Росстани и версты

ЗАПИНКА Рассказ

Студено. Мороз жмет — дух захватывает. Егорыч даже на солнце обижается: спустилось низко, в каждое окошко заглянуть норовит, яркое — смотреть больно, а тепла не дает. Последние морозы цепки, боятся — весна подкараулит.

Егорыч в заплатанной шубе, в толсто подшитых валенках. У ног — рыжий Волчок, заиндевелый от ушей до хвоста, дрожит, вот-вот из шкуры выскочит. Смотришь на него — холоднее становится. Егорыч треплет себя по бокам, дышит в рукавицу, сосульки на усах отогревает, а то легонько топтаться примется. Но стынь не отступает.

Базарная толпа топчется, суетится бестолково. К полудню редеет, вымерзает.

«Оскоромился ноне», — сокрушается Егорыч. Березовые веники, вальки, топорища — товар ходкий, в лавках не купишь. Но сегодня и у Егорыча их берут неохотно. Может, оттого, что зябко, не до них?..

— Ну, шабаш, брат, айда греться теперь! — хозяин зовет за собой собаку. Последний веник отдает почти «за так» знакомому старичку-пенсионеру...

Егорыч сидит в сельповской чайной. Волчок устроился у его ног под шубой. От избяного духа здесь тепло, уютно: вкусно пахнет горячей лапшой, крепким чаем. Егорыч, не торопясь, достает из-за пазухи оладьи, яйца, раскладывает их на уголке стола. Вынимает из кармана луковицу. Сдунул прилипшую табачную пыль, очистил.

— Эй, беленькая, — зовет он официантку, — сольцы чуточку да стаканчик мне.

Та подходит. Егорыч отогревает в руках чекушку.

— Э-э, папаша, тут этого нельзя.

— Отчего нельзя?

— Так вот и нельзя. Читайте! — показывает на стену официантка.

— А что там, дочка? За очками далече лезть, — интересуется Егорыч.

Та с усмешкой читает ему объявление: «Распитие спиртных напитков категорически запрещается».

— А! Ишь ты, как самостоятельно написано... Для культуры, значит? Ну, раз категорически, то чайку тогда не откажи.

Ему приносят чай. Егорыч долго греет руки о пузатый чайник и что-то бурчит под нос. За столом он один. Это ему по душе. Так свободнее смотреть на людей, слушать, о чем говорят, отгадывать каждого: кто он, откуда, какого занятия человек.

Согревшись, Егорыч принимается за оладьи, потом ест яйца, пьет чай. Он никуда не торопится и все делает с каким-то своим удовольствием. Старик обмяк, распарился. Пот градинками катится по носу в блюдце на шершавой ладони.

Знакомых нет — хорошо. Не любит он, когда кто-нибудь из своих деревенских видит его в чайной. Однако не успел Егорыч порадоваться этому, как вошли два парня. Один в стеганке, с топором за поясом, второй в бушлате, с ломом в руках. Егорыч узнает деревенских ребят Ивана Симова и Сергея Чернова. Лета три назад вернулись из армии, в саперах служили. С год поработали в колхозной строительной бригаде Егорыча. Не понравилось, ушли на побочные заработки.

Егорыч поспешно прибирает на столе и принимает строгий вид.

— А-а, дядя Прон! Сколько лет, сколько зим, — первым здоровается Иван Симов.

— Чайком греемся? — шутливо спрашивает Сергей, присаживаясь за стол.

— От нынешней зимы одно спасенье, — суховато отвечает Егорыч.

— Какая нагрева-то от водицы? — бойчится Иван Симов. — Вот грелочка по нынешней стуже, — показывает он из-за пазухи чуть побелевшую с мороза бутылку.

— Ишь склизкий какой, — качает головой Егорыч. — Категорически запрещается это. Прочти, глаза-то не завязаны.

— Это нам известно, — Иван идет и сам приносит стакан и закуску. — При самообслуживании это дозволительно, — шутит парень.

В стаканы он плеснул чаю, потом налил водки.

— Мы против культуры не идем: вот вам и «чай». Ничего, что чуть холодноват, он свое возьмет. — Симов расставил стаканы, предложил: — Тяните!

— Несамостоятельно этак! — отодвигая свой стакан, строго бурчит Егорыч и хмурится.

— А ты, дядя Прон, все такой же: ни выпить при тебе, ни пошутить... Ну ладно, забыл, что ты непьющий. — Симов хитровато ухмыльнулся, стукнулся с Сергеем. Выпили.

Ребята помнят, что на деревне Егорыч слывет строгим и дотошным ворчуном. Но его уважали. Мастер плотницкого дела. Насчет хмельного осторожен. Выпивает по праздникам. Глаза не мозолит: выпьет, попоет — и спать. О таких грехах лишь жена знает...

— Эх вы, плотнички-работнички, дери вас нелегкая, — ругается Егорыч, качая головой. Ребята, сморщившись, нюхают хлеб. — Вот вы вроде городские стали, рабочими называетесь, а повадки свои дурацкие не бросаете. Несамостоятельно это!

— Да ты не серчай, дядя Прон, — оправдывается Сергей. — С работы мы, перемерзли малость, погреться не грех после такого.

— Что ж это за работа такая, что перемерзли? — косится старик.

— Если говорить начистоту, то работа не ахти какая завидная, — откровенничает Сергей. — Поднарядились здешний мост разобрать, чтобы паводок не снес. Мороз-то, наверное, последний ударил, а там...

— В колхозе тоже небось не лучше. Скука одна, а не работа, — заломив шапку, вступает в разговор Иван Симов.

— Мосты разбирать пока не нанимаемся, — наливая чай в блюдце, с ехидцей отвечает Егорыч.

— Верно, дядя Прон. А что теперь наша бригада делает? — интересуется Сергей.

Егорыч отвечает не сразу:

— Сходи да узнай, я тебе не радио — обо всем сказывать.

— Я просто так, а вы с обидой.

Парню хочется поговорить о деревне. Он подвигается ближе к старику:

— А мы, дядя Прон, были тут на одной стройке, о вас рассказывали. Вот, говорим, у нас на деревне есть человек. Без особой такой грамоты, а дом ли тебе, конюшню ли там какую или контору под правление без всяких чертежей срубит. Нарисует углем на куске фанеры, покажет на колхозном собрании — и проходит без всяких поправок. Вот какого ума человек!

Егорыч украдкой поправляет усы. Сергей торопится высказаться:

— А наш прораб, когда прошлым летом домики строили на птичной, — не домики, а хибарки, вроде, как для голубей, — столько бумаги попортил, чертежей там разных, что печку истопить можно, ситник испечь. Ну ладно, шут с ним! Как там наши построечки стоят, а? Телятник, телятник-то? С тобой, дядя Прон, вместе рубили, вспомни. Хорош, мать честная, получится, хорош... Оно вроде и тут получается ничего, но все так выходит: построишь — и до свиданья, на другое место. Была твоя работа — и нет ее, и тебя никто не вспомнит, и ты никого. Отработаешь и снова голову ломаешь: куда пойти дальше, дадут ли где больше? А люди-то видят, судят. Прозвища даже зазорные дали: «калымщик», «шабашник»...

Сергей говорит, Егорыч слушает. Глядя на них, кажется, что Сергей задает старику трудные загадки, а Егорыч тихонько, медленно, как бы нехотя, отгадывает их.

— Ага! С колхозной-то жизнью, видать, никакого сравнения не получается? — сдвинув брови, спрашивает Егорыч.

— Не получается, — качает головой парень. — Правда, на ум мне это недавно пришло... Вчера в газете про строительство в колхозах здорово было написано, не читали?

Егорыч молчит.

— И такое там сказано — душа заныла. Вроде бы детсады, ясли, избы для колхозников, пекарни, столовые, бани даже строить будут, это — кроме хозяйственных построек. И еще — откуда материал брать, инструменты и все такое. Да бригады чтобы квалифицированные были.

— И о бригадах написано? Самостоятельно, дюже самостоятельно... — Егорыч потирает руки.

— Чепуха! — вдруг выпалил Симов, окончательно захмелевший от второго стакана, того, что предлагал Егорычу. — Мало ли что пишут... Ты, Серега, насчет колхоза брось мозги закручивать. Летом мы, брат, в город махнем. В большой город завербуемся...

— Козленок ты ошалелый, вот ты кто, а не работник, вытяни тебя в нитку, — ругается Егорыч. — Что ты прыгаешь? Иль в городе своего люду мало? Посмотри, из города к нам теперь идут... Да ну тебя! — Егорыч досадливо махнул рукой, отвернулся. — Нет на таких надежи ни в деревне, ни в городе. — Потом обратился к Сергею: — Ей-богу, я правду говорю: ежели человек колхозного складу, то деревни ни в жисть не бросит. Городские — и те понимают, на подмогу идут к нам. А как же, вот наш Михаил Палыч, новый председатель-то, он ведь, почитай, из самой Москвы, с завода к нам приехал.

— Ну и каков? — Сергей крутнул растопыренными пальцами у виска.

— Самостоятельный, прямо скажу, человек. Трудовой орден имеет. Летось приехал к нам со всей семьей сразу и с пианиной. Дали ему избу, помнишь, Семена покойного. Она вроде по нас и подходящая, а вот пианинка-то не влезла. В школе поставили. Жена его, обходительная такая бабенка, сказывают, к музыкам разным ребят приучает теперь.

Егорыч на редкость разговорился.

— И вот, Сережа, меня такая мысль сверлит: непригодными наши хаты становятся для новой жизни-то. Ни музыки в них не поставить, ни другую какую самостоятельную вещь определить. Ежели строить, то избы большие надо, по теперешней жизни.

Оба задумались, помолчали.

— У меня такое понимание, что в газете партия не зря написала о строительстве. Всегда она в мою точку попадает... Дома, бани, пекарни — вот до каких тонкостей дошли! Отродясь того не было в деревне... Ты что молчишь-то? — спрашивает Егорыч.

— В бригаду бы к вам опять, руки по настоящей работе истомились, вот что..

— Ба-а, засиделся я‚— спохватился Егорыч и, не ответив на слова Сергея, стал собираться.

Волчок, дремавший под столом, тоже встал, потянулся и тявкнул от удовольствия или спросонья.

— Ух, располосуй тебя вдоль и поперек, — досадует старик на собаку.

Официантки ругаются и веником выгоняют пса. Егорыч хмурится, ищет, что сказать на это пообиднее:

— Вот ваше «категорическое», — нашелся он, показывая на Ивана Симова, который уже спит, положив голову на стол. Шапка съехала набок, чуб топорщится. — А собаку бить грех, она — тварь бессловесная.

Егорыч запахнулся в шубу, надел шапку, рукавицы, собрался уходить.

— Дядя Прон! — Сергей теребит старика за рукав. — Прон Егорыч, в бригаду бы, говорю, к вам снова, а? Я приду, ладно? Черт с ними, пусть смеются, что в калымщиках ходил, зато потом легче будет.

— Легче, говоришь? — старик стоит и долго думает. — А верно, пожалуй, легче. Сказано самостоятельно. — Егорыч переминается с ноги на ногу. — Ты только сперва к самому Михаилу Палычу зайди, не таись: так, мол, и так, товарищ председатель, запинка в жизни вышла... Да вот что еще: коль возвертаться к нам надумал, то эту дурочку бросай загодя, зря свожжался с ней. — Он показывает на бутылку. — Иначе топора в руках не держать тебе, попомни мое слово...

— А вы, Прон Егорыл, все такой же.

— Такой. Какой же еще я? Ну, прощай! — Егорыч ушел.

...Как ни торопился он, в деревню вошел, когда лучи холодного заката, обласкав снежное облачко над избами, уже скользнули в сугробы на горизонте. Откуда-то с гумен хлынули сумерки.

Войдя в избу, Егорыч кликнул жену. Матрена часто болела и выглядела старше мужа. На работу выходила редко, жаловалась на поясницу.

— Чего тебе? — нехотя откликнулась она, слезая с печи.

— Достань полушубок и валенки, — просит старик (в старых он ходит только на базар), — да поскореича!

— Осподи! Куда они тебе на ночь глядя?

— Если говорю, стал быть, надо. На вот деньги-то.

— И охота ж тебе за эти несчастные гроши мерзнуть целыми днями!.. Базар-то небось никудышный? — сосчитав деньги, вздыхает жена.

— Никудышный... Кому жалиться-то? — ворчит старик, переодеваясь.

— Далече собрался?

— В правление загляну на минутку. Ты тут самоварчик согрей, иззяб я, — бурчит с порога Егорыч.

На дворе тихо, бело, хрустко. Луна в морозном кругу, словно обледенела. Брех собачий на деревне слышен. Тополь у дома с заиндевевшей макушкой — ровесник Егорычу — сгорбился от давности, дремлет. Сойдя с крыльца, Егорыч останавливается у дерева, треплет рукавицей по стволу, говорит, будто с товарищем:

— Наворочаем мы еще делов! Чтоб потом, лет эдак через сотню, о тебе вспомнили: жил, мол, такой Прон, мужик колхозный, ученым прорабам носы утирал, без всяких чертежей строил, а стоит все...

Егорыч, глянув на тополиный горб, выхваченный светом из окна, шевельнул плечами под полушубком, выпрямился и бодро зашагал к правлению. Волчок, повизгивая, тыкался мордой в теплые коленки хозяина, мешая идти.

— Пшел, пшел живей! — говорит Егорыч собаке. — Ах, животная-твоя душа, как же это ты сломал культуру-то в чайной, а? Отведал окомелка? Вкусно? Дуралей! Новую жисть-то надо принимать сразу. Сразу!

...В правлении оказался только заместитель председателя Петр Иванович.

— Хозяина нет, что ль? — разочарованно спрашивает Егорыч и собирается уходить.

— Погоди, на наряд он обещал прийти. Срочное что у тебя? Выкладывай! Иль меня за начальство не считаешь? — хитровато улыбается заместитель.

— Что вы, Петр Иванович... Дело-то у меня пустяшное, так себе. — Егорыч садится на лавку, закуривает.

— Ну, как живем-куем? — задает вопрос Петр Иванович.

— Шабаш!

— Что шабаш?

— Работу давайте, вот что! — деловито требует Егорыч.

— Ого! На вениках, значит, скучно стало жить, а? Калымщикам конец, видать, пришел... Ну, ну! А мы вроде и без тебя обходимся, — нарочито спокойно говорит Петр Иванович.

— Вы обходитесь, а мне как обойтись без колхоза?.. Без утайки скажу: запинка в жизни вышла... Не один я виноват, что ушел от вас...

— Так, так... Не обойтись, говоришь? Что ж, тогда придется подыскать работенку. Бригадиром-то тебя ставить больше нельзя. Подведешь.

— А нечто я в бригадиры прошусь? — отвечает Егорыч. — Покеда еще немощь не заела, на мой топор и без бригадирства делов хватит. Слыхал в газетах-то, что о строительстве пишут? А я обсевок в поле?..

Из правления Егорыч возвращается поздно. Жена давно спит. На столе уютно посвистывает самовар. Егорыч обеими руками щупает его за бока — тепло...

1966 г.