Росстани и версты

ТРОФЕЙ Рассказ

В этот день Пашка возвращался из школы один. На душе было и весело и тоскливо. Весело оттого, что кончились занятия и наступили каникулы, тоскливо потому, что Варвара Федоровна поставила двойку в табеле и назначила переэкзаменовку. Правда, Сережку-Бузуя тоже не перевели в другой класс, но того отлупят дома — и все. А тут...

Пашка не любил слез матери. А она плакала часто, тихо, как-то про себя. Спросить почему — совестился. Пожалеть, а как?

Отца Пашка знал лишь по карточке, что висела на стене. Стоит он у танка, маленький, плотный, ремни крест-накрест, пистолет на боку. Рядом с ним мать. Как и отец, она в шлеме, комбинезоне и сапогах, только без пистолета. Зато мать ростом выше и, наверное, поэтому казалась сильнее отца. Всю войну они провели вместе, в одном танке, а домой вернулась мать одна. Отец погиб под Прагой. Мать была тяжело ранена, но выжила. Выжила, как она говорила, ради Пашки, что бился уже под сердцем.

Все это Пашка узнал от нее и от бабушки. И еще ему было известно, что, когда мать пришла с фронта, в деревне начали звать ее «Фронтовихой», а его, Пашку, когда он родился, — «Трофеем». В селе ведь у всех прозвища.

Когда мать плакала, Пашке казалось, что она оплакивает каждое разоренное им гнездо, каждую птицу, подбитую из рогатки, что слезы льются за любой синяк, посаженный ему драчунами, за яблоко, украденное в чужом саду... Зимой Пашку еле-еле вытащили из проруби. Прошлым летом он спалил омет колхозной соломы. Может, не он и виноват — картошку пекло много ребят, а вину свалили на Трофея.

Майское солнце нещадно пекло спину. Пашка поежился. Помятые тетрадки за пазухой липли к телу, мешали. На деревне тихо — все в поле. Он сел на сыроватую еще обочину дороги, разулся. Ботинки перекинул через плечо, козырек кепки сдвинул на затылок — ударился к дому, аж пятки загорелись.

Переведя дух у калитки, робко вошел в сад. Там бело: осыпалась черемуха. Пашка поглядел на цветочный снежок и пожалел: мать так любит черемуху, а она облетела.

— Трофей, Трофей!

Пашке откликаться не хотелось. Звали Бузуй, Репей и Чижик — одноклассники.

— Айда на Локну! Тракторы там, на переправе... Целых пять штук... В краске еще — блестят все! — перебивая друг друга, затараторили ребята.

В деревне давно ждали новые тракторы. Пашка не однажды слышал об этом от матери. Сам Егор Егорович, колхозный председатель, обещал выделить огородной бригаде один из тракторов на подъем залежи у берега.

«Вот обрадуется!» — повеселел Пашка. Он забросил тетрадки с ботинками на крыльцо к дремавшему там Лохмачу. Тот поморгал на вольное солнышко старческими глазами и снова улегся, подобрав тетрадки под себя.

Пока ребята бежали, тракторы уже пересекли луг и подходили к слободе. Скоро они остановились у крайней избы, растянувшись цепочкой по дороге. Из домов, с поля, с огородов собрались люди. Они топтались возле машин переговаривались. Наталья, одинокая бабенка, угощая трактористов молоком из кринки, шутила:

— Вы, как бычата с худой фермы, с причмоком...

— Славное твое молочко! — ухмыльнулся болышеносый тракторист в майке, утирая едва отросшие усы.

— Не мое, а коровье, милок. А вы коль насовсем пригнали эти штуки, — она кивнула на тракторы, — и сами оставайтесь в колхозе. Мужиков у нас нехватка.

— Наталья, она в точку говорит, — вступил в разговор дед Семен, конюх первой бригады. — Без ваших рук они нам и задарма не нужны.

Хитровато засматривая в глаза трактористов, старик поздоровался с каждым за руку.

Бузуй тем временем забрался в кабину трактора и — за рычаги: туда, сюда — здорово! У Пашки даже под сердцем заныло. Но только было оперся он коленками о гусеницу, как кто-то больно ожег его ноги хворостиной. Второй удар пришелся повыше — аж зачесалось. Соскочив, он увидел перед собой тракториста. В правой руке тот держал лозиновый прут, левой у него не было вовсе — пустой рукав за поясом.

— А ну, марш отсюда, дьяволята настырные! — закричал тракторист. Сердитый, глазами водит, как хворостиной хлещет. Пашка, ежась от боли, затеребил назади штаны. Заплакать или бежать?

— Трофей, Пашуха, тикай! Сам Егор Егорыч идет! — завопил Бузуй, выпрыгивая из кабины.

К однорукому трактористу подошла Пашкина мать. Пашка стреканул было вслед за Бузуем в луг, но, заслышав голос матери, остановился.

— Силач чертов! Он твой, что ты его бьешь-то?

Пашка видел, как мать вырвала у тракториста прут и, изломав его, швырнула в придорожную канаву.

— Выкручу вот последнюю-то, будешь знать, кого трогать, — не унималась мать.

— Смотри, милок, и носа утереть нечем будет, — засмеялась на крыльце Наталья.

Пашка слышал, как что-то сердитое сказал матери председатель, и та отошла, утирая пыльным фартуком глаза...

Немного погодя, Пашка со своими друзьями лежал в теплой, еще невысокой луговой траве и слушал частый сухой перестук ранних кузнечиков. Слушал и смотрел то на тракторы, то на толпу, искал глазами мать и думал в тревоге: «Не даст ей теперь Егор Егорыч трактор. Опять я виноват».

Но вот разошлись по своим делам колхозники, потянулись на бригадный стан тракторы. Бузуй догнал последний и, устроившись на прицепном крюке, довольный, помахал друзьям вымазанной в масле рукой. Петьку-Репея скоро позвала сестра искать пропавшего телка. Чижик ушел ловить пескарей. Пашка остался один и долго думал обо всем свалившемся на его голову за нынешний день. Домой отправился, когда начала холодеть трава и в прибрежных кустах, готовясь к добыче, истошно зыкнула хищная птица.

Мать с работы еще не вернулась. Видно, задержалась в правлении на наряде. Бабка заставила Пашку хорошенько вымыть ноги, накормила и отправила спать, постелила ему в сарае на охапке старого сена.

Долго не шел сон. За плетневой перегородкой, устало вздыхая, жевала корова. В закуте возилась старая овца, отбиваясь от надоедливых ягнят. Где-то в камнях стены затянул свою сиротливую песню сверчок... В дыру соломенной крыши, разворошенной, должно быть, соседским котом, Пашка увидел, как ночная темень стала наваливаться на сарай. В ней, словно тополиная пушинка, закачалась неяркая майская звездочка...

Крепок сон на воле. Если бы не горластый петух, спать бы да спать еще Пашке... За околицей послышался натужный скрип журавля, стук ведер, девичий говор. Утро. Бабка убирала скотину.

— Донюшка, стой, стой, милушка... Стой же, дуреха! — то ласкала, то журила она корову, прилаживаясь подоить ее. Вот струйки молока туго забили в дно подойника. Запахло молочным теплом.

В сарай заглянула мать.

— За лошадью-то малого пошли!

Услыхав ее голос, Пашка глубже зарылся в сено.

— Ботинки где-то опять посеял...

Мать вздохнула и вышла, тихо прикрыв за собой воротину. В щель, что в стене, было видно, как она побежала по проулку, догоняя свою бригаду.

— Ба, а ба, куда лошадь-то?

— Поди, басурман этакий, глянь лучше, как Лохмач ботинки твои разделал...

После завтрака Пашка вьюном вертелся возле бабки, допытываясь о лошади. И вот новость: оказывается, они с бабушкой будут теперь возить в поле обед трактористам.

Конюх дед Семен не такой уж добрый, каким казался раньше Пашке. Старик еле согласился доверить ему лошадь. Долго чесал свою рыжую с сединой бородку, чертыхался на Пашкину бабку и мать. Но дал.

— Иди, обратывай Хромого. На лугу он. — Дед нехотя подал уздечку. — Путо оставишь там — уши оборву!

Не думал Пашка, что ему дадут старого серого мерина. Слышал он, что конь этот, когда через деревню проходил фронт, раненным забежал на колхозную конюшню. Дед Семен приютил его, вылечил. И до сей поры жалеет его, работает на нем только сам, редко доверяет другим. И вот тебе: своего любимца и вдруг ему, Пашке. Щеки запылали от радости. Схватил уздечку и — на луг.

— Погоди! — остановил дед. — Не послухается он тебя так.

Сдернул с Пашки кепку, зашел в фуражирку и насыпал в нее овса.

— С морды подходи, тихонько посвисти, — наставлял дед.

Хромой гоготнул даже, почуяв овес. Послушно поддался. Пашка накинул обороть, нагнулся распутать мерина. Тот нежно хватнул теплыми губами за рубашку, озеленив ее травяным соком.

В полдень Пашка с бабушкой уже были в поле. На черном бархате клина майских паров в крайней борозде отдыхали разгоряченные тракторы. Возле них — трактористы. Одни сидели кругом и ожидали обед, другие умывались. Пашка покосился на безрукого, которому помогала бабка, поливая из корца, что-то приговаривала. В сердце ворохнулась вчерашняя обида.

— С одной-то, должно, трудно? — ласково спрашивала бабушка. — Трактор, он ведь вон какая агромадина. Поди справься с ней.

— Ничего, мамаша, обхожусь, — лодочкой подставляя руку под струйку воды, тихо говорил тракторист.

— С войны, знать?

— Да.

— Мои-то на ней все четверо полегли, зять пятый... — Старуха потянула к глазам передник. Пашка подбежал, взял у нее корец и, хмурясь, стал поливать трактористу. Бабушка засеменила к телеге, где под чистым холстинным полотном стояла посуда с горячим обедом.

— Больно вчера попало-то, а? — с улыбкой спросил безрукий.

— Не-е, — Пашка шмыгнул носом. Вылил последнюю воду прямо из ведра на крепкую загорелую шею тракториста и подал полотенце.

— Как зовут-то тебя?

— Пашка.

— Ну вот и познакомились. А меня Андреем. Учишься?

— Чудно! — Заслоняя кепкой солнце от глаз, Пашка глянул в лицо тракториста. — Кто ж сейчас учится? Каникулы ведь... Правда, меня... Пашка надел кепку и стал смотреть на свои босые ноги.

— Что тебя?

— Не перевели. По арифметике на осень оставили.

— Э-э, брат, так ты считать, выходит, не умеешь? — Андрей положил мокрое полотенце на плечо Пашки.

— Да я лучше Бузуя считаю. До самой тыщи умею...

— Ну-ка, сколько вот этих штучек? — Андрей, пока Пашкина бабушка готовилась кормить трактористов, заставил пересчитать траки на гусенице.

Обрадовавшись, что можно потрогать трактор руками, Пашка охотно принялся считать. То ли трудно было ему справиться с этим, то ли просто хотелось побольше побыть у трактора — он задерживал руку на звеньях гусеницы, поглаживая каждое ладонью.

— Сорок два, — наконец выпалил Пашка.

— А на другой сколько?

Пашка усердно принялся считать на второй гусенице. Даже на колени опустился, чтобы точнее пересчитать нижние звенья.

— Тоже сорок два, — удивился Пашка, глядя на Андрея и его товарищей, подошедших полюбоваться затеей двух «математиков».

— А всех сколько будет?

— Мно-о-го! — не задумываясь, ответил Пашка.

— Вот и здорово. Молодец! Зря тебя, видно, на осень оставили...

Пашка не понял, почему засмеялись трактористы. Но ему тоже стало весело.

Скоро бабка позвала к обеду. Трактористы пригласили и Пашку. Тот, как бы спрашивая, посмотрел на бабку. Она погрозила пальцем, и Пашка, поддернув штаны, убежал к лошади. Хромой пасся стреноженным на меже. Косясь чернильным глазом на подбежавшего Пашку, он выбирал тяжелыми губами зеленую травку из жесткой щетины прошлогоднего сухостоя. Пашке казалось, что губам Хромого очень колко. На нижней даже пупырышки вздулись. В подол рубашки он нарвал зелени, поднес коню. Тот фыркнул, есть не стал. Должно быть, овес вспомнил. Позвякивая удилами обороти, сердито замахал головой. Пашка тоже обиделся на Хромого. Отошел немножко, лег на межу и стал смотреть на обедающих трактористов. Дядя Андрей, опершись локтем обрубленной руки на землю, полулежал на боку и ел, то и дело кладя ложку на край миски, чтобы откусить хлеба. Обедать он кончил быстрее товарищей — видно, устал держаться на локте. Отблагодарив бабку, закурил. Потом взял недоеденный кусок хлеба и, подойдя к Пашке, протянул ему:

— Ты вот чем угости его, — кивнул Андрей на Хромого. — Иной оборот дела будет.

И верно: на обратном пути Хромой вел себя куда послушнее. Несколько раз по своей охоте даже на рысь переходил. «Хитрый этот дядя Андрей», — вспомнив про хлеб, подумал Пашка.

С того дня завязался узелок дружбы Пашки с дядей Андреем...

Об этой дружбе знала одна бабка. Сам Пашка боялся рассказывать о ней. Узнает мать — все пропадет. Не забыл он сердитых глаз, какими она смотрела на Андрея, вырывая у него хворостину.

В рабочую пору всех трактористов, кроме Андрея, перебросили на уборку. А ему поручили подъем залежи на берегу Локны. Много лет эта земля протосковала по крестьянским рукам. Председатель сдержал слово — выделил материной бригаде трактор. Пашка обрадовался, и мать тоже повеселела. Она даже на работу стала ходить в новом сарафане и в цветастой косынке, что купила на ярмарке.

Бабка начала возить обед на другие участки, а для Пашки выпросили у деда Максима лодку, чтобы он ездил на ней по Локне с обедом к Андрею.

Дружба их крепла. Андрей стал помогать Пашке готовиться по арифметике. И тот каждый раз вместе с кастрюлями захватывал с собой задачник и тетрадку. А мать очень удивилась, когда услышала от учительницы, что сын исправно готовится и наверняка перейдет в следующий класс.

Все бы шло хорошо, но Бузуй, как всегда, подвел Пашку. Прибежал как-то и, ничего не говоря, потащил его в клуб. В пустом коридорчике, где обычно висела районная газета, они остановились, и Бузуй тыкнул пальцем в снимок. У Пашки дух перехватило, когда увидел знакомое поле, трактор на нем, а повыше, в овале, портрет дяди Андрея. Тут же вспомнилось ему, как совсем недавно в поле приехали двое в плащах. Один заставлял тракториста то сесть за рычаги, то выйти из кабины и стать у капота, то взять землю в горсть и смотреть на нее. А второй, поменьше, юркий, у которого нос был горбинкой, поминутно щелкал фотоаппаратом. Он и приседал, и становился на цыпочки, смешно выворачивал руки. И вот этот чудак так здорово сфотографировал дядю Андрея. Пашка глядел и удивлялся.

Бузуй осмотрелся по сторонам, сорвал газету и сунул ее Пашке за пазуху.

— Бежим!..

Дома Пашка бабушкиными ножницами вырезал из газеты снимок и спрятал его в задачник, чтобы потом обрадовать дядю Андрея.

Радость его, однако, была недолгой. Вечером, когда мать возвращалась с работы, к ней подошла тетя Луша, клубная уборщица, и пожаловалась:

— Твой пострел, сказывают, газету стянул в клубе...

Мать вошла в избу, взяла у сына газету, попросила показать, что он вырезал, и долго смотрела на поле, на трактор, на портрет в овале, на самого Пашку. Потом вдруг обняла его теплыми, шершавыми от прополки руками и поцеловала. Ее глаза были совсем не сердитыми, только смешно как-то моргали. И пришлось матери их прикрывать косынкой...

Полдень. Нещадно жгло добела раскаленное солнце. Умаялась, притихла Локна. Понуро дремали кусты над водой, умолк вечный шептун-камыш. Птицы и те притаились в гнездах. Лишь неугомонные кузнечики тянули свою бесконечную трескотню да тракторы без устали бороздили поле.

С полей на короткий отдых шли люди. Проходя мимо огородов, Пашка услышал голос матери:

— Кончай полоть, бабоньки! Обед!

С узелками в руках Пашка шагал по тропке, что проходила на краю перелеска, петляя меж запыленных кустов, и видел, как огородницы, переговариваясь, заспешили ко дворам — подоить коров, накормить ребят и мужиков. Мать не пошла с ними, а побрела в другую сторону, туда, где одиноко тарахтел трактор дяди Андрея. Туда шел и Пашка. Лодка сегодня оказалась занятой, и пришлось идти пешком.

— Надо поглядеть, как он там землицу готовит нам, — не замечая Пашки, как-то между прочим, бросила мать товаркам.

— Надо, конечно, присматривать, — послышалось в ответ. Ничего не сказав больше, огородницы поглядели вслед Анне, уходившей под изволок к берегу. Лишь Наталья, самая шумная из всех, крикнула ей вдогонку: — Да пусть поглубже пашет-то, мужик он молодой! — и почему-то расхохоталась.

Мать свернула на тропинку, по которой шел Пашка. Ему пришлось замедлить шаг, чтобы не нагнать ее. Она шла не спеша, теребя уголок выгоревшей на солнце косынки. О чем она думала, идя к дяде Андрею? Чем он еще рассердил ее? Пашке не догадаться. Не узнать ему, что в это время в материнской памяти, одна за другой, мелькали картины ее нескладной жизни... «А как ее устроить во второй раз, если первой отдано все — сердце, любовь, молодость?» И только приблизившийся трактор сбил мысли, перепутал их. Анна заторопилась и скоро была уже на участке. Пашка остался на конце перелеска, не смея показаться ей на глаза. Ему-то все видно — и ладно. Он опустил узелки наземь, поправил задачник за поясом, сел на пенек под калиновым кустом и стал глядеть.

Перейдя пашню, мать остановилась у свежей борозды, парившей на солнце, и посмотрела на уходивший от нее трактор. Вгрызаясь плугом в затравенелую, спящую залежь, он грузно двигался вперед. По берегу перекатывался его натруженный рокот — единственный звук в полуденной тишине. Мать стояла неподвижно, пока трактор не повернул обратно. Теперь он шел быстрее. Когда он был уже близко, мать как-то засуетилась: сломала высохшую прошлогоднюю полынинку и стала мерить глубину борозды. Шагах в тридцати трактор стал и заглох. Усталый и пыльный Андрей вылез из кабины и подошел к матери.

— О глубине тревожитесь, товарищ бригадир? Не такой я, чтоб на обман идти! — Дядя Андрей сказал это громким голосом, каким разговаривал со своими товарищами. И Пашка с удивлением заметил, что мать как-то смутилась. Она даже поздоровалась первой.

— Здравствуй! — негромко ответил тракторист. Он присел на корточки и тоже померил четвертью стенку борозды. — Как заказано, так и будет.

— Вы что ж остановились-то? — Анна, видно, пыталась переменить разговор.

— Да так... передохнуть, — с заминкой произнес Андрей, поднимая былинку, изломанную Анной. — Без прицепщика не везде доглядишь. На выемках, может, и мелковато получается.

Мать молча окинула взглядом свой участок. В полверсты шириной, он тянулся по берегу Локны до самого леса. Распашной клин со всех сторон теснил еще не тронутую часть залежи. С каждой новой бороздой ее полоска становилась уже и короче. Обессилевшим луговым разливом стлалась по ней перестоявшая трава. Высунувшись из нее, замерли цветы: и свежие, и увядшие. Но все они, кажется Пашке, повернулись своими головками к лесу и вот-вот сорвутся и побегут через темную ленту роспаши, чтобы там, в кустах перелеска, затеряться, уберечься от плуга. Мать тоже смотрела на эти цветы. А дядя Андрей, как заметил Пашка, смотрел на другие цветы, на те, что на косынке, которую держала мать.

— Ну, слеглась матушка, — проговорила Анна, нагнулась, взяла комок земли и стала давить его в руках.

— Ничего, — только и ответил Андрей, подойдя ближе к Анне. Он посмотрел ей в глаза и совсем без надобности поправил завернувшееся плечико сарафана, не замечая того, что на тесемке и на загорелом плече оставил следы испачканных в масле пальцев. Мать вдруг заторопилась, стала прощаться. Выйдя на тропинку и пройдя шагов двадцать, обернулась и крикнула Андрею:

— Вам обед несут!

«Видно, заметила!» — подумал Пашка и вышел из-за куста.

— Я просил, чтоб попозже... жарко сейчас...

Но мать не слышала его. По-девичьи шустро она бежала не по дороге, а прямо по траве, озорно сшибая застарелые головки ромашек и кукольника...

Пока Андрей обедал, Пашка сидел в кабине трактора и разглядывал оттуда его лицо, силясь понять, обидела его мать или нет. Не разобрался, но удивился, что дядя Андрей тоже как-то часто посматривал на него и так щурил глаза, будто ему уже известно, что в Пашкином задачнике лежит снимок. Пришлось показать его, не дождавшись, когда дядя Андрей пообедает.

— Э-э, браток! Значит, с меня причитается? — рассматривая свой трактор, себя в овале, пошутил дядя Андрей. — Ну, вот что: приезжай-ка вечерком на лодке, порыбачим с тобой сегодня...

Пашка пригнал лодку под вечер. Бабка позволила порыбачить с дядей Андреем.

Подруливая к старой коряге, Пашка увидел дядю Андрея на берегу. Он, видно, только что выкупался. Сидел в одних брюках, жевал молочную тростинку. Выстиранная гимнастерка, обнимая рукавами куст лозы, сушилась на солнце. Рядом в траве сапоги, портянки с отпечатками потных ног.

Привязав лодку, Пашка со своими узелками выбрался на берег. Лохмач остался в лодке на охапке травы — так и не проснулся старый...

Ужинали вместе. Особенно вкусными показались в этот раз и рассыпчатая гречневая каша, и блины с холодным молоком, и свежие огурцы с медом. Меду сама мать наложила.

Пока Андрей настраивал удочки за шалашом, а Пашка мыл посуду, солнышко начало краснеть и катиться за лес. На рыбалку решили взять и Лохмача. К этому времени он проснулся и выбрался из лодки. Видно, проголодался: юлит у ног, словно чует, что и ему достанется что-либо из мелкой рыбешки.

Берегом дошли до луки. Место знакомое, рыбное... Тихо забросили удочки. У дяди Андрея их две, у Пашки — одна. Круги от удара поплавков перемешались, разошлись и пропали. Возле поплавков закружились мошки. За ними стала охотиться мелкая рыбка. Выпрыгнет, блеснет осклизлым бочком и опять в воду. Пашка, любуясь, спросил:

— Это зачем так?

— Мошек ловят, кормятся. Дождю быть. Чуешь, как сильно кувшинки пахнут? Тоже к дождю.

— А-а, — протянул Пашка, но тут же возразил: — Нет, не будет дождя. Если вечером здорово трещат кузнечики, наутро наверняка ясная погода будет.

— Откуда ты знаешь?

— Мамка говорила.

— Ясная, говоришь? — Андрей вслушивается в вечернюю трескотню кузнечиков. Мало-помалу они утихают, и ничто больше не трогает тишину. Лишь иногда попавшаяся на крючок рыбка трепыхнется в воде, качнет речную гладь, и снова все окутывается покоем...

К шалашу вернулись, когда совсем стемнело, а из-за луга, что на противоположном берегу, начала подниматься луна. Она быстро пошла вверх, словно кто-то из ребят ловко поддал футбольный мяч из светлой лосевой кожи. Пашке даже понравилось. Хоть и устал, стоял, любовался и, кажется, ждал, что вот-вот мяч упадет вниз, прямо в Локну. Лохмач рядом, потираясь о мокрые от росы штаны Пашки, тоже смотрел на луну теплыми собачьими глазами и тоже будто ждал, когда она свалится в воду, чтобы броситься за нею...

— Озяб, наверно, полезай скорее в шалаш, — сказал дядя Андрей. Сам пошел опустить кубарик с рыбой в воду.

Когда вернулся, Пашка уже лежал на подстилке из травы. У ног устроился Лохмач. От него ступням тепло-тепло, как в кабине трактора. Пес не спал, должно быть, слушал, как в прибрежных камышах спросонок плескалась рыбешка. Старый-старый, а все чует. Пашка-то это знает...

Андрей снял фуфайку и сунул ее под голову Пашке. Мягко, тепло. Сверху накрыл шинелью — и сон, прокравшись в шалаш, медведем наваливается на мальчика. Виден лишь огонек Андреевой папиросы. При затяжке он разгорался ярче. Дядя Андрей смотрел то на Пашку, то на дверь шалаша, откуда несло остывающей речкой, рыбой, запахом тронутой залежи. Все это смешивалось с дымком папиросы, теплело от него и тоже, казалось, укладывалось на ночевку.

1958 г.