Римские древности

И.Л. Маяк «РИМСКИЕ ДРЕВНОСТИ» ДИОНИСИЯ ГАЛИКАРНАССКОГО КАК ИСТОРИЧЕСКИЙ ИСТОЧНИК

Истоки Рима, превратившегося в центр античного Средиземноморья, интересовали как самих римлян, так и представителей покоренных им народов. Проследить восхождение Рима от его сугубо скромных первоначал до владыки античной ойкумены в числе прочих взялся любознательный и образованный грек, оставивший нам многотомный труд «Римские древности», — Дионисий Галикарнасский.

Об авторе «Римских древностей» известно мало. Краткие сведения о нем идут от него самого. Так, в книге I. 8. 4. сообщается, что он — Дионисий, сын Александра, родом из Галикарнаса. По его словам, он прибыл в Италию одновременно с прекращением гражданских войн Цезарем Августом в середине сто восемьдесят седьмой Олимпиады и прожил там 22 года (I. 7. 2). В Риме он, вероятно, был ритором, давая частные уроки[1436]. Судя по тому, что Дионисий изучил латинскую письменность и язык уже в Риме, а затем и написал «Римские древности», скорее всего переезд в Италию он осуществил в молодые годы. Точные даты его жизни определить все-таки нельзя. На основании беглых упоминаний им некоторых фактов, например консульств Клавдия Нерона и Кальпурния Пизона 7 г. до н.э·, когда Риму уже исполнилось 745 лет (I. 3. 4), или таких лиц, как Элий Туберон, видный историк и юрист, консул 11 г. до н.э., можно установить, что умер он уже после 7 г. до н.э. Как о прижизненном для него событии Дионисий говорит (II. 6. 4) о разгроме армии Μ. Лициния Красса парфянами (53 г. до н.э.). Вместе с тем Страбон (XIV. 2. 16) называет его своим современником. Из подобного рода калькуляций историки нового времени помещают его жизнь в рамки 69 (55) — последние годы I в. до н.э.[1437]·

То, что Страбон, рассказывая о Галикарнасе и его достопримечательностях, называет Дионисия в одном ряду с происходившими из этого города такими знаменитостями, как Геродот и Гераклит, следует, что он получил признание еще при жизни. И это неудивительно. Он действительно представляет собой типичную и очень заметную фигуру в культуре так называемой «эллинистическо-римской эпохи»[1438].

Дионисий является широко образованным человеком, искушенным в теоретических проблемах риторики, знатоком языковых стилей. Ему принадлежат такие сочинения: «Риторики»; труд «Об ораторах древности», посвященный Лисию, Исократу, Исею и Динарху; трактат «О соединении слов», в котором он излагает идеи, касающиеся, прежде всего, стиля речи, своему ученику Мелетию Руфу, и другие, близкие по тематике произведения. В их числе «Письмо» к Гнею Помпею Гемину, видимо, входившему в круг лиц, близких Гнею Помпею Великому, в качестве вольноотпущенника, и уже в силу этого его клиента.

Это «Письмо»[1439] очень интересно для специалиста-историка. В нем (раздел III) содержатся сравнения Геродота и Фукидида, а также Ксенофонта и Филиста, т.е. авторов исторических трудов, наиболее достойных подражания, по мнению Дионисия, именно с точки зрения их языка, стиля, построения сочинений. Вместе с тем, анализируя их творчество, в первую очередь Геродота и Фукидида, Дионисий обращает внимание на его содержательную часть. Он выделяет три ряда задач, стоящих перед любым историком: 1) выбрать достойную и приятную для чтения тему (hypotesis — III. 767 769); 2) определить, с чего начать и чем кончить, т.е. установить хронологические рамкн работы (III. 769-771); 3) обдумать, что включать в свой труд, а что оставить в стороне, т.е. произвести отбор материала и расставить все по своим местам, что значит не следовать строго хронологии событий разного круга, или ряда, т.е. их синхронности, а последовательно изложить все, касающееся сначала одних предметов изучения, потом других и т.д. (III. 772-774).

В дополнение к сказанному Дионисий выдвигает еще некоторые требования к историкам — показывать отношение автора к описываемым событиям. Под этим он понимает благожелательное, сочувственное отношение к отечественной истории (III. 774), чистый язык, «бережно лелеющий греческую (заметим, родную!) речь» (III. 775). В совокупности с предыдущим это означает патриотический настрой историка в подаче материала.

Далее постулируется необходимость умения излагать мысли и сжато, и живо, изображать чувства и характеры людей, т.е. писать образно (III. 775-776), и т.п. Главным же достоинством речи исторического произведения Дионисий считает соответствие повествованию — το πρέπον (III. 776). Произведения Геродота и Фукидида он называет поэтическими (III. 777). Принимая во внимание сказанное, можно сделать вывод о соответствующих требованиях Дионисия к своему собственному труду, т.е. к художественной стороне историописания.

Конкретизацию своих предпочтений Дионисий демонстрирует на примере ученика Исократа Феопомпа Хиосского, оставившего после себя много хвалебных и совещательных речей — «Хиосские послания» и исторические сочинения. Наш автор хвалит Феопомпа за выбор тем, одна из которых освещает конец Пелопоннесской войны (Ελληνικά), а другая — деяния Филиппа Македонского (Φιλιππικά); за распределение материала, что облегчает возможность прослеживать ход событий; наконец, особенно за трудолюбие, за старательную предварительную работу по сбору материала.

Этого, по замечанию Дионисия, Феопомп достиг, будучи очевидцем многих событий, а также обращаясь к их участникам, видным полководцам, политикам и философам (VI. 783). Дионисий отмечает содержательность трудов Феопомпа, освещающих жизнь как племен и городов, так и царей, обычаи как варваров, так и греков, притом его произведения написаны хорошим языком (VI. 784).

Интересно проверить, насколько Дионисневы принципы создания трудов по истории реализованы в «Римских древностях». Об этом судить можно, хотя не весь текст дошел до наших дней. Полностью сохранились книги I—IX; X XI — несколько дампированными, XII-XX остались лишь в отрывках.

Рукописи труда Дионисия до XV в. хранились в Константинополе, но потом оказались в Венеции в библиотеке кардинала П. Барбо, а затем — папы Павла II. В эпоху Возрождения рукописное наследие Галикарнасца настолько заинтересовало итальянских библиофилов, что в 1480 г. усилиями Л. Бираги появился первый перевод «Римских древностей» на латинский язык. Далее, на протяжении XVI-XVIII вв., издание переводов на латинском продолжалось, причем оно сопровождалось критическим изучением рукописей, в том числе содержащих ранее неизвестные отрывки. Последние представляли собой эксцерпты из трудов античных авторов, которые были собраны в X в. Константином Багрянородным и составили оставшуюся часть книг Дионисия (ХП-ХХ). Это позволило публиковать полный текст «Римских древностей» с параллельным переводом на латинский язык и за пределами Италии — во Франции, Швейцарии, Германии, Англии. С XVIII в. известны переводы труда Дионисия на французский язык (Ле Жей, 1712), немецкий (Бензлера, 1752; Шиллера и Кристиана, 1827-1850); английский в издании Спелмана ( 1758), Кэри ( 1937), а также в серии «Loeb Classical Library» ( 1968-1986). Новое итальянское издание сочинения Дионисия относится к 1984 г.[1440].

Охватывают «Римские древности» огромный временной промежуток с незапамятных времен, со второй половины II тысячелетия до н.э.[1441], до первой Пунической войны. Дионисий уделяет внимание хронологии событии. Точкой отсчета для древнейшего времени ему служит Троянская война, датируемая современной наукой 1240-1230 гг. до н.э. Датировка с ее помощью у Дионисия может быть приблизительной — до Троянской войны, во время Троянской войны (I. 9. 3; 11. 1), после Троянской войны (I. 26. 1; 72. 1) или через много лет после войны (I. 22. 5); встречается более точная датировка с указанием на число поколений до этой войны — за 17 (I. 11. 2), за три (I. 22. 3), за два (I. 26. 1), или после нее — через 15 либо 16 поколений (I. 9. 4; 45. 3; 73. 3; II. 2. 1), наконец, достаточно точная — за 80 или за 60 лет до Троянской войны (соответственно I. 22. 3; 30. 1 ), или — в период 37 дней от пленения Трои, на следующий год, в первый год после пленения Трои (I. 63. 1).

Потом Дионисий переходит к последовательному датированию по Олимпиадам. Так, основание Рима, одновременное с Карфагеном, он относит ко временам за 308 лет до первой Олимпиады; ссылаясь на Л. Цинция Алимента — к четвертому году двенадцатой Олимпиады, а на Фабия Пиктора — к первому году восьмой Олимпиады (I. 74. 1; 75. 3). Приводя же мнение Μ. Порция Катона, Дионисий говорит об основании Рима на 432-й год после Троянской войны, но более верной считает дату Эратосфена[1442] — первый год седьмой Олимпиады (I. 74. 2).

Хронологию альбанского владычества и царской эпохи в Риме Дионисий строит на годах правлений царей: Ромул царствовал 37 лет, потом один год было междуцарствие (I. 75. 1) и т.д. Но при этом даются уточнения: Нумитор стал царем в середине шестнадцатой Олимпиады (II. 59. 2); Анк Марций принял власть во второй год тридцать пятой Олимпиады (III. 36. 1) и т.п. Всего же от Ромула до изгнания царей прошло 244 года (I. 75. 1), а Олимпиад было 61 (I. 75. 3). Уничтожение царской власти относится к шестьдесят восьмой Олимпиаде (V. 1.1).

В соответствии с греческим каноном указание на Олимпиаду сопровождается у Дионисия упоминанием Афинского архонта и победителей в беге на стадий.

Излагая историю Республики в Риме, Дионисий дополняет датирование событий, следуя римским нормам, годами правления консулов, что представляется более надежным.

Стремление Галикарнасца к точности датировок проявляется у него еще в ссылках на авторитетное мнение. Так, сообщая о времени первоначального заселения территории Рима, Дионисий отмечает совпадение его хронологических данных со сведениями живших до него (I. 75. 4). При установлении даты галльского нашествия на Рим, которая выделена им как рубежная, он говорит, что она признается всеми (I. 74. 4). Такое внимание к хронологии на всем протяжении римской истории обнаруживает в Дионисии не только знакомство с историческим жанром в литературе, но и его целеустремленную работу непосредственно в русле этого жанра с выполнением выдвинутой им задачи определения хронологических рамок предпринятого изучения римской истории. В самом деле, и начальный рубеж его повествования, и конечная его точка, как сказано выше, были им определены — сохранившаяся часть текста «Римских древностей» заканчивается примерно 270 г. до н.э.

Огромный промежуток времени, рассмотренный Дионисием, вместил в себя множество событий. Информацией, заключенной в «Римских древностях», издавна пользовались историки и историки права очень широко. Более того, сам Дионисий был удостоен посвященных ему страниц в разных книгах о Древнем Риме и даже монографий. Однако ценность его труда определялась в зависимости от движения источниковедческой мысли. Книги Дионисия сравнивались по их содержательности с Ливиевыми, со времени Джанбатиста Вико признавали их более информативными, чем книги Ливия, наполненными разными фактами и подробностями. Ж. Боден утверждал, что Дионисий превзошел в этом всех греков и римлян, писавших о римской архаике. Материалы Галикарнасца служили основанием трудов и для тех ученых, которые считали возможным познать истинную историю, и для тех, кто держался противоположного мнения[1443]. В классической научной литературе XIX в.[1444] «Римские древности» фигурируют в качестве важного источника. Весьма широко пользуется им основатель научного источниковедения Б.Г. Нибур в «Римской истории» и Т. Моммзен, особенно в томах II и III «Римского государственного права», а также их последователи, не склонные к простому пересказу античных авторов. Постепенный переход от научного критицизма к разрушительной гиперкритике[1445], в которой ученые упражнялись в первую очередь на материалах Ливия, к началу XX в. сказался и на оценке Дионисия. Так, в 1902 г. появилась работа Μ. Эгера с негативным отношением к Галикарнасцу, а в 1903 г. в «Реальной энциклопедии» Паули-Виссовы (далее: PWBE) — статья Шварца, в которой утверждалась полная недостоверность сведений, содержащихся в «Римских древностях». Гиперкритицизм корифеев науки, таких как К.Ю. Белох и Э. Пайс, вел к вычеркиванию Дионисия, якобы базировавшегося на негодных источниках, из списка древних историков и низводил его до уровня болтливого ритора.

Надо сказать, что в XX в. эта оценка за Дионисием закрепилась, особенно среди историков-антиковедов. Показательной является в этом смысле позиция Ж. Пусэ[1446], который ставил в упрек Дионисию как раз то, что ранее виделось как достоинство. Именно в наличии в «Римских древностях» деталей, подробностей в обрисовке событий, персонажей, обыкновений усматривает Пусэ «доказательство» недостоверности Дионисиевых сообщений.

Изменение отношения к Дионисию, пробивавшее себе дорогу в 70-е годы XX в., следует поставить в связь с результатами новых археологических открытий, находок эпиграфических памятников и лингвистических исследований, которые, естественно, оказались в первую очередь доступны итальянским ученым. В последнюю треть минувшего столетия гуманитарии, прежде всего историки римского права, заняв разумно критическую позицию, плодотворно используют «Римские древности» для реконструкции социальной и конституциональной истории и царского, и раннереспубликанского Рима[1447].

Более взвешенный подход к сведениям Дионисия получил отражение и в посвященной ему монографии. На смену специальным работам, трактовавшим «Римские древности» с позиций сомнения в их достоверности, включая исследование Габбы[1448], появился фундаментальный двухтомный труд Л. Фашионе «Римская конституция в истории архаического Рима Дионисия Галикарнасского»[1449]. В нем на событийном фоне царского Рима рассматривается Дионисиева концепция складывания государственных институтов, которая может быть прослежена до времени законов XII таблиц. Оставляя в стороне историческую концепцию автора, отмечу его источниковедческие принципы. Л. Фашионе, как представитель поколения ученых, знакомых с обновленной источниковой базой, свободно оперирует материалом Дионисия, освещающим деяния царей, начиная с Ромула. Он не отрицает влияния на Дионисия идейных и политических течений его времени, т.е. эпохи Августа, объявленного новым Ромулом, однако считает, что представление Дионисия об основании Рима в качестве πόλις έλληνίς не вписывается в картину пропаганды Августова национализма[1450]. Л. Фашионе отмечает использование Дионисием как греческих писателей, так и анналистов разных поколений без пренебрежения вторичными источниками[1451]⁶. Он далек от огульного порицания «младших» анналистов, относившихся к той культурной среде историков, философов и юристов, где невозможно было поверхностное отношение к делу. К тому же «младшие» анналисты использовали труды «старших»[1452]. Что касается риторики Дионисия, то она, по мысли Фашионе, является формой достижения цели — исследования основ римского конституционного строя[1453]. По его справедливому мнению, труд Дионисия в этом занимает заметное, даже особое место[1454]. Замечу, что истоки римской государственности и правопорядка Фашионе видит в деятельности отдельных древних персон, начиная не с Ромула, а еще с его деда, Нумитора, точнее с альбанских дедов, в чем проявляется и его отношение к античной традиции, и его концепция глубочайшей древности римских институциональных устоев.

Высокую оценку труда Дионисия, данную Л. Фашионе, можно подтвердить следующими дополнительными соображениями. Во-первых, «Римские древности» содержат богатый материал, не только характеризующий правовые, прежде всего публично-правовые, нормы, на чем фиксирует внимание историк права Фашионе, но и неоценимые данные по этнографии раннего Рима, и более того — древнейшей Италии, включая процесс заселения Апеннинского полуострова, что в свое время было уже отмечено Μ. Паллоттино[1455]. Во-вторых, Дионисий дает последовательную картину событий истории Рима на всем протяжении царской и раннереспубликанской эпох, создавая обширное полотно с изображением общественной, политической и культурной жизни римлян. В-третьих, примечательно, что «Римские древности» являют собой не только изложение событий, но в них достигается цель объяснения их причин (I. 8. 2; V. 56. 1 и др.). В-четвертых, как уже известно, труд Дионисия представляет собой одновременно источник по истории идейно-политической мысли Рима раннего принципата.

Но все же достоинство информации в первую очередь не в ее обилии, а в достоверности. Показателем ее являются подтверждения сообщений античных авторов данными других типов и видов источников. Напомню, что для оценки добротности труда Дионисия не теряют значения известные с середины XX в. хижины на Палатине VIII в. до н.э., подтвердившие наличие Ромулова поселения на этом холме[1456]. О том же свидетельствуют результаты археологических раскопок в северо-восточной части Палатина, проведенные позднее А. Карандини[1457], благодаря которым обнаружены следы оборонительных укреплений (стены и рва) основанного первым царем города. Они в свою очередь подтверждают традицию о Ромуловом померии.

Важно отметить, что археологические изыскания продолжают обновлять копилку памятников материальной культуры древнейшего Рима и Лация. Опубликованы результаты новых раскопок латинского города Фидены[1458], близко связанного с Римом, начиная с эпохи Ромула. Археологи вскрыли там в пределах древнего поселения такой же дом-хижину, что и палатинские, относящиеся также к VIII в. до н.э. Полученные материалы показывают общность культурной среды в этом районе, свидетельствуют о значимости Фиден, не уступающих в облике поселения Риму. Таким образом удостоверяется традиция того же Дионисия о постоянной борьбе римлян с фиденянами и, значит, о внешней политике Рима, начиная с первого царя.

Необходимо упомянуть о новых замечательных исследованиях Д. Перуцци[1459]. Он интерпретировал сосуд из Остерия дель Оза, несущий на себе греческую надпись εύοΐν (euoin). Слово это представляет собой один из вариантов вакхического возгласа, латинской параллелью которого является «эвоэ!». Сосуд же имеет не хозяйственное, а ритуальное назначение. Аналогичные сосуды с надписями, по-разному датируемые, иногда носящие изображения вакхантов, были известны в греческом мире в качестве атрибута Дионисийского культа. Примечательно, что упомянутый ритуальный сосуд происходит из латинского г. Габин (современная Остерия дель Оза) и является предметом местного производства. Д. Перуцци высказывает верное заключение: сосуд с надписью свидетельствует о причастности древних габийцев к греческой культуре, что ранее документировалось находками других памятников материальной культуры, но не надписями. Наблюдательный ученый справедливо подчеркивает, что это открытие габийского предмета VIII в. до н.э. удостоверяет сообщения Дионисия о том, что Ромул и Рем приобщались в Габиях к греческой культуре, обучаясь там греческой грамоте и военному делу.

Учитывая приведенные выше археологические и эпиграфические факты, следует сказать, что аргументация несостоятельности Дионисия наличием в его труде подробностей оказывается беспочвенной. Дионисий действительно много знает о раннем Риме достоверного. Его эрудиция имеет под собой широчайшую базу первоисточников. Разумеется, он использует многих греческих авторов, в том числе древнейших, таких как Гомер или Арктин (VII-VI вв.), упоминавших Рим, уважаемых историков V в. — Геродота, Гелланика Лесбосского, Ксанфа Лидийского, Фукидида, Дамаста Сигейского, Антиоха Сиракузского и других, сицилийцев, хорошо знавших италийские дела, живших в IV в. — Филиста Сиракузского, Тимея. Пользовался Дионисий трудами известнейших авторов IV в. до н.э. малоазиатского происхождения — Анаксимена Лампсакского, Иеронима Кардийского, уроженца Хиоса — Феопомпта, а также писавших в III в. до н.э. — Силена из Кале Акте, Донодота Трезенского, Антигона. Учел Дионисий, конечно, и Полибия (II в. до н.э.), но отметил, что тот о древности говорит небрежно, т.е. вскользь (I. 6. 1; 7. 1). Были Дионисию доступны труды других греков, включая тех, чьи имена известны только благодаря его упоминанию, например Ариайт или Агатилл.

Не оставил Дионисий без внимания и римскую традицию. Однако он заметил, что у римлян нет ни древних писателей, ни логографов, но писавшие позднее основывались на записях, оставленных на «Священных таблицах» (I. 73. 1; 74. 3), которым он, видимо, доверял. Это обстоятельство позволило ему опираться на римских писателей. Порой он ссылается на них неопределенно: «некоторые говорят», «другие говорят», «большинство рассказывает», либо замечает: «как полагают сами римляне» (I. 59. 3). Встречаются у Дионисия и глухие упоминания о «местных записях» (IV. 2. 1-4), при этом под «местными» он разумеет и римские, и италийские сочинения (И. 49. 4).

Вместе с тем Дионисий зачастую произносит римское имя античного автора. Прежде всего, это — «старшие» анналисты. Он с уважением называет Фабия Пиктора (I. 7. 3), отмечая, что тот пишет кратко, притом на греческом языке (I. 6. 2), хотя и не всегда принимая его сообщения. Иногда он предпочитает ему другого «старшего» анналиста Кальпурния Пизона (II. 40. 1). Привлекает Дионисий сведения Μ. Порция Катона — «уважаемого римлянина» (I. 7. 3). При этом он замечает, что иной раз Катон сам следует за Фабием Пиктором (I. 79. 4). Следования этому автору он обнаруживает и у Л. Цинция Алимента (II. 38. 3; 39. 1). Напомню, что в современной науке свидетельства «старших» анналистов сомнений в доброкачественности не вызывают.

Встречаются у Дионисия и сведения, исходящие от историков II в. до н.э. Это — Гн. Геллий, представитель «среднего» поколения летописцев, чьи сообщения учеными не отрицаются. Думаю, здесь нет случайности. Ведь Геллий сообщает данные, касающиеся греческих установлений, что обеспечивало им достоверность (II. 72. 2). Действительно, сакральные предписания и тексты бережно сохранялись без изменений. Наряду с Геллием упоминаются в «Римских древностях» и Г. Семпроний Тудитан, знаток римских магистратур, характеризуемый Дионисием как весьма сведущий (I. 11. 1 ), а также Семпроний Азеллион, компетентный политик и историк.

В перечне писателей, на которых ссылается Дионисий, стоят историк и правовед Л. Элий Туберон[1460], современник Цицерона, и знаменитые «младшие» анналисты Валерий Анциат и Лициний Макр. Как известно, это поколение летописцев, начиная с Нибура и особенно с подачи маститого Г. Де Санктиса[1461], снискало сомнительную славу занимательных рассказчиков, но недостоверных историков[1462]. Справедливые сомнения по поводу такой огульной оценки высказал Ф. Де Мартино[1463] на примере аграрного закона Лициния и Секстия (367 г. до н.э.), появление которого не могло быть изобретено анналистами, в том числе Лицинием Макром, а было обусловлено реальными обстоятельствами социальной жизни IV в до н.э. Та же мысль с более подробным обоснованием была высказана по поводу более древних событий Д. Капанелли[1464]: события 486 г. до н.э., связанные с аграрной рогацией Сп. Кассия, не являются калькой с описания социальной борьбы Гракхов, о чем говорили и Де Санктис, и К.Ю. Белох, и Э. Габба.

На том же тезисе, что и Капанелли, настаивает и Ф. Серрао[1465]. Агитация за аграрные законы V в. до н.э. по их содержанию, характеру и политико-конституциональному выражению, особенно отраженным у Дионисия, не имеет сходства с ситуацией II—I вв. до н.э., к которым относились анналисты, будто бы придумавшие аграрное законодательство. Очень убедительно опроверг Ф. Серрао мысль о том, что побудительным мотивом для их «изобретений» были сами имена плебейских трибунов 485, 484, 469, 467 гг. до н.э., принадлежавших к видным родам того времени, в которое они писали. Так, согласно Серрао, часть этих имен уже не фигурировала среди трибунов III —I вв. до н.э., либо они вообще сомнительны или вовсе не известны позднее. Единственным из анналистов под подозрением в желании возвеличить себя с помощью предков является Лициний Макр. Но этого исключения, как можно согласиться с Серрао, мало, чтобы отвергнуть исторические события целого тридцатилетия.

Все сказанное имеет большое значение для характеристики первоисточников Дионисия. Как видно, выносить суждения о достоверности сведении, сообщенных Дионисием, нельзя без учета того, что не только у «старших» анналистов он мог почерпнуть верные данные, но и у «младших», не достойных того, чтобы их списать как ненужных фальсификаторов.

Однако необходимо отметить, что в «Римских древностях» использована не только нарративная традиция, но и документальный материал. Уже упомянутые выше «Священные таблицы» расшифровываются Дионисием как записки понтификов, касающиеся священнодействий, собранные Нумой, скопированные Анком Марцием и фиксированные затем Г. Папирпем (III. 36. 4). Пользуется Дионисий и законами XII таблиц (II. 27. 3), приводит отдельные законы царей: Ромула (II. 9. 1; 11. 3; 15. 2; 3; 4; 16. 1; 25. 1—7; 27), Нумы (II. 63 75), Сервия (IV. 13: V. 2. 2), признанные современной наукой достоверными, а также законы, внесенные консулами (V. 19. 4; 70. 1; 34. 1), и постановления сената (V. 57. 5).

О законодательной и правоприменительной практике Древнего Рима Дионисий говорит, зачастую не цитируя и не пересказывая документы, а описывая эту практику. Особенно обилен такой материал в части внешнеполитической жизни римлян.

В «Римских древностях» часто упоминаются международные, т.е. межобщинные, договоры. Рим с самого начала представлен у Дионисия как субъект, так сказать, международного права. Обращает на себя внимание тот факт, что Рим, согласно Дионисию, не создал, а включился в систему уже существующих институтов. Наш автор упоминает древнейший договор Энея с ахейцами (I. 47. 4), римско-сабинский договор о дружбе, заключенный Ромулом и Т. Тацием (II. 46. 1-3; 62. 2); договор на сто лет между римлянами и вейянами, текст которого Ромул начертал на стелах (II. 55. 6). Существовали договорные отношения у римлян с альбанцами, которые грозился разорвать Клуилий (III. 2. 4) и действительно нарушили жители Альбы (III. 3. 5; 6), а также договоры с другими латинскими общинами, действовавшие при Тулле Гостилии и денонсированные латинами при Анке Марции, что вызвало очередную римско-латинскую войну (III. 37. 3; 4; 49. 2; 54. 1-3). Заключались и расторгались договоры с разными сабинскими объединениями при Тулле Гостилии (III. 39. 1), при том же Анке (III. 40. 4; V. 40. 4; 5), а также с вейянами и другими этрусками (III. 54. 1-3; 66. 3; V. 26. 4), пролонгировалось действие договора Рима с латинами и в начале республики (V. 50. 2; 52).

Из тех же текстов Дионисия следует, что постоянным инструментом международной политики в древнем Лации были посольства, которые направлялись при всяком нарушении договоров, равно как и на всех стадиях договорного процесса, т.е. при заключении перемирия или установлении мира. Технической и обрядовой стороной оформления этих акций ведала жреческая коллегия фециалов (II. 72), также бывшая не римским изобретением, а заимствованием, но не заморским, а местным, италийским. Сведения эти в «Римских древностях» выглядят очень точными. Дионисий сохранил воспоминания о том, что в ходе исторического развития у римлян утвердились определенные, вполне цивилизованные правила межобщинных, межгосударственных отношений, такие как неприкосновенность послов и заложников (V. 34. 1), хотя документальных данных на этот счет он и не приводит.

Оценив источниковую базу Дионисия, следует обратить внимание на его источниковедческую методику. Демонстрацию ее можно провести избирательно, ограничиваясь наиболее показательными примерами.

Прежде всего автор «Римских древностей» призывает к объективности, отмечая, что достижению ее мешает писателям вражда и зависть к Риму (I. 5. 2). Он заботится об отделении сказочного от правдивого, что, естественно, особенно важно при работе с материалом, освещающим наиболее древние стадии римской истории, как, например, в рассказах о Геракле и Каке (I. 3. 9) или о кончине Ромула (I. 8. 6); он решительно отрицает, что тиррены — какие-то приблудные (I. 27. 1), и т. д.

Как видно, Дионисию свойственно сравнивать показания разных источников, но для этого необходимо собрать их. Он декларирует эту мысль, приступив к изложению истории Рима со времен Энея, т.е. в начальных главах своего труда. По его мнению, надо пользоваться материалом не походя, а собрав все сведения у наиболее достойных доверия эллинов и римлян (I. 45. 4; 90. 2). Уже здесь проявляется важный принцип в работе историка — внимание к достоверности сообщений, содержавшихся в его первоисточниках.

Из наблюдений над разноречивыми рассказами об Илии, т.е. Рее Сильвии, Галикарнасец приходит к выводу, что все они заключают в себе какое-то зерно истины (I. 79. 3). Дионисий стремится к уточнению фактов (II. 31. 1; 40. 3).Он замечает, что порой все римские писатели о каком-то событии пишут одинаково, а вот о последующих — уже по-разному. Особенно ярко это выявилось в эпизоде с Тарпейей (II. 39. 1). Единообразие сообщений многими авторами расценивается в «Римских древностях» как свидетельство истинности событий.

Будучи человеком своего времени, Дионисий не подвергает сомнению существование привычных для него богов и проявления божественной воли в отношении людей. Вместе с тем этот просвещенный грек отрицает простое легковерие и ставит вопрос о сложной сущности всего мира, о наличии, кроме божественной и человеческой, еще некой третьей природы, чем-то похожей на демонов (I. 77. 3), что сближает его с ранними гностиками.

Дионисий, конечно, придает значение оракулам (I. 49. 3), верит снам, предзнаменованиям (V. 46. 1; I. 55. 4), полагается на данные Сивиллиных книг (III. 67. 2), с доверием передает рассказы о чудесах (I. 67. 1-2; 86. 8; IV. 2. 4). Но одновременно он не верит в посещение дочери Нумитора богом Марсом и в похищение им Ромула, предпочитая более реальные, жизненные версии. Подобная нота рационализма звучит также в утверждении Дионисия о том, что царь Нума не мог быть учеником Пифагора. Причем к такому заключению он пришел путем исследования вопроса (II. 59. 4).

Творческую манеру Дионисия характеризует еще отношение к сохранившимся материальным предметам и оставшимся от прошлого наименованиям как к убедительным аргументам. В «Римских древностях» отдана дань троянской легенде происхождения римлян. В доказательство прибытия троянцев в Додону и получения там оракула Дионисий говорит об оставленных ими в дар медных сосудах с надписями, «некоторые из которых еще сохранились» (I. 5. 1). Следы продвижения Энея вдоль берегов Италии Дионисий устанавливает по медному фиалу с древней надписью с именем героя (I. 51. 3), чего, впрочем, сам он не видел, во всяком случае говорит об этом не как очевидец. Рассказывая о знамениях в виде необычных действий волка, орла и лисы, будто бы полученных Энеем в связи с основанием Лавиния, Дионисий описывает медные изображения этих животных, находящиеся на форуме лавинатов (I. 59. 5). При этом никаких сомнений в историчности факта предзнаменования он не высказывает, но нельзя не отметить, что он как бы пытается обосновать свое доверие к лавинийской легенде.

Из рассказа Дионисия о смерти Фаустула следует, что его похоронили на Форуме близ ростр и водрузили над могилой каменного льва (I. 87. 2). Любопытно, что в указанном месте Форума под так называемым черным камнем среди прочих вотивных фигурок найдены два каменных льва. Однако эти материалы датируются VII—VI вв. до н.э. К тому же в пояснениях Порфирона к Горацию (Ер. 16. 13), восходящих к Варрону, значится, что за рострами находилась могила Ромула. В силу этого в настоящее время считается[1466], что комплекс Lapis niger, содержащий большую надпись, вряд ли принадлежит Фаустулу, быть может, он является герооном Ромула, но, во всяком случае, священным местом, что и должно извлечь из сообщения Дионисия.

В качестве ярких примеров сохранившихся реалий прошлого Дионисий называет якобы построенную близнецами Ромулом и Ремом хижину, стоящую в его время на Палатине, которую римляне постоянно реставрируют (I. 79. 11). Упоминает он также о первом триумфе Ромула, после чего тот построил небольшой храм Юпитеру Феретрию на Капитолии. В подтверждение этого Дионисий говорит, что «сохранились следы его... и в наши дни» (II. 34. 4).

Называет Дионисий и вещественные доказательства истории поединка Горациев и Куриациев в виде алтаря и столба меж двух стен на месте проведения под игом победителя, убившего сестру, а также колонны, оставшейся от колоннады, ведущей на Форум, где лежали доспехи поверженной альбанской тройни. При этом он замечает, что оружие исчезло, а название «Горациево копье» сохранилось (III. 22. 9). Подобных примеров много (III. 71. 5; V. 35. 1; V. 36. 4 и др.). Все это позволяет сказать, что Дионисий стремился к доказательствам — притом разными способами.

Одновременно обращает на себя внимание обилие речей древних героев в тексте «Римских древностей». И это настораживает. Тут Дионисий показывает себя не просто ритором, любителем прикрас, желавшим заинтересовать свою аудиторию, но и традиционалистом. Ведь изложение событий и их трактовка устами исторических персонажей — это классический прием древних историков. Такой знаток и вместе с тем яркий представитель греческой культуры, как Дионисий, конечно знал знаменитый тезис Фукидида (I. 22). Великий греческий историк сказал, что он, не будучи в состоянии запомнить услышанное или переданное другими, заставил в своей «Истории» ораторов говорить так, как каждый мог бы сказать по данному вопросу самого подходящего. Иными словами, Фукидид стремился возможно ближе придерживаться общего смысла речей, исходя из обстановки, в которой они произносились. Последнего пункта держался и Дионисий в отношении лиц, действовавших на сцене древнейшей римской истории.

При чтении «Римских древностей» складывается впечатление, что их автор старается быть и объективным, и занимательным. И сам он называет своих адресатов, т.е. своих читателей: этот труд — и для политиков, и для философов, и для ищущих приятного чтения (I. 83), и, добавлю, правоведов. Это — широкий круг читателей. Ведь именно перед данным кругом он не только излагает давнюю историю, но и делится с ним своими мыслями, своими взглядами.

Красной нитью проходит через все произведение антитираническая позиция Дионисия (I. 41. 1; 71. 3; 75. 2; IV. 73; V. 2. 3; VI. 6. 2). Он осуждает порабощение одних народов другими (1.41.2), высоко ценит демократизм Сервия (IV. 2. 3), выступает противником гражданских смут и распрей (II. 3. 5-6; 62. 4; VI. 17 и др.).

В связи с этим его волнует тяжелое положение простых людей, выносивших на себе тяготы войн, терявших здоровье, попадавших в долговую кабалу. В этом его позиция гуманного человека подобна позиции Ливия. Вообще, надо сказать, в изложении римской истории, начиная с последовательного рассказа о событиях, у обоих авторов много похожего, хотя на Ливия Дионисий не ссылается. В целом, можно считать, что, исключая некоторые детали[1467], принципиальных различий в изображении событийной канвы у них нет. Но в отличие от Ливия Дионисий проявляет особый интерес к подробностям и именно к древнейшей фазе истории Рима и Италии. В этом отношении весьма показателен образ Нумитора. У Дионисия он основательно разработан. По верному наблюдению Л. Фашионе[1468], именно к нему восходят важнейшие установления Ромула.

Попутно замечу, что несмотря на солидность источниковой базы, на склонность Дионисия к деталям, к уточнениям, его труд не лишен ряда явных ошибок. Так, он упорно путает Кротон с Кортоной (I. 20. 4; 26. 1; II. 59. 1 ). Альба-Лонгу в переводе на греческий язык именует «Белой». Разумеется, это — распространенная вплоть до нового времени ошибка. Лишь новая наука признала в наименованиях с Alb-, Alp- лигурийский корень со значением «гора»[1469], а не латинский со значением «белый».

Одной из характерных черт повествования Дионисия является, так сказать, «греческая тема» в истории Рима. Она обусловлена тем, что он — грек и пишет для греков, и проявляется она в трех блоках сообщений.

I. Стараясь быть понятным для греческого читателя, Дионисий поясняет латинские слова, обозначающие социальные и политические институты, а также относящиеся к религиозной сфере. Это позволяет современному читателю более адекватно представить древние реалии. Зачастую он просто дает перевод с латинского на греческий. Так, пещера Lupercal — говорит он — может быть названа Ликейон (I. 32. 3); римское празднество Консуалии — это Гиппократам у аркадцев (I. 33. 2); название холма — Капитолийский, в древности — Сатурнийский, а на эллинском языке — Кронийский (I. 34. 1). Древнейшие общественные объединения римлян, трибы и курии, — это филы и фратрии (II. 7. 2-3); понтифики — иерофанты (II. 73. 3), сенат — герусия (II. 12. 3); патронат — простасия (II. 9. 3; 10. 1. 2) и т. п.

II. Большое место уделено в «Римских древностях») балканскому, особенно греческому, культурному влиянию на Рим. В частности, устанавливается заимствование общекуриального характера священнодействий у лакедемонян (II. 23. 3); многих сабинских узаконений — из Лаконики (II. 49. 5); принципов правления Ромула — из Афин, а Нумы — от Миноса и Ликурга (II. 8. 1; 62. 2). При этом заметно преобладают влияния, исходящие из Пелопоннеса, из Аркадии.

III. Решающую роль в близости греков и римлян играет их происхождение. Дионисий называет Рим эллинским полисом (I. 89. 1-2). Он показывает большое значение аркадских переселенцев Эвандра и вообще пелопоннесских, прибывших с Геркулесом, для римского этногенеза (I. 60. 3; IL 1. 4). Однако греческое происхождение, согласно Дионисию, присуще не только населению Вечного города: и Ценина, и Антемиы (II. 35. 7), и метрополия Рима Альба представляют собой эллинский народ (III. 10. 3; 5). Насельники древнейшего Лация аборигины, или латины[1470], — эллинское племя (I. 13. 2). Это утверждение Дионисий подкрепляет авторитетом римских писателей — Порция Катона, Семпрония Тудитана и иных. Сам же он убежден, что аборигины — потомки энотров (II. 1.2), самых ранних выходцев из Пелопоннеса (I. 13. 2-3; II. 1. 2). Сведения эти почерпнуты Дионисием у Антиоха Сиракузского.

Выше мы уже упоминали, именно Дионисий зафиксировал традицию заселения Италии. Она представлена появлением царей-эпонимов. Энотрский царь Итал дал начало наименованию южной части Апеннинского полуострова, которое перешло на всю территорию и ее жителей. Преемником Итала был Моргет, также передавший свое имя части италийцев. В конечном счете, по Антиоху, на которого опирается автор «Римских древностей», и сикелы, и моргеты, и италийцы были энотрами (I. 12. 3). Сверх того Дионисий сообщает, что вместе с Энотром выселился из Эллады его брат Певкетай, давший наименование певкетам, обитавшим на восточном побережье Апеннинского полуострова (I. 11.3-4).

Из приведенных данных следует, что вся южная Италия, по мнению Дионисия, была заселена греками. После греков в Италии, согласно Дионисию, появились вышедшие из Эллады пеласги, родственные аборигинам (I. 17. 1), значит, народ эллинского корня. Более того, такую же трактовку у Дионисия получают троянцы (1.61. 1 ).

Таким образом, в традиции Дионисия все население Италии — греческого происхождения. Это, разумеется, неверно[1471]. Автор «Римских древностей» все «балканское» отождествляет с «эллинским», все названные племена считает родственными, в основе — греческими. Он исходит из естественного, по его мысли, закона, по которому слабый подчиняется сильному (I. 5. 2). И если сильная сторона, т.е. Рим, обладает рядом достоинств, да еще родственен слабой стороне, грекам, им это подчинение не так обидно. Отсюда вырисовывается рекомендация Дионисия — добиваться ликвидации разницы в положении греков и римлян, как верно уже отметил Фашионе. Он указывает на исторический прецедент: Рим издревле открывал возможности для чужаков и принимал их в число римских граждан. Отмечу в связи с этим, что Дионисий чутко уловил специфику римской государственно-правовой идеи и ее воплощение на практике.

Итак, мысль о близости, родстве греков с римлянами звучит очень настойчиво. Вряд ли это следует объяснять подхалимством Дионисия, хотя личные побуждения и впечатления, безусловно, сыграли роль в формировании его позиции. Видимо, он чувствовал себя в Риме комфортно. Иначе зачем ему пребывать там 22 года, не будучи заложником, как Полибий. Ведь Дионисий, подобно своему знаменитому предшественнику, оценил по достоинству римские устои. Это проявилось, в частности, в предпочтении Дионисием римской модели представления о поведении богов и их обрядов у римлян в сравнении с греками (II. 19), а не только в правильно понятой им открытости римского общества.

Акцент на «эллинстве» римлян может породить мнение об антиэтрускизме Дионисия[1472], подчеркивавшего греческое происхождение и воспитание этрусского царя Л. Тарквиния (Ириска), что, конечно, было созвучно эпохе Августа. Однако этот негативный мотив является в «Римских древностях» все-таки побочным и еле слышимым. Главная мысль — генетическая греко-римская близость. Какими бы обстоятельствами она ни диктовалась, признание этого родства характеризует личную, субъективную позицию Дионисия, но мотив родства, единства происхождения греков и римлян имеет еще и объективное звучание. Здесь необходимо принять во внимание следующее. Численность эллинского элемента в населении древнейшей Италии Дионисий, безусловно, преувеличивает. Преобладали в нем не греки, а различные индоевропейские племена, в первую очередь италики. Однако все они до рубежа III и II тысячелетий до н.э. имели единую прародину[1473], которая локализуется учеными в разных районах Малой Азии. Оттуда огромный массив племен постепенно перемещался на громадное пространство от Придунавья вплоть до южнорусских степей (так называемый очаг вторичной прародины). Из этого ареала и происходили на протяжении времени с конца III — начала II тысячелетия до н.э. перемещения на Балканский и Апеннинский полуострова и в островной мир Средиземноморья. В эту массу индоевропейцев входили разные типы греков (ахейцы, ионийцы, эолийцы, позднее — дорийцы), группы италиков (протолатины и сабиняне, сидицины и пр.), а также пеласги, иллирийцы, позже — кельты. В настоящее время к индоевропейцам все чаще причисляют лигуров и порой этрусков.

Надо заметить, что мнения об индоевропейском единстве, о месте первоначального обитания входящих в него племен и о наличии праевропейского языка утверждаются в науке усилиями лингвистов и археологов. Между тем воспоминания об этом дальнем родстве, о стране совместного проживания индоевропейских племен издавна ощущались в античных мифах. Чаще всего это выражалось в генеалогиях. Черезвычайно показательными в этом смысле являются представления древних об общем происхождении разных божеств, об их родственной близости между собой, а также с героями и даже людьми.

В легендах многих народов, включая и народы за пределами индоевропейской языковой семьи, в начале мироздания стоит обычно Хаос или, в варианте Гигина[1474], Мгла, порождающая все тот же Хаос, а затем — Небо и Земля[1475], которая считается праматерью всех и оказывается как бы олицетворением прародины.

Особенно подробно и вместе с тем в разных вариациях генеалогические связи божеств разработаны греками, которые изложили их в высокохудожественной форме. Примечательно, что в греческих мифах от Зевса происходят разноплеменные эпонимные герои — и Эллин, и Пеласг, и Дардан, в следующих же поколениях — Трой и Приам, т.е. троянцы, а также Ассарак, Капий, Анхис и Эней, т.е. иллирийцы, или фрако-иллирийцы, и вместе с тем прародители альбанских царей, от которых пошли римляне. Ко времени Дионисия эти генеалогические представления приобрели характер прочной традиции, известной любому римлянину и любому провинциалу.

Что же касается античной историографии, то наиболее многосторонним образом существование некоей индоевропейской прародины и праязыка с элементами индоевропейской пракультуры отражено именно Дионисием, причем весьма своеобразно. В самом деле, в придании всем племенам, обитавшим на Апеннинском полуострове, греческого происхождения Дионисий вольно или невольно, как уже сказано выше, ставит знак равенства между понятиями «греческий» и «балканский». Более того, он подменяет «балканское» «греческим». И это, кроме отмеченного ранее, можно объяснить еще и тем, что автор «Римских древностей», будучи ритором, человеком гуманитарно образованным, изучал латинский язык, интересовался происхождением слов[1476] и не мог не знать тезиса античных грамматиков, в том числе Филоксена (I в. до н.э.) о том, что латинский — это ответвление греческого. Дионисий, сделав любопытное замечание о том, что язык древних римлян носил смешанный характер (I. 90. 1), тем самым показал, что сумел уловить языковую близость древнейшего населения многих областей европейского Средиземноморья. Этому, вероятно, помогало его знакомство с ономастикой, точнее, с той словарной группой, которая находилась в общем обиходе разных народов и легко ими распознавалась и усваивалась.

Позволю себе представить это на примере имени второго царя. В латинских источниках, как известно, это — Numa, а у греков (Дионисия, Плутарха, Аппиана) — Νώμα.

Напомню, что некогда В. Шульце[1477], отмечая распространенность имени Нума в тосканской эпиграфике, сделал вывод о его этрусском происхождении. Я уже имела случай заметить, что наименования с корнем num были более широко распространены, чем только на территории Этрурии[1478]. Это река Нумик, в которой, по преданию, утонул Эней, значит, в области Лаций начала I тысячелетия до н.э.; затем — Нумитор, дед близнецов, Ромула и Рема, т.е. тоже Лаций VIII в. до н.э. Приведу имя еще некоего Нумазия, для которого изготовил знаменитую пренестинскую застежку Маний. Не вдаваясь в продолжающиеся споры[1479] о подлинности этого предмета, отмечу древность текста надписи, вытекающую из архаичности глагольной формы, представленной в ней, из самого имени, в котором не проявился еще ротацизм, что позволяет датировать надпись не ранее VI в. до н.э. К тому же находка обнаружена опять-таки в Лации. Замечу, что развитием формы Нумазий (Numasius) было Нумерий (Numerius).

Раннее упоминание этого имени связано со знаменитым эпизодом гибели 306 Фабиев при Кремере в 479 г. до н.э. (Дионисий. IX. 5; Ливий. II. 48; Овидий. Фасты. II. 195). Фабии — сабинский род, обитавший в Риме, значит, в Лации. Единственный оставшийся в живых отпрыск этого рода, согласно анонимному сочинению «De praenominibus» (О личных именах), женится на девушке из Малевента, дочери Нумерия. По взаимному согласию, первого сына от этого брака назвали по деду с материнской стороны, самниту, Нумерием. Значит, по меньшей мере в начале V в. до н.э. Нумерии жили в Риме и Самнии. Укажу еще на один ономастикой — это Нумиций. Так звали римского консула 469 г. до н.э.

Из сказанного ясно, что наименования с корнем num — издревле встречались кроме Этрурии, если даже продолжать считать ее зоной обитания неиндоевропепцев, в различных областях Италии, населенных индоевропейцами.

Однако вернемся к тому факту, что латинскому имени Numa в греческом соответствует Νώμα. По звучанию они очень близки. Разумеется, можно полагать, что здесь имело место прямое заимствование. Но даже если это так, надо иметь в виду, что заимствования подвержены определенным лингвистическим законам, в данном случае — соответствию О — Ü. Приведу наглядный пример. В свое время именно на основе этого закона доказывал В.И. Георгиев[1480] троянское происхождение этрусков. Напомню об этом в максимально упрощенном виде. Выдвигая этот вариант их малоазиатского происхождения, В.И. Георгиев исходил из того, что топониму Taruisa в греческом соответствовал Τρω(σ)ια. Перебравшиеся в Италию двумя разновременными волнами троянцы, по мысли В.И. Георгиева, принесли с собой наименование и города, и страны, которую они воссоздали на новом месте. Из Τρω(σ)ια получилась Etrßria с переходом Ο(ω) в Ü и ротацизмом сигмы между двумя гласными.

Отмечу в связи с именем Нумы еще один лингвистический факт, почерпнутый у Э. Бенвениста[1481]. Ссылаясь на исследования Э. Лароша, Бенвенист выделяет многочисленную группу близких по звучанию греческих слов: nemo, nóinos, nomos. Némô — это глагол, означающий делить и подумать (в отличие от daléomai) по закону или по обычаю. Аналогией némô служит готский глагол niman с тем же значением, т.е. «подумать по закону». Отметим, что одной из производных от него форм является в готском numja (извлеченная из сложного слова arbinumja, опять-таки — «наследие, наследник по закону»). Что касается греч. νόμος, то оно, как известно, означает «закон», а близкое ему слово νομός в одном из его значении — это пастбище, наделенное, полученное по закону. Таким образом, названная группа слов близка не только по форме, но и по содержанию, и ключевое звено здесь — закон, или установление. Отсюда можно допустить, что для грека имя Нумы, учитывая его законодательную деятельность, могло связываться с законом, осознаваться как имя лица, законы устанавливающего.

Вместе с тем позволительно еще одно осторожное предположение. Принимая во внимание происхождение латинского языка из той же, что и у греков и готов праязыковой индоевропейской общности, высказать мнение о том, что имя Нумы и для римлян тоже было связано с законами, сакральными установлениями. Из анонимного трактата «De praenominibus», основанного на данных Варрона, известно, что первоначально имена в Италии были простыми (simplicia), как например, Ромул, Рем, Фаустул. Значит, строго говоря, их при отсутствии nomina нельзя назвать ни преноменами, ни когноменами. Однако у альбанцев, сабинян и этрусков имена были в то же самое время двучленными: Нумитор Сильвий, Рея Сильвия, Тит Таций, Нума Помпилий, Ларс Просена и т.д. И лишь позднее, говорит аноним, римляне переняли у соседей двучленность имен. Третье же имя, которое утвердилось впоследствии и в полной ономастической формуле стало называться когноменом, изначально было тем, что потом называлось преноменом, как Постум, Прокул и т.п. Такая же судьба, по мнению Э. Перуцци[1482], присуща имени первого царя: Romulus — это не nomen (родовое имя), а скорее — прозвище (cognomen), означающее «римский», «из Рима происходящий», образованное по модели Bomulus < Boma. Однако в античной традиции имя Bomulus закрепилось в качестве преномена.

Поскольку первый царь родом был из Альбы, а не из Рима, вполне вероятно, что до основания Великого города, этот потомок альбанских царей имел какое-то личное имя, вышедшее потом из употребления, забытое и замененное прозвищем, связанным с основанием Рима. Ведь именно этот факт и был главной приметой Ромула. Учитывая это, нельзя исключить, что Нума, как сын сабинянина Помпо, имел дома в городе Курес какое-то личное имя, но в историю вошел по прозвищу, полученному за свои законоустроительные деяния, особенно в сакральной сфере, что, несомненно, было проявлением мудрости. О мудрости этого сына Помпо Помпилия были наслышаны далеко за пределами Курес. Именно за его ум и нрав он был приглашен в Рим. Таким образом, второй римский царь мог получить имя Нумы в равной степени и от римлян, и от куретов. Подобная практика призывания прославленных правоведов и законоустроителей хорошо известна в других местах в архаическую эпоху. Ярким примером этого может служить уроженец сицилийской Катаны Харонд, давший законы не только своему родному городу, но и соседним сицилийским и южноиталийским городам.

Из сказанного, конечно, не следует, что имя Numa произведено от греческого Νώμα. Дело в том что в латинском имени Numa содержится тот же корень, что и в слове numen (gen. numinis), у которого несколько значений, в том числе — «воля», «повеление», «божественное могущество», «знак божественной воли», т.е. повеления. Стало быть, в латинском имени второго царя можно расслышать «божественное повеление», «божественный закон». Отсюда позволительно сделать заключение о том, что между греческими и латинским вариантами имени этого римского царя существовало не только формальное, но и семантическое сходство. Это выдает общие корни их происхождения. Оба варианта имени были одинаково понятны обоим народам, видевшим в нем единую смысловую основу, проступавшую в портрете Нумы, царя-законодателя и в сакральной, и в гражданской области. Думается, что рассуждения по поводу имени Нумы могут объяснить мнение самого Дионисия о близости греков и римлян на языковом уровне. Так, действительно ненамеренно, объективно Дионисий в представлениях о греко-италийском родстве в преобразованном виде отразил гораздо более древние генетические связи значительно более широкого, чем греки и римляне, круга народов. Можно сказать, что в «Римских древностях» более, чем у кого бы то ни было из античных историков, занимавшихся Римом, содержатся важные материалы не только о последовательном заселении и о населении древнейшей Италии, но и данные, напоминающие о его индоевропейской прародине и праязыке, а также об исходе оттуда индоевропейских племен. Полагаю, что в этом состоит одна из граней творчества Дионисия, на которую еще не было обращено внимания в науке.

Представляется важным отметить еще, что «Римские древности» побуждают вернуться к дискуссионным проблемам истории Рима, а также поставить новые вопросы.

Одной из таких проблем является римский полис. Напомню, что от Фюстеля де Куланжа[1483] идет понимание полиса как античной гражданской общины и признание однотипности греческого полиса и римской civitas, а также италийских муниципиев.

XIX век обогатил науку массой археологических находок по всему миру, которые интенсифицировались в XX веке. Во всех районах Азии были открыты или изучены руины городов, в том числе ранее не известных (например, Эбла в Сирии), а дешифровка древневосточных письмен позволила увидеть в них города-государства. Их топографические аналогии с поселениями, исследованными археологами на Балканском и Апеннинском полуостровах и описанными античными авторами, содействовали распространению в науке понятия города-государства на античный полис.

При более углубленном изучении античности, социальной структуры, политических форм и культуры прежде всего греческих полисов, стала ощущаться недостаточность определения античного полиса как города-государства. В самом деле, подобный институт был широко представлен в средневековой Италии, особенно в эпоху Возрождения, существовал в российском Господине Великом Новгороде, подобие его присутствует и в современном княжестве Монако. Однако сходство между ними — внешнее, а культура везде — разная, потому что общества, породившие ее, весьма отличаются друг от друга.

Придерживаясь представления о том, что характер общества определяется в конечном счете господствующими в нем формами собственности, полагаю, что принятое у нас еще в советское время понимание античной формы собственности помогает оценить сущность классического античного полиса (соответственно — римской civitas и италийского municipium) и признать в нем гражданскую общину с античной формой собственности[1484]. Она точно описана античными писателями на римском материале, прежде всего Ливием и Аппианом, а также авторами надписей. Ее воспроизвели в своих трудах историки XIX в., хорошо знавшие античную традицию. Подвел итог изучению античной формы собственности К. Маркс[1485], который сумел выразить ее суть в краткой форме. Он подчеркнул ее двуединость, т.е. взаимообусловленное наличие частной и общенародной собственности в пределах гражданского коллектива.

Надо заметить, что проблеме полиса в новейшее время уделяется внимание, особенно в отечественной историографии, при этом выделена проблема именно римского полиса как в плане его функционирования, его кризиса, так и формирования[1486]. Конечно, рассмотрение этих вопросов ведется на широкой Источниковой базе, но для римской тематики особенно важны латиноязычные тексты, содержащие значимую политике-правовую терминологию, что и учитывалось в историографии. И хотя нельзя сказать, что материалы Дионисия не использовались, целесообразно рассмотреть их в сравнении с латинскими специально.

Как известно, слово «πόλις» имеет несколько значений: 1) город, главная часть города; 2) совокупность граждан, государство; 3) игра.

Во втором значении πόλις идентичен латинской civitas. Однако это латинское слово может для римлян сверх того обозначать как права гражданства, так и сообщество, общину. Полагаю, тут нужно еще уточнение — полные права гражданства, потому что для обозначения неполных, урезанных прав или общин с такими правами существует особое выражение — civitas sine suffragio.

Признавая однотипность полиса и цивитас, необходимо выявить специфику каждого из этих институтов[1487]. Отметим прежде всего, что у римских авторов в понимании civitas преобладает категория общинности. Действительно, Цицерон в трактате «О государстве» употребляет совершенно однозначно civitas и res publica применительно к классическому республиканскому Риму, т.е. к общине государственного характера, или к гражданской общине, а Цезарь именует civitates кельтские общины, не доросшие еще до стадии государственного существования. Заметим, что civitas в римском обиходе за редчайшим исключением не обозначает «города»[1488], для чего имеются другие слова — urbs, oppidum. У греков же πόλις часто означает именно «город»: классические Афины, Коринф или Спарту.

В «Римских древностях» Рим как πόλις встречается постоянно, особенно в первых книгах, притом в разных значениях. Весьма показателен один отрывок (II. 3. 1), где это слово фигурирует в одном параграфе трижды. В первый раз оно появляется в связи с вопросом об органах управления общиной, во второй — при упоминании строительства частных и общественных зданий в городе; а в третий раз — в рассуждении о том, что не это строительство является все же наибольшим достоинством общины.

Полисемантичность названного термина мы постарались отразить в переводе, оставляя слово «полис» там, где имеется в виду община, будь то догосударственный Рим или гражданская община в сложившемся римском государстве (в качестве разрозненных примеров назову II. 15. 1; 62. 1; VI. 18. 1; 19. 1; 3 и т.д.).

Заметим, кстати, что Дионисий не разграничивает общины в зависимости от стадии их развития, и это ведет фактически к модернизации им древности, что тоже составляет одну из приметных черт Дионисия как историописателя.

Приведу некоторые примеры. Так, передавая разные версии смерти Ромула, наш автор сообщает, что, по мнению некоторых, его гибель была делом обычных граждан. Они были недовольны либо тем, что он самолично отпустил должников, либо тем, что по-разному относился к старым гражданам и к вновь принятым в Рим (II. 35. 4; 56. 3). Строго говоря, Ромулов Рим еще не вышел за пределы родоплеменного строя, так что видеть в нем гражданство неправомерно. По сути дела, эти сообщения Дионисия надо понимать иначе, ведь речь у него практически шла не о гражданах, а о членах объединявшейся территориальной римской общины.

Хотя Рим для Дионисия с самого начала — государство, из его рассказа вытекает, что строй его все же менялся с переходом от царства к республике, в нем создавались новые органы управления и механизмы их взаимодействия с прежними. Так, не в меньшей степени, чем Ливий, Дионисий показал историю формирования республиканского устройства, что принято называть «римской конституцией», которая в Риме никогда официального письменного оформления не получала.

Вместе с тем в «Римских древностях» содержится важнейший материал, представляющий Рим как общинную структуру. Это — сведения о наделениях землей разных коллективов, а также отдельных римлян (II. 35. 6; 62. 4; III. 1. 5; 31. 3; V. 13. 3-4) и царей (των βασιλέων κλήρος — III. 1. 4) по жребию. Индивидуальные участки в начале царской эпохи носили, видимо, характер владений, а начиная с Сервия Туллия, учитывая экономический и социальный контекст развития Рима, их можно считать частнособственническими.

Что касается коллективных земель, то они могли быть различными — куриальными (II. 7. 4), принадлежащими существовавшим со времени Ромула соседским общинам, пагам (II. 76. 1), а также всем римлянам, откуда и брались разного рода наделы. Этот общий земельный фонд именуется Дионисием следующим образом: τφ κοινφ (II. 7. 4; 62. 4); δημοσία γή (III. 31. 3; V. 57. 3); δημοσία κτήσις (III. 1. 4); δημοσία χώρα (V. 25. 2; 35. 1; X. 31. 2; 32. 3; 4). Очень отчетливо видна эта категория земель при сопоставлении ее с частными участками. В эпизоде, относящемся к 456 г. до н.э., рисующем выступление плебейского трибуна Идилия, четко обозначены земли, принадлежащие законным собственникам (ώσα μέν Ιδιώταί τινες... έκ τού δικαίου κτησάμενοι), которые и остаются в силу закона Ицилия в их собственности (κύριοι — X. 32. 2). Наряду с ними упоминаются общенародные земли, откуда и черпается надельная земля. Причем насильно захваченная патрициями, она возвращается народу для бесплатной раздачи (Ibid.). Примечательно, что, согласно Дионисию, этой землей с начала царской эпохи распоряжался сенат, а в конечном счете сам римский народ, собранный на комиции (V.40.5). Значит, это была общенародная земля, т.е. римский ager publicus. На его основе и осуществлялось наделение землей и позднее, т.е. в эпоху Республики (II. 7. 4; 62. 4; X. 32. 3). Дополнительным аргументом в пользу представления о Риме как об общинном организме могут служить данные Дионисия о наличии общеримской казны на разных ступенях римского развития (II. 23. 1; V. 39. 4; 48. 3).

Таким образом, в «Римских древностях» Рим предстает как полис = civitas. Предпосылки его возникли в царское время, но сформировался и развивался он в качестве гражданской общины с античной формой собственности параллельно с утверждением республиканского строя. Действительно, ко времени правления «этрусских» царей необходимые условия для возникновения полиса существовали, однако при ранней тирании в Риме, т.е. «этрусской династии», они укрепиться не могли. Ведь царская власть отстраняла от управления общиной не только сенат, но и народ, так что при Тарквинии Гордом комиции вообще не действовали и о народном участии в решении общеримских дел, включая вопрос о распределении земельного богатства, речи не было.

Нельзя не отметить еще, что Дионисий предоставляет в распоряжение исследователя важные данные по вопросу о патрициях и плебеях, до сих пор дебатируемому в науке.

Как известно, Б.Г. Нибур высказал аргументированное мнение о том, что патриции — это местное, древнее население, а плебеи произошли от депортированных в Рим Анком Марцием латинян, т. е. были пришлыми, чужаками[1489]. От Эд. Мейера[1490] идет представление о том, что плебс появился в результате имущественной дифференциации внутри римской общины. И эти взгляды имеют опору в источниках — у Ливия и у Дионисия. Чтобы разобраться в истинной позиции нашего автора, необходимо проанализировать используемую им терминологию. Ключевое значение имеют следующие слова: πλήθος, δήμος, δημότες, δημοτικοί и πατρίκιοι. Το πλήθος и ό δήμος у Дионисия идентичны по содержанию и являются аналогом лат. populus — это народ, а иногда — простой народ (IX. 411: бедняки из народа). При этом в отличие от έθνος (другой, чужой народ) (II. 16. 3; 46. 1) и плебс, и демос — это изначально римляне, организованные в курии и трибы, иными словами, входящие в родовые структуры (II. 7. 2; 9. 2; 16. 2; 52. 4; IV. 89. 1). Они в первоначальном Риме участвуют в народном собрании, значит — в известной мере в управлении (έκκλησία, έκκλησία ζόνται — IL 6. 1; 56. 5; 57. 4), а также в судах (II. 9. 2; 10. 3; 60. 3). Управленческие функции просвечивают в словах Дионисия «Πολιτικόν πλήθος» — гражданская масса, хотя и звучащих для начала царского времени модернизированно, как «граждане», права «гражданства» (II. 16. 1; 15. 4), что было уже отмечено выше.

Однако важно подчеркнуть, что для Дионисия понятия «народ» и «гражданство» тождественны. Это легко объясняется современной ему реальностью. Ведь в греческом мире это совпадение существовало. Наиболее яркий пример того — классический полис Афин, где свободное население состояло из народа — граждан — и метэков — чужаков, стоявших вне гражданства. Что же касается современного Дионисию Рима, то и здесь плебеи, со времени Сервия Туллия бывшие гражданами, с IV в. до н.э. уже входили в качестве простолюдинов в народ = populus[1491].

Учитывая все сказанное, следует обратиться в тексте «Римских древностей» к словам, производным от δήμος. Во-первых, это — δημότες. Слово имеет несколько значений: 1) один из народа; 2) простолюдин; 3) принадлежащий дему; 4) согражданин. Если иметь в виду, что дем (δήμος) — мелкая административно-территориальная единица аттического полиса, или участок, регистрация в котором удостоверяла принадлежность человека к гражданству, к народу, то демотов можно понимать как часть граждан и часть народа.

Надо заметить, что слово «демоты» встречается в «Римских древностя» редко (X. 31. 2). Рассказывая о борьбе плебейских трибунов за землю после гибели Сп. Кассия, Дионисий называет демотов плебеями (IX. 41. 1), что для начала V в. до н.э. вполне правомерно. Иное дело — Ромулова эпоха. Применительно к этому времени Дионисий говорит собственно о демотиках. Подобно Ливию, он приписывает Ромулу деление римлян на две группы: родовитых, доблестных и благополучных и на безвестных и неудачливых. Последних царь «назвал плебеями, как сказали бы эллины, — демотиками» (II. 8. 1 ). Таким образом, Дионисий сам дал перевод слова и идентифицировал δημοτικοί и плебеев, отнеся их к народу. Сообщение свое Дионисий завершил словами о том, что Ромул взял пример с сохранившегося тогда государственного устройства Афин. Надо, однако, принять во внимание, что афинское общество VIII в. до н.э. было слабо стратифицированным с присущей ему оппозицией «знать — рядовые»[1492], т.е. было единым народом. Так, с помощью известной ему структуры афинского архаического общества Дионисий обрисовал и Ромулов Рим, где демотики как рядовые противопоставлены знатным и богатым, но вовсе не как пришлые, чужие.

Далее в «Римских древностях» сказано, что на богатую знать было возложено руководство полисом, а не участвовавшие тогда в общественных делах названы агройками (II. 8. 2). В другом пассаже Дионисий пояснил, что освобожденные за неопытностью от общественных дел были предназначены Ромулом для занятий хозяйством — земледелием, скотоводством, ремеслом (II. 9. 1). Отсюда вытекает понимание Дионисием агройков как демотиков. И те и другие — рядовая, простая часть народа. И эта часть входила в гентильные трибы и курии, собиралась на комиции (II. 7. 2), но была отстранена от руководства общиной, т.е. от сената. Сенат, по Дионисию (II. 8. 1), состоял из πάτρες, чьи потомки именовались эвпатридами, или патрициями (πατρίκιοι — II. 8. 3).

Нельзя пройти мимо еще одного замечания Дионисия: Ромул поручил патрициям опекать демотиков, установив между ними отношения патроната и клиентелы (II. 8. 2 3). Это значит, что в «Римских древностях» была зафиксирована первичная дифференциация внутри единого δήμος (= populus) в оформлении клиентелы, предшествовавшая появлению рабов, как верно отметил Ф. Де Мартино[1493].

Однако, поскольку в эпоху поздней Республики, когда жил Дионисий, клиентами в Риме становились действительно плебеи, он перенес это явление вместе с совершившимся фактом включения плебса в состав народа (δήμος, populus) в качестве простолюдинов на начало царской эпохи. В этом также проявилась модернизация древности со стороны Дионисия.

Итак, полагаю, что демотики в начале царской эпохи в «Римских древностях» — незнатная часть народа, сельчане, агройки, из которой комплектовался слой клиентов, а не плебеев. Это убеждает в правоте упомянутого тезиса Г.Б. Нибура.

Заключая рассмотрение сочинения Дионисия, необходимо подчеркнуть, что ему удалось создать замечательный, весьма содержательный труд, насыщенный детальной и во многом достоверной информацией, притом изложенной живо и интересно. «Римские древности» нельзя не признать необходимым и ценным источником по истории Рима и римского права и произведением, достойным внимания филологов-классиков. Однако читательский круг Дионисия Галикарнасского не ограничивается кабинетными учеными и вырастающими специалистами, студентами. В него входит масса людей, интересующихся античностью. Под пером талантливого галикарнасца, претворившего в жизнь декларированные им высокие требования к написанию истории, ожила эпоха царского и раннереспубликанского Рима со сложными перипетиями событий и колоритными действующими лицами.