Россия и Европа-т.3

Согласитесь, что траектория эта должна была измениться и впрямь неузнаваемо, если, как доказал замечательный русский историк Михаил Александрович Дьяконов, при Иване Ш искали себе убежища в России богатые и влиятельные западные вельможи, а после революции Грозного побежали они от неё, как от чумы[185]. И с этого момента и на века слыла она в Европе символом произво­ла. Читатель, я надеюсь, извинит меня, если именно на этом решаю­щем в русской истории событии (и на всем, что с ним связано) мне придется остановиться подробней.

А конкретно случилось тогда, как мы помним, вот что. Четвертое поколение либеральной партии нестяжателей, боровшееся за цер­ковную Реформацию в России - сначала под покровительством

Ивана Ш, а потом самостоятельно - потерпело окончательное пора­жение. Означало его поражение, что так называемое «второе изда­ние» крепостного права вводиться будет в России не за счет конфи­скации монастырских земель, как произошло это у её североевро­пейских соседей, в Швеции, Дании, Норвегии, Финляндии, не говоря уже об Англии или Исландии (Россия тоже, как мы знаем, была тогда североевропейской страной), но за счет экспроприации земель боярских и крестьянских. А это в свою очередь предрекало и госу­дарственный переворот Ивана Грозного, и политический разгром боярской аристократии и тотальное закрепощение крестьянства (в Северной Европе крепостничество так никогда и не вышло за пре­делы конфискованных церковных земель. Соответственно уцелели как политическое влияние аристократии, так и мощный массив сво­бодного крестьянства).

Другую судьбу обещала России сокрушительная победа иосиф­лян. Да, они сумели отстоять монастырские земли, но цена уплачен­ная ими за это - благословение неограниченной и вдобавок «сак­ральной» власти царя в стране, где не успели еще после степного ярма окрепнуть ограничения власти, - оказалась чудовищной. Они создали монстра. В ходе самодержавной революции Грозный царь разгромил и церковь, и аристократию, и, отменив «крестьянскую конституцию» Ивана III, закрепостил подавляющее большинство населения страны.

Нет печальнее чтения, нежели вполне канцелярское описание этой национальной катастрофы в официальных актах, продолжав­ших механически крутиться и крутиться, описывая то, чего уже нет на свете. « В деревне в Кюлекше, - читаем в одном из таких актов, - лук Игнатки Лукьянова запустел от опричнины - опричники живот погра­били, а скотину засекли, а сам умер, дети безвестно сбежали... Лук Еремейки Афанасова запустел от опричнины - опричники живот пограбили, а самого убили, а детей у него нет... Лук Мелентейки запу­стел от опричнины - опричники живот пограбили, скотину засек­ли,сам безвестно сбежал...»[186]

И тянутся и тянутся бесконечно, как русские просторы, бумаж­ные версты этой летописи человеческого страдания. Снова лук (уча­сток) запустел, снова живот (имущество) пограбили, снова сам сги­нул безвестно. И не бояре это все, заметьте, не «вельможество син­клита царского», а простые, нисколько не покушавшиеся на госуда­реву власть мужики, Игнатки, Еремейки да Мелентейки, вся вина которых заключалась в том, что был у них «живот», который можно пограбить, были жены и дочери, которых можно изнасиловать, земля, которую можно отнять - пусть хоть потом запустеет.

...Преподавал в конце XIX века в Харьковском университете легендарный реакционер профессор К. Ярош, стоявший на страже исторической репутации Ивана Грозного столь свирепо, что даже такие непримиримые современные её защитники, как В. Кожинов или А. Елисеев, решительно перед ним бледнеют. Но и Ярош ведь вынужден был признать, познакомившись с Синодиком (поминаль­ником жертв опричнины, составленным по приказу самого царя), что «кровь брызнула повсюду фонтанами и русские города и веси огла­сились стонами... Трепетною рукою перелистываем страницы знаме­нитого Синодика, останавливаясь с особенно тяжелым чувством на кратких, но многоречивых пометках: помяни, Господи, душу раба твоего такого-то - сматерью и зженою, и ссыном, и сдочерью»[187].

Замечательный поэт Алексей Константинович Толстой тоже при­знавался, что перо выпадало у него из рук при чтении Синодика. И не столько оттого, писал он, что могло существовать на русской земле такое чудовище, как царь Иван, сколько оттого, что существовало общество, которое могло смотреть на него без ужаса. Большинство русских ист<уэиков XIX века с ним соглашалось. Н.М. Карамзин негодовал по поводу того, что «по какому-то адскому вдохновению возлюбил Иван IV кровь, лил оную без вины и сёк головы людей славнейших добродетелями»[188]. М.П. Погодин был еще непримири­мее: «Злодей, зверь, говорун-начетчик с подьяческим умом... Надо же ведь, чтобы такое существо, потерявшее даже лик челове­ческий, не только высокий лик царский, нашло себе прославите- лей»[189]. Итог подвел С.М. Соловьев: «Он сеял страшными семенами -

и страшна была жатва... Да не произнесет историк слова оправдания такому человеку»[190].

Добавьте, что человек этот резко изменил традиционную страте­гию страны, «повернув, - по его собственным словам, - на Германы» и открыв тем самым её южные границы для крымских разбойников. Удивляться ли, что те сожгли Москву на глазах у изумленной Европы? Такого пожара страна еще не видела. В огне погибло, как помнит читатель, почти всё население города. Те, кто спрятался в каменных подвалах, задохнулись от дыма, в том числе главнокомандующий московскими войсками Иван Петрович Вельский. Улицы были зава­лены обгоревшими трупами. Их сбрасывали в реку, но так много их было, что «Москва река мёртвых не пронесла». Город пришлось заселять заново.

Вдобавок еще увели в полон крымчаки по позднейшим подсче­там около 8оо тысяч беззащитного населения центральных областей России, положив начало их вековому запустению. Добавьте также, что вместе с бессмысленно загубленными полками, полегшими на полях Ливонии, и с никем несчитанными тысячами Еремеек и Мелентеек, сгоревших в пламени опричного террора, жизнью каждо­го десятого заплатила Россия за «адское вдохновение» своего царя.

. . \Глава одиннадцатая

Наследство Грозного I последн-йсор царя

Но все это лишь о стратегических ошибках царя Ивана и о первом в русской истории тотальном терроре, ^ез которого оказа­лось, как мы видели, невозможно сломать либеральный для своего времени государственный строй докрепостнической и досамодер- жавной России. Историки XIX века еще не знали о замечательном хозяйственном подъеме страны в первой половине XVI столетия. Это раскопали в провинциальных архивах их советские коллеги в 1960-е. И лишь тогда стало в полной мере понятно, что на самом

деле сотворил с растущей, процветающей страной Грозный царь. Он ее разорил. Дотла. Втравив ее в бесконечную четвертьвековую войну против всей Европы, закончившуюся вдобавок позорной капитуляцией России, он отбросил ее экономику по меньшей мере на столетие назад, превратив ее в самое отсталое государство Европы, в «бедный, - по словам С.М. Соловьева, - слабый и почти неизвестный народ»[191]. Именно с той поры и обречена была Россия «догонять» Европу.

И сделал Грозный царь все, что было в человеческих силах, чтобы она никогда ее не догнала. Ибо несопоставимо страшнее ока­зались последствия его самодержавной революции для будущего страны. Я говорю об институциональных и идейных нововведениях Грозного, сделавших эту революцию необратимой - на столетия. Основных нововведений было четыре.

Первым стала отмена Юрьева дня. Для русского крестьянства эта потеря обернулась катастрофой, от которой оно так никогда и не смогло оправиться. Прикрепление к земле навечно неминуемо должно было перерасти в вековое рабство, включая распродажу крепостных семей в розницу. Не менее страшно для будущего страны было лишение крестьян, наряду с собственностью, и элементарного просвещения. Они оказались оставлены наедине с архаическими представлениями о мире, по сути, законсервированы в средневе­ковье. До такой степени, что, по выражению М.М. Сперанского, даже «чтение грамоты числилось [у них] между смертными грехами»[192]. Россия заплатила за это злодейство своего царя не только церков­ным расколом пугачевщиной, но в конечном счете и советской властью, руководящее ядро которой составили после самоуничтоже­ния петровской Росии не в последнюю очередь выходцы из того же искусственно архаизированного «мужицкого царства».

На следующее, пожалуй, самое долговечное нововведение той поры впервые, кажется, обратила внимание американский историк Присцилла Хант. То была придуманная теми же иосифлянами специ­ально для Ивана IV теория сакральности верховной власти. Согласно

ей, обладал верховный властитель, подобно Христу, двумя телами - земным и небесным. В повседневной жизни мог он и согрешать как всякий земной человек, но как воплощение Господней воли оши­баться он не мог. Поскольку оказывался каким-то образом царь даже не наместником Бога, как всякий абсолютный монарх его времени, но в известном смысле и самим Богом. Будучи ответственным не только за благоустройство страны, но и за готовность душ человече­ских к вечной жизни - во всем христианском мире, - обязан он был «очистить этот мир от скверны и греха». Хант назвала эту теорию «персональной мифологией царя Ивана»[193].

Так оно поначалу и было. Но идея прижилась. И постепенно ока­залась центральным мифом самодержавия. Впоследствии распо- странился миф, как выяснилось, и на власть атеистическую, а при Сталине и вовсе словно бы воссиял прежним неземным светом. Можно предположить, что и в наши дни именно на обломках этого иосифлянского мифа и держатся запредельно высокие рейтинги верховной власти.

Третьим нововведением Грозного царя как раз самодержавие и было.. Благословение иосифлян, легитимизировавшее неограни­ченную и сакральную власть (читай произвол) царя, обернулась катастрофой для русской аристократии. Даже та ее часть, что уцеле­ла в огне тотального террора опричнины и вызванной им великой Смуты, довольно скоро - и надолго - оказалась политически бес­плодной. Просто потому, что превратилась в рабовладельческую и, следовательно, полностью зависимую от власти.

Коварство этого плана, обеспечившее ему столь невероятное долголетие, заключалось помимо всего прочего в том, что он вовле­кал в орбиту холопской традиции одновременно и «низы» и «верхи»

ч>

общества. Если крестьянство было отныне в рабстве у землевладель­цев и средневековой архаики, то землевладельцы в свою очередь оказались в рабстве у власти и патологической грезы Ивана Грозного о «першем государствовании» (о мировом первенстве на современ­ном политическом сленге), намертво переплетенной с четвертым, и почти столь же долговечным, как миф о сакральности верховной

власти, его нововведением - агрессивной экспансионисткой импе­рией. Если, как писал впоследствии Георгий Петрович Федотов, «самодержавие было ценой, уплаченной за экспансию, то для России... продолжение ее имперского бытия означало бы потерю надежды на ее собственную свободу»²⁸.

IГлава одиннадцатая

Перерождение I ·*>««,...■ о**

Гигантская историческая ловушка, выстроен­ная по иосифлянскому плану, захлопнулась. Россия стала другой страной - на века. У подданных Грозного царя не осталось никакой защиты от произвола власти. Если не считать, конечно, русского бунта бессмысленного и беспощадного, как окрестил его в «Капитанской дочке» Пушкин (мы привыкли, что ударение в этой знаменитой фразе обычно делается на «беспощадности» бунта, для Пушкина, надо полагать, важнее была именно его «бессмыслен­ность»²⁹.

Трудно, пожалуй, найти где-либо более яркое отличие этой идео­логии самодержавия, очень точно зафиксированной в посланиях царя князю Андрею Курбскому, от идеологии европейского абсолю­тизма, чем в «Республике» Жана Бодена. Воден был современником Грозного и автором классической апологии абсолютной монархии, оказавшей огромное влияние на всю её идейную традицию. Точно так же, как царь Иван, был он уверен, что «на земле нет ничего более высокого после Бога, чем суверенные государи, поставленные Им как Его лейтец^нты для управления людьми». И не было у Бодена ни малейшего сомнения, что всякий, кто, подобно Курбскому, «отказы­вает в уважении суверенному государю, отказывает в уважении самому Господу, образом которого является он на земле»³⁰.

Более того, вопреки Аристотелю, главным признаком цивилизо­ванного человека считал Воден вовсе не «участие в суде и совете», а совсем даже наоборот - безусловное повиновение воле монарха.

Федотов Г.П. Судьба и грехи России. Спб., 1991, т. i. С. 326

ПушкинА.С. Поэзия и проза. Предисл. С.Петрова, М., ОГИЗ: Гослитиздат. С. 634.

Цит. по: Kapeee Н.Н. Западноевропейская абсолютная монархия XV, XVII, XVIII веков. Спб., 1908. С. 330.

До сих пор впечатление, согласитесь, такое, что хоть и был Воден приверженцем «латинской» ереси, Грозный, пожалуй, дорого бы дал за такого знаменитого советника.

И просчитался бы. Ибо оказалось, что при всём своем монархи­ческом радикализме имущество подданных рассматривал Воден как их неотчуждаемое достояние. Ничуть не менее неограниченное, чем власть государя. Мало того, он категорически утверждал, что поддан­ные столь же суверенны в распоряжении своим имуществом, сколь суверенны государи в распоряжении страной. И потому облагать их налогами без их добровольного согласия означало, по его мнению, обыкновенный грабеж (легко представить себе, что сказал бы Воден по поводу разбойничьего похода Грозного на Новгород).

Но и Грозный в свою очередь несомненно усмотрел бы в концеп­ции Бодена нелепейшее логическое противоречие. И был бы прав. Ибо и впрямь, согласитесь, нелогично воспевать неограниченность власти наместника Бога на земле, жестко ограничивая его в то же время имущественным суверенитетом подданных. Но именно в этом противоречии и заключалась суть европейского абсолютизма. Он действительно был парадоксом. Но он был живым парадоксом, про­существовавшим столетия. Более того, именно ему, как мы знаем, и суждено было сокрушить неограниченность монархии, безраздель­но властвовавшей до него на этой земле.

Естественно, иосифлянство никаких таких парадоксов не допус­кало. Оно было плоским, как доска: произвол царя сакрален, поскольку сакрально всё, что исходит от царя. Беззаветная защитни­ца иосифлянства в наши дни НА Нарочницкая видит в этом освяще­нии произвола не только отличительную черту самодержавия, но и Главное его достоинство по сравнению с «латинской» ересью. Она уверена, что, не понимая этого, «несерьезно в научном отношении судить о сущности московского самодержавия»[194].

В научном-то отношении, однако, сущность самодержавия пони­мал еще Боден. Недаром же приравнял он Москву Ивана Грозного к главному в тогдашнем европейском сознании оплоту восточного дес­потизма, Оттоманской Турции. Только вот, похоже, не взяла в расчет

Нарочницкая, что в практическом отношении иосифлянское освяще­ние произвола оказалось, между прочим, оправданием тотального террора Грозного. Того самого, по поводу которого и предупреждал С.М. Соловьев: «Да не произнесет историк слова оправдания такому человеку».

Впрочем, и тотальный террор, и разорение страны, и порабоще­ние соотечественников с лихвой искупаются, по мнению защитников иосифлянства, торжеством имперской мечты о Москве как о III Риме, мечты, ставшей после самодержавной революции Грозного офици­альной идеологией Московии.

Крупнейший историк русской церкви А.В. Карташев, всей душой симпатизировавший торжеству иосифлянства, не оставляет в этом ни малейшего сомнения, когда сообщает нам, что в результате самодер­жавной революции «сама собою взяла над всеми верх и расцвела, засветилась бенгальским огнем и затрубила победной музыкой увенчавшая иосифлянскую историософию песнь о Москве - III Риме»[195]. Не забудем также, что писалось это не в XVI веке, а в XX, когда «победная музыка» иосифлянства оглушала тоталитар­ную сталинскую империю.

В итоге произошло то, чего не могло в таких обстоятельствах не произойти. Я назвал это перерождением русской государственности, которое обозначил за неимением лучшего термина как «политиче­скую мутацию» (смысл её именно в том и состоял, чтобы лишить стра­ну способности сопротивляться произволу власти). Впрочем, у Владимира Сергеевича Соловьева было для этого перерождения, как мы помним, и другое название. Он именовал его «особняче- ством»,т.е. отречением России от её европейского прошлого.

Глава одиннадцатая Последний спор

«долгого рабства»

Читатель знает, чем отличается моё определение оттого, что предложил Соловьев. Тем, в первую оче­редь, что принимает всерьез то, во что Соловьев, как и большинство дореволюционных интеллектуалов, никогда не верил. А именно гроз­ное предостережение Герцена, вынесенное в эпиграф этой главы. То, другими словами, что отречение от европейского прошлого чревато и отречением от европейского будущего. Короче говоря, что тради­ция «долгого рабства» (холопская, в моих терминах, традиция) может и победить в России - если не будет вовремя «поглощена» другими, либеральными элементами её политической культуры.

Традиция

Тем более реальной представляется такая перспектива, что стра­на уже трижды в своей истории пережила грандиозные попытки пол­ного подавления своих нестяжательских элементов, своего рода репетиции, если хотите, абсолютного отторжения от Европы, когда, по выражению известного русского историка А.Е. Преснякова, «Россия и Европа сознательно противопоставлялись друг другу как два различных культурно-исторических типа, принципиально разных по основам их политического, религиозного, национального быта и характера»[196]. Их, эти попытки, длившиеся порою много десятилетий, и назвал я в трилогии «выпадениями» из Европы.

Разумеется, мнения по поводу того, хороши или плохи были для страны эти «выпадения», расходятся и по сию пору. Современные иосифляне по-прежнему горой стоят как за московитское «выпаде­ние» XVII века, так и за николаевское во второй четверти XIX, и уж тем более за сталинистское в XX. Другое дело, что на практике вопрос этот давно уже перестал быть лишь предметом интеллектуальных раз­ногласий. Роковые для России результаты всех этих «выпадениий» доказаны, можно сказать, экспериментально. Хотя бы тем, что все без исключения приводили они к катастрофическому отставанию страны от современного им мира, к историческим тупикам, если угодно, не говоря уже о неизменном «оцепенении духовной деятель­ности», по известному выражению И.В. Киреевского. Тем, наконец, что после каждого из таких «выпадений» стране приходилось зано­во, словно очнувшись от смертельного сна, начинать жизнь с чистого листа, опять и опять адаптируясь к реалиям современного мира - как материальным, так и психологическим.

В трилогии я старался, чтобы у читателя не осталось по этому поводу ни малейших сомнений. Здесь достаточно примера первого (самого продолжительного и лучше других исследованного в русской историографии) московитского «выпадения», в результате которого процветающая, как мы видели, Россия первой половины XVI века, слывшая центром балтийской торговли и одним из центров торговли мировой, превратилась вдруг, как слышали мы от С.М. Соловьева, в «бедный, слабый, почти неизвестный народ».

Впрочем, и задолго до Соловьева соратники Петра I и Екатерины II тоже нисколько не сомневались в том, что московитская эпопея была для страны временем исторического «небытия» и «невеже­ства», когда русских «и за людей не считали». Например, 21 сентября 1721 года канцлер Головкин так сформулировал главную заслугу Петра: «Его неусыпными трудами и руковождением мы из тьмы небытия в бытие произведены»³⁴. Четыре года спустя, уже после смерти императора русский посол в Константинополе Иван Неплюев высказался еще более определенно. «Сей монарх научил нас узна­вать, что и мы люди»³⁵. Полвека спустя подтвердил это дерзкое сужде­ние руководитель внешней политики при Екатерине граф Панин: «Петр, выводя народ свой из невежества, ставил уже за великое и то, чтобы уравнять о^ный державам второго класса»³⁶. Ну, не сговори­лись же все эти люди, право!

Верно, есть читатели, принципиально не доверяющие в таких вопросах суждениям деятелей послепетровской эпохи, считая их пред­убежденными в отношении Московии. Но вот, пожалуйста, свидетель­ства непредубежденных современников, наблюдавших московитскую жизнь собственными глазами. Послушаем, что сказал московский

Цит. по: Ключевский В.О. Сочинения. М., 1958. Т. 4. С. 206.

Там же. С. 206-207.

Там же. Т. 5,. С.340.

генерал князь Иван Голицын польским послам: «Русским людям слу­жить вместе с королевскими людьми нельзя ради их прелести. Одно лето побывают с ними на службе, и у нас на другое лето не останется и половины лучших русских людей... Останется, кто стар и служить не захочет, а бедных людей ни один человек не останется»³⁷. Как видим, даже много лет спустя после Минина и Пожарского и изгнания «лати- нов» из Кремля, которое так шумно празднуют сейчас в Москве, всё еще, оказывается, неудержимо бежали православные к «ляхам».

А вот самый надежный и авторитетный свидетель. Я говорю о том, как видел московитский быт русский европеец XVII века Юрий Крижанич. В другое время другой русский европеец назвал анало­гичные наблюдения «сердца горестными заметами». Но вот они. «Люди наши косны разумом, ленивы и нерасторопны. Мы не способ­ны ни к каким благородным замыслам, никаких государственных или иных мудрых разговоров вести не можем, по сравнению с поли­тичными народами полунемы и в науках несведущи и, что хуже всего, народ пьянствует - от мала до велика»³⁸.Не могу не признать, что очень меня за эти «заметы» ругали, когда я процитировал их в какой-то статье. В таком примерно духе: «Нашел на кого ссылаться. Крижанич был известный русофоб и папский шпион». Но вот Николай Александрович Бердяев, уж точно не русо­фоб и тем более не шпион, описывал иосифлянский рай Московии в тех же, оказывается, терминах, что и Крижанич. Судите сами: «Московское царство было почти без-мысленно и без-словесно³⁹. И словно этого мало, добавил в другой книге: «Московский период был самым плохим в русской истории. Киевская Русь не была замкну­та от Запада, была восприимчивее и свободнее, чем Московское царство, в удушливой атмосфере которого угасла даже святость»⁴⁰.

А академик В.И. Пичета, совсем не симпатизировавший идеям Крижанича, написал тем не менее о них целую книгу. И ударение в ней сделал отнюдь не на «шпионстве» или русофобии Крижанича, а

Соловьев С.М. Цит. соч. Кн. ю. С. 473.

Крижанич Ю. Политика. М., 1967. С. 191.

Бердяев НА. Истоки и смысл русского коммунизма. Париж, 1955. С. 5.

Бердяев НА. Русская идея. М., 1997. С. 6.

напротив, на том, что был он единственным в тогдашней России чело­веком Возрождения. «Это какой-то энциклопедист, он и историк и философ, богослов и юрист, экономист и политик, теоретик госу­дарственного права и практический советник по вопросам внутрен­ней и внешней политики»⁴¹. В общем, как бы ни возмущались сего­дняшние иосифляне, придётся нам все-таки признать «сердца горестные заметы» Крижанича за истинную правду.

Так же, как жалобу князя Голицына и скорбное письмо патриарха Никона царю Алексею: «Ты всем проповедуешь поститься, а теперь неведомо кто и не постится ради скудости хлебной, во многих местах и до смерти постятся, потому что есть нечего... Нет никого, кто был бы помилован: везде плач и сокрушение, нет веселящихся в дни сии»⁴².Тем более что помимо клеветы на Крижанича противопостав­ляют всем этим горьким свидетельствам современников сегодняш­ние иосифляне лишь откровенный вздор! Самый громогласный из них М.В. Назаров, больше прославившийся, впрочем, призывом поставить еврейские организации в России вне закона, утверждает, что «Московия соединяла в себе как духовно-церковную пре­емственность от Иерусалима, так и имперскую преемственность в роли Третьего Рима». Естественно, «эта двойная роль сделала [тог­дашнюю] Москву историософской столицей всего мира»⁴³. Тем более что «русский быт стал тогда настолько православным, что в нем невозможно было отделить труд и отдых от богослужения и веры»⁴⁴. Доктор исторических наук Н.А. Нарочницкая, разумеется, поддержи­вает единомышленника, добавляя, пусть и слегка косноязычно, что именно в москов1Атские времена «Русь проделала колоссальный путь всестороннего развития, не создавая противоречия между содержа­нием и формой»⁴⁵.

Проблема со всеми этими утверждениями лишь одна. Поскольку

Пичета В.М. Ю.Крижанич, экономические и политические его взгляды. Спб., 1901. С. 13.

Цит. по: Ключевский В.О. Т. 3. С. 261.

Назаров М.В. Тайна России. М., 1999. С. 488.

Там же.

Нарочницкая Н.А. Цит. соч. С. 130. 21 Янов

их авторы не могут привести в подтверждение своей правоты ни еди­ного факта, читателю приходится верить им на честное слово. К несчастью для них, один единственный факт, приведенный В.О. Ключевским, не оставляет от их рассуждений камня на камне. Оказывается, что оракулом Московии в космографии был Кузьма Индикоплов, египетский монах VI века, полагавший землю четырех­угольной⁴⁶. Это в эпоху Ньютона - после Коперника, Кеплера и Галилея!

Какое уж там, право, «всестороннее развитие»? Какой Третий Рим? Какая «историософская столица мира»? Скорее уж, согласи­тесь, нечто подобное «небытию», упомянутому канцлером Головкиным. Мудрено ли, что так безжалостно отверг Петр эту «чер­ную дыру» с ее четырехугольной землей?Результаты следующего «выпадения» (во второй четверти XIX века) были не лучше. Но поскольку «загадке николаевской России» целиком посвящена вторая книга трилогии, останавливаться здесь на них подробно нет, пожалуй, смысла. Я мог бы разве что сослаться на известную резолюцию тогдашнего министра народного просвеще­ния Ширинского-Шихматова, запретившую в России преподавание философии (обоснование было вполне достойно Кузьмы Индикоплова: «польза философии не доказана, а вред от неё возмо­жен»⁴⁷.Но сошлюсь лишь на приговор, вынесенный николаевской России одним из самых лояльных самодержавию современников, известным историком М.П. Погодиным: «Невежды славят её тишину, но это тишина кладбища, гниющего и смердящего физически и нрав­ственно. Рабы славят её порядок, но такой порядок поведет страну не к счастью и славе, а в пропасть»⁴⁸. О конечных результатах послед­него по счету «выпадения» говорить не стану: мои современники знают о них по собственному опыту.

А вывод из всего этого какой же? Нет, не жилось России без Европы, неизменно дичала она, впадала в иосифлянский ступор и

Ключевский В.О. Цит. соч. Т. 3. C.296.

Никитенко А.В. Дневник: в 3 т. М_м 1950. Т. 1. С. 334.

Погодин М.П. Историко-политические письма и записки. М., 1974. С. 259.

\

«тишину кладбища» (сегодня мы называем это стагнацией), будь то в XVII веке, в XIX или вXX. Увы, прозрение Герцена никого в его время не научило. Не научило и поныне. Во всяком случае не мешает оно какому-нибудь православному хоругвеносцу вроде Александра Дугина бросать в молодежную толпу самоубийственный лозунг «Россия всё, остальные ничто!».

Молодежь, конечно, не знает о страшных «репетициях» отторже­ния от Европы, которым посвящена трилогия, но Дугин-то знать обя­зан, интеллектуал вроде бы, на европейских языках читает. А вот не страшится, что в один несчастный день сбудется предостережение Герцена, традиция «долгого рабства» и впрямь победит своих сопер­ниц, страна снова нырнет в трижды изведанную бездну - и не вынырнет. Не найдется у неё ни нового Петра, ни нового Александра II, ни даже нового Горбачева.

Я, впрочем, говорю здесь об этом лишь для того чтобы объ­яснить, почему в знаменитом споре 1859 года о будущем России между Герценом и Б.Н. Чичериным (который верил в линейный, европейский сценарий политического развития России) я безуслов­но на стороне Герцена. В отличие от оппонента, угадал он в роковой непоследовательности реформ Александра II в 1860-е угрозу очеред­ного «выпадения» страны из Европы.

^ Глава одиннадцатая

Россиябез Стал и н а ?

Опять ведь уподобилась тогда она Европе - и опять не посмела стать Европой. Несмотря даже на то, что было это в ту пору так возможно, так естественно, как никогда, - и совсем другой доро­гой могла бы в этом случае пойти российская история-странница. Просто потому, что не на улице разыгрались бы при таком повороте событий политические баталии, а на подмостках народного предста­вительства, как по общепринятым в Европе 1860-х правилам, дела­лось это там.

И не состоялись бы в этом случае ни 1905-й, ни 1917-й. И разоча­рованный Ленин отправился бы себе в Америку, как намеревался он

еще за год до Октября. И не взяли бы в России верх коммунисты. И не пришел бы, стало быть, на антикоммунистической волне к власти в Германии Гитлер. И не возник бы Сталин. И не было бы ни великой войны между двумя тиранами, ни новой опричнины, ни нового исто­рического тупика столетие спустя.

Можете вы представить себе Россию без Сталина?

одна загадка

Глава одиннадцатая Последний спор

А ведь зависело всё в ту пору от малости. От того,

предпочтет ли тогдашняя Россия остаться единственным самодер­жавным монстром в сплошь уже конституционной Европе. Ведь даже такие диктаторы, как Наполеон III и Бисмарк, предпочли тогда кон­ституцию. Самодержавие было окончательно, казалось, скомпроме­тировано николаевской «тишиной кладбища» и постыдной крым­ской капитуляцией. Под напором либералов рухнул первый и самый страшный столп наследия Грозного царя, трехсотлетнее порабоще­ние соотечественников. Начиналась эра новой европеизации России. Как сказал один из ораторов на банкете, организованном К.Д. Кавелиным 28 декабря 1857 года: «Господа! Новым духом веет, новое время настало. Мы дожили, мы присутствуем при втором пре­образовании России»[197].

Что же помешало ей тогда расстаться и с остальными столпами иосифлянского наследия? Ведь все козыри шли, казалось, в руки. И все-таки не сделала тогда решающего шага Россия, единственного, как оказалось, способного избавить её и от раскола страны на мос- ковитскую и петровскую, и от уличного террора, и от цареубийства. И от Сталина. Почему? Перед нами одна из самых глубоких загадок русской истории. (В трилогии я пытался очень тщательно в ней разо­браться.)

Может, помешало упрямство императора? Но ведь Александр II в бытность свою наследником престола был одним из самых твердока­менных противников отмены крепостного права. И тем не менее в необходимости крестьянской реформы убедить его удалось. Нет

слов, главную роль в этом сыграла общественная атмосфера, соз­данная тем, что я называю «либеральной мономанией» (и о чем мы еще поговорим дальше). В той атмосфере выступить против отмены рабства было все равно, что публично объявить себя дикарём, наследником николаевской «чумы», как, по свидетельству Ивана Сергеевича Тургенева, воспринималось тогда в России «выпадение» из Европы. Суть, однако, в том, что императора всё-таки переубедили.

Тем более что, по свидетельству того же К.Д. Кавелина, который знал в этих делах толк, настроения высшего сословия коренным образом по сравнению с декабристскими временами изменились. «Конституция, - писал он, - вот что составляет теперь предметтай- ных и явных мечтаний и горячих надежд. Это теперь самая ходячая и любимая мысль высшего сословия»[198].

Да и сам Александр Николаевич, подписывая роковым утром 1 марта 1881 года представленный ему Лорис-Меликовым проект законосовещательной Комиссии, совершенно четко представлял себе, о чем идет речь. Как записал в дневнике Дмитрий Милютин, царь сказал в то утро своим сыновьям: «Я дал согласие на это пред­ставление. Хотя и не скрываю от себя, что мы идем по пути к Конституции»[199]. Короче, никакого святотатства в конституционной монархии Александр II, в отличие от отца, не усматривал.

И либералы, окрыленные своей эпохальной победой на кресть­янском фронте, вроде бы не ослабили напора на правительство. Предводитель тверского дворянства Алексей Унковский писал, как мы помним, что «лучшая, наиболее разумная часть дворянства гото­ва на значительнее, не только личные, но и сословные пожертвова­ния, но не иначе как при условии уничтожения крепостного права не для одних лишь крестьян, но и для всего народа»[200]. И вторил ему депутат от новгородского дворянства Косаговский: «Крестьянский вопрос касается не только уничтожения крепостного права, но и вся­кого вида рабства»[201]. Ну как, право, еще яснее было сказать, что для

«лучшей, наиболее разумной части дворянства» идейное наследие Грозного царя уже умерло?

Вот что докладывал царю министр внутренних дел Сергей Ланской о беседе с одним из самых авторитетных дворянских депу­татов: «Он положительно высказался, что помышляет о конституции, что эта мысль распространена повсеместно в умах дворянства и что, если правительство не внемлеттакому общему желанию, то должно будет ожидать весьма печальных последствий»[202]. И ведь даже в страшном сне не снились этому бедному анонимному смельчаку, насколько печальными будут эти последствия. Не могла ведь, согла­ситесь, прийти ему в голову мысль о расстреле царской семьи или о сталинской опричнине...

Так или иначе, в конце 1850-х сам воздух России напоен был, казалось, ожиданием чуда. Даже в Лондоне почувствовал это Герцен. «Опираясь с одной стороны на народ, - писал он царю, - с другой на всех мыслящих и образованных людей в России, нынешнее прави­тельство могло бы сделать чудеса»[203]. Так разве не выглядел бы имен­но таким чудом созыв Думы (пусть поначалу и законосовещатель­ной), если бы, как в старину, пригласил молодой император для сове­та и согласия «всенародных человек» (так называлось сословное представительство в досамодержавной Москве)? Другими словами, согласился бы в начале царствования на то, на что согласился в конце? И разве не пустила бы к началу XX века корни в народной толще такая Дума, созванная в обстановке всеобщей эйфории и ожидания чуда? И разве стали бы стрелять в такого царя образован­ные молодые люди, мечтавшие именно о том, что получила из его рук страна?

Увы, ничему этому не суждено было состояться. Одержав только что грандиозную победу на крестьянском фронте, либералы потерпели жесточайшее поражение на конституционном. Именно на том, иначе говоря, что было чревато Сталиным. И мы всё еще не знаем, почему.

Глава одиннадцатая

Рз С КОЛ Последний спор

Единственное решение этой загадки, которое представляется правдоподобным, состоит, как это ни парадоксально, в том, что именно отмена крестьянского рабства безнадежно расколола единый либеральный фронт, разрушила то, что назвал я «либеральной мономанией». Национал-либералы, сра­жавшиеся плечом к плечу с либералами старого, так сказать, стиля против крепостного права, немедленно предали своих союзников, едва согласился царь на его отмену, а они неожиданно оказались политической элитой постниколаевской России, архитекторами Великой реформы.

Вот тогда вдруг и обнаружилось, что действительной их целью была вовсе не «отмена всякого вида рабства», как полагали либера­лы, но сильная Россия, способная взять у коварной Европы реванш за крымский позор. Да, для такого реванша ей следовало стать стра­ной свободного крестьянства - в этом были они с либералами едины. Но требовалась также для реванша и мощная государствен­ность, немыслимая, с их точки зрения, без самодержавия - и тут их пути с либералами разошлись. Бывшие союзники оказались вдруг на противоположных сторонах баррикады - врагами.

Дореволюционные либеральные историки, пытавшиеся разга­дать нашу загадку, не могли прийти в себя от изумления, обнаружив, что «даже самые прогрессивные представители правящих сфер конца пятидесятых годов считали своим долгом объявить неприми­римую воину обществу»[204]. Недоумевали, почему «догматика про­грессивного чиновничества не допускала и мысли о каком-либо общественном почине в деле громадной исторической важности... Просвещенный абсолютизм - дальше этого бюрократия не шла. Старые методы управления оставались в полной силе и новое вино жизни вливалось в старые мехи полицейско-бюрократической госу­дарственности»[205].

Не меньше русских историков недоумевают и американские. Брюс Линкольн, написавший книгу об архитекторах Великой рефор­мы, так и не смог объяснить, почему «европейцы практически еди­нодушно видели в самодержавии тиранию, за разрушение которой они боролись в революциях 1789,1830 и 1848 гг., [тогда как] русские просвещенные бюрократы приняли институт самодержавия как свя­щенный»[206]. Ближе всех подошел к разгадке, кажется, Бисмарк, кото­рый был лично знаком с талантливейшим из «молодых реформато­ров». Вот его отзыв: «Николай Милютин, самый умный и смелый человек из прогрессистов, рисует себе будущую Россию крестьян­ским государством - с равенством, но без свободы»[207]. Почему, одна­ко, вчерашний либерал (пусть и националист) оказался вдруг против­ником свободы, не смог объяснить и Бисмарк.

Разгадка между тем лежала на поверхности. Идеология реван­ша, вдохновлявшая Милютина, превосходно объясняла как его «непримиримую борьбу с обществом», так и его пристрастие к «полицейско-бюрократической государственности». Подготовка к реваншу требовала не «свободы всего народа», а концентрации власти. И уж во всяком случае не ее ограничения. Бывшие союзники, либералы («общество») казались ему в лучшем случае наивными чудаками не от мира сего, а в худшем - отребьем, «демшизой», как принято говорить нынче.

Кто был прав в этом споре, рассудила русская история-странни­ца: не только не добилось реванша за крымский разгром русское самодержавие, не сумело оно даже предотвратить «печальных последствий», о которых тщетно предупреждал министра Ланского его либеральный собеседник. Мечта Милютина о стране «с равен­ством, но без свободы» обрекла Россию на еще одну катастрофу, затянувшуюся на этот раз на три поколения.

Просто здесь перед нами дурная бесконечность имперского иосифлянства. Сначала ему не до свободы по причине, что зовет его в бой «победная музыка III Рима». А когда эта «музыка» доводит

страну до разгрома и унижения, ему уж и вовсе не до свободы, поскольку теперь живет оно жаждой реванша.

Глава одиннадцатая Последний спор

Такова, похоже, конструкция ментального блока иосифлянской политической элиты, не позволившего ей даже в разгар Великой реформы сделать следующий после освобождения крестьян шаг к разрушению идейного наследия Грозного царя. Кто же в самом деле мог тогда знать, что именно этот шаг окажется решающим для того, чтобы обеспечить стране будущее без Сталина? Об этом, впрочем, рассказано в трилогии очень подробно.

«Вялый пунктир»?

При всем том совершенно же очевидно, что перво­начальный европейский импульс, заложенный в основание русской политической культуры (пусть и сильно испорченный «победной музыкой» иосифлянства), никогда не дал окончательно угаснуть тому, что Пелипенко презрительно именует «либеральной линией» русской истории. На самом деле по мере созревания этой «либе­ральной линии», в XIX и XX веках история её состояла, наряду с жестокими поражениями, также из серии замечательных побед. Как мы только что видели, крестьянское рабство и впрямь ведь не выдер­жало либерального натиска.

Следующей победой российских либералов стало сокрушение «сакрального самодержавия» в феврале 1917-го. Наконец, на излете «либерального пробуждения» 1989-1991-го пала еще одна цитадель грандиозной конструкции, созданной в XVI веке тандемом иосифлян и Грозного, - экспансионистская империя, снова и снова претендо­вавшая, несмотря на все свои эпохальные поражения, на мироде- жавность «першего государствования». Та самая империя, что на протяжении столетий служила, согласно А.В. Карташеву, сквозной темой «победной музыки III Рима».

И вместе с империей с треском и скрежетом зашаталась и вся хитрая ловушка «политической мутации». Во всяком случае структу­ра ее оказалась бесстыдно обнажена. До такой степени, что не оста­лось сомнений: мы присутствуем при её мучительной агонии. Избавленная между 1861 и 1991 годами от всех, кроме одного, идей­ных и институциональных бастионов «особнячества» - от крестьян­ского рабства до самодержавной империи - Россия почти свободна от древнего иосифлянского заклятия (остается еще, конечно, вера в сакральность верховной власти, пусть и не самодержавной, эта «пер­сональная мифология царя Ивана», но не лучшие времена пережи­вает, похоже, и она).

Так или иначе, у кого повернется язык назвать эту серию эпо­хальных побед русской традиции вольных дружинников «вялым пунктиром»? И кто усомнится, что, если есть у России будущее, то это либеральное будущее? Просто потому, что только оно способно предотвратить новое катастрофическое «выпадение» страны из Европы. Восемнадцать поколений была она, в этом Пелипенко прав, антитезой Европы, но ведь всё на свете кончается. Во всяком случае никогда еще, начиная с Судебника 1550-го и подписанного Александром II 331 год спустя проекта Лорис-Меликова, не была она ближе к «звезде пленительного счастья», обещанной Пушкиным еще в 1818 году.

Да, оба раза по разным причинам сорвалось. И 90 лет назад Пушкин ошибся. И по-прежнему не видим мы вокруг себя тех «обломков самовластья», на которых, обещал он, напишут имена его товарищей, декабристов. Но ведь все это - и мечты о сокрушении самовластья, и многократные попытки его сокрушить, и, самое глав­ное, сокрушение почти всех его основ - в русской истории было! И меньше всего, согласитесь, напоминало «вялый пунктир» Пелипен­ко, если в первый раз царь неожиданно оказался всего лишь предсе­дателем боярской коллегии, а во второй согласился с тем, что страна идет к конституции. Назовите хоть одну «теократическую» империю с «деспотической линией» (а их в мировой истории были десятки, если не сотни), где было бы возможно хоть что-нибудь подобное. Готов спорить, что не назовете. Я не говорю уже, что и в 1818-м, и в 1881-м все еще были в силе и славе как самодержавие, так и импе­рия. Где они сейчас?

^ Глава одиннадцатая

Либеральные ^{последний спор} депрессии

При всем том я понимаю, что пишу всё это в пору, когда читатели склонны согласиться, скорее, с Пелипенко, нежели со мной, когда ликующие пушкинские строки могут, чего доб­рого, показаться насмешкой - в контексте сегодняшнего разочаро­вания, чтобы не сказать отчаяния. Либеральных депрессий было, однако, в русской истории много (что, конечно же, неудивительно, имея в виду целую вечность, на протяжении которой бродила страна по своей Синайской пустыне - скорее, четыреста сорок лет, нежели сорок), но совсем не часто оказывались они индикаторами безна­дежности будущего.

Вот лишь два примера. Первый: конец XIX - начала XX века. Время всемогущества спецслужб, этой «некомпетентной, по словам Джорджа Кеннана, подмены божественного Провидения»⁶⁰. Даже бывший начальник департамента полиции А.А. Лопухин так это время описывал: «Всё население России оказалось зависимым от личных мнений чиновников политической полиции»⁶¹. Было оно также временем всепроникающей коррупции и разочарования, упо­миная о котором даже лояльный режиму национал-либерал Константин Кавелин не мог удержаться от отчаяния: «куда ни огляни­тесь у нас, везде тупоумие и кретинизм, глупейшая рутина или рас­тление и разврат, гражданский и всякий, вас поражают со всех сто­рон. Из этой гнили и падали ничего не построишь»⁶².

Короче, то было время глубочайшей либеральной депрессии, от которого унаследовали мы горькую сентенцию: «бывали хуже време­на, но не было подлей». Куда уж, кажется, безнадежней? Кто осме­лился бы тогда предположить, что пройдет не так уж много лет - и падёт четырехсотлетнее «сакральное самодержавие» вместе со всеми его недавно еще всемогущими спецслужбами, и страна будет

Кеппап George. The Russian Police. The Century Illustrated Magazine. Vol. XXXVII. P. 892. Лопухин AA . Настоящее и будущее русской полиции. М., 1907. С. 26. Вестник Европы. 1909. № 1. С. 9.

бурно праздновать эту, пусть недолговечную, но все-таки замечатель­ную либеральную победу?

Второй пример ближе к нам по времени. Начало 1980-х. Кагебешник Андропов - и с ним всё та же «некомпетентная подмена божественного Провидения» - у руля страны. Корейский авиалай­нер, потопленный вместе с сотнями пассажиров. Конфронтация с Западом достигает пика. Сахаров в ссылке. На дворе «империя зла». Назовите мне смельчака, который отважился бы тогда предска­зать «Московские Афины» 1989-го, не говоря уже об августе 1991-го. Я о таком не слышал. Пусть и это торжество традиции вольных дру­жинников было недолговечным: советская «подмена Провидения» отказалась признать своё поражение - и «персональная мифология царя Ивана» ее выручила.

Но это ведь последний резерв почти полутысячелетней «полити­ческой мутации». На что сможет она опереться в следующем кризи­се? Как бы то ни было, единственное, что пытался я продемонстриро­вать этими примерами, очевидно: либеральные депрессии - не индикатор безнадежности будущего.

^ Глава одиннадцатая

Свободна, наконец? noo^,*™*

Между тем частичную реставрацию «особнячества» в начале XXI века не очень сложно объяснить. Прежде всего тем, что падение его имперского бастиона не было - да и не могло быть в советских условиях - подготовлено столь же серьезной и консолиди­ровавшей культурную элиту страны идейной войной, как, скажем, сокрушение самодержавия, не говоря уже о крепостном праве. А если еще иметь в виду, что империя с самого начала была, как мы видели, переплетена с тоской по «першему государствованию», глу­боко за четыре столетия укорененной в сознании поколений, то едва ли удивительно, что именно её крушение привело к еще одному рас­колу как во властной элите страны, так и среди либералов. И потом свобода означает лишь то,что страна свободна идти в любом направ­лении, в том числе и назад в ярмо - хоть к империи, хоть к самодер­жавию. Даже, если угодно, и к крепостничеству.

Мало ли в самом деле было в свое время крестьян, искренне сожалевших об отмене крепостного права? И какими, представьте себе, словами поносили они либералов, «освободивших» их не толь­ко ведь от барского гнева, но и от барской любви? А бывшие крепост­ники, они разве не тосковали отчаянно по утраченному раю дармо­вого крестьянского труда? Так чего уж тут, право, удивляться, что немало нашлось и в наши дни плакальщиков по отпавшей, как сухой лист от древа страны, империи? Что точно так же, допустим, как во второй четверти XIX века, когда самым горящим был в России вопрос о крестьянской свободе, первую скрипку играли крепостники, в эпоху крушения империи заполонили политическую сцену именно реваншисты?

А чего еще могли мы ожидать? Мы видели в трилогии, что так было после каждой победы либералов - и после отмены крепостного рабства, и после падения самодержавия. Не забудем также, что и крепостники и фанатики «сакрального самодержавия» неизменно величали себя государственниками, патриотами, спасителями отече­ства. В том ведь и состоит в России драма патриотизма, что монопо­лию на него неизменно присваивали себе самые оголтелые наслед­ники холопской традиции - от иосифлян в XV веке до черносотенцев в XX и православных хоругвеносцев в XXI. И все эти «патриоты», начиная от непримиримого гонителя «жидовствующих» архиеписко­па Геннадия при Иване III и кончая столь же непримиримым еписко­пом Диомидом при Путине,- всегда лучше всех знали, что хорошо для России (разумеется, конфронтация с еретическим Западом).

Ведь и в эпоху борьбы либералов против крепостного права только крепостники, как мы помним, знали, почему «свобода крестьянская пагубна для России». Вот как по поручению смолен­ского дворянства объяснял это императору их губернский предво­дитель князь Друцкой-Соколинский. Отмена крепостного права, говорил он, приведет лишь к тому, что «стремление к свободе разо­льется и в России, как это было на Западе, таким разрушительным потоком, который сокрушит всё ее гражданское и государственное благоустройство»⁶³.

[208] Ключевский В.О. Цит. соч. Т. 5. C.389.

Убедительный аргумент? Правильный? И впрямь ведь разлился в России после отмены крепостного права «поток свободы, как на Западе». И уже на следующий день поставили, как мы видели, рос­сийские либералы вопрос об отмене самодержавия. Свобода опас­на, говорил князь, и с архаическим «благоустройством» несовмести­ма. Бесспорно, он был прав. Но что же из его правоты следовало? Что нужно держать в неволе большинство соотечественников до скончания века? Или что надо приспособить «гражданское и госу­дарственное благоустройство» к требованиям свободы?

Вот и подошли мы к главной особенности «особняческого» бла­гоустройства, к особенности, из-за которой власть в России всегда опаздывала. И всегда предпочитала неволю адаптации к требова­ниям свободы. Мешал уже известный нам ментальный блок элиты, покоившийся все на тех же четырех иосифлянских нововведениях, которые мы так подробно обсуждали. Его, этого ментального блока, смертельно боялся даже такой, казалось бы, всесильный диктатор, как Николай I. Вспомните его ответ на скромное предложение графа Киселева обязать помещиков заключать договоры с крестьянами: «Я, конечно, самодержавный и самовластный, но на такую меру никогда не решусь»⁶⁴.

Именно из-за этого ментального блока на полстолетия опоздала Россия с отменой крепостного права. Из-за него же на столетие опоз­дала она и с превращением в конституционную монархию. И причи­ной тому не был некий абстрактный «синкретизм», как думает Пелипенко, а вполне реальное «особнячество», имеющее точную дату возникновения и обратный адрес.

Причиной было преобладание в российской элите, начиная со второй половины XVI века, иосифлянской ментальности - с её «музыкой III Рима», с её готовностью смириться ради этой «музыки» с порабощением соотечественников и с произволом неограниченной власти, с её неспособностью адаптироваться к требованиям свобо­ды. Одним словом, причиной был ментальный блок, одолевавший иосифлянское большинство российской элиты всякий раз, когда оче­редной вызов истории требовал такой адаптации.

Верно, что в XIX-XX веках история, инструментом которой высту­пали либералы, безжалостно этот блок ломала. Но, как правило, лишь в конечном счете. Лишь после того, как доводила российская элита дело до упора, до национальной катастрофы, до крови. Отменить крепостное право согласилась она лишь после крымской капитуляции. Ввести конституцию - лишь после позорной японской войны. Отказаться от «сакрального самодержавия» - лишь после эпохальных поражений в мировой войне. Отречься от империи - лишь когда рушилась советская власть и взяла её за горло угроза финансового банкротства.

Всё это было - когда Россия еще оставалась в ярме «особняче- ства». Но сейчас-то она, казалось бы, почти уже от него свободна. Нужно лишь последнее усилие. Потому-то главная задача сегодняш­них реваншистов в том и заключается, чтобы не дать стране почув­ствовать, что она и впрямь свободна.

Глава одиннадцатая Последний спор

державности

Наивно было бы отрицать, что в пер-

вое десятилетие XXI века им это удаётся. Как удавалось крепостни­кам сохранить крестьянское рабство в первой половине XIX, как уда­валось приверженцам самодержавия сохранить его в первом деся­тилетии XX. Сегодня они на коне. Они завоевали средства массовой информации?У них есть возможность денно и нощно убеждать пуб­лику, как убеждал когда-то императора князь Друцкой, в том, что сво­бода угрожает «гражданскому и государственному благоустройству» страны.

А власть что ж, она, как всегда, приспосабливается к ментально­му блоку своей реваншистской элиты. Приспосабливается, но выхо­дит у нее это сопротивление очередному вызову истории не очень-то складно. Если основоположник триумфа холопской традиции царь Иван был абсолютно уверен в своем праве на «першее государство- вание» (пусть по причине своего мифического происхождения попрямой линии от Августа Кесаря), то сегодняшние энтузиасты его древней традиции, объявившие Россию «энергетической сверхдер­жавой XXI века», вести её родословную могут разве что от «энергети­ческой сверхдержавы XX века» Саудовской Аравии.

Нужны еще примеры? Совершенно ведь убеждена сегодняшняя властная элита, что Россия сама себе «цивилизация», но вот прихо­дится признавать её еще и частью цивилизации европейской. Получается, конечно, монстр: неизвестная миру двойная цивилиза­ция. Или возьмите термин из лексикона царей, который у всех сего­дня на устах - держава. Ясное дело, имеется в виду империя. Проблема лишь в том, что империи-то больше нет! Вот и приходится заменять точное определение эвфемизмом. Короче, имитировать империю. Да, они по-прежнему мечтают о канувшей в Лету миродер- жавности, но в реальности способны лишь устрашать бывших клиен­тов навсегда утраченной державы. Одним словом, тешить нацио­нальное самолюбие вместо того, чтобы поднимать страну. Нечто подобное и назвал я в трилогии фан­томным наполеоновским комплексом.

Г.П. Федотов]

Не только у Ивана Грозного, но и у Николая I не было, как мы видели, ни малейшей нужды оправдываться перед Европой, изобретать диковинные идеологические конструкции, вроде двойной цивилизации или «суверен­ной державности», и вообще устраи­вать Россию таким образом, чтобы всё в ней выглядело, по крайней мере, «как у людей». Сегодняшняя власть обойтись без этого уже не может. О силе ее зто говорит или о слабости?

/

Масштабы вызова

Я не хочу преуменьшать опасность ментального блока современной элиты. Агония переродившейся за четыре столе­тия государственности - грозная сила. Особенно, если вдохновляет­ся ультрарадикальными идеями Ивана Ильина с его пристрастием к «национальной диктатуре» и презрением к демократии. И вдобавок еще не встречает сопротивления сильного гражданского общества. Трудно, согласитесь, понять, почему растущему влиянию Ильина не противопоставлены, например, идеи его антипода Георгия Федо­това, куда более авторитетного в кругах эмиграции 1930-1940 годов, нежели Ильин с его гитлеровскими заскоками. Я не могу представить себе, чтобы перевелись вдруг в России серьезные философы и исто­рики, способные сопоставить идеи этих мыслителей и вынести авто­ритетное суждение о том, какие из них на самом деле важнее для будущего страны.

Глава одиннадцатая Последний спор

Как в микрокосме, отразился здесь наш сегодняшний мир, в котором Ильина цитирует прези­дент, архив его выкупают за грани­цей и торжественно возвращают на родину, а о Федотове не вспоми­нают, словно его и не было. Впрочем, разве это не еще одно доказательство, что, несмотря на падение трех из четырех бастионов «особнячества», Россия до сих пор не почувствовала себя свободной?

И.А. Ильин

Потому, надо полагать, и не потребовала от власти интеллиген­ция взяться, наконец, за расчистку авгиевых конюшен гражданской и всякой прочей отсталости, которая накопилась за столетия «особ­нячества», лишившего страну способности сопротивляться произво­лу власти. Ни для кого ведь больше не секрет, что покуда Европа политически модернизировалась - пусть неравномерно, пусть с

22Яно«

откатами и рецидивами, но модернизировалась, - Россия всё еще вырывалась из ярма средневекового «особнячества».

Есть более или менее объективные цифры, дающие возмож­ность измерить глубину накопившейся за эти столетия отсталости. Вот что говорят о ней независимые друг от друга международные организации, специализирующиеся на таких измерениях.

По защищенности граждан от коррупции сегодняшняя Россия занимает, согласно Transparency International, 147-е место в мире (из 159)- (Наравне с Новой Гвинеей, но опережая Бурунди.)

По независимости суда, согласно World Economic Forum, - 84-е место (из 102).

По защищенности политических прав граждан, согласно Freedom House, - 168-е место (из 192).

По защищенности частной собственности, согласно тому же World Economic Forum, - 88-е место (из 108).

Глава одиннадцатая

либеральная ^{последний сп}°р «мономания»

Проблема на самом деле в том, что

иосифлянская элита не замечает этого вызова. Никогда не замечала. Всегда отговаривалась от него высокопарной риторикой в духе «пятой империи» Александра Проханова. Это, впрочем, естественно. Ведь даже перед лицом столь вопиющего нарушения всех человече­ских и божеских установлений, как порабощение соотечественни­ков, просто некому было в иосифлянской элите из-за него волновать­ся. Все были заняты другими, более важными, с их точки зрения, делами.

Как видим, по всем этим показателям опередила «энергетиче­ская сверхдержава» главным образом африканские страны. Иначе говоря, за столетия преобладания холопской традиции произвол в России достиг африканских п ропорций. Таковы масштабы вызова, который бросила нам сегодня эта традиция.

Православные хоругвеносцы, например, занимались тем же, чем и сейчас, яростной борьбой с «нерусью». Им было не до кресть­янской свободы. Других вдохновляла все та же «победная музыка III Рима». Третьи, как мы видели, беспокоились о том, как бы ненаро­ком не «разлилось в России стремление к свободе, как на Западе». Четвертые увлечены были традиционным на Руси занятием, ворова­ли (не подействовал, как мы помним, даже громовой окрик Герцена «Кабинет его императорского величества - бездарная и грабящая сволочь!»). Пятые, наконец, настойчиво убеждали публику, что толку в России с ее «деспотической линией» все равно не добьешься, поскольку «из такой гнили и падали ничего не построишь». Такая уж страна, что поделаешь, всегда была такой, всегда такой будет.

Кому же, спрашивается, кроме либералов, русских европейцев, было в таких обстоятельствах волноваться о судьбе порабощенного крестьянства? В конце концов они были единственным на Руси сословием, чуждым великодержавному фанфаронству иосифлян, безразличным к истерическим воплям хоругвеносцев и глухим к вышеупомянутой «музыке». Они продолжали дело своих прародите­лей XV-XVI веков, нестяжателей. Так было в прошлом. И так в России будет всегда. Ибо кому же и завершить её очищение от вековой отсталости, если не тем, кто нашел в себе мужество это очищение начать? Тем, иначе говоря, кто сокрушил фундаментальную опору этой отсталости - порабощение соотечественников?

Всё это, впрочем, прямо вытекает иэ моей полемики с культуро­логами.

Чего, одн^о, я еще не сказал, это как удалось тогдашним либе­ралам сокрушить крепостничество в эпоху, когда не было еще ни политических партий, ни профессиональных пропагандистов, ни тем более Интернета. Правда, не было у них и такого сильного и жестоко­го неприятеля, как казенное телевидение, несопоставимо более влиятельное, чем даже Третье отделение собственной е.и.в. канцеля­рии. Но им ведь и не приходилось убеждать массы в ужасах поме­щичьего и самодержавного произвола. Массы были неграмотны и о политических дебатах просто не подозревали.

Чего реально могли добиваться в таких условиях либералы, это решающего перелома в общественном мнении образованной России, создания в стране атмосферы нетерпимости по отношению к основе основ российской отсталости - крестьянскому рабству. Чтобы добиться такого перелома, требовалась открытая - и тотальная - идейная война против иосифлянской элиты с её ментальным бло­ком.

Мы видели в трилогии, что либералы своего добились. Отношение прогрессивной части дворянства и образованной моло­дежи к крепостному праву и конституции было во второй половине 1850-х прямо противоположным тому, каким оно было во второй половине 1820-х. Вот же где он, реальный опыт, от которого так лег­комысленно отреклись наши культурологи, опыт столь же императив­ный сегодня для завершения борьбы против вековой гражданской отсталости, как был он в её начале. Присмотримся к нему вниматель­нее.

Первое, что бросается в глаза: замечательным образом сумели тогдашние либералы сфокусироваться на одной-единственной теме, подобно оркестру, играющему без дирижера, но так слаженно, слов­но бы дирижер у него был. Причем делали они это действительно тотально, всем либеральным сообществом - одинаково и западники и славянофилы. О чем бы ни говорили они, о чем бы ни писали, тема «разрушения Карфагена» обязательно звучала и в их стихах, и в их конституционных проектах, и в их пьесах и памфлетах, и в ихдиссер- тациях и даже в письмах. Вот смотрите.

Стыдно и непонятно, как мы можем называть себя христианами и держать в рабстве своих братьев и сестер (Алексей Кошелев).

Там, где учат грамоте, там от большого количества народа не скроешь, что рабство - уродливость и что свобода, коей они лише­ны, такая же неотъемлемая собственность человека, как воздух, вода и солнце (Петр Вяземский).

Покуда Россия остается страной рабовладельцев, у неё нет права на нравственное значение (Алексей Хомяков).

Восстаньте, падшие рабы! (Александр Пушкин).

Рабство должно быть решительно уничтожено (Павел Пестель).

Раб, прикоснувшийся к российской земле, становится свобод­ным (из конституционного проекта Никиты Муравьева).

Андрей Кайсаров защитил (в Геттингенском университете) дис­сертацию «О необходимости освобождения крестьян». Николай Тургенев из ненависти к крестьянскому рабству ушел в пожизненное изгнание. Посторонний человек счел бы это, пожалуй, какой-то мономанией. Герцен так сформулировал ее основной принцип: «Все наши усилия должны быть сосредоточены на одном вопросе, собра­ны около одного знамени, in hoc signo vincetis!⁶⁵ Современный исто­рик подтверждает: «Отмена крепостного права становится приори­тетной в русском либерализме». (Е.Л. Рудницкая).

Оказалось, однако, что только такая «мономания», только абсо­лютный приоритет одной темы, опиравшийся на безусловную уве­ренность в своей моральной правоте, и смог сломать ментальный блок тогдашней элиты. Достаточно сравнить эту пылкую либераль­ную «мономанию» пушкинского декабристского поколения с кисло- сладкими сентенциями современного либерального историка, чтобы убедиться, какая глубокая пропасть отделяет нас от предше­ственников.

Б.Н. Миронов, как помнит читатель, в солидном двухтомном труде, изданном на двух языках, утверждает, что «крепостничество являлось органической и необходимой составляющей русской дей­ствительности»⁶⁶. И даже, что отменено оно было задолго до того, как стало «экономическим и социальным анахронизмом»⁶⁷.

К нашему удивлению современный либеральный историк, как видим, горазд^ ближе к князю Друцкому, воплощающему в нашем случае ментальный блок николаевской элиты, нежели к Николаю Ивановичу Тургеневу или даже к Василию Осиповичу Ключевскому. Тот ведь тоже, как мы помним, писал, что «этим правителям доступна была не политическая или нравственная, а только узкая, полицей­ская точка зрения на крепостное право; оно не смущало их своим противоречием самой основе государства... не возмущало как нрав-

Колокол. Вып. 2. С. 275.

Миронов Б.Н. Социальная история России имперского периода. Спб., 1999. Та. С. 413.

⁴ . ⁶⁷ Там же. T.2. С. 298.

ственная несправедливость, а только пугало как постоянная угроза государственному порядку»⁶⁸.

Заметьте, что и князь Друцкой прекрасно понимал, что не было на его стороне моральной правоты. Потому и апеллировал исключи­тельно к «государственному благоустройству». Потому и пугал «западной свободой». А национал-либерал Миронов и в 1999 году не понял, что в России «государственное благоустройство», опираю­щееся на нравственную несправедливость, проигрывает неминуемо. Дорого же обходится нам пренебрежение опытом наших предше­ственников.

Причем, дорого обходится оно не только либералам, но и власти. Сконцентрировавшись, как князь Друцкой, на «государственном благоустройстве» (и укрепляя тем самым ментальный блок своей элиты), она забыла, что в конечном счете решает в России дело моральная правота, вдохновлявшая полтора столетия назад Петра Вяземского и Никиту Муравьева, а не канцелярские сентенции князя Друцкого и Б.Н. Миронова. Нельзя оставлять страну в состоянии африканской отсталости, даже если это приносит баснословные неф­тегазовые доходы. Даровой крестьянский труд тоже приносил огром­ные доходы помещикам и самодержавию. Но не остался ли он несмываемым темным пятном на совести народа?

Здесь уязвимость российской власти, её, если хотите, ахиллесо­ва пята. На этом поле, как мы видели (для того и приводил я мнения либералов пушкинского поколения), как раз и добились они успеха в XIX веке. Таков опыт, оставленный нам предшественниками. Проблема лишь в том, дадим ли мы сбить себя с толку квазинаучны­ми выкладками, вроде мироновских, и абстрактными рассуждения­ми, вроде тех, что слышали мы от культурологов, освоим ли, короче говоря, этот опыт и сумеем ли им воспользоваться.

⁶⁸ Ключевский В.О. Цит. соч. Т.5. С.374

1/лово одиннадцатая I

Скептики I ^посл«^н"^йН и национал-либералы

Много ли, однако, шансов на то, что и впрямь возникнет в обозримом будущем либерализм XXI века, способный возглавить протест против африканской отсталости стра­ны, как возглавили его предшественники протест против крестьян­ского рабства два столетия назад? Боюсь, не очень много. А если еще принять во внимание, что, судя по интернетовским сайтам, преоблада­ет сегодня в либеральной публицистике настроение своего рода постмодернистского скептицизма, то шансов этих, похоже, ничтожно мало (во всяком случае в обозримом будущем). Проблема с этим скеп­тицизмом в его неконструктивности, в том, что видит он Россию стра­ной не только с непонятным будущим, но и с непонятным прошлым.

Мне нетрудно представить себе, например, как воспримут либе­ральные скептики мою работу даже в случае, если они попросту не раскассируют ее по ведомству какой-нибудь историософии. В том, что касается глубокой древности (а под эту категорию подпадает у них порою всё, что случилось до 1917 года), они, быть может, и найдут её любопытной (и даже попытаются выдрать из контекста утешитель­ные для национального самолюбия цитаты). Но в том, что ровно никакого отношения к сегодняшней российской действительности она не имеет, сомнений у них не будет тоже. А самые честолюбивые из них, не устоят, возможно, и перед искушением опровергнуть меня моими собственными аргументами.

Допустим, скажут они, в истории старой России всё и происходи­ло так, как описывает Янов. Николай I в самом деле боялся менталь­ного блока своей крепостнической элиты. И тем более боялся его старший брат Александр I. И благодаря тому, что страх царей перед элитой был сильнее их страха перед пугачевщиной, Россия на столе­тие опоздала как с превращением в конституционную монархию, так и с освобождением крестьян. Допустим далее, что именно фантом­ный наполеоновский комплекс тогдашней элиты и славянофильский миф действительно толкнули Россию в ненужную ей мировую войну, которая привела страну к большевистской катастрофе.

и

Но катастрофа-то произошла. И полностью изменила всё, что дотех пор в России было. Порвалась связь времен, как сказал бы Гамлет. Так какое всё это имеет отношение к нашей постсоветской реальности?

Ведь с приходом советской власти вершителями судеб страны оказались совсем другие цари, а то, что прежде было аристократией, стало в руках власти глиной, из которой лепила она что хотела. И падение СССР ничего в этом новом соотношении сил, как выясни­лось, не изменило. Вы говорите, что с развалом империи Россия почти свободна. Но какая уж тут свобода, если постсоветская власть так и осталась хозяйкой страны, а элита - всё та же глина?

Так чему же следует нам учиться у русской истории, если на самом деле началась эта история заново? Либеральные скептики охотно признают, что ментальный блок «особнячества» есть и у нынешней элиты. Только власти-то на все ее блоки наплевать. В отличие от прежних царей, она их не боится. Какой же тогда смысл их расшатывать, подобно либералам XIX века, если всё равно толку от этого чуть? Чему в таком случае нам у них учиться?

Убедительно? Вроде бы да. Но когда игрок смахивает с шахмат­ной доски все фигуры и использует её, чтобы оглушить оппонента, это тоже ведь, согласитесь, убедительно. Проблема лишь в том, что история - не шахматная доска. И точно так же, как не может уйти от своего прошлого индивид, не может от него уйти и страна. Достаточно спросить, почему именно Россия, а не Европа, оказалась к XXI веку в глубокой яме гражданской и прочей отсталости или поче­му в Европе есть гарантии от произвола власти, а в России их нет, как тотчас и выяснится, что история наша по-прежнему с нами. И снова возникнут на доске только что сброшенные с неё фигуры крепостно­го права, «сакрального самодержавия» и имперской «музыки III Рима», обусловившие эту страшную и, честно говоря, неприличную в Европе XXI века сегодняшнюю отсталость.

Нам, впрочем, важно здесь,что вместе со старинными фигурами крепостничества, самодержавия и империи неминуемо возникнет на доске и фигура российского либерализма, ибо кто же, как не он, сокрушил между 1861-м и 1991-м почти все эти институциональные и идейные опоры российской отсталости (империю, между прочим,

уже на наших глазах)?

Спросим дальше: есть ли у постсоветской власти со всей её полуторамиллионной бюрократией хоть какой-то шанс вытащить страну из ямы отсталости, покуда, имитируя «суверенную держав- ность», третирует она «другую», либеральную Россию как оппонен­та, а не союзника? История отвечает: шанс есть. Но не больше того, который был, скажем, у Александра I. И вот все старые историче­ские фигуры опять на доске. Так зачем же спрашивать, чему нам учиться у либералов пушкинского поколения? «Либеральной моно­мании», вот чему.

Другое дело национал-либералы. Их послушать, так прошлое России было лучшим из всех возможных прошлых. И учиться нам у предшественников совершенно нечему, и Пушкин со своим «Вос­станьте, падшие рабы!» выглядит чуть не городским сумасшедшим, а Герцен с его «долгим рабством» не более, чем пикейным жилетом. Ибо, если и было в русской истории крепостное право, то «мягкое- мягкое». И ни малейшей необходимости не было поднимать по тако­му пустячному поводу сыр-бор, тем более роняя в глазах мира пре­стиж державы.

А что до самодержавия, то ведь по сравнению со зверствами Елизаветы I в Англии и сам Иван Грозный выглядит пай-мальчиком. Так примерно и говорится. А империя, что ж, без неё Россия ведь оказалась бы колонией. Если читатель заподозрит, что я преувеличи­ваю, пусть заглянет в первый за 2008 год номер журнала Эксперт, посвященный Российской империи. Уже из редакционной статьи мы узнаем, что «есль^какой-нибудь из великих мировых держав и стоит «каяться и исправляться», то России в последнюю очередь, и в рос­сийской истории светлых пятен куда больше, чем в любой другой»⁶⁹.

Конечно, как мы уже говорили, редакторы Эксперта не снисхо­дят до того, чтобы объяснить читателю, откуда взялась африканская отсталость страны, зафиксированная, как мы видели, всеми между­народными организациями, профессионально занятыми измере­ниями сравнительного статуса разных стран мира. И обратите вни­мание, что даже и не попыталась оспорить их приговор редакция

Эксперт Online. 2008. № 1.

*

журнала.

Впрочем, и авторы их, естественно, недалеко ушли от своих редакторов. Они тоже уверены, например, что «в любом случае у России не было выбора - быть империей или быть «нормальным демократическим государством». Был выбор - быть империей или быть колонией»⁷⁰.

Вот единственная, выходит, альтернатива, перед которой стояла Россия. Декабрист Сергей Трубецкой почти два столетия назад пред­ложил, между прочим, совсем иную альтернативу империи. Вот что сказано об этом в его проекте конституции: «Федеральное или союзное правление одно соглашает величие народа и свободу граж­дан»⁷¹.

Так вырисовываются перед нами контуры ментального блока самих сегодняшних либералов. Два полюса либерального мира - один, отрицающий европейское прошлое России, другой, воспеваю­щий прелести ее «особнячества», - совершают в действительности одно и то же дело: не дают современному либерализму повторить подвиг пушкинского поколения.

Ведь если и найдется лидер, способный возглавить борьбу про­тив вековой гражданской отсталости страны, его неминуемо ожидает судьба Александра I. Да и невозможно избежать этой участи без «либеральной мономании», которая, как мы помним, подставила плечо Александру II. Только ведь благодаря ей полтора столетия назад был положен конец крестьянскому рабству. Точно так же, каза­лось бы, могла бы она положить конец и гражданской отсталости России. Увы, вместо нее видим мы противоестественную, если хоти­те, коалицию скептиков и национал-либералов, которая ничего хоро­шего стране не предвещает.

Вот почему, я думаю, смысл трилогии в конечном счете в том, чтобы разбить эту коалицию. Напомнить национал-либералам, как это на самом деле было, а скептикам старую пропись, что те, кто овладел прошлым страны, владеет ее будущим. Выйдет ли что- нибудь из этого, знает лишь русская история-странница. Если не вый-

Там же.

Цит. по: Глинский Б.Б. Борьба за конституцию. 1612-1861 гг. Спб., 1908. С.190.

дет, что ж, пусть хотя бы останется следующим поколениям память о том, что кто-то понимал проблему в эпоху, когда все были заняты другими делами.

Если выйдет, однако, современники поймут, что последователь­ное расшатывание ментального блока элиты было бы, по правде говоря, намного более продуктивно, нежели издёвки над бюрокра­тической неуклюжестью или хитрыми кадровыми интригами полу­европейской «полуособняческой» власти, в чем, кажется, и состоит главное занятие либеральных скептиков.Более продуктивной, подозреваю я, была бы такая же, как в XIX веке тотальная атака на «особняческие» ценности нынешней элиты, грозящие увести послепутинскую Россию в совсем другом, конфрон- тационном направлении. К очередному «выпадению» из Европы, говоря в моих терминах. В конце концов у сегодняшней власти при всём её кажущемся всесилии стратегии нет. Она бессильно топчется все на том же перекрестке, куда привела её несколько лет назад рос­сийская история-странница. Совершенно очевидно, что власть эта, умудрившаяся сочетать меркантилизм XVIII века с геополитикой XIX, не проевропейская, но она и не антиевропейская (она даже офици­ально прокламирует принадлежность России к европейской цивили­зации).Естественно, либералы, столетиями ратовавшие за то, чтобы сумма отсталости, накопившаяся в стране, постоянно сокращалась, предпочли бы, чтобы в послепутинскую зпоху антиевропейским идейным течениям, растущим сегодня, как грибы, был положен пре­дел. Но ведь издёвками над ничтожеством власти этого не добьешь­ся. Хотя бы потому, что националисты клянут её с еще большей убеж­денностью. А вот бросить им открытый вызов, да не походя, но как главное свое дело, было бы и впрямь поступком, достойным либера­ла XXI века. Также, как, перефразируя Хомякова, объяснить соотече­ственникам, что покуда Россия остается страной африканской отста­лости, у неё нет права на нравственное значение.

Вот, собственно, и все, что мог бы я возразить либеральным культурологам и скептикам. Разве лишь еще напомнить, что им есть кем гордиться в той старой русско/европейской истории, актуаль-

и ность которой они с легким сердцем отрицают. Да и в новой, честно говоря, тоже. Как старался я показать в трилогии, немало в либе­ральном мартирологе невоспетых героев, начиная от Алексея Адашева, Андрея Курбского, Михаила Салтыкова и Юрия Крижанича до Георгия Федотова, Андрея Сахарова и Александра Яковлева.

Послесловие

Когда-то один очень остроумный советский исследователь, взгля­нув на современного литературоведа глазами скандинава XIII в., определил его как придурка, который сам рассказать сагу не может, но когда ее рассказывает кто-то другой, приговаривает: «Хорошо рассказано! Очень хорошо!» или — если этот придурок злой — «Плохо рассказано, очень плохо!». Именно в таком качестве волей- неволей оказывается всякий, взявшийся написать преди- или после­словие к труду своего коллеги.

Действительно, я, наверное, никогда не смогу создать обобщаю­щий труд, подобный тому, что вы только что закончили читать. Труд, который освоить непросто уже в силу его объема — и множества идей, которые в него заложены. Хотя, перевернув последнюю стра­ницу, понимаешь, что основная идея, которая вдохновляла автора, предельно проста и, вместе с тем, предельно глубока: Россия — евро­пейское государство, и всякая попытка превратить ее в некое иное («азиатское»? «евразийское»?) состояние ведет к катастрофическим последствиям. Думаю, с этим согласятся многие. Все прочие мысли и исторические экскурсы лишь делают ее более объемной и живой, переводя из примитивной схемы в живую плоть истории, чем соз­дают дополнительные — субъективные — основания для внедрения ее в сознание читателя. Однако читатели-единомышленники, кажет­ся, и без того не будут возражать базовому тезису А. Янова. Что же касается противников... Боюсь, их не смогут убедить и десятки томов самых веских аргументов. Но что самое интересное: и те, и другие — искренние патриоты России. И те, и другие всею душой желают про­цветания своей стране и своему народу. И готовы за это сражаться друг с другом, что называется, не на жизнь, а на смерть. Вопрос лишь в том, кому от такого сражения станет легче...

Приблизительно такие вот рассуждения заставили меня взяться за послесловие к этой трилогии. Хочется, с одной стороны, объяснить

(прежде всего, самому себе), почему такие книги полезны, а с другой — «чего в супе не хватало».

Трилогия А. Янова — произведение, жанр которого трудно опре­делить. Вряд ли его можно рассматривать как собственно конкретно- историческое исследование. Главный признактакового — прямые ссылки на документы, — как правило, отсутствуют: автор в подавляю­щем большинстве случаев опирается на чужие выводы и цитаты из источников, взятые из вторых рук (а это дело сомнительное; не пото­му, что цитаты могут быть искажены, просто их уже отобрали — до того). Историографические экскурсы при этом ограничиваются ссыл­ками на историософские и социологические труды, а также на рабо­ты советских историков (преимущественно бо-х годов). Конкретно- исторические исследования последних лет присутствуют лишь в виде исключения — при этом вовсе не те труды, которые рассматриваются профессионалами как прорыв в изучении той или иной проблемы (самый яркий, пожалуй, пример — критика А. Яновым весьма поверхностных рассуждений В.Г. Сироткина о влиянии на историю России географического фактора, при полном игнорировании фун­даментальной монографии Л.В. Милова¹). Может быть, поэтому историки-«грядочники» (к коим относит себя и автор этих строк) столь скептически относятся к частным выводам автора трилогии (что его, кстати, очень задевает). И зря.

Скорее, перед нами историко-философское эссе о рациональ­ных путях развития современной России, целесообразность которых опирается на исторические традиции нашей страны.

В свое время Т. Хейердал, рассуждая о науке в XX в., сравнил работу отдельных исследователей со старателями, каждый из кото­рых копает свой шурф. Чем глубже становится яма — тем она у же, и тем хуже видно, что накопали соседи. Поэтому время от времени надо выбираться наверх и, забравшись на какую-нибудь горку повы­ше, смотреть, что творится на соседних участках. Без этого собствен­ный труд в своем шурфе (или, если пользоваться образом А. Янова, на своей грядке) сплошь и рядом теряет смысл. Работа Янова и есть

¹ МиловЛ.В. Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса. M., 1998.

такой взгляд сверху. Кому-то он покажется удачным, кто-то будет воз­мущаться: «автор не заметил», «не учел», «опирается на устаревшие данные», «стоит на неверных позициях» и т.д., и т.п.

К сожалению, для подобного возмущения автор подчас дает слишком много поводов. Начать хотя бы с того, что он «забывает» открытие одного из своих наставников, Василия Осиповича Ключевского: в лице Андрея Боголюбского «великоросс впервые выступает на историческую сцену»² . При этом речь шла вовсе не об этнической принадлежности князя, а о создании им той самой систе­мы государственного управления, приоритете формировании кото­рой А. Янов почему-то приписывает Ивану Грозному, — деспотиче­ской монархии.

В.О. Ключевский пишет: «В первый раз великий князь, назва­ный отец для младшей братии, обращался... не по-отечески и не по- братски со своими родичами. ...В первый раз произнесено было в княжеской среде новое политическое слово подручник, т.е. впервые сделана была попытка заменить неопределённые, полюбовные род­ственные отношения князей по старшинству обязательным подчине­нием младших старшему, политическим их подданством наряду с простыми людьми... Эта деятельность была попыткой произвести переворот в политическом строе Русской земли... Рассматривая события, происшедшие в Суздальской земле при Андрее и следовав­шие за его смертью, мы встречаем признаки ...переворота, совер­шавшегося во внутреннем строе самой Суздальской земли. Князь Андрей и дома, в управлении своей собственной волостью, действо­вал не по-старому.. Желая властвовать без раздела, Андрей погнал из Ростовской земли вслед за своими братьями и племянниками и "передних мужей" отца своего, т. е. больших отцовых бояр. Так поступал Андрей, по замечанию летописца, желая быть "самовла­стием" всей Суздальской земли... От всей фигуры Андрея веет чем-то новым; но едва ли эта новизна была добрая. Князь Андрей был суро­вый и своенравный хозяин, который во всём поступал по-своему, а не по старине и обычаю... <...> Прогнав из Ростовской земли больших отцовых бояр, он окружил себя такой дворней, которая в благодар-

³ Ключевский B.O. Сочинения: В 9-ти т. М., 1987. Т. 1: Курс русской истории. 4.1. С. 323.

ность за его барские милости отвратительно его убила и разграбила его дворец... Современники готовы были видеть в Андрее проводни­ка новых государственных стремлений. Но его образ действий воз­буждает вопрос, руководился ли он достаточно обдуманными нача­лами ответственного самодержавия или только инстинктами само­дурства»³ .

Впрочем, чем Андрей хуже вполне европейского Хлодвига, кото­рый просто систематически истреблял своих «родичей» — Харариха с сыном, союзных самому себе Рагнахара, Сигебера и его сына Клодерика (последнего, кстати, за то, что тот помог Хлодвигу убить собственного отца!), своих братьев Рихара и Ригномера, — чтобы не делить с ними власть? Чем Варфоломеевская ночь хуже опричнины? Масштабы не те? Но где та формальная граница, переступив через которую, можно говорить о выпадении из европейского контекста зверств, направленных против иноверцев или бунтовщиков? Десятки тысяч замученных и убитых в ходе Крестьянской войной в Германии или религиозных войн во Франции — история европей­ская или азиатская? И, кстати, можно ли вообще деспотическую форму правления или государственный террор связывать с «азиат­чиной»? Она, пожалуй, связана не с культурно-географической ори­ентацией, а со стремлением к неограниченной власти, которая не зависит ни от этнической, ни от территориальной, ни от конфессио­нальной, ни от какой иной принадлежности...

А ведь одна из исходных посылок автора трилогии и заключается втом, что «деспотический монстр» был привнесен в европейскую Россию взбалмошным внуком Ивана III.

Увы. Корни этого монстра — в домонгольской северо-восточной Руси, которая проходила тот же путь, что и многие европейские госу­дарства в период своего становления. Собственно, «татарская госу­дарственность» и прижилась здесь, на Северо-Востоке так хорошо именно потому, что была вполне «биологически совместима» с дес­потической властью русских князей, установившейся здесь с XII в. Именно поэтому ордынское «иго» так надолго задержалось в русских землях (вспомним: даже безусловно азиатские Иран и Китай освобо­дились от власти монгольских ханов на столетие раньше!). Так что и системы государственного управления вряд ли можно связать с определенным географическим регионом, культурой или, шире, цивилизацией. Гитлеровская Германия — вполне «нормальная» для Европы «азиатская» деспотия.

Из зтого следует очень важный вывод: целый ряд терминов в трилогии А. Янова зачастую используется в метафорическом смыс­ле, не поддающемся точному определению. И требовать такового не следует. Лучше попытаться уловить мысль автора, стоящую за тем, что он написал.

Ну, не был Нил Сорский (как это бесспорно доказано исследо­ваниями последних лет) борцом с монастырской земельной собст­венностью — он выступал только против того, чтобы ее обрабатыва­ли зависимые от монастыря крестьяне, а не сами монахи. Не под­держивал он еретиков и сам еретиком не был — напротив, точно установлено, что древнейший и авторитетнейший список «Просветителя» Иосифа Волоцкого написан рукой самого Нила Сорского. Именно он написал самые острые разделы книги, в кото­рых доказывалось отступничество («жидовство») еретиков, что дало Иосифу каноническое обоснование для их сожжения, даже если они покаются. Именно к Нилу и Паисию обращался новгородский архиепископ Геннадий Новгородский за помощью в своих спорах с еретиками⁴.

Ну, поражал «либерал» A.M. Курбский литовские власти своим деспотизмом по отношению к зависимым крестьянам, повторяя в оправдание традиционную «грозненскую» (а на самом деле — общую для XV—XVI вв.) формулу: «А жаловать своих холопей волны, а казнить волны же»...

Ну, выглядит «либерализм» Ивана III или Василия III таковым только по сравнению с массовыми казнями и садизмом их сына и внука. Атак, кого хотели — терпели, кого хотели — казнили. Это при

ТЛурье Я.С. Две истории Руси XV века: Ранние и поздние независимые и официальные летописи об образовании Московского государства. СПб., 1994. С. 7.

ТЛурье Я.С. Две истории Руси XV века: Ранние и поздние независимые и официальные летописи об образовании Московского государства. СПб., 1994. С. 7.

Иване III «придворные, которые плохо сориентировались и заняли не ту сторону в династической борьбе, оказывались в опале, а то и на плахе»⁵. Это его современники называли Грозным. Это о его сыне, Василии III Сигизмунд Герберштейн писал, что тот «всех оди­наково гнетет... жестоким рабством», а его власть «далеко превосхо­дит всех монархов целого мира»...

Конечно, можно сказать, что «ничего подобного» рассуждениям о «народе-богоносце» «не только не было», но и «не могло быть... у пушкинского поколения». Но как быть с тем, что, согласно «Русской Правде» лютеранина П.И. Пестеля, все народы, населявшие Россию, должны слиться в единый русский народ и потерять свои национальные особенности; при этом желательна христианизация нерусских народов, и вселение на земли русских колонистов других национальностей? «Непримиримые борцы с деспотизмом», декаб­ристы (во всяком случае, наиболее радикальные из них — в отличие от далеких от реальной жизни романтиков, таких как Н. Муравьев) ратовали за физическое уничтожение царской семьи, включая жен­щин и детей, и жаждали получить неограниченную власть над обще­ством. К. Рылееву хватило одной беседы с П. Пестелем, чтобы заключить, что тот — «человек опасный для России и для видов общества», поскольку, как считал несостоявшийся диктатор С. Трубецкой, главное, к чему он стремится — установить личную дик­татуру. «Какова его цель? Сколько я могу судить, личная, своеко­рыстная. Он хотел произвесть суматоху и, пользуясь ею, завладеть верховною властью в замышляемой сумасбродами республике... Достигнув верховной власти, Пестель... сделался бы жесточайшим деспотом», — напишет о Пестеле Н.И. Греч. Впрочем, прибрать к рукам неограниченную власть, судя по его собственным открове­ниям, не прочь был и другой декабрист — А. Бестужев. Естественно, каждый из потенциальных узурпаторов хотел приобрести в личную собственность всю полноту власти только с самыми благими наме­рениями — дабы ввергнуть (пусть даже насильно) несознательное общество в состояние всеобщего благоденствия. Но мы-то знаем, чем заканчиваются такие эксперименты...

Дело, повторю еще раз, не в «неточностях» в оценках тех или

иных личностей или периодов. В основе их, кстати, все те же «исто­риографические Стереотипы» советских времен, с которыми борет­ся сам А. Янов — и на которые он волей-неволей опирается в своих рассуждениях (что делать: каждый из нас — дитя своего времени). Суть трилогии — гораздо глубже.

Не сводится она и к ряду аналогий, которые предлагает А. Янов. Тем более что некоторые из них весьма сомнительны. Так, Реформация не представляла собой движение, связанное лишь с секуляризацией церковных земель, а потому аналогия с ней ситуа­ции в Московском княжестве второй половины XV в. выглядит натя­нутой. Иван III напоминает, скорее, не европейских монархов конца XV - начала XVI в., а византийского императора Михаила II (820-829), который пытался урезать права и собственность монасты­рей в пользу императорской власти и поддержал иконоборчество — учение, которое, с ортодоксально-христианских позиций, отрицало культ икон как «идолопоклонство». Число не вполне удачных, с точки зрения «узкого» специалиста-историка, сопоставлений легко может быть продолжено.

Впрочем, давно и хорошо известно: в науке нет и не может быть одной, единственно правильной точки зрения⁶, с которой видно все — да к тому же и «объективно». Таковая может декларироваться (но не существовать реально) лишь в том случае, если мы — привержен­цы «единственно верного, а потому истинного учения». Но тогда речь идет не о науке, а об исповедании некоей религии (или, сточки зре­ния сторонников другой веры, ереси).

Залогом объективности в гуманитарных науках стало осознание того, что всякий общественный процесс может — и должен — быть рассмотрен с разных сторон. В каждом из подходов есть нечто, поз­воляющее увидеть в этом процессе то, что принципиально незаметно с других позиций. Именно это позволило в свое время сформулиро­вать П. Фейерабенду его теорию эпистемологического анархизма, включающую принципы пролиферации (необходимости создания и разработки самых разнообразных теорий, в том числе, несовмести-

⁶ Не обладает ею, естественно, и автор этих строк: его взгляд субъективен и может (если не должен!) быть оспорен. Монополии на истину в науке не существует.

мых с общепринятыми точками зрения) и контриндукции (предпола­гающему возможность выдвигать и разрабатывать любые гипотезы, даже несовместимые с хорошо известными фактами и общепри­знанными теориями). Беда, правда, в том, что отказ в нашей стране от марксизма как «единственно правильного учения» привел к некоему теоретическому вакууму. За исключением весьма свое­образно понимаемых (причем, каждым по-своему) цивилизацион- ного подхода А.Д. Тойнби и пассионарной концепции Л.Н. Гумилева, сформулированной еще в советские времена, последние десятиле­тия не дали, пожалуй, ни одной сколь-нибудь серьезной попытки теоретического обобщения исторического процесса. И в этом плане представленная на суд читателей трилогия — вполне ощутимый шаг вперед. Пусть не вполне обоснованный, пусть не до конца убеди­тельный — он будит мысль и направляет ее на новые обобщения, открывая новые, прежде незаметные стороны нашей жизни — как в прошлом, так и в будущем.

Именно этим, по-моему, и определяются смысл труда А. Янова и его роль в становлении общественного сознания современной России.

И.Данилевский

Письмо И.Н. Данилевскому

Дорогой Игорь Николаевчич, спасибо за послесловие. Поскольку публикация третьей книги трилогии только из-за него и топталась на месте, времени исправлять в нём что-либо нет: как оно написано, так и пойдет в печать. Но поскольку я с ним принципиально не согласен, и читатель должен об этом знать, приходится прибегнуть к столь экс­траординарному выходу из положения: ответить Вам непосредствен­но в тексте последней книги трилогии. В двух словах ответ прост: я очень разочарован. Но объяснение, почему разочарован, требует подробностей.

* * *

Недоумение началось у меня с первой же страницы. В самом деле, если единомышленники и без этой трилогии согласны, как Вы пишете, с моим «базовым тезисом» (что единственно разумный путь России - в Европу), а противников «не убедят и десятки томов», то зачем трилогия? Гигантский труд, в который вложена целая жизнь, выглядит, если верить Вашему аргументу, вполне бессмысленным.

Проблем с этим аргументом две. Во-первых, кроме единомыш­ленников и противников, есть еще и «неопределившиеся», если можно так выразиться. И их преобладающее большинство. В первую очередь молодежь, не готовая пока стать ни на одну, ни на другую сторону. Будущее страны между тем определит именно оно, это боль­шинство. За его умы и сердца и идет сегодня идейное «сражение», заставившее Вас взяться за перо.

Во-вторых, и с единомышленниками не всё обстоит так благопо­лучно, как Вы пишете. Многие из них «грядочники», как характери­зуете Вы себя и коллег-историков. А это означает, что едва выходят они за пределы своей «грядки», в головах у них образуется устра­шающая путаница.

Замечательный образец такой путаницы, как мог убедиться чита­тель, демонстрирует нам директор Института российской истории А.Н. Сахаров, с которым Вы к великому моему удивлению во многом согласны - несмотря даже на его «евразийство». И путаница эта вовсе не безобидна. Она напрочь лишает Россию европейской исто­рической традиции, на которой, собственно, и основан мой «базо­вый тезис». Просто потому, что не растет дерево без корней.

Так недолго договориться и до тезиса Изабел де Мадариаги, что политическая борьба в России XVI века попросту выдумана русскими историками - по причине извечного их комплекса неполноценности.

И это не всё. Многие единомышленники, главным образом куль­турологи, исходят из т.н. «ордынской» теории происхождения рус­ской государственности (я подробно писал о них в трилогии, поэтому не буду повторяться, скажу лишь, перефразируя Ключевского, что история России и после свержения ига предстаёт в их писаниях так: всё Орда и Орда и ничего больше, кроме Орды). Другие, у кого «грядка» иная, уверены, как Вы, что «корни этого [ деспотического] монстра - в домонгольской Северо-Восточной Руси» с её «татарской государственностью». А третьи, главным образом либеральные поли­тики, и вовсе с легкостью необыкновенной толкуют о «тысячелетней российской традиции рабства».

Во всех этих случаях, однако, исход один - значительная часть единомышленников пытается убедить «неопределившееся» боль­шинство в стране (так же, как и антирусское лобби в Европе), что выросло российское древо без европейских корней. Иначе говоря, в Европе оно нежизнеспособно и делать России там нечего. И потому в «сражении» с противниками моего базового тезиса оказываются все эти единомышленники, пусть нечаянно, на стороне его противни­ков.

★ * *

Так или иначе, к третьей странице послесловия недоумение моё усилилось. И неспроста. По сути повторяя А.Н. Сахарова, Вы неожи­данно попытались доказать, что незачем связывать «деспотическую форму правления или государственный террор... с азиатчиной». Так же, как А.Н, Сахаров, Вы приводите множество примеров откровен­ных зверств в европейской истории и заключаете, что связан террор вовсе «не с культурно-географической ориентацией, а со стремлени­ем к неограниченной власти, которое не зависит ни от этнической, ни от территориальной... принадлежности».

Если А.Н. Сахаров приравнял Москву Грозного к «восточной дес­потии» в Англии Елизаветы I, но Ваш финальный аккорд еще вырази­тельней: «Гитлеровская Германия - вполне нормальная для Европы азиатская «деспотия».

Слишком много страниц потратил я в трилогии на опровержение этого излюбленного аргумента противников моего «базового тези­са», чтобы повторять их здесь. Скажу лишь кратко, что мой критерий принципиально иной: не сравнением суммы насилия и террора измеряется разница между Европой с её раскинувшимися на полми­ра ответвлениями (США, Канада, Австралия, Израиль, Новая Зеландия), но способностью к политической модернизации.

В чем смысл этой модернизации сказано уже во «Вступительном слове к трилогии». Если отвлечься на минуту от всех её институцио­нальных сложностей, вроде разделения властей или независимового суда, означает она в конечном счете нечто вполне элементарное: гарантии от произвола власти. В Европе и во всех странах, на чью государственность она сумела в решающей степени повлиять (в Индии, Японии, Южной Корее, на Тайване), такие гарантии есть. В других, включая Россию, — нету.

Случайно ли? Обусловлено ли это исторической традицией Европы, несмотря на все откаты и зверства, на которые Вы и А.Н. Сахаров ссылаетесь? Или зависитлишь от некоего аморфного «стремления к неограниченной власти», как Вы утверждаете? В конце концов и в Америке, и во Франции, и в Канаде есть сколько угодно политиков, обуреваемых этим нечестивым «стремлением». Но...руки коротки. Гарантии мешают. Вне европейского ареала не мешают. Вот как в современной историографии понимается «азиат­чина».

Именно отсюда и вытекает мой «базовый тезис», как Вы сами его и описываете: «Россия европейское государство и всякая попытка превратить её в некое иное («азиатское»?» евразийское»?) состоя­ние ведет к катастрофическим последствиям». Но так описываете Вы его лишь на первой странице, уже на третьей, как мы только что видели, Вы пытаетесь его опровергнуть. И начиная с этой третьей страницы, «сражаетесь», по сути, на стороне моих оппонентов. Даже тот простой факт, который понимали уже Чаадаев и Пушкин, что идти в Европу России нужно за гарантиями от произвола, -неожиданно

становится под Вашим пером совершенно темным.

* * *

Я ввожу понятие самодержавной революции, чтобы обозначить момент, когда в России была на поколения вперед окончательно сломлена её традиционная государственность, момент, начиная с которого политическая модернизация страны оказалась на четыре с половиной столетия невозможной. Патерналистская традиция страны победила свою европейскую соперницу, институционализировала свою победу и глубоко внедрила свои иосифлянские стереотипы в сознание масс. И последствия этой роковой победы до сих пор еще с нами.

Казалось бы, важность зафиксировать момент, с которого начи­нается как тотальное закрепощение русского крестьянства, так и трансформация некогда гордой русской аристократии в клан рабо­владельцев, исчерпывающе подтверждается «Иванианой», этой печальной четырехсотлетней сагой о судьбе образа Грозного царя в российской историографии, что заняла так много места в первой книге трилогии.

Что делаете Вы? Первым делом отрицаете само даже представле­ние о самодержавной революции (и тем более о Европейском столе­тии России). Ирония, однако, заключается в том, как Вы это делаете. Вы упрекаете меня в том, что я «забыл» отзыв Ключевского об Андрее Боголюбском и «почему-то приписываю приоритет в форми­ровании деспотической монархии» «взбалмошному внуку» Ивана III (кстати, ничего подобного я не говорил. Загляни Вы в главу «Язык, на котором мы спорим», Вы тотчас и обнаружили бы: посвящена она доказательству того, что Россия никогда не была «деспотической монархией»).

Но что же доказывает Ваше возражение? Что еще и в XII веке был в Северо-Восточной Руси тиран с самодержавными замашками? Но это ведь вполне естественно, имея в виду, что патерналистская тради­ция, как много раз подчеркнуто в трилогии, с самого начала сопер­ничала в ней с европейской. Другое дело, сумел ли Боголюбский добиться того, чего добился Грозный - поработить крестьянство, покончить с независимостью русской аристократии и внедрить само­державные стереотипы в массовое сознание?

Не сумел. Потому и остался в русской историографии лишь тем­ным пятном. Не стали русские историки четыре столетия спорить - ни об Андрее Боголюбском, ни о другом тиране с самодержавными замашками, о Василии III, отце Грозного. Не существует ни «Андреаны», ни «Василианы». А вот Иваниана была. И есть. Вы никогда не задумывались, почему?

На самом деле не только не «забыл» я о Боголюбском, но целую поглавку в Иваниане посвятил обсуждению того, почему именно Грозному удалась та самая самодержавная революция, которая не удалась ни Боголюбскому, ни Василию.

Причин успеха «взбалмошного внука» много. И каждая из них тщательно в трилогии рассмотрена. Но ни одна не имеет ничего общего с его «взбалмошностью». С этим аргументом покончено было в Иваниане еще в XVIII веке. Как странно, что Вы возрождаете его в XXI. Трудно, согласитесь, понять, как многовековой спор лучших из

лучших русских историков мог пройти мимо Вас.

* * *

Я понимаю благожелательный смысл Вашего послесловия: Вы попытались оградить меня от грядущих упреков коллег-«грядочни- ков» в том, что «автор чего-то не заметил», «чего-то не учел» и т.д. Не судите автора, как бы говорите Вы коллегам, по законам ваших «гря­док». Ибо представлено вам не конкретно-историческое исследова­ние, но историко-философское эссе, некий «взгляд сверху».

Что же такое неведомое «грядочникам» усмотрел автор, по- Вашему, в русской и европейской истории «сверху»? Может быть то, что знаменитый Юрьев день, который они привыкли считать первым шагом к закрепощению русского кретьянства, был на самом деле «крестьянской конституцией» Ивана III, на протяжении целого столе­тия охранявшей крестьян от этого закрепощения?

Или то, что у нас есть все основания считать Великую реформу 1550-х первой либеральной «перестройкой» в русской истории, а пункт 98 Судебника 1550 года своего рода русской Magna Carta?

Или то, что окончательный разгром при Грозном доблестного движения четырех поколений нестяжателей против «любостяжания» и «людодерства» иосифлянской церкви в значительной степени предопределил судьбу России?

Или объяснение успеха самодержавной революции в 1560 году неотложностью для тогдашней военно-церковной коалиции навсегда похоронить политическое наследие Ивана III, в первую очереди его «крестьянскую конституцию» и угрозу церковной Реформции?

Или гипотезу о Ливонской войне, позволяющую объяснить, поче­му реформистское правительство Адашева не сумело противостоять натиску этой военно-церковной коалиции?

Можно было бы длить перечисление долго (ибо все эти интер­претации и гипотезы лишь малая часть предложенных в первой книге трилогии идей). Только к чему его длить? Ни об одной из них не упомянули Вы в своём послесловии, даже мельком не упомянули. И в результате стало совершенно непонятно, что это за «историко- философское эссе», которое так ничего и не открыло бедным «гря- дочникам»? И зачем вообще нужен столь бесплодный «взгляд сверху»? Зато львиная доля послесловия посвящена очень подроб­ному доказательству, что трилогия не является «конкретно-историче­ским исследованием», т.е. чем-то приемлемым для «грядочников».

Стоило ли, однако, тратить столько сил на такое доказательство, если в первой же главе трилогии («Завязка трагедии») совершенно недвусмысленно объяснено, почему она категорически неприемле­ма - ни для «грядочников», ни для «ордынцев»?

По многим причинам. Ну, хотя бы потому, что так и осталось для них недоступным, отчего, несмотря на все художества Боголюбского и «татарскую государственность» Северо-Восточной Руси, масса почтенных и преуспевающих людей неудержимо стремилась из

европейской Литвы в Москву на протяжении всего Европейского сто­летия России. И почему столь же неудержимо устремились они вон из Москвы после самодержавной революции ? (См. М.А. Дьяконов. «Власть московских государей», Спб., 1886) Или как случилось, что в первой половине XVI века, т.е. до самодержавной революции, Москва процветала - и побеждала - а во второй его половине, после этой революции, пала она под копыта татарских и польских коней? И почему на протяжении одной лишь четверти века превратилась Москва из «великой и могущественной» (см. «Английские путеше­ственники о Московском государстве». Л., 1937. С. 55) в третьераз­рядное государство, прозябающее на задворках Европы?

* * *

Это все о первой книге трилогии. Со второй и третьей дело обстоит, если это возможно, еще хуже. Ибо просто не заметили Вы там практически ни одной из тех идей, обсуждение которых и впрямь звучит вызовом современной истоиографии и требовало, следова­тельно, того самого мужества, с которым поздравили Вы меня в пер­вом своём письме.

Не буду голословным. Вы не заметили жестокого спора с вполне современными и авторитетными профессионалами, вовлеченными в «восстановление баланса в пользу Николая I», — с выдающимся американским историком Брюсом Линкольном и с известным петер­бургским исследователем Б.Н. Мироновым. А ведь этому спору посвящена фактически вся вторая книга трилогии. На чьей Вы сторо­не в этом споре так и останется неизвестным читателям.

Не заметили Вы также главу «Язык, на котором мы спорим», где предложено совершенно новое представление об историческом генезисе европейской государственности. Не заметили и фундамен­тально важную главу «Метаморфоза Карамзина». Важную в том именно смысле, что вполне может претендовать на «прорыв в изуче­нии проблемы». Тем более, что спор в этой главе идёт с крупнейшим современным культурологом Ю.М. Лотманом и не менее выдающи­мися российскими историками Ю.С. Пивоваровым и Е.Л. Рудницкой, * тоже нашими современниками.

И заметьте, всё это строжайше документировано. Никаких «цитат из вторых рук», в которых Вы меня упрекаете, ссылки только и исключительно на первоисточники. Другое дело, что первоисточни­ками этими оказались книги моих оппонентов, а не документы, кото­рые Вы, подобно всем «грядочникам», почему-то рассматриваете как неотъемлемое свойство любого конкретно-исторического иссле­дования. Кто, однако, сказал, что книги в качестве первоисточников менее важны и почтенны, нежели документы?

И ведь то же самое с заключительной книгой трилогии, в которой вмешательство России в ненужную ей и губительную для неё миро­вую войну, впервые, сколько я знаю, объяснено генезисом консер­вативного национализма, выросшего в «Национальную идею» импе­раторской России. Что думаете по поводу этого «прорыва в изучении проблемы» Вы? Неизвестно так же, как и то, на чьей Вы стороне в моем споре с Б.Н. Мироновым и с А, Н. Сахаровым..

Короче говоря, читателю трудно было бы заключить из Вашего послесловия, что речь в нём идёт не о книге под названием «Европейское столетие России», но о трилогии «Россия и Европа. 1462-1921».

ACKNOWLEDGEMENTS

И все-таки я настоял на том, чтобы Ваше послесловие пошло в печать так, как оно было написано. Почему? Прежде, чем ответить, позволю себе объяснить заголовок этой заключительной подглавки. На русский он обычно переводится как признательность, благодар­ность. Предварять таким образом рукописи процедура в Америке обязательная. Искусство благодарить давно превратилось здесь, как я уже однажды писал, в своего рода академический спорт - кто кого переблагодарит. Выражать признательность принято всем - тем, кто читал рукопись (за то, что хватило терпения) и кто не читал (за то, по крайней мере, что не испортили автору настроение). Я не говорю уже о соседях (за то,что не особенно шумели) и о студентах, о близ­ких друзьях и случайных знакомых.

Я, однако, не предваряю признательностью свои впечатления от Вашего послесловия, а заключаю ею. Специально, чтобы подчерк­нуть нетривиальность, искренность моей признательности Вам, Игорь Николаевич. Не только за то, что Вы попытались, пусть и не совсем последовательно, защитить меня от будущих нападок Ваших коллег-«грядочников». Но и за то, что Ваше послесловие дало мне возможность еще раз окинуть общим взглядом свою трилогию - и «сверху» как историко-философское эссе, и «снизу» как конкретно- историческое исследование. И еще раз убедиться, что при всех её возможных огрехах, годы, которые я на неё потратил, потрачены не зря.

Оказалось, что и впрямь бездна принципиально новых, некон­венциональных и совершенно неожиданных идей предложена в ней «неопределившемуся» большинству - как в России, так и в Европе. Настолько неожиданных, что привели в замешательство даже такого благожелательного читателя, как Вы.

Согласитесь,что у меня и впрямь есть основания быть Вам при­знательным.

Искренне

Ваш Александр Янов

Именной указатель

д Абдул Азиз, султан Турции 320 Август Кесарь 624

Адашев, Алексей

596, 636 Аксаков, И.С. 157,229, 277, 292, 295, 297. 304-305» 327. 334-335, 346, Зб9, 373, 382, 387, 417, 420, 470, 473-474, 502, 518, 521,

526-527

Аксаков, К.С. 57, 118, 157, 218, 224-228, 230, 232, 234, 243-247, 254» 277, 285, 292, 299, 304-305, 315-316, 336, 358-359, 370, 387,413,437, 507,558-560 Аксаков, Н.П.

415, 549 Александр I 135, 139, 141, 177, 201, 2Ю, 309,402, 494, 595, 631, 633- 634 Александр II 62, 128, 154, 166, 177, 179, 183-184,190, 201, 265, 284, 322, 324, 328-329, 336, 345»

376-377, 401-403, 4Ю, 447,

509, 520, 563, 586, 595-596, 611-613, 618, 634 Александр Iff 36,174.176, 252, 286, 296, 334» 337» 347» 378, 384-385, 395» 397» 399» 40б, 455» 458,

460, 462, 464, 474» 492,

494-496, 528, 595 Александр Гессенский, принц 320

Алексей Михайлович, царь 609

Андрей Боголюбский, князь 585

Андропов, Ю.В.

576, 620 Аничков, Е.В.

36, 92,321, 520 Анненков, И. 510

Антоний, митрополит

28,427 Аристов, П. 366

Аристотель ·

593» 603 Архангельский, А.Н. 103,124,129

Б Бабурин, С.

591

Базаров, В.Д.

. 477*481,485,487,491. 518 Бакунин, М.А. 345» 348» 350-353. 355*359»

363,365,368-369, 376-378, 380, 385-387, 390, 417, 424, 507, 517» 519 Балуев, Б.П.

389

Безобразов, С.Д. 180

Бейлис, Мендель 423,430

Белинский, В.Г. 86, 88, 90, 97-98, юо, 159, 169, 257, 260,481 Белый, Андрей

415, 557 Вельский, И.П.

боо Бердяев, Н.А. 20, 26, 37. 50, 57. 262, 269- 270, 272-274, 269-274. 342, Зб7. 371. 392,397-398,431. 433, 443. 452, 455. 519. 557. 608 Берк, Э. 207

Берлин, Исайа 38, 112, 262, 272, 322, 333, 360,368,382,415, 508, 530 Бивербрук, Вильям, лорд 504

Бирон, Эрнст Иоганн 200

Бисмарк, Отго Фон 133. 175, 185, 308-309, 311, 313. 317-321, 323-327. 329. 333. ЗбЗ. 365, 383, 410-411.