, что следует делать. Напротив, необходима несколько более продолжительная речь, чтобы разъяснить тем из вас, кто противится примирению, что они противоречат сами себе, если, собираясь запугивать вас, злоупотребляя вашим страхом перед теми трудностями, которые в высшей степени незначительны и легко поправимы, они в то же самое время не заботятся о том, чтобы принять во внимание величайшее и непоправимое зло. И они попадают в затруднительное положение ни по иной какой причине, как только по той, что рассуждая о том, что является целесообразным, они скорее прибегают ко гневу и неистовству, чем к разуму. 5. Ибо как можно говорить, что эти люди заранее предвидят путь полезный и осуществимый, когда они полагают, что государство столь могущественное и владеющее столь обширной округой, государство, которое уже становится предметом ненависти и наносит оскорбления своим соседям, будет способно без труда или в отсутствие плебеев удержать и сохранить подвластные народы, или же привлечет на свою сторону другой, лучший народ вместо самого нечестного народа, который будет сражаться, чтобы сохранить для них власть, и жить с ними в одном государстве в совершенном покое, ведя себя сдержанно в мире и на войне? Ибо ничего другого они не могли бы назвать для оправдания своих просьб к вам не соглашаться на примирение.

L. Я со своей стороны желал бы, чтобы вы увидели, сколь неразумным является и то и другое, непосредственно из самого этого, памятуя о том, что с тех пор как более бедные граждане возмутились против вас благодаря тем, кто отнесся к их несчастьям ни как сограждане, ни как люди благоразумные, и удалились из города, не делая и не намереваясь делать вам ничего худого, но размышляя о том, как они могли бы без позора примириться с вами, многие из тех племен, кто не расположен к вам, в душе возликовали и смотрят на это как на долгожданную возможность уничтожить вашу власть, с удовольствием пользуясь тем обстоятельством, которое предоставила им судьба. 2. Эквы и вольски, сабиняне и герники не замедлили начать против нас войну, и будучи озлоблены за свои недавние поражения, опустошают наши поля. Что же касается народов Кампании и Тиррении, преданность которых нам остается сомнительной, то одни из них открыто отпадают от нас, другие тайно готовятся сделать это. И кажется, что родственные латины, которые вошли с нами в доверительные отношения, не останутся более в прочной дружбе с нами, но даже их большая часть, как сообщают, настроена недружелюбно, уступив сильному желанию перемен, к которым все стремятся. 3. Мы же, прежде осаждавшие других, теперь сами находимся дома в осаде, оставив поля незасеянными, видя, как наши жилища разоряются, пожитки уносятся в качестве добычи, и рабы перебегают к неприятелю, и не зная, как справиться с этими несчастьями. И терпя это, мы еще надеемся, что плебеи примирятся с нами, хотя знаем, что в нашей власти одним решением положить конец возмущению?

LI. Наши дела и под открытым небом столь плохи, и внутри стен положение не менее ужасно. Ибо мы и союзников себе заблаговременно не подготовили, как будто собирались выдержать осаду, и нас самих весьма недостаточно, чтобы противостоять столь многочисленным вражеским племенам; и большая часть небольших и неравносильных по полноте воинских сил состоит из плебеев — наемников, клиентов и ремесленников, — не вполне надежных защитников гибнущей аристократии. И их непрерывное бегство теперь к удалившимся позволяет подозревать всех остальных. 2. Но более всего этого нас пугает отсутствие возможности доставлять продовольствие, так как земля уже находится во власти врага, и еще больше будет ужасать после того, как мы окажемся в безвыходном положении; и кроме того, война ни на мгновение не позволяет нам пребывать в душевном спокойствии. Но что превосходит все эти несчастья, так это жены, малолетние дети и престарелые родители удалившихся, бродящие взад и вперед по Форуму и узким улочкам в убогих одеждах и с траурным видом, рыдая, умоляя о помощи, обхватывая колени и хватая за руки каждого, оплакивая поразившее их теперь отчаяние, которое в будущем поразит их еще больше, — ужасное и нестерпимое зрелище. 3. Конечно, никто не является по природе столь жестоким, чью душу не тронуло бы это зрелище, и кто перенес бы эти людские страдания. Так что в случае, если мы не собираемся доверять плебеям, нам придется избавиться и от этих людей, так как одни из них будут бесполезны, пока мы находимся в осаде, в отношении же других нельзя быть уверенными, что они будут пребывать в крепкой дружбе с нами. Но когда и они будут изгнаны, какие силы еще останутся, чтобы защищать город? И в надежде на какую помощь мы отважимся встретить эту опасность? Что касается нашего собственного убежища и единственно верной надежды, патрицианской молодежи, то, как видите, ее немного и не стоит этим гордиться. Следовательно, отчего же они предлагают совершить нам глупость вести войну и вводят нас в заблуждение, вместо того чтобы теперь отдать город нашим врагам без кровопролития и страданий?

LII. Но, может быть, я сам потерял рассудок, говоря так, и призываю вас опасаться того, что не является опасным? И государству теперь не угрожает никакая другая опасность, кроме как перемена жителей, дело нетрудное, и у нас появилась бы возможность легко получить множество наемников и клиентов от всех народов и стран. Ибо об этом болтают многие противники плебеев, и, клянусь Юпитером, не самые худшие. 2. Конечно, кое-кто уже дошел до такого безумия, что не предлагает спасительные суждения, но выражает невозможные желания. Таких я бы очень хотел спросить: сколько лишнего времени нам дано для того, чтобы это осуществить, когда враги находятся вблизи города? Какие оправдания есть у нас за задержку и промедление, которые мы допускаем по отношению к готовым прийти союзникам, находясь в опасности, которая не медлит и не задерживается? Какой муж или какой бог предоставит нам безопасность и совершенно спокойно соберет вместе и приведет сюда помощь со всех стран? И еще, кто оставит свои отечества и переселится к нам? Имеют ли они жилища, домочадцев, средства для жизни и уважение сограждан за славу предков или за собственное доброе имя благодаря добродетели? И кто бы осмелился пренебрегать своими собственными благами, дабы переменять их позорно на чужие несчастья? Ибо они придут сюда получить не мир и роскошь, но опасности и войны, благополучное завершение которых нельзя предсказать заранее. 3. Или мы приведем толпу бездомных плебеев, подобных удалившимся отсюда, которые из-за долгов, наказаний и прочих подобных бедствий охотно по случаю куда-либо переселятся? И даже если в остальном они будут хорошо и умеренно настроены — дабы мы охотно дали им это — то, право, именно благодаря тому, что они не родственны нам и не живут вместе с нами, и не будут знакомы с нашими обычаями, законами и воспитанием, они, конечно, станут для нас хуже во всех отношениях.

LIII. У родившихся здесь имеются жены, дети, родители и многое другое, что для них дорого и что является залогом для них, а также, клянусь Юпитером, их любовь к вырастившей их земле, необходимая и неискоренимая у всех. Но вот та пришлая толпа, призванная на помощь, если бы и стала жить вместе с нами, за что бы пожелала подвергаться опасностям, ничего из того здесь у себя не имея, разве только кто-нибудь пообещает дать им часть земли и какую-либо часть города, отобрав их прежде у теперешних хозяев — то, что мы отказываемся предоставить нашим собственным гражданам, которые неоднократно сражались за них? И может быть, им было бы недостаточно только этих пожалований, но они потребовали бы участия наравне с патрициями в почестях, магистратурах и прочих благах. 2. Следовательно, если мы не исполним каждого из их требований, то не станут ли они нашими врагами, не получив просимое? И если мы выполним их требования, наша родина погибнет и государство будет уничтожено нами самими. И я не добавляю здесь, что то, в чем мы нуждаемся в настоящее время, так это люди, способные к войне, а не земледельцы, наемники, торговцы и занятые низкими ремеслами, которые должны будут изучать военное дело и в то же время доказывать свою способность к этому (а доказывать то, к чему не привык, трудно), но такой должна быть переселившаяся от всех народов толпа. 3. Итак, что касается военного союза, то я не вижу и никакого составленного для нас военного союза, и не советовал бы вам, если бы кто-либо неожиданно появился, необдуманно допускать их за городские стены, так как мне известно, что многие другие города были порабощены войсками, введенными для их охраны.

LIV. Когда вы это обдумаете так же, как и то, о чем я упоминал ранее, и вспомните, кроме того, те соображения, которые поощряют вас к примирению, а именно: то, что мы не единственный и не первый народ, где бедность подняла мятеж против богатства, и низость против величия, но что почти во всех государствах, и в больших, и в малых, низшие по большей части становятся враждебными высшим (в этих государствах стоящие во главе спасали свои отечества, когда выказывали умеренность, но когда поступали высокомерно, утрачивали не только свое добро, но и жизни). 2. Далее, все, составленное из многого, вообще подвержено беспорядку в каждой части в отдельности, и более того, ни больную часть человеческого тела не следует всякий раз отрезать (ибо это изуродовало бы остальное и сократило бы жизнь), ни нездоровую часть сообщества граждан не следует отделять (поскольку это был бы кратчайший путь разрушения всего со временем благодаря утрате отдельных частей). Поэтому когда вы подумаете, сколь велика сила необходимости, перед которой даже боги отступают, не гневайтесь на ваши несчастья и не позволяйте себе впадать в гордыню и безрассудство, будто все идет в соответствии с вашими желаниями, но будьте менее суровы и уступите, извлекая примеры благоразумия не из деяний других, но из своих собственных.

LV. Так как один-единственный человек, так целое государство должны гордиться великолепием своих собственных свершений и думать, чтобы другие их деяния соответствовали этим. Итак, вы сами, покорив уже многих врагов, от рук которых вы претерпели величайшие обиды, не пожелали ни уничтожить их, ни лишить их своей собственности, но возвратили им их дома и земли, позволили им жить в отечествах, где они родились, и уже предоставили некоторым из них и равное право голосовать и быть вашими согражданами. 2. Но я имею сообщить о еще более замечательном вашем деянии, что вы позволили многим вашим согражданам, наносившим вам тяжелые оскорбления, уйти безнаказанными, пока вы вымещали обиду исключительно на тех, кто был виновен; из их числа были те, кто получил земельные наделы в Антемнах, Крустумерии, Медуллии, Фиденах и многих других[714]. Но зачем мне нужно перечислять вам теперь всех тех, кого вы, после того как взяли приступом их города, наказали умеренно и как подобает согражданам? И пока благодаря этому город не подвергался ни опасностям, ни порицанию, но и милосердие ваше восхваляется и безопасность нисколько не умаляется. 3. После этого вы, которые щадите врагов, начнете войну против друзей? Вы, которые позволяете покоренным уходить безнаказанными, будете карать тех, которые помогали вам обрести господство? Вы, которые предлагаете свой собственный город в качестве надежного прибежища всем нуждающимся в этом, осмелитесь прогнать из него родившихся здесь, с которыми вы вместе росли и воспитывались и делили хорошее, и плохое и в мире, и на войне? Нет, если вы желаете поступать справедливо и в соответствии с вашими обычаями, то без раздражения решите, что вам полезнее.

LVI. Но кто-то может быть скажет, что мы не хуже знаем, что смуту следует успокоить и с большим усердием добивались этого. Теперь же попытайся сказать, каким образом могли бы мы успокоить ее? Поскольку ты видишь, сколь своеволен народ, который, хотя сам и является обидчиком, ни к нам не посылает заключить мир, ни посланным нами не дает ответов, достойных сограждан и снисходительных, но проявляет высокомерие и угрожает, и нелегко догадаться, что он желает. Послушайте, однако, то, что я теперь советую делать. 2. Я лично не считаю ни того, что народ непримирим в отношении нас, ни того, что он исполнит какие-либо свои угрозы. Я полагаю, что его действия не соответствуют его словам, и думаю, что он гораздо более нас стремится к миру. Ибо мы живем в самом дорогом для нас отечестве и имеем в своей собственной власти наши жизни, дома, семьи и все самое достойное. Он же лишен отечества и домашнего очага и лишился самых дорогих своих родственников и не имеет каждодневных средств к жизни. 3. Конечно, если кто-нибудь спросит меня, из-за чего плебс, даже пребывая в таких несчастьях, не принимает наши предложения и сам никакого посольства к нам не отправляет, то, клянусь Юпитером, я бы сказал, потому что он слышит слова сената, деяний же никаких ни гуманных, ни благоразумных, происходящих от него, — не видит, и понимает, что неоднократно был нами обманут, так как мы всегда обещаем позаботиться о нем и никак не заботимся. И он не желает отряжать к нам послов из-за тех, кто здесь обыкновенно обвиняет его, и опасается не добиться чего-либо из того, что требует. 4. Им, пожалуй, могло бы овладеть чувство бессмысленного соперничества. И это ничуть не удивительно, так как и среди нас самих есть кое-кто, в ком таится сварливость и любовь к спорам как в частных, так и в общественных делах, которые считают недостойным уступить противнику, но всегда стремятся любым способом быть выше и не сделать приятное, прежде чем не подчинят тех, кто должен испытать хорошее от этого. 5. Обдумав это, я полагаю, что к плебеям надлежит отправить посольство, состоящее из тех, кто пользуется наибольшим доверием. И я советую, чтобы посланные мужи имели неограниченное право прекратить смуту посредством того, что сами они сочтут подходящим, не вынося более этого вопроса в сенат. Ибо если те плебеи, кажущиеся теперь презренными и удрученными, осознают это, узнав, что вы на самом деле заботитесь о единомыслии, то они снизойдут до более умеренных условий и не потребуют ничего ни постыдного, ни невозможного. Ибо все, пылающие гневом, особенно будучи униженными, обыкновенно пребывают в ярости против относящихся к ним высокомерно, однако делаются кроткими в отношении заботящихся о них».

LVII. После таких слов Менения в сенате поднялся большой шум, и члены сената беседовали друг с другом, каждый отдельно со своими сторонниками. Те, кто был дружески расположен к плебеям, призывали друг друга приложить все усердие к возвращению народа в отечество, после того как они получили в качестве проводника настоящего мнения самого славного из патрициев. Аристократы же, больше всего жаждавшие, чтобы не был изменен установленный предками государственный порядок, недоумевали, как действовать при настоящем положении дел, не желая менять свои принципы и не имея возможности оставаться при своих решениях. Те же, кто был нейтрален и не присоединился ни к той ни к другой стороне, хотели сохранения мира и требовали, чтобы было обращено внимание на то, что будет полезно для осажденных. 2. И после того как воцарилось молчание, старший из консулов похвалил Менения за благородство и попросил остальных в равной мере показать себя защитниками государства не только посредством откровенного выражения своих мнений, но и выполнением решений без страха. Затем он таким же образом призвал по имени высказать свое мнение другого сенатора, Мания Валерия, брата того Валерия, с которым вместе освобождали город от царей, мужа, приятного для народа более других из патрициев.

LVIII. Поднявшись, он прежде всего обратил внимание сената на свои собственные политические пристрастия и напомнил, что хотя он неоднократно предсказывал опасности, которым они подвергнутся, они не обращали внимание на его предсказания. Затем он попросил, чтобы те, кто противился примирению, не желали теперь того, что неприемлемо, но, так как они не стремятся к тому, чтобы мятеж успокоили, когда распри в городе еще незначительны, чтобы они, по крайней мере, подумали теперь, каким образом быстрее покончить с ним, и чтобы он, пожалуй, не стал неизлечимым при своем дальнейшем развитии, а если нет — то трудно исцелимым и причиной многих несчастий для них самих. Он сказал, что требования плебеев больше не будут такими же, как раньше, и он не считает, что народ заключит договор о том же самом, требуя только освобождения от долгов, но что он, возможно, потребует какой-либо помощи, посредством которой они проживут остальное время в безопасности. 2. Ибо, сказал он, с учреждением должности диктатора закон, который являлся стражем их свободы и не позволял консулам без суда предавать смерти гражданина и выдавать плебеев, обиженных патрициями и осужденных по суду, тем, кто их осудил, но предоставлял желающим право обращения к народу на судебные решения со стороны патрициев, и то, что народ бы постановил, имело законную силу, был упразднен. И почти все другие права плебеев, которые имелись у них в прежние времена, были отняты, так как они не смогли добиться от сената даже военного триумфа для Публия Сервилия Приска — мужа, заслужившего эту честь более чем кто другой. 3. Из-за этого большинство народа страдает, что естественно, и отчаивается возлагать упования на свою безопасность, потому что ни консул, ни диктатор не способны, даже когда пожелают, заботиться о нем, но некоторые из них благодаря усердию и попечению о народе испытали оскорбление и бесчестье. Это вызвано интригами со стороны не наиболее выдающихся патрициев, но некоторых чванливых и алчных людей, ревностно стремящихся за несправедливой прибылью, которые, ссудив большие суммы денег под высокие проценты и превратив в рабов многих своих сограждан, жестоким и высокомерным отношением сделали чужими для аристократии всех плебеев, и сколотив сообщество и поставив во главе его Аппия Клавдия — ненавистника народа и олигарха, приводят благодаря ему в неразбериху все дела государства. Если здравомыслящая часть сената не воспрепятствует этому, государство подвергнется опасности быть порабощенным и разрушенным до основания. В заключение он сказал, что согласен с доводами Менения, и попросил немедленно отправить послов, чтобы по прибытии те постарались прекратить мятеж так, как они того желают, если же им не позволят сделать так, как они хотят, пусть принимают то, что им предложат.

LIX. После этого, будучи призван изложить свое мнение, встал Аппий Клавдий, вождь враждебной народу партии, человек, высоко ценивший сам себя, и не без заслуженного основания. Поскольку его повседневная частная жизнь была скромной и почтенной, и политические убеждения его благородны и сохраняли достоинство аристократии. Приняв за начало речь Валерия, он сказал так: 2. «Валерий был бы достоин меньшего осуждения, если бы выражал только свое собственное мнение, не порицая думающих противоположное. Так как тогда он бы имел то преимущество, что не выслушивал бы о своих собственных пороках. Однако так как он не согласился с советующими ему то, из чего не получится ничего иного, кроме как стать рабами худших из граждан, но и напал на противящихся ему, набросившись на меня, то я считаю для себя весьма необходимым говорить об этом, и прежде оправдаться от ложных обвинений. Ибо он упрекал меня в поведении, не приличествующем гражданину и непристойном, вменяя в вину то, что я желал получать деньги всеми способами и лишил многих бедняков свободы, и что удаление плебса произошло в основном благодаря мне. Вам легко узнать, что ничего из этого не является ни правдивым, ни разумным. 3. Ибо приди, Валерий, скажи, кто те, которых я поработил себе за долги? Кто те граждане, которых я держал, или сейчас держу, в оковах? Кто из удалившихся лишен своего отечества из-за моей жестокости или жадности к деньгам? Впрочем, ни одного ты не смог бы назвать. Ведь я до такой степени не нуждаюсь в том, чтобы обращать в рабство за долги кого-нибудь из граждан, что из тех весьма многих, кому я сам предоставил деньги, никто из обманувших меня не был ни присужден мне[715], ни лишен гражданских прав, но все они свободны и все они благодарны мне и все входят в число моих ближайших друзей и клиентов. И я говорю это не для того, чтобы обвинять тех, кто не поступал так, как я, и не считаю, что совершали несправедливость те, кто действовал согласно с законом, но освобождаюсь от возводимых на меня напраслин.

LX. Что же касается моей суровости и заступничества за худых людей, в чем он меня упрекал, называя ненавистником народа и олигархом за то, что я защищаю аристократию, то эти обвинения в равной мере относятся ко всем вам, лучшим людям, — тем, кто не желает находиться под гнетом толпы и допустить, чтобы полученное от предков общественное устройство было уничтожено худшей из придуманных людьми формой государственного управления — демократией. 2. Ибо если этот человек считает, что название «олигархия» соответствует власти лучших людей, то значит и сама эта власть, опороченная названием, будет уничтожена. Мы, однако, можем упрекнуть его гораздо более основательно и справедливо в заискивании народной благосклонности и в желании тирании. Ведь всем известно, что каждый тиран рождается из того, кто заискивает перед народом, и быстрой дорогой для желающих поработить государство является та, которая ведет к господству через худших из граждан, тех, кому этот человек постоянно служил и по сей день не прекращает прислуживать. 3. Поскольку вам хорошо известно, что негодные и низкие люди не отважились бы совершить такие проступки, если бы их не побуждал такой досточтимый и любящий свое отечество человек, говоря, будто предстоящие деяния для них безопасны, и не заверил бы их, что никакого наказания они не понесут, а участь их станет еще лучше. Вы поймете справедливость того, что я говорю, вспомнив, что он, пугая вас войной и доказывая необходимость примирения, в то же время говорил и то, что бедняки не удовольствуются освобождением от долгов, но потребуют и какой-либо помощи и более не будут терпеть пребывание под вашей властью, как прежде. И, наконец, он пожелал, чтобы вы терпеливо переносили настоящее положение и согласились с тем, что народ счел бы законным получить за возвращение из изгнания, не отделяя ни достойное от постыдного, ни справедливое от несправедливого. 4. Таким образом, этот старец, получивший и от вас все почести, внушил такое высокомерие безумной толпе. Приличествует ли тебе, Валерий, незаслуженно порицать других, когда сам ты подвержен такого рода обвинениям?

LXI. И по поводу ложных обвинений, которые он выдвинул против меня, того, что я сказал, достаточно. Что же касается того, что вы собрались обсудить, то мне кажется, что не только то, что я вначале высказал, но и то, что сейчас еще выскажу, оставаясь при том же мнении, — справедливо, достойно свободного государства и полезно для вас, а именно, не расстраивать порядок управления обществом, не трогать священных обычаев предков, не уничтожать доверие между людьми — священную вещь, благодаря которой каждое государство находится в безопасности, не уступать неразумной черни, алкающей несправедливых и незаконных вещей. 2. И я не только не уступаю что-либо в своем мнении из-за страха перед противниками, которые пугают меня, будоража против меня плебеев в городе, но еще больше, чем прежде, я утвердился в своем стремлении, и мое негодование на требования черни удвоилось. И я удивлен, сенаторы, неразумностью суждений, что, отказываясь предоставить народу по его требованию погашение долгов и освобождение от осуждения по суду тогда, когда он еще не был открыто вашим врагом, теперь, когда он вооружен и действует враждебно, вы решаете, согласиться ли с тем, что он желает, и с чем-либо другим, что ему угодно. И он, конечно, сочтет нужным и сделает первым из своих требований то, чтобы иметь с нами равные почести и сравняться в них с нами. 3. Разве не превратится тогда государственное управление в демократию, которая, как я сказал, из имеющихся среди людей форм государственного устройства, является самой неразумной и вредной для вас, желающих править другими? Нет, если вы будете благоразумны. Действительно, вы будете самыми безумными из всех людей, если теперь, считая невыносимым быть под властью одного тирана, отдадите себя народу — многоголовому тирану, и уступите ему в этом не ради милости в ответ на его просьбы, а вынужденные необходимостью, и, полагая, будто теперь невозможно что-то другое, отступите против своей воли? 4. И когда эта безрассудная толпа, вместо того чтобы понести кару за проступки, получает за то же самое почести, как, вы полагаете, будет она высокомерной и самоуверенной? Но, конечно, не прельщайте себя той надеждой, что народ будет соблюдать меру в своих требованиях, если ему станет ясно, что вы все так решили.

LXII. Менений же, благоразумный муж, который предполагает в других хорошее, исходя из собственного образа мыслей, конечно, очень сильно в этом вопросе ошибается. Ибо народ ужасно докучает вам сверх необходимого и своим высокомерием, которое всегда обыкновенно сопровождается победой, и безумием, в котором толпа принимает весьма охотное участие. И если не сначала, то, по крайней мере, позднее и по каждому делу, когда его требования не будут выполнены, он станет браться за оружие и таким же образом неистово нападать на вас. Так что если вы согласитесь с их первоначальными притязаниями, признав их целесообразными, то тотчас вам предъявят какие-либо еще худшие требования, и потом еще более жесткие, предполагая, что первоначальным вы подчинились из страха, пока наконец не выгонят вас из города, как то случалось во многих других местах и в последний раз в Сиракузах, где знатные были изгнаны своими клиентами. 2. Но если при таких обстоятельствах вы в своем негодовании решите воспротивиться их требованиям, то почему вам тотчас же не начать проявлять свободный образ мыслей? Ибо лучше прежде выказать ваш благородный дух в ответ на незначительный вызов, нежели претерпеть оскорбления, или, подвергнувшись многочисленным обидам, возмущаться тогда по поводу того, что случилось, и отказаться более это переносить и слишком поздно начать проявлять благоразумие. Пусть никто из вас не устрашится ни угроз удалившихся, ни войны с иноплеменниками. И не пренебрегайте собственными силами как недостаточными для того, чтобы сохранить государство. 3. Ведь сила беглецов невелика, и они будут не в состоянии долгое время держаться, как теперь, под открытым небом в шалашах в зимнее время года. И никоим образом они не смогут грабежом продолжать добывать продовольствие, после того как уничтожат имеющийся запас, но из-за бедности, не имея средств ни личных, ни общественных, не смогут приобрести его в другом месте и доставить к себе. И войны, как правило, выдерживают при изобилии средств. И безвластие, по всей вероятности, и бунт, возникающий из анархии, овладеют ими и вскоре спутают и сведут на нет их расчеты. 4. Ибо они, конечно, не пожелают сдаться ни сабинянам, ни тирренам, ни каким-нибудь другим иноплеменникам и стать рабами тех, кого сами однажды вместе с вами лишили свободы. И самое важное, тем, кто гнусно и постыдно стремился разрушить свое собственное отечество, не будут доверять из страха, что они подобным образом отнесутся и к принявшим их. И все народы вокруг нас управляются аристократией, и ни в одном городе плебеи не присваивают себе равные права, так что в каждом государстве выдающиеся люди, которые не позволяют собственной черни колебать существующее положение, без сомнения, не примут в своем собственном отечестве эту пришлую и мятежную толпу, чтобы, разрешив ей пользоваться равными правами, они сами со временем не лишились равенства. 5. Если же только я ошибаюсь, и какое-нибудь государство их бы приняло, тогда они показали бы себя врагами и людьми, достойными обхождения с ними, как с врагами. И у нас есть в качестве заложников их родители, жены и другие родственники, и лучших заложников мы бы не могли просить у богов в молитвах. Давайте поставим их на виду у своих родственников, грозя в случае, если они осмелятся напасть на нас, предать их смерти, подвергнув самым позорным пыткам. И если они осознают это, знайте наверное, что вы найдете их прибегнувшими к молениям и рыданиям, отдающих себя вам безоружными, готовыми подчиниться всему. Поскольку такого рода кровные узы обладают необыкновенной силой, чтобы расстроить все горделивые расчеты и превратить их в ничто.

LXIII. Вот те причины, по которым я считаю, что нам не следует бояться войны со стороны беглецов. Угрозы же со стороны иноземцев сейчас не в первый раз окажутся таковыми не только на словах, но и прежде всякий раз, когда нам предоставлялся случай испытать их, они оказывались менее ужасными, чем мы предполагали. И пусть те, кто считает наши собственные силы в городе недостаточными и по этой причине больше всего боится войны, знают, что они не в полной мере осведомлены о них. 2. Что касается удалившихся граждан, то у нас есть равные силы, чтобы справиться с ними, если мы сочтем нужным выбрать самых сильных из рабов и дать им свободу. Ибо лучше предоставить им свободу, чем теми быть лишенными власти. И они обладают достаточной военной подготовкой, неоднократно сопровождая нас в военных походах. 3. Давайте и сами выступим против внешних врагов со всем усердием, и призовем себе на помощь всех клиентов и оставшихся плебеев. И для того чтобы они воодушевились для борьбы, давайте предоставим им освобождение от долгов, не всем сообща, но каждому по отдельности. Ведь если нужно уступить создавшимся обстоятельствам и соблюсти умеренность, то пусть умеренность распространяется на граждан, являющихся не врагами, но друзьями, которым мы будем представляться оказывающими благодеяния не по принуждению, но по убеждению. И если даже будет необходима другая помощь, потому что этой недостаточно, давайте пошлем за гарнизонами и вызовем людей из колоний. 4. А сколь велико их число легко узнать из последнего ценза, которым было охвачено сто тридцать тысяч римлян призывного возраста, из которых беглецы не составили бы и седьмой части. Я не говорю о тридцати латинских городах, которые бы с большим удовольствием сражались за нас благодаря родству с нами, если бы вы только предоставили им равные гражданские права, которых они постоянно добивались.

LXIV. Однако в войнах есть величайшее из всех преимущество, о котором и вы сами пока не думали, и никто из ваших советников не говорит; я добавлю его к тому, что сказал, и закончу. Нет ничего столь необходимого для тех, кому нужно успешно завершить войну, как хорошие полководцы. Ими наше государство богато, враги же наши испытывают в них недостаток. 2. В самом деле, многочисленные воинства, предводительствуемые вождями, не умеющими руководить, позорятся и в большинстве случаев являются причиной своих поражений, и чем больше их величина, тем более они подвержены гибели. Хорошие же полководцы, даже если силы, которые они ведут, невелики, вскоре увеличивают их. Так что до тех пор пока у нас есть мужи, способные командовать, мы не будем нуждаться в желающих повиноваться. 3. Итак, обратив внимание на это и помня об общественных интересах, не голосуйте ни за что низкое, трусливое и недостойное вас самих. Так что, если бы кто-нибудь спросил меня, я вам посоветую делать? Ибо это то, что вы, быть может, давно торопитесь узнать. А вот что: не отряжать послов к отпавшим плебеям, не голосовать за освобождение от долгов, не свершать что-либо другое, что могло бы показаться признаком страха и беспомощности. Но если они сложат оружие, вернутся в город и позволят вам спокойно принять решение по поводу их самих, то тогда я советую допросить их и проявить умеренность в отношении их, зная, что все безумное, в особенности же толпа, обыкновенно бывает высокомерной в отношении смиренных, в отношении же высокомерных — смиренной».

LXV. После того как Клавдий закончил выступать, сенат в течение долгого времени был охвачен сильным гулом и необыкновенным замешательством. Ибо считающие себя принадлежащими к аристократии и полагающие, что необходимо принимать во внимание более справедливое, чем несправедливое, согласились с мнением Клавдия и умоляли консулов присоединиться к лучшей стороне[716], считая, что они обладают силой магистратуры, свойственной царям, а не народу; если же нет, то соблюдать беспристрастность и не оказывать влияния ни на одну ни на другую стороны, но, отдельно сосчитав мнения сенаторов, присоединиться ко мнению большинства. 2. Но если консулы пренебрегут и тем и другим мнением и присвоят себе неограниченную власть для заключения перемирия, то те сказали бы, что не позволят им этого, но будут сопротивляться со всей решительностью как словами, насколько это будет возможно, так и оружием, если бы возникла потребность. Эта группа была сильной, и почти вся патрицианская молодежь разделяла такой образ мыслей. 3. Желающие же мира поддержали мнение Менения и Валерия, и в особенности те, кто был в преклонных летах и помнил те горести, которые постигают государства вследствие междоусобных браней. Однако, уступая крику и бесчинству молодых людей и с беспокойством наблюдая их дух соперничества, а также опасаясь, как бы дерзость, которую они проявляли в отношении консулов, не перешла в оскорбление, если бы им не сделали каких-либо уступок, они в конце концов обратились к своим противникам с рыданиями и мольбами.

LXVI. Когда шум успокоился и наконец установилась тишина, консулы после совещания вместе объявили свое решение, состоящее в следующем: «Что до нас, сенаторы, то мы больше всего желаем, чтобы все вы были бы единодушны, особенно, когда вы рассуждаете об общем спасении. Если же нет, то мы желали бы, чтобы более молодые уступили более старшим из вас и не спорили с ними, помня, что когда они достигнут того же возраста, потомки им будут оказывать то же почтение. Но так как мы видим, что вы впали в раздор, самую губительную из людских болезней, и надменность, обитающая в молодых из вас, велика, то теперь, когда оставшаяся часть дня коротка и у вас нет времени прийти к окончательному решению, оставьте Курию и расходитесь по домам. На следующее же заседание вы придете, став более умеренными и имея лучшие суждения. 2. Если же любовь к спорам у вас будет продолжаться, то мы больше не будем использовать юношей ни как судей, ни как советников в отношении того, что полезно, но на будущее будем смирять их дерзость, установив законом возраст, который должны достичь сенаторы. Старшим же мы снова дадим возможность изложить свои суждения, и если они не придут ни к какому согласию в мнениях, мы быстрым способом пресечем их пристрастие к спорам, о котором вам лучше заранее услышать и узнать. 3. Вы несомненно знаете, что с того времени, как мы населяем этот город, у нас имеется закон, в соответствии с которым у сената есть высшая власть во всем, кроме назначения магистратов, принятия законов и объявления или прекращения войны. Право же решать те три вопроса, подавая голоса, имеет народ. И в настоящее время мы обсуждаем не что иное, как вопрос войны и мира, так что есть большая необходимость того, чтобы народу дали власть, проведя голосование, поддержать наши решения. 4. Итак, в соответствии с этим законом мы потребуем, чтобы он собрался на Форуме, и после того как вы изложите свои суждения, предложим ему проголосовать, полагая, что это лучшее средство положить конец препирательствам. И за что бы большинство народа ни проголосовало, то мы будем считать имеющим силу. Я полагаю, что этой чести достойны те, кто постоянно благоволит к государству и должен делить с нами и хорошее, и плохое».

LXVII. Сказав это, они закрыли заседание. И в течение последующих дней они повелели объявить, чтобы все, находящиеся в сельской местности и крепостях, явились, и приказали сенату собраться на новый день. После того как они узнали, что город наводнен народом и патриции настроены уступить мольбам, слезам и жалобам и родителей, и малолетних детей удалившихся, они явились в назначенный день на Форум, который был заполнен всякого рода людом еще с глубокой ночи. 2. И пройдя к храму Вулкана, где, по обычаю, народ проводил собрания, они сначала похвалили народ за его усердие и преданность, проявившиеся в прибытии значительного числа людей. Затем они попросили их спокойно подождать, пока подготовится предварительное решение сената; и призвали родственников удалившихся питать добрые надежды на возвращение через короткий промежуток времени тех, кто был для них дороже всего. И вслед за этим консулы отправились в Курию, где сами произносили снисходительные и благоразумные речи и других просили выражать свои суждения целесообразно и человеколюбиво. И раньше других они вызвали Менения, который, поднявшись, произнес те же слова, что и прежде, призывая сенат к перемирию, и высказал то же мнение, прося без промедления отправить к удалившимся послов, предоставив им все полномочия заключать перемирие.

LXVIII. После него поднялись, будучи вызваны в соответствии с возрастом, другие, уже занимавшие консульскую должность, и все решили принять мнение Менения, пока слово не дали Аппию. Встав, он заявил: «Я вижу, сенаторы, что вам и консулам, и почти всем остальным, угодно вернуть народ на тех условиях, которые сам он сочтет достойными. И из всех только я остаюсь противником примирения, так что оказываюсь постоянно ненавидим ими, да и вам более не будучи полезен. 2. И все же, в том числе и по этой причине, я не намерен отступать от моего первоначального убеждения и не оставлю как гражданин добровольно своего поста. Но чем больше меня покидают те, кто прежде поддерживал то же мнение, тем больше со временем вы станете меня уважать, и пока я жив, вы будете меня хвалить, когда же я умру, потомки будут помнить меня. Итак, Юпитер Капитолийский и боги-хранители нашего города, герои и божества, которые присматривают за землей римлян, пусть возвращение беглецов будет достойным и полезным для всех, и пусть я ошибусь в своих опасениях, которые имеются у меня в отношении грядущего времени. 3. И если какая-нибудь пагуба обрушится на государство вследствие этих решений — а это вскоре станет ясно, — вы сами исправите их и даруете обществу спасение и безопасность. Ко мне же, тому, кто в любом другом случае еще никогда не предпочитал говорить очень приятное вместо самого полезного, и кто сейчас не предает государство, оберегая свою собственную безопасность, будьте благосклонны и милостивы. 4. Именно об этом я прошу богов, ибо речи более не нужны. И решение, которое я объявляю, то же, что и прежде, а именно — освободить от долгов плебеев, остающихся в городе, но со всей решительностью вести войну с отпавшими до тех пор, пока они пребывают вооруженными».

LXIX. Произнеся это, он закончил. И после того как пожилые сенаторы сошлись во мнениях с Менением и пришла очередь выступать молодым, а весь сенат замер в тревоге, встал Спурий Навций, потомок весьма блистательного семейства. Ибо Навций[717], основатель рода, был одним из тех, кто вместе с Энеем вывел колонию, будучи жрецом Афины Полиады[718]. Когда он покидал Трою, то взял с собой деревянную статую этой богини, которую род Навциев постоянно оберегает, передавая друг другу по наследству. Спурий же считался благодаря своим собственным свершениям самым славным из молодых сенаторов, и полагали, что вскоре он достигнет должности консула. 2. Он начал с того, что произнес речь в защиту всех молодых сенаторов, заявив, что со своими отцами они не обходились ни дерзко, ни кичливо, когда на прошлом заседании сената обнаружили образ мыслей, противоположный другим, но даже если они допустили огрешность, то ошиблись они в своем суждении вследствие возраста. В заключение он сказал, что они докажут это, изменив свое мнение. По крайней мере, они согласились, что старейшины, как люди более благоразумные, примут обо всем такое решение, которое, как они полагают, принесет пользу государству, и что они, во всяком случае, не будут этому противиться, но станут полагаться на пожилых сенаторов. 3. И когда все остальные молодые сенаторы, за исключением очень немногих родственников Аппия, присоединились к нему, консулы похвалили их благопристойность и призвали их вести себя так же во всех общественных делах. После этого они выбрали в качестве послов десять человек, самых выдающихся из старейших сенаторов, и всех, за исключением одного, бывших консулов[719]. Вот кто был назначен: Агриппа Менений Ланат, сын Гая, Маний Валерий, сын Волуза, Публий Сервилий, сын Публия, Публий Постумий Туберт, сын Квинта, Тит Эбуций Флав, сын Тита, Сервий Сульпиций Камерин, сын Публия, Авл Постумий Бальб, сын Публия, Авл Вергиний Целимонтан, сын Авла[720]. 4. После этого консулы, распустив сенат, отправились на народное собрание, зачитали постановление сената и представили послов. И так как все желали знать поручения, которые сенат дал им, консулы откровенно сказали, что им приказали примирить плебс с патрициями теми мерами, которыми смогут, без хитрости и обмана, и без промедления привести беглецов домой[721].

LXX. Послы, получив поручения от сената, в тот же день отправились. Однако вести о том, что происходило в городе, достигли находящихся в лагере раньше них, и тотчас все плебеи оставили укрепление и встретили послов, когда те еще находились в пути. В лагере же был один весьма беспокойный и мятежный человек, который обладал проницательным умом и мог предсказывать отдаленное будущее, и, как человек разговорчивый и болтливый, он был не способен не выбалтывать то, что думает. Звали его так же, как и того, кто лишил власти царей, Луций Юний, и он, желая иметь полностью такое же имя, захотел называться Брутом. Для большинства же людей, пожалуй, он являлся посмешищем из-за пустого тщеславия, и когда они желали посмеяться над ним, они называли его прозвищем Брут. 2. Этот человек указал Сицинию, начальнику лагеря, что народу лучше бы не принимать легкомысленно сделанные предложения, чтобы из-за весьма незначительного требования их возвращение не стало менее почетным, но противиться им длительное время и привнести в ход переговоров некоторый оттенок драматизма; пообещав принять на себя защиту народа и предложив кое-что другое, что следует сделать или сказать, он убедил Сициния. Вслед за тем Сициний, созвав народ, попросил послов рассказать, зачем они пришли.

LXXI. Тогда вперед выступил Маний Валерий, который был самым старшим из них и самым преданным народу, и толпа проявляла свое расположение к нему самыми доброжелательными выкриками и приветствиями. Когда он добился молчания, то произнес следующую речь: «Плебеи, ничто более не препятствует вам снова вернутся к своим домам и примириться с сенаторами. 2. Ибо сенат проголосовал за достойное и выгодное для вас возвращение и принял решение не мстить ни за что происшедшее. И он отправил в качестве послов нас, тех, о ком он знал, что мы очень любим народ и по достоинству чтимся вами, предоставив нам полную власть заключать мир, чтобы мы не судили о ваших намерениях ни по внешним признакам, ни путем предположений, но узнали от вас самих, каким образом вы желаете прекратить вражду. И если в ваших требованиях присутствует некоторая умеренность и они не являются невозможными и другой непоправимый позор не препятствует их выполнению, то мы уступим вам, не дожидаясь решения сената, не откладывая дело на долгий срок и не вызывая зависть противников. 3. Конечно, так как сенат принял это решение, примите, плебеи, с радостью его благодеяние, со всяческим воодушевлением и пылом, высоко оценивая такое счастье и глубоко благодаря богов за то, что государство римлян, управляющее столь многими людьми, и сенат, который имеет власть над всеми благами здесь, хотя не в их обыкновении уступать кому-либо из противников, только вам уступают часть своего достоинства. Итак, сенат не считал нужным рассуждать о правах каждой стороны как того можно было ожидать от знатных в отношении низших, но сам первым отправил послов заключать мир и не принял с гневом ваши высокомерные ответы, которые вы дали прежним послам, но стерпел эту дерзость и легкомысленное проявление вашей гордыни, как хорошие родители претерпели бы это от своих неразумных детей. И сенаторы полагали, что опять следует отправить другое посольство, иметь меньше прав и все, о сограждане, стерпеть, что благоразумно. 4. Испытав такую удачу, поведайте нам, плебеи, без промедления, в чем вы нуждаетесь и не насмехайтесь над нами, но, положив конец смуте, возвращайтесь с радостью в город, породивший и воспитавший вас, который вы нехорошо вознаградили и отблагодарили, оставив его, по крайней мере, обезлюдевшим и представляющим собой пастбище для овец. Если же вы упустите этот случай, вы неоднократно будете желать обрести другой такой же».

LXXII. После того как Валерий закончил говорить, вперед вышел Сициний и сказал, что те, кто рассуждает мудро, не должны изучать полезность чего-либо с точки зрения одной стороны, но представить себе и противоположную, в особенности когда рассматриваются столь важные государственные дела. Поэтому он попросил тех, кто желает, дать ответ на эти предложения, отбросив всякое стеснение и пугливость. Ибо положение их, когда они доведены до такой нужды, не позволяет поддаваться ни страху, ни стыдливости. 2. И когда воцарилось молчание, они все посмотрели друг на друга, чтобы выяснить, кто будет говорить в защиту общего дела. Однако никто не появился, хотя Сициний повторил вызов несколько раз. Наконец, Луций Юний, тот самый, который хотел, чтобы ему дали прозвище Брут, выступил вперед в соответствии со своим обещанием и под общее одобрение толпы произнес речь: 3. «Плебеи, кажется, что страх перед патрициями еще так крепко сидит в ваших душах, что держит вас в ужасе, и вы, смирившись по этой причине, отказываетесь открыто высказать те доводы, которые обыкновенно приводите друг другу. Ибо каждый из вас, может быть, полагает, что его сосед будет выступать в защиту общего дела и что лучше все остальные, а не он, подвергнутся каким-либо опасностям, если таковые возникнут, сам же он, оставаясь в тени, получит свою долю благ без боязни благодаря отваге других. Однако здесь он ошибается. Ибо если мы все будем так думать, то малодушие каждого из нас в отдельности принесет общий вред всем, и пока каждый отдельно обращает внимание на свою собственную безопасность, он оставляет без заботы общую для всех. 4. Но если даже вы не знали прежде, что вы свободны от страха, и свобода, которой вы обладаете, защищена оружием, узнайте уже это теперь, используя этих людей как учителей. Так как эти высокомерные и жестокие люди не пришли, как прежде, с приказами вам и угрозами, но просят и призывают вас вернуться домой, и уже начинают обращаться с вами на равных как со свободными. 5. Итак, почему вы еще испытываете страх перед ними и молчите? Почему вы не мыслите свободно, и, уже наконец разорвав узду, не говорите всем, что страдаете от них? Несчастные, чего вы боитесь? Что вы будете страдать, если следуя за мной, дадите волю своему языку? Поскольку я подвергну себя опасности, говоря им со всей откровенностью о ваших справедливых требованиях и ничего не скрывая. И так как Валерий сказал, что вас ничто не удерживает от возвращения домой, потому что сенат разрешил вам вернуться и принял решение о полном прощении, то я дам ему такой ответ — то, что истинно и необходимо сказать:

LXXIII. У нас, Валерий, есть много прочих причин, которые удерживают нас от того, чтобы сложить оружие и предать себя вам, но три из них являются самыми важными и самыми очевидными. Во-первых, вы пришли обвинять нас, будто мы совершили преступление, и, дозволяя нам вернуться, вы считаете это благодеянием для нас; далее, побуждая нас к примирению вы не даете понять, на каких справедливых и человеколюбивых условиях мы будем его заключать; наконец, у нас нет никакой уверенности в том, что вы выполните ваши обещания, так как вы неоднократно нас обманывали и вводили в заблуждение. 2. Я буду говорить о каждой отдельно, начав со справедливости. Ибо каждый должен начинать со справедливости, ведет ли он частную беседу или говорит публично. Конечно, если мы поступаем с вами несправедливо, мы не просим ни о безнаказанности, ни о помиловании, хотя мы и не просим о том, чтобы город более был для нас с вами общим, но будем жить там, куда нас приведет нужда, предоставив вести нас судьбе и богам. Однако если, претерпев от вас несправедливость, мы вынуждены испытывать ту участь, которая нас постигла, то почему вы не признаете, что сами, причинив нам зло, нуждаетесь в снисхождении и амнистии? Но теперь вы заявляете, что оказываете снисхождение за то, за что вы должны просить его для себя, и хвастливо болтаете о том, что прощаете нам обиды, за которые вы сами стремитесь получить прощение, тем самым смешивая суть истины и извращая значение справедливости. 3. Знайте же, что не с вами поступают несправедливо, но вы поступаете несправедливо, и вы недостойно вознаграждаете народ, оказавший вам много больших услуг в отношении и вашей свободы, и вашего главенства. Я начну речь с тех дел, о которых вы сами знаете, и умоляю вас ради богов, если я скажу что-либо ложное, чтобы вы это не терпели, но тотчас опровергали меня.

LXXIV. Древним способом управления государством у нас была монархия, и при таком государственном устройстве мы жили вплоть до седьмого поколения[722]. И в течение всего времени этой власти народ никогда царями не лишался своих прав, и меньше всего тем, кто правил последним. Я уж не буду говорить о многих значительных благах, которые народ приобрел от их правления. 2. Ибо помимо других способов цари льстили ему и искали его расположения, чтобы сделать его вашим врагом — что делают все правители, стремящиеся к тирании, — и после того как они в результате длительной войны стали владыками Свессы, весьма процветающего города, и в их власти было не выделять никому часть из добычи, но все присвоить самим себе и превзойти всех других царей богатством, они не сочли это достойным, но вынесли все трофеи и предоставили их в распоряжение армии, так что каждый из нас помимо рабов, скота и другой добычи, коей было много и весьма немалой ценности, получил по пять мин серебра. 3. Мы же пренебрегли всем этим, когда они воспользовались своей властью как тираны, чтобы оскорбить скорее не народ, но вас; и негодуя на их поведение, мы оставили наше расположение к царям и присоединились к вам, восстав вместе с вами против них — и те, кто находился в городе, и те, кто пребывал в лагере. Мы изгнали их и, принеся вам их власть, доверили вам ее. И хотя мы неоднократно могли примкнуть к сторонникам изгнанных царей, однако мы отвергли их щедрые дары, которые они нам предложили, чтобы побудить нас нарушить данное нами вам обещание, но терпеливо ради вас перенесли много тяжелых и продолжительных войн и опасностей. И к настоящему времени, а это уже семнадцатый год, мы истощены сражениями со всем светом за нашу общую свободу. 4. Ибо пока государственная власть не была еще установлена (как то обыкновенно случается при внезапных изменениях), мы осмелились вступить в борьбу с двумя знаменитыми градами тирренов — Тарквиниями и Вейями, когда они задумали при помощи крупного воинства вернуть царей. Сражаясь немногие против многих и проявляя величайшее рвение, мы не только одержали верх в битве и изгнали их, но и сохранили власть для оставшегося в живых консула. 5. Немного времени спустя, когда Порсена, царь тирренов, вознамерился вернуть изгнанников при помощи как сил всех тирренов, которыми он сам командовал, так и тех, кто был собран задолго до этого, мы, хотя и не имели равносильного войска и потому были вынуждены подвергнуться осаде и были доведены до крайнего отчаяния и нехватки всего, однако перенесли все эти тяготы и заставили его, ставшего другом, отступить. 6. И в конце концов, когда цари в третий раз задумали осуществить свое возвращение с помощью племени латинов и привели против нас тридцать городов, мы, видя, что вы умоляете, плачете, призываете каждого из нас в отдельности и напоминаете нам о нашей дружбе, нашем общем воспитании и совместных войнах, не осмелились оставить вас. Но считая самым достойным и самым славным делом сражаться вместе с вами, мы прошли через трудности и бросились, безусловно, в величайшие опасности, в которых, получив много ран и потеряв многих наших родных, друзей и товарищей по оружию, одолели врага, уничтожили его предводителей и истребили всю царскую семью.

LXXV. Вот те услуги, которые мы оказали, чтобы помочь вам освободиться от тиранов, стараясь сверх своих сил благодаря нашей собственной решительности, достигнув этого по необходимости ничуть не больше, чем вследствие доблести. Послушайте же, что мы сделали, чтобы получить для вас уважение от других и управление другими, и чтобы приобрести для вас власть большую, чем предполагалось сначала. И если, как я сказал прежде, я уклонюсь от истины, вы возразите мне. 2. Ибо, когда казалось, что ваша свобода пребывает в прочной безопасности, вы не были удовлетворены, чтобы остановиться на этом, но настойчиво устремлялись к дерзости и новым предприятиям, считая вероятным врагом всякого, кто привержен свободе, и объявляли войны почти всему миру, принимали участие во всех опасностях и во всех битвах, дабы поддержать ту алчность к власти, за которую вы считали допустимым губить наши тела. 3. Я ничего не говорю о городах, которые то поодиночке, то по двое сражались с вами, защищая свою свободу; некоторые из них мы одолели в решительных сражениях, другие взяли приступом и заставили покориться вам. Ибо что еще нужно говорить об этих деяниях в подробностях, когда у нас имеется такое обилие того, о чем порассказать? Но кто были те, которые помогали вам захватить и подчинить себе Тиррению, страну, разделенную на двенадцать владений и обладающую огромной мощью на суше и на море? Какую помощь предоставили вам сабиняне, столь великий народ, боровшийся некогда с вами за первенство и неспособный более бороться за равенство? Что же? Кто покорил тридцать городов латинов, которые не только гордились превосходством своих сил, но и исключительной справедливостью своих требований? И кто заставил их устремиться к вам, умоляя не допустить их порабощение и разрушение их городов?

LXXVI. Я не буду рассуждать о других опасностях, в которых мы очутились вместе с вами, пока еще мы не были разрозненны с вами и не потребовали какую-нибудь часть ожидаемых выгод от власти. Но когда уже было ясно, что могущество, которое вы обрели, была тиранией, что вы обращаетесь с нами, как с рабами, и что мы больше не испытываем к вам тех же чувств, и когда почти все подвластные вам восстали (сначала отложились вольски, за которыми последовали эквы, герники, сабиняне и многие другие), и единственной возможностью, которая, казалось, напрашивалась сама собой, если бы мы захотели ею воспользоваться, было выполнить одно из двух: или низвергнуть ваше господство, или сделать его более умеренным на будущее, — то помните ли вы, в какое отчаяние по поводу сохранения вашей власти вы впали и в каком вы пребывали крайнем унынии, как бы мы не отказались помочь вам в войне или, потакая своим обидам, не переметнулись бы к врагу, и какие просьбы вы обращали и какие обещания вы сулили? 2. Итак, как тогда мы, презренный люд, с которым вы жестоко обращались, поступили? Мы позволили себе поддаться просьбам и поверили обещаниям, которые этот вот превосходнейший Сервилий, бывший в то время консулом, дал народу, и не держали на вас обид за прошлое зло, но имея благие надежды на будущее, мы доверились вам, и в краткий срок одолев всех ваших врагов, вернулись с большим количеством пленных и богатой добычей. 3. Какое возвращение уготовили вы нам за эти услуги? Надлежащее ли и достойное ли всех этих опасностей? Куда там! Далеко не так! Вы нарушили даже те обещания, которые приказали консулу дать нам от имени государства. И вот этого самого превосходнейшего человека, которого вы использовали, чтобы обмануть нас, вы лишили триумфа, хотя из всех людей он больше всего достоин этой чести, и опозорили его только по той причине, что он просил вас исполнить обещанное вами справедливое дело, и было ясно, что он возмущен вашим обманом.

LXXVII. И совсем недавно (ведь прежде чем закончить, я добавлю еще один пример к моим рассуждениям о справедливости), когда эквы, сабиняне и вольски не только сами единодушно восстали против вас, но и призвали других сделать то же самое, разве не были вынуждены вы, такие гордые и суровые, обратиться к нам, жалким и презренным, и обещать все, чтобы обеспечить тогда свою безопасность? Чтобы не показалось, что вы опять намереваетесь обмануть нас, как это случалось уже не раз, вы использовали вот этого Мания Валерия, самого большого приверженца народа, как прикрытие вашего обмана. Доверяя ему и надеясь, что нам не грозит оказаться обманутыми диктатором, а тем более человеком, так хорошо к нам относящимся, мы помогли вам и в этой войне и, приняв участие в целой череде сражений, отнюдь не незначительных и не безызвестных, мы одолели ваших врагов. 2. Однако, как только война была славно завершена и намного скорее, чем кто-либо ожидал, вы оказались столь далеки от того, чтобы радоваться и ощущать себя весьма обязанными народу, что сочли достойным держать нас под оружием и знаменами против нашей воли, чтобы вы могли нарушить свои обещания, как то вы решили с самого начала. Так как Сервилий не согласился ни на обман, ни на бесчестье ваших дел, но внес знамена в город и распустил армию по домам, то вы, как бы оправдываясь за то, что не соблюли в отношении нас справедливости, оскорбили его и не выполнили ни одного из данных нам вами обещаний. Тем самым вы осуществили три совершенно противозаконных деяния, а именно: вы уничтожили достоинство сената, разрушили доверие к Сервилию и лишили ваших благодетелей вознаграждения, полагавшегося за их труды. 3. Конечно, патриции, поскольку мы располагаем этими и многими другими подобного рода доказательствами, в чем можно обвинить вас, то мы не считаем достойным ни обращаться к вам с мольбами и просьбами за помощью, ни, подобно виновным в ужасных преступлениях, обеспечивать свое возвращение получением освобождения от наказания и помилования. Однако мы считаем, что теперь не следует подробно говорить об этом, так как мы собрались рассуждать о согласии, поэтому, успокоившись и предав все это забвению, мы примиримся с этим.

LXXVIII. Но почему вы ясно не объявите, на каких условиях в качестве послов ведете переговоры и не скажете, о чем пришли просить? На что вы надеетесь, прося нас вернуться в город? Какая судьба ждет нас на этом пути? Какое облегчение или радость овладеют нами? Ведь мы не слышим от вас никаких человеколюбивых или благих обещаний — ни почестей, ни магистратур, ни улучшения нашего затруднительного положения, одним словом, ничего хорошего. Итак, вы не желаете говорить нам о том, что собираетесь делать, тогда скажите, что уже сделали, представив нам некоторые уже совершенные деяния как доказательство вашего расположения, чтобы мы могли предположить, что и все остальное будет таким же. 2. Однако я думаю, что они ответят на это, будто имеют полномочия на все, поэтому что бы мы ни приняли между собой, то и будет иметь силу. Допустим, что это так. Пусть за этим последуют результаты. Я ничего против этого не имею. Однако я желаю у них узнать, что случится потом, когда мы изложим условия, на которых считаем возможным вернуться, и эти условия будут ими приняты. Кто поручится перед нами за выполнение этих условий? 3. Полагаясь на какие гарантии, мы выпустим оружие из наших рук и снова отдадим наши жизни во власть этих людей? На постановления ли сената, изданные по этому поводу? Ведь они, конечно, не были приняты. Тогда что помешает снова отменить их другими постановлениями, когда Аппий и его приверженцы сочтут это возможным? Или мы будем полагаться на высокое положение послов, которые поручились своим собственным верным словом? Однако сенат уже использовал этих людей, для того чтобы обмануть нас. Или мы будем полагаться на соглашения, скрепленные клятвой именем богов, получая ручательство от них? Но я лично этого боюсь больше, чем всякого другого поручительства, даваемого людьми, потому что вижу, что облеченные властью презрительно относятся к нему, и потому что не сейчас только, но давно уже из многочисленных примеров я понял, что вынужденные соглашения, заключенные людьми, желающими править теми, кто стремится сохранить свою свободу, сохраняются лишь столько времени, сколько существует вызвавшая эти соглашения необходимость. 4. Итак, какая дружба и какое доверие возможны, когда мы должны будем искать расположения друг друга против своей воли, в то время как каждый из нас ждет лишь удобного случая для себя? И конечно возникнут подозрения и постоянные взаимные обвинения, зависть и ненависть и всякое другое зло, и постоянная борьба за то, чтобы первым уничтожить противника, так как каждый будет думать, что промедление смерти подобно.

LXXIX. Как известно, нет большего зла, чем гражданская война, в которой побежденные несчастны, а победители несправедливы, и как первых уничтожают их самые близкие люди, так и последние уничтожают своих самых близких людей. Не призывайте нас, патриции, к таким несчастьям и отвратительным раздорам, и давайте, плебеи, не отвечать на них, но давайте молча согласимся на судьбу, которая отделяет нас друг от друга. Нет, пусть они владеют всем городом целиком и распоряжаются им без нас, и пусть они одни пользуются всеми другими благами, после того как прогонят бедных и опозоренных плебеев из отечества. Мы же давайте удалимся туда, куда нас поведут боги, сознавая, что покидаем чужую страну, а не свой родной город. 2. Ведь здесь ни у кого из нас не остается ни земельного участка, ни родного домашнего очага, ни общих святынь, ни уважения, то есть всего того, что каждый имеет в своем отечестве, и что даже против воли могло бы побудить нас остаться. Но мы не обладаем даже телесной свободой, которую получили с большим трудом. Так как одни из этих благ уничтожены бесчисленными войнами, другие — нехваткой необходимого для ежедневного пропитания, третьих нас лишили надменные заимодавцы, для которых мы, несчастные, обязаны возделывать наши собственные земельные наделы, копая, сея, распахивая, ухаживая за стадами, становясь сотоварищами наших собственных рабов, которых мы захватили на войне, и одни из нас закованы в цепи, другие — в кандалы, а третьи, как свирепые дикие звери, работают в ошейниках и с железными ядрами. 3. Я ничего не говорю о пытках и оскорблениях, порках, трудах от зари до зари и всех прочих выпавших на нашу долю жестокостях, насилии и унижениях. Итак, коль скоро боги освободили нас от столь обильного непомерного зла, так давайте с радостью и со всей имеющемся у каждого из нас пылом поспешно убежим от них, руководствуясь на этом пути лишь удачей и охраняющим нас богом, считая родиной — свободу, а богатством — доблесть. Ведь всякая страна примет нас как союзников, так как принявшим нас мы не дадим повода для обид, но будем им полезны.

LXXX. Пусть многие греки и варвары будут нам в этом примером, особенно их и наши предки. Одни из них, покинув с Энеем Азию, прибыли в Европу и основали город в земле латинов, другие же, придя под предводительством Ромула из Альбы как колонисты, основали в этой местности город, который мы теперь покидаем. 2. У нас имеются силы не меньшие, чем у них, но даже втрое большие, есть у нас и более справедливое основание, для того чтобы удалиться. Ведь те, кто покинул Трою, были выгнаны врагами, нас же выдворяют отсюда друзья. Несомненно, гораздо печальнее быть изгнанными собственным народом, чем иноплеменниками. 3. Те, кто участвовал в походе Ромула, пренебрегли страной предков в надежде обрести лучшую. Мы же, оставляя жизнь бездомных и лишенных родины людей, идем основывать колонию, которая и богам не будет ненавистна, и людям не будет причинять беспокойства, и ни для какой страны не будет обременительна. Мы не учиняли кровопролития и массовых убийств сородичей, изгоняющих нас, и не опустошали огнем и мечом страну, которую покидаем, и не оставляем позади памятник вечной ненависти, как то обычно делает народ, отправленный в изгнание в нарушение договоров и доведенный до отчаянного положения. 4. Призывая в свидетели богов и божеств, которые справедливо устраивают все человеческие дела, и оставляя им отмщение за наши обиды, мы просим только одного, чтобы те из нас, кто оставил в городе малолетних детей, родителей и жен, в случае если бы те добровольно пожелали разделить с нами судьбу, могли забрать их. Мы рады получить их, и ничего другого мы не просим у нашего отечества. Прощайте и живите так, как вам угодно, вы, кто так сильно не желает соединяться с согражданами и разделить свои блага с людьми более низкого положения».

LXXXI. Этими словами Брут закончил свою речь. Все присутствующие считали истиной все, что он сказал о справедливости, так же как и обвинения по поводу высокомерия сената, в особенности же то, что он заявил, дабы показать, что предложенные уверения выполнения соглашений полны хитрости и обмана. Но когда, наконец, он описал оскорбления, которые народ претерпел от кредиторов, и вызвал в памяти у каждого его собственные страдания, то никого не оказалось столь жестокосердного, кто бы удержался от слез и не оплакал их общие беды. И не только народ был таким образом растроган, но также и те, кто пришел из сената. Ведь и послы не могли сдержать рыданий, когда обсуждались несчастья, возникшие от разделения города; и в продолжение долгого времени они стояли с опущенными долу и полными слез очами и в растерянности по поводу того, что ответить. 2. Но после того как стихли громкие стенания и в народном собрании воцарилось молчание, для ответа на эти обвинения вперед вышел человек, казавшийся превосходящим остальных граждан[723] и возрастом, и достоинством. Это был Тит Ларций, который дважды был избран консулом, и из всех людей лучше всего употребил власть, называемую диктатурой, добиваясь того, чтобы эта ненавистная магистратура считалась священной и заслуживающей всяческого уважения. 3. Начав говорить о справедливости, он, с одной стороны, осудил заимодавцев за то, что они действовали жестоко и бесчеловечно, с другой — упрекнул бедняков за несправедливое требование освобождения от долгов скорее силой, чем вследствие благодеяния, и сказал им, что они ошибаются, обращая против сената свой гнев за неудачу в попытке добиться благоразумной уступки от этого учреждения, вместо того чтобы обратить его против действительно виновных. 4. Он старался показать, что пока небольшая группа людей, чье преступление непреднамеренно, была вынуждена вследствие крайней нужды требовать прощения долгов, большая их часть предалась распущенности, высокомерию и жизни, полной наслаждений, и была готова удовлетворять свои прихоти путем ограбления других. Он полагал, что следует различать тех, кто нуждается в одолжении, с теми, кто заслужил ненависть. Но хотя он выдвинул и другие доказательства такого рода, действительно правдивые, однако они не понравились никому из его слушателей, и он не смог убедить их, но все, что он сказал, было принято с величайшим ропотом; одни были возмущены за то, что он снова обнажил их несчастья, другие, однако, признавали, что он не утаил ничего истинного. Но последних оказалось намного меньше первых, так что их заглушили многочисленностью, и крик негодующих возобладал.

LXXXII. После того как Ларций сделал еще несколько замечаний к тому, о чем я уже сказал, и упрекнул народ за его восстание и за опрометчивость его решений, Сициний, бывший тогда во главе черни, ответил ему и еще больше подогрел страсти, говоря, что из этих слов Ларция они в особенности могли бы узнать, какие почести и благодарность ожидают их, когда они вернутся в свою страну. 2. «Ведь если тем, кто находится в самом ужасном положении, кто умоляет народ о помощи и пришел сюда именно с этой целью, даже не приходит в голову сказать слово благоразумное и человеколюбивое, то какое отношение следует ожидать от них, когда они добьются желаемого, и когда те, кто сейчас оскорблен их словами, снова станут зависеть от их действий? От какого высокомерия, от какого оскорбительного отношения, от какой тиранической жестокости они тогда воздержатся? 3. Но если вы согласны быть рабами всю жизнь, быть должниками, поротыми плетью и клеймеными, измученными мечом, голодом и всяческим жестоким обращением, то не тратьте время попусту, но бросайте оружие, дайте связать вам руки за спиной и следуйте за ними. Если же у вас есть хоть какое-то стремление к свободе, не миритесь с ними. И вы, послы, или изложите условия, на которых вы нас зовете, или, если вы не сделаете этого, удалитесь с народного собрания. Ведь более мы не позволим вам говорить».

LXXXIII. Когда он закончил, все присутствующие громко возопили, показывая, что они одобряют его доводы и согласны с ним. Но лишь воцарилось молчание, Менений Агриппа, тот самый, кто произнес в сенате речь в защиту народа и кто, сделав наилучшие предложения, стал причиной отправки наделенных всеми полномочиями послов, дал знак, что тоже желает говорить. Народ посчитал, что нельзя пожелать лучшего и что именно теперь он услышит предложения, направленные к искреннему перемирию, и совет, полезный для обеих сторон. 2. Сначала все они шумом выразили свое одобрение, громкими криками призывая его говорить. Затем они утихли, и в народном собрании воцарилась такая тишина, что место собрания стало спокойным, как пустыня. Казалось, что он использовал вообще самые существенные и убедительные доказательства, вполне соответствовавшие настроению слушателей. Говорят, что в конце своей речи он рассказал басню, которую сочинил на манер Эзопа и которая была очень сходна с данными обстоятельствами, и именно благодаря этому он и уговорил их. По этой причине его речь считается достойной того, чтобы ее записать, и ее излагали во всех древних исторических сочинениях[724]. Речь его была следующего содержания:

3. «Плебеи, мы посланы к вам сенатом не для того, чтобы оправдывать их или обвинять вас (ибо это казалось и неблагоразумным, и не соответствующим обстоятельствам, лишь расшатывающим государство), но чтобы использовать любую попытку и любые средства, дабы положить конец смуте и восстановить государственное устройство в его изначальном виде; именно для этой цели нас и наделили высшей властью. Так что мы отнюдь не считаем, что нужно долго рассуждать, как то делал Юний, толкуя о справедливости. Но что касается человеколюбия, с помощью которого, как мы полагаем, следует положить конец смуте, и ручательств выполнения ваших будущих соглашений, то мы объявим вам принятые нами решения. 4. Когда мы думали, что любая смута во всяком государстве проходит только тогда, когда устранены породившие разногласия причины, мы полагали, что необходимо их вскрыть и положить конец первопричинам этой вражды. Обнаружив, что основанием настоящих настроений явилось жестокое взыскание долгов, мы поступили с вымогательством задолженностей следующим образом: мы считаем справедливым, чтобы все те, кто опутан долгами и не способен их выплатить, были освобождены от обязательств; и если кто-то из должников уже просрочил предписанный законом срок платежа, то наше решение таково, что они также должны быть освобождены. Те же, кто уже осужден по частному иску и передан кредиторам, выигравшим процесс против них, то мы желаем, чтобы и они были свободны, и мы отменяем эти судебные приговоры. 5. Итак, что касается ваших прошлых долгов, которые, как нам казалось, и привели к вашему уходу, то мы исправляем это таким способом. Что же до ваших будущих долгов, то, как покажется вам, народу, и сенату на основе общего решения, так пусть и будет после принятия соответствующего закона. Не это ли, плебеи, разделяло вас с патрициями? И если вы получите все это, то сочтете ли достаточным, чтобы не стремиться еще к чему-нибудь? Теперь это дано вам. Возвращайтесь же с радостью на свою родину.

LXXXIV. Все поручительства, которые закрепят данные соглашения и обеспечат их выполнение, будут даны в соответствии с законом и обычаями тех, кто положил конец вражде. Сенат голосованием утвердит эти соглашения и придаст силу закона условиям, которые вы выдвинете. Но пусть лучше ваши требования будут выдвинуты вами здесь, и сенат согласится с ними. 2. Те уступки, которые теперь сделаны вам, будут тверды и неизменны, и ничего противоречащего им не будет позже принято сенатом; во-первых, мы, послы, являемся вашими поручителями, отдавая вам наши тела, жизни и семьи в качестве залога; затем, все другие сенаторы, названные в постановлении. Ибо ни одно постановление никогда не будет принято вопреки интересам народа без того, чтобы мы этому не противились, так как мы являемся первенствующими сенаторами и всегда первыми излагаем наше мнение в сенате. 3. Последняя клятва, которую мы дадим вам, используется всеми людьми, как греками, так и варварами, которая никогда не будет уничтожена временем, это та, которая благодаря клятвам и договорам делает богов поручителями за выполнение соглашений. При этой гарантии много ужасных раздоров между частными лицами и много войн, возникавших между государствами, было улажено. Придите, получите эту гарантию, независимо от того, позволите ли вы некоторым первенствующим сенаторам дать вам клятвы от имени всего сената, или сочтете нужным, чтобы все сенаторы, упомянутые в постановлении, поклялись над священными жертвами сохранять эти соглашения незыблемыми. 4. Не злословь, Брут, по поводу обязательств, данных при одобрении богов и утвержденных обещаниями и договорами, и не уничтожай самый благородный из человеческих обычаев. Вы же, плебеи, не позволяйте ему говорить о негодных деяниях нечестивцев и тиранов, деяниях, далеких от доблести римлян.

LXXXV. Я упомяну еще об одном, о чем каждый знает и в чем никто из людей не сомневается. Что же это? Это то, что привносит общее благо и сохраняет обе стороны в государстве благодаря их помощи друг другу. Это первое и единственное, что объединяет нас и никогда не позволит нам отделиться друг от друга. Ведь невежественная толпа всегда нуждается и никогда не перестанет нуждаться в благоразумном предводительстве, в то время как сенат, способный на предводительство, всегда будет нуждаться во множестве народа, желающего, чтобы им управляли. Мы знаем это не только как мнение или предположение, но из реального опыта. 2. Тогда зачем мы угрожаем и беспокоим друг друга? Зачем говорим злые речи, когда в нашей власти совершать добрые поступки? Почему бы нам не принять друг друга в объятия и не вернуться на родину, наконец насладившись там самыми дорогими сердцу радостями и удовлетворив страстное желание того, что милее всего, вместо того чтобы отыскивать поручителей, которые дадут ничтожные и ненадежные заверения, как то делают лишь смертельные враги, которые всегда подозревают самое худшее? Нам же, плебеи, достаточно одной клятвы, что вы по возвращении никогда не будете поступать скверно в отношении нас, и у нас есть уверенность в этом, так как мы знаем о вашем прекрасном воспитании, о вашем обычном законопослушании и о всех прочих ваших добродетелях, множество доказательств которых вы не раз давали и в мирное время, и на войне. 3. И если, как необходимое следствие этой уверенности и ожидания, договоры будут нами совместно изменены, мы уверены, что во всех других отношениях вы в конце концов будете хорошими гражданами, и мы не нуждаемся ни в клятвах, ни в заложниках, ни в каких-либо других закладах от народа. Мы же ни в чем, что вы желаете, не будем вам противиться. Относительно обязательств, по поводу которых Брут старался злословить на нас, сказано достаточно. Но если какая-то необоснованная ненависть возникла у вас в умах, побуждающая вас питать нерасположение к сенату, то я желаю высказаться и по этому поводу, плебеи, и прошу вас именем богов выслушать меня молча и внимательно.

LXXXVI. Государство имеет в каком-то смысле сходство с человеческим телом. Ведь оно является сложным организмом и состоит из многих частей. Ни одна из этих частей не имеет ни одинакового значения и каждая выполняет свою роль. 2. Однако, если бы каждая из этих частей человеческого тела была наделена способностью слушать и говорить, и все они, объединившись, подняли бы мятеж против одного желудка, то ноги сказали бы, что все тело опирается на них; руки — что они занимаются ремеслами, обеспечивают провизию, сражаются с врагами и присоединяют к общему благу много других благ; плечи сказали бы, что они переносят грузы; рот, что он говорит; голова, что она видит и слышит и, включая все другие чувства, владеет всем тем, посредством чего сохраняются дела. И затем все они сказали бы желудку: «А ты, хороший, что из этого делаешь? Какой доход ты приносишь и что за польза нам от тебя? В самом деле, ты так далек от того, чтобы давать нам что-либо или помогать нам в совершении чего-то полезного для общего блага, что в действительности ты являешься для нас лишь помехой и источником беспокойства, и, что особенно нетерпимо, заставляешь нас служить тебе и приносить отовсюду пищу для удовлетворения твоих прихотей. 3. Так почему же мы не отстаиваем нашу свободу и не освободимся от стольких беспокойств, в которые попадаем лишь ради него?» Если бы они приняли такое решение и все органы перестали выполнять свои обязанности, то разве могло бы тело просуществовать сколько-нибудь значительный промежуток времени, и разве не было бы оно уничтожено за несколько дней худшей из всех смертей, то есть голодом? Нет, и никто не мог бы сказать иначе. Теперь рассмотрите то же положение в государстве. 4. Ведь и оно состоит из многих разрядов людей, совсем не похожих друг на друга, каждый из которых несет свою собственную службу для общего блага, как отдельные члены в отношении тела. Одни обрабатывают поля, другие сражаются с врагами, защищая эти поля, третьи ведут весьма полезную морскую торговлю, а четвертые занимаются необходимыми ремеслами. Если бы все эти различные группы людей восстали против сената, состоящего из лучших представителей, и сказали: «Сенат, что ты хорошего нам делаешь, и на каком основании ты осмеливаешься править другими? Конечно, тебе нечего сказать. Раз это так, то не освободиться ли нам теперь же от твоей тирании и жить без вождя?» 5. Если только они примут такое решение и прекратят свои обычные занятия, что тогда удержит это несчастное государство от самой жалкой смерти от голода, войн и всяческих других зол? Итак, знайте, плебеи, что подобно тому, как в наших телах желудок, многими[725] осыпаемый столь злобной бранью, питает все тело, хотя и сам питается, и сохраняя себя, сохраняет и его, как если бы это был своего рода пир, обеспечиваемый совместным содействием, который в результате обмена надлежащим образом распределяет то, что полезно каждому отдельно и всем вместе, так и в полисах сенат, который ведет государственные дела и обеспечивает то, что целесообразно для каждого, все это сохраняет, защищает и исправляет. Так что перестаньте произносить оскорбительные речи в адрес сената о том, что вы изгнаны им из отчизны, и что вследствие этого вы скитаетесь как бродяги и попрошайки. Ибо он не причинил и не может причинить вам никакого вреда, но сам зовет вас и умоляет, и, распахнув вместе с воротами души, гостеприимно принимает вас».

LXXXVII. Пока Менений говорил это[726], в продолжение всей его речи толпа издавала много разных возгласов. Однако когда в конце ее он прибег к мольбам и, перечислив напасти, которые постигнут как тех, кто остался в городе, так тех, кто изгнан из него, оплакал страдания и тех и других, слезы хлынули у всех из очей, и они единодушно в один голос призвали его, не теряя времени, вести их обратно в город. Вверив послам все свои дела, они не занимались ничем другим, относящимся к их безопасности, и совсем немногого недоставало для того, чтобы закрыть собрание, если бы только Брут, выскоча вперед, не сдержал их рвение, восклицая, что хотя обещания, данные сенатом, благоприятны для народа, и он считал правильным, чтобы народ был бы благодарен ему за эти уступки, однако он опасается, что наступит время и приверженные тирании люди, буде представится случай, однажды снова попытаются заставить людей почувствовать негодование за сделанное ими. 2. Есть только одно средство безопасности для всех, кто боится более сильных: если им будет ясно, что желающие нанести им оскорбления не будут иметь возможности сделать это. Ведь злые люди, пока есть возможность творить зло, никогда не будут испытывать недостатка в желании совершить его. Следовательно, плебеи должны получить такое средство безопасности, с которым они более ни в чем не будут нуждаться. 3. Менений же возразил и попросил его назвать то средство безопасности, в котором, по его мнению, народ еще нуждается. На что Брут ответствовал: «Позволь нам ежегодно выбирать из нас самих определенное число магистратов, не облеченных никакой иной властью, как только приходить на помощь тем плебеям, которым нанесено какое-либо оскорбление или в отношении которых применено насилие, и не допускать, чтобы кто-нибудь из них был лишен своих прав. Мы умоляем и просим вас добавить эту милость к тем, которые вы уже нам предоставили, если наше примирение не только на словах, но и на деле».

LXXXVIII. Когда народ услышал эти слова, он долго и громогласно поддерживал Брута и просил послов предоставить им и это. Те, удалившись из народного собрания и кратко посовещавшись, вернулись через непродолжительный промежуток времени. Когда воцарилось молчание, Менений вышел вперед и рек: «Это дело, плебеи, величайшее и полное нелепых подозрений. Мы ощущаем некоторую тревогу и нас заботит, как бы мы не создали два государства в одном. Однако в той мере, в какой мы сами заинтересованы, мы не будем противостоять и этому вашему требованию. 2. Но окажите и нам благодеяние, отвечающее и вашим собственным интересам. Разрешите некоторым послам пойти в город и сообщить об этом сенату. Ведь хотя нам и даны от него полномочия заключить мир так, как мы сами сочтем нужным, и мы можем на свое усмотрение давать от его имени те обещания, которые нам угодны, однако мы не считаем возможным взять ответственность за это на себя, так как нам неожиданно предъявили новые притязания, и мы откажемся от наших полномочий и предложим это дело на рассмотрение сената. Но мы убеждены, что у сената будет то же мнение, что и у нас. Таким образом, я останусь здесь вместе с некоторыми другими послами, а Валерий с остальными отправится в сенат». 3. На том и порешили, и лица, назначенные поставить в известность сенат о том, что случилось, вскочили на лошадей и галопом поскакали в Рим. Когда консулы вынесли это дело на обсуждение сенаторов, Валерий высказал мнение, что и эту милость следует оказать народу. С другой стороны, Аппий, бывший с самого начала против примирения, и в этом случае выказал открытое противодействие, протестуя, призывая богов в свидетели и предсказывая, какие семена будущих зол в государстве они собираются посеять. Но он не смог возобладать над большинством сената, которое, как я сказал, было полно решимости положить конец смуте. Итак, было принято постановление сената, подтверждающее все обещания, данные плебсу послами и предоставляющее те ручательства безопасности, которые он потребовал. 4. Завершив это дело, послы на следующий день вернулись в лагерь и возвестили решение сената. Вслед за этим Менений посоветовал плебеям послать кого-нибудь в город взять залог, который сенат должен был дать. В соответствии с этим был послан Луций Юний Брут, которого я уже упоминал прежде, а вместе с ним Марк Деций и Спурий Ицилий. Из послов, которые пришли из сената, половина вернулась в город вместе с Брутом и его спутниками. Агриппа же с остальными остался в лагере, так как плебеи просили его записать закон о назначении их магистратов.

LXXXIX. На следующий день Брут и те, кого с ним послали, возвратились, заключив с сенатом соглашение посредством глашатаев мира, которых римляне называют фециалами[727]. И народ, разделившись на существовавшие в то время фратрии, или, если кто-либо предпочитает называть их так, как зовут их сами римляне, курии[728], избирает годичными магистратами следующих лиц: Луция Юния Брута и Гая Сициния Беллута, которых народ имел до этого вождями, и вдобавок к ним Гая и Публия Лициниев и Гая Визелия Руга. 2. Эти пять человек[729] были первыми, получившими трибунскую власть за четыре дня до декабрьских ид[730], что вплоть до наших дней и совершается именно в этот день. После завершения выборов послы сената решили, что все, за чем их послали, полностью улажено. Но Брут, созвав плебеев, посоветовал им сделать эту магистратуру священной и неприкосновенной, оградив ее безопасность не только законом, но и клятвой[731]. 3. Все одобрили это, и Брутом и его товарищами был принят закон следующего содержания: «Пусть никто не побуждает плебейского трибуна, хотя бы одного из многих, ничего делать против своей воли; ни сечет его плетьми; ни приказывает другому высечь; ни убивает, ни приказывает другому убить. Если же кто-либо сделает что-нибудь из того, что запрещается, пусть будет проклят, а его имущество посвящено Церере. И если кто-нибудь убьет сделавшего это, то убийцей не будет». 4. И чтобы народ не только в будущем не мог по своему выбору отменять этот закон, но чтобы он на все времена оставался неизменным, было постановлено, чтобы все римляне торжественно поклялись священными жертвами на вечные времена соблюдать его, как сами они, так и их потомки. К клятве было добавлено, чтобы небесные боги и подземные божества были милостивы к тем, кто его соблюдает, и чтобы недовольство богов и божеств обратилось на тех, кто его нарушает, как на виновного в величайшем святотатстве. Отсюда у римлян возник обычай считать плебейских трибунов священными, каковой и сохраняется вплоть до наших дней.

XC. После того как плебеи за это проголосовали, они воздвигли алтарь на вершине горы, где они стояли лагерем, который они на своем собственном языке назвали алтарем Юпитера Устрашающего[732], от страха, который овладел ими тогда. Совершив жертвоприношения этому богу и освятив место, принявшее их, они вместе с послами возвратились в город. 2. Затем они возблагодарили богов, почитавшихся в городе, и убедили патрициев проголосовать за утверждение их новой должности. После того как и это произошло, они еще попросили, чтобы сенат позволил им назначать ежегодно двух плебеев в качестве помощников трибунов во всем, что те потребуют: решать дела, с которыми другие к ним обратятся, присматривать за общественными местами — священными и общедоступными, и следить, чтобы рынок был обеспечен продовольствием. 3. Получив и эту уступку от сената, они избрали людей, называемых помощниками и коллегами трибунов и судьями. Но теперь они по одной из их обязанностей, называются на их собственном языке надзирателями за священными местами, или эдилами[733], и их власть более не подчинена власти других магистратов, как прежде, но многие дела значительной важности вверены им, и в большинстве отношений они, некоторым образом, похожи на имеющихся у греков «агораномов», то есть рыночных смотрителей.

XCI. Когда дела были улажены и государство вернулось в свое первоначальное состояние, полководцы набрали войско против внешних врагов, так как народ теперь выказывал большую тревогу, и в короткий срок все было подготовлено для войны. Вслед за тем консулы бросили, по обычаю, жребий по поводу своих полномочий. Спурий Кассий, которому выпало следить за городскими делами, остался дома, оставив себе достаточную часть набранного войска, в то время как Постум Коминий отправился на войну с остальной ратью, состоявшей не только из самих римлян, но в немалой части и из вспомогательных сил латинов. 2. Решив сначала напасть на вольсков, консул с первого приступа взял их город, называемый Лонгула, хотя его жители и проявили смелость и послали часть сил в поле в надежде сдержать натиск противника. Но не совершив ни одного славного деяния, они были обращены в постыдное бегство и не выказали ни малейшего мужества даже во время штурма стен города. Во всяком случае, римляне в один день не только без усилий овладели их страной, но и без большого труда взяли приступом их город. 3. Римский военачальник позволил воинам разделить всю добычу, оставленную в городе, а затем, оставив там гарнизон, повел войско против другого города вольсков, называемого Полуска, недалеко от Лонгулы[734]. Так как никто не осмелился противостоять им, консул с большой легкостью прошел через сельскую округу и двинулся на приступ стен. Одни бойцы силились открыть ворота, другие лезли на стены, и уже в тот же день они стали хозяевами города. 4. После взятия города консул выбрал нескольких граждан, являвшихся зачинщиками измены, и предал их смерти. Наказав остальных лишением имущества и разоружив их, он обязал их в будущем быть подданными римлян.

XCII. В этом городе он также оставил в качестве гарнизона небольшую часть войска, а на следующий день отправился с остальными силами в Кориолы, город весьма славный и, так сказать, столицу вольсков[735]. Там было собрано сильное войско, стены его взять было нелегко, и жители давно запаслись всем необходимым для войны. Консул предпринял штурм стен и вплоть до позднего вечера не оставлял этих попыток, но был отбит неприятелем, потеряв многих своих людей. 2. На следующий день он приготовил стенобитные орудия, сплетенные из прутьев щиты и лестницы и готовился снова напасть на город со всеми силами. Но узнав, что анциаты собираются с большой ратью прийти на помощь жителям Кориол вследствие их родства с ними, и что они, решившись на поход, уже находились в пути, консул разделил свое войско и решил с одной половиной продолжать осаду города, оставив командиром Тита Ларция, с остальной же остановить наступление приближающегося противника. 3. Два этих сражения имели место в один и тот же день, и в обоих римляне одержали победу, так как все они бились с величайшим рвением и один человек особенно проявил невероятное мужество и совершил деяния, которые не поддаются описанию. Он был из патрицианского рода, хотя и неизвестных родителей, звали его Гай Марций. Он был воздержанным и умеренным в частной жизни и в образе мыслей в полной мере независимым. Подробности этих двух сражений следующие. Ларций, выйдя со своим войском из лагеря, на исходе дня подошел к стенам Кориол и осадил город во многих местах. Со своей стороны, жители Кориол, воодушевленные ожидаемой помощью от анциатов, которая, как они были убеждены, вскоре придет к ним, открыли все ворота и сделали общую вылазку против врага. 4. Римляне выдержали их первое нападение и многим вступившим с ними в бой нанесли ранения, но позже они были вытеснены с горы и отошли. Марций, которого я прежде упоминал, видя это, не отступил с немногими и ждал толпу приближающихся врагов. Когда он сразил многих из них, а остальные отпрянули и устремились к городу, он начал преследовать их, убивая одного за другим всех, кто находился в пределах досягаемости, и беспрерывно призывая тех из своих, кто отступал, ободриться и следовать за ним. 5. Те, устыдившись, тотчас повернули назад и начали теснить противника, поражая и преследуя его. И в скором времени они повсюду разгромили неприятеля и атаковали городские стены. Теперь Марций с еще большей смелостью подвергаясь опасностям, продолжил наступление и, подступив к воротам, напал вместе с теми, кто раньше бежал, на стены. И когда в сопровождении многих других воинов он силой проложил себе дорогу внутрь, во многих частях города началось большое кровопролитие с обеих сторон, одни сражались на улицах, другие защищали свои дома, подвергавшиеся нападению. 6. Даже женщины помогали жителям в их борьбе, сбрасывая с крыш на врагов черепицу. Каждый по мере сил и возможностей защищал свой родной город. Однако они недолго выдержали натиск и были вынуждены сдаться победителям. После того как таким образом город был взят, римляне приступили к грабежу найденного там имущества и долгое время занимались добычей, так как там было очень много денег и рабов.

XCIII. Марций же, который был первым и единственным, кто выдержал удар врагов и отличился среди всех римлян как при штурме города, так и в сражениях внутри стен, заслужил большие почести также и во второй битве — против анциатов. Ведь он решил не пропускать и это сражение, но как только город был взят, взял с собой небольшое число людей, способных следовать за ним, пустился бегом и нашел обе рати уже построенными и готовыми к бою. Он первым сообщил римлянам о взятии города и в качестве доказательства показал дым, который густыми клубами поднимался от охваченных огнем зданий. Получив разрешение консула, он построил своих людей напротив самой сильной части вражеского войска. 2. После того как был дан сигнал к битве, он первым схватился с врагами, и убив многих из своих противников, бросился в самую гущу вражеских рядов. Анциаты более не отваживались сражаться с ним врукопашную, но расступившись там, где он наседал, все вместе окружили его, отступая по мере того, как он наступал и поражал их, а затем внезапно напали на него. Постум, узнав об этом и опасаясь, как бы этот воин, отрезанный таким образом, не попал в беду, послал самых храбрых из молодежи ему на помощь. Те, сомкнув свои ряды, напали на врага. Когда передний строй не смог противостоять их натиску, но обратился в бегство, они, продвинувшись вперед, обнаружили покрытого ранами Марция и увидели многих, лежащих рядом с ним, одних уже мертвых, других находящихся при смерти. 3. Вслед за этим они под предводительством Марция двинулись вперед, против тех из врагов, кто еще держал строй, убивая всех оказывавших сопротивление и обращаясь с ними, как с рабами. Хотя римляне явили замечательную доблесть в этом деле, и храбрейшими из них были те, кто защищал Марция, но самым отважным оказался все-таки сам Марций, который без сомнения стал главной причиной победы. Наконец, когда стемнело, римляне вернулись в лагерь, торжествуя победу, убив многих анциатов и приведя с собой большое количество пленных.

XCIV. На следующий день Постум, собрав войско, воздал большую хвалу Марцию и увенчал его венками за доблесть в награду за действия в обоих сражениях. Он также подарил ему боевого коня, украшенного сбруей, принадлежащей полководцу, и десять пленных, позволив ему делать с ними то, что пожелает, и столько серебра, сколько он сам мог унести, и много другой прекрасной отборной добычи. 2. Когда все подняли большой шум в знак одобрения и поздравления, Марций вышел вперед и молвил, что он очень благодарен и консулу, и всем остальным за почести, достойным которых они его сочли. Однако он не станет пользоваться всем этим, но удовольствуется лишь конем из-за блестящей сбруи, и одним пленным, который, по случаю, оказался его гостеприимцем. Воины, которые и прежде того восхищались сим мужем за его доблесть, теперь восторгались им еще больше за его презрение к богатству и умеренность в столь счастливой судьбе. За это сражение ему было дано прозвище Кориолан, и среди молодых он стал самым знаменитым. 3. После завершения битвы с анциатами оставшиеся города вольсков прекратили вражду с римлянами. И все, кто сочувствовал им, как те, кто уже был вооружен, так и те, кто еще только готовился к войне, воздержались от нее. Постум отнесся ко всем ним с умеренностью и, возвратившись домой, распустил войско. 4. А Кассий, другой консул, оставшийся в Риме, между тем освятил храм Цереры, Либера и Либеры, который расположен в конце Большого цирка, прямо над стартовой площадкой[736]. Авл Постумий, диктатор, дал клятву посвятить этот храм богам от имени государства, собираясь вступить в битву с армией латинов, и сенат после победы принял постановление, что этот храм следует построить всецело из военной добычи; и теперь работа была завершена.

XCV. В то же самое время со всеми латинскими городами был заключен и подтвержден клятвами новый договор о мире и дружбе, так как они не пытались во время мятежа создавать какие-либо беспорядки, и открыто радовались возвращению народа, и, казалось, были готовы быстро оказать помощь римлянам против тех, кто отложился от них[737]. 2. Условия этого договора были следующие: «Пусть мир между римлянами и всеми латинскими городами продолжается до тех пор, пока существуют небо и земля. Пусть они и сами не начинают войну друг против друга, и внешних врагов не приводят, и не предоставляют безопасный проход тем, кто начнет войну. Пусть в случае войны помогают друг другу всеми силами, и пусть каждый получает равную долю в военной добыче и в захваченном добре, взятых в совместных войнах. Пусть судопроизводство по частным договорам производится в течение десяти дней, и в том месте, где договор был заключен. И пусть не будет разрешено что-либо добавлять или изымать в этом договоре иначе, как с согласия римлян и всех латинов». 3. Такой договор был заключен римлянами и латинами и утвержден их торжественными клятвами над жертвоприношениями. Сенат также проголосовал за жертвоприношения богам в благодарность за примирение с народом и добавил еще один день к Латинским играм, как они называются, которые прежде праздновались только два дня. Первый день был установлен как священный Тарквинием, когда он победил тирренов. Второй был добавлен народом после того, как вследствие изгнания царей государство стало свободным. И третий день был добавлен теперь в связи с возвращением удалившихся. 4. Надзор и наблюдение за жертвоприношениями и играми, проводившимся во время этих празднеств, были поручены помощникам трибунов, которые, как я сказал, исполняли магистратуру, теперь называемую эдилитетом. Сенат почтил их пурпурным одеянием, креслом из слоновой кости и другими знаками отличия, которые имели цари.

XCVI. Вскоре после этих праздников скончался Менений Агриппа, один из бывших консулов. Именно он победил сабинян и справил самый блестящий триумф за эту победу. Благодаря его доводам сенат позволил удалившимся вернуться, и плебс, вследствие своего доверия к нему, сложил оружие. Он был погребен на государственный счет, и его похороны стали самыми почетными и самыми великолепными из устраиваемых кому-либо. Ведь его имущества было недостаточно, чтобы оплатить расходы на дорогие похороны и погребение, так что даже опекуны его детей, посоветовавшись, решили отнести его за город и похоронить как простого человека. 2. Плебс, однако, этого не позволил, а плебейские трибуны, созвав его и воздав множество похвал деяниям этого мужа и на войне, и на общественном поприще, превознеся его скромность и простой образ жизни, в особенности же его презрение к накоплению богатства, сказали, что это просто позор — хоронить такого человека в безвестности и так скромно из-за его бедности. Они посоветовали народу взять на себя расходы на его похороны и внести для этого такую сумму, которую они, трибуны, определят. 3. Слушавшие с радостью приняли это предложение, и когда каждый тотчас внес сумму, которую определил трибун, то средства были собраны значительные[738]. Сенат, узнав об этом, постыдился этого дела и решил не позволять погребать самого знаменитого из всех римлян на частные взносы, но посчитал достаточным, чтобы расходы оплачивались государственной казной; и заботу об этом он поручил квесторам[739]. Те заключили договор подряда об обеспечении его погребения на весьма значительную сумму денег и, роскошно обрядив его тело и устроив все прочие пышности, похоронили Менения достойно его доблести. 4. После этого народ в подражание сенату отказался со своей стороны взять назад внесенную им сумму, когда квесторы предложили вернуть ее, но подарил ее детям умершего из сострадания к их бедности и чтобы защитить их от занятий, недостойных доблести их отца. В это время консулами был проведен и ценз, в соответствии с которым было выявлено, что граждан насчитывается более ста десяти тысяч человек.

Таковы были деяния, совершенные римлянами в это консульство.