Росстани и версты

КРАСАВЧИК Рассказ

— Ты мне гарантию, гарантию определи! — орал во всю глотку Серега Жидков на председателя, последним отъезжая от правленческой конторы. — Я тебе не за агитацию буду пахать, а за хлеб!

Трактористы, порядком изругавшись с председателем за харчи и за оставленную на поле солому, наконец, потащились на весновспашку.

Феде Кузякину, молодому практиканту, стало страшновато от мысли, что придется, может, работать рядом с Жидковым. Пугала сила и грубость этого человека, его манера грозиться и ругаться. И еще ему как-то стало жалко старичка-председателя. Несмотря на теплынь, одет он был в полушубок, на ногах валенки с калошами. И только на голове — летний картуз. Степан Степанович, видно, нехорошо себя чувствовал и потому безразлично отнесся и к ругани Жидкова, и к просьбе практиканта послать его тоже на пахоту.

— Изломает тебя Серега, парень, иди лучше в другую бригаду, — проговорил председатель. — Гляди сам: не тяжело будет — иди, начинай с пахоты...

Больше ничего не сказал Степан Степанович, и Феде не оставалось ничего делать, как идти в поле и просить работы в бригаде, где пахал Жидков. Желание скорее сесть на трактор пересилило страх перед Серегой, которого здесь, видно, побаивались и потакали ему.

Федя шибко и бодро зашагал по гусеничной строчке, начатой чуть ли не от порога правления. Сперва тракторный след вился по слободе, а потом вырывался в поле.

Млела в вешнем угреве земля. Снега давно сошли, и если где встретишь грязную недотаявшую кучку, так это лишь под навозом в поле, под оставленной охапкой соломы или в оврагах, куда еще не доставало солнце. Но и тот снег — ноздристый, безмолвно плакался последними мутными змейками ручейков. Они уже никуда не бежали, бухлая земля тоже особо не принимала. И сходились те ручейки тут же в крохотные лужицы, которые досуха вылизывали по утрам туманы.

Речка, отгладив берега, угомонилась, осела на перекатах, посветлела и стала теплеть. На буграх и у дорог залоснилась молочная травка. Сами же дороги все меньше и слабее цеплялись за колеса машин и телег, а на взгорках — там ветерок давно поигрывал серой пыльцой. Лес бурел: вот-вот полыхнет по горизонту зеленым духом, зазвенит разноголосьем птичьих выводков — и лето на пороге. Все пробуждалось само собой. Всюду природа, казалось, обходилась без человека. Одни лишь поля тосковали по людям...

За деревенской околицей раздольно стлалась полевая ширь. И Федя уже не выбирал дорогу, а шел напрямик к пахучим кострам на недалеком горизонте.

По-весеннему разгулявшийся ветер, крики прилетной птицы в голубой выси, радость предстоящей работы — все будоражило душу парня, слегка пьянило. Федя спустил до пояса замочек молнии комбинезона, сунул за пазуху кепку, вложил в рот пальцы и озорно, во всю грудь, свистнул неузнанной птице в небе. Не откликнулась природа эхом, не понял сразу чужого звука ошалелый жаворонок. А Феде хорошо! Теперь не только тракторы и костры манили к себе, а, казалось, сама земля несла его в свои просторы и необъятность.

У одного из костров, на грязноватой охапке соломы, развалясь, лежали трактористы, прицепщики. Кто из них бригадир — не понять. Все они как-то на одно лицо, в зубах каждого по соломинке, прокопчены от сапог до ушанок, ватники засалены; и пахло от них, как от тракторов, соляркой и маслом. Без робости, но слегка растерянным Федя подошел к костру, поздоровался.

— Привет-приветик, писаный красавчик! — с усмешкой ответил за всех Серега Жидков, разглядывая Федю.

— К вам я.

— Видим, видим, — опять говорил Жидков, — от начальства небось, для приглядки за нашим братом?

— Пахать пришел.

— Валяй, валяй, красавчик, попаши... Эй, Чабанов, Леха, — кликнул Серега тракториста, возившегося у своего плуга, — нам подмога пришла. Прицепщик, с иголочки прямо.

Подошел Чабанов. Показав испачканные руки, не стал подавать их, а тронул шапку — так поздоровался. Годами он выглядел старше других, плотнее был телом, строже лицом. Он-то и показался Феде бригадиром.

— Я и прицепщиком, понятно, могу, только... — и Федя замялся, засовестился перед ребятами, обступившими его неполным кругом.

— Можешь, можешь! Документа не потребуем, — крутил свое Жидков. — Ты, Леха, иди ладь свое дело. А тебеш как зовут-то?

— Федя. Федор Кузякин.

— Федя-Федор — запомним. Кузякин — не обязательно, тут — не отдел кадров. Так вот, красавчик Федя-Федор, мы перво-наперво должны принять от тебя экзамен по абсолютно безопасному техминимуму...

Не понял Федя, почему ребята вдруг засмеялись и разошлись к кострам дожигать солому.

— А разве ты бригадир? — вовсе смутился Федя.

— Я такие этапы обхожу, красавчик, — закривлялся Серега, — моя карьера на плуге да на бороне раскатывает... Так вот: пока мы тут с соломой разделываемся, ты смотай-ка во-он туда. Видишь ригу у деревни? За ней картофельные бурты. Раскопай и с полпуда картох приволоки. А пойдешь мимо птичника, парочку рябых прихвати осторожненько. Понял? — Серега слегка тряхнул Федю за плечо. — Мотай, мотай, пока костры не загасли.

Печеная картошка — штука заманчивая. Да и во рту ни крохи с утра... Зашагал Федя к деревне. Непонятно стихло в поле. Куда-то укатился ветер. Костры подняли свои космы кверху, задымили пуще прежнего. Тракторы продолжали стоять, а под ними изнывала омертвелая с перележки, не паханная с осени зябь...

Федя возвратился нежданно быстро. Парни-трактористы не то что обрадовались, а скорее удивились поворотливости и смелости Феди. Подойдя, тот сбросил с плеча котомку с картошкой, поставил корзину-плетенку. В ней ошалело билась пара облинялых кур.

— Ну и смел же ты, красавчик, — отрывая и бросая в костер куриные головы, проговорил довольный Серега, — словно с базара шел... Это ты, брат, на Семена-сторожа не напоролся, а то он проштопал бы твои портки из бердаша. К девкам не захотел бы потом...

Федя рассмеялся вместе с ребятами, дружно окружившими костер. Живо состряпали завтрак. Все слегка подгорело, но оставалось вкусным.

— Теперь можем и квалификацию определить по всей форме, — скалился Жидков, доедая курицу. — Наш зеленый Федя-Федор вполне зрелый механизатор!

На этот раз никто не засмеялся. Феде тоже надоели шуточки губастого Жидкова. Он нехотя доел свою долю печеной картошки и, поосмелев, спросил, кто из ребят возьмет его к себе в напарники. Или он сейчас же уйдет.

Этот ультиматум всего больше относился к Жидкову; и тот понял, в чем дело. Диковато покосился на ребят, потом уставился на Федю. Облизывая пальцы, раза два хмыкнул, но перемолчал. Зло все-таки скоро вырвалось: он сграбастал кошелку с перьями и бросил ее в костер. Та вспыхнула, словно была в бензине. Федя еле увернулся от лохматого пламени, вскочил на ноги.

— Как ты смеешь чужую?! — взвыл, чуть не плача, Федя.

— У нас чужого не бывает, все — колхозное, красавчик, — вяло, врастяжку проговорил Жидков, продолжая ковырять пальцем в зубах. И уже свирепо, словно он в самом деле бригадир, приказал: — А пахать будешь у Сереги Жидкова, сменщиком. Знаешь такого? То-то!..

У Феди было зло, не было силы. У Сереги, наоборот, в лопатках, в крутых плечищах, в тупо и крепко поставленной шее погуливала силенка. И незачем было ему кричать и злиться. Он давно отозлился на все, перебоялся свое, что положено молодости, и теперь с наслаждением любовался своим превосходством над совсем еще юным трактористом. Ему будто нравилось, что Федя начинал ненавидеть его. И тише, как бы заговорщически, стал наставлять будущего сменщика:

— Ветер воет, трактор воет, да ты еще выть норовишь — куда это годится?.. Приплетайся-ка сюда к вечерку на смену. В ночную-то ох как много зла и горячки понадобится. Вишь, какой косячок нам с тобой достался...

Ребята идут к своим тракторам: или надоело бездельничать, или застыдились перед временем. Солнце разрослось в полнеба, и его уже не было видно в пылу собственных перекаленных лучей. В такой час слышнее стонет земля с перележки, грозится недородом.

Знал об этом Федя, знал от стариков и от своих учителей в мехшколе. Захотелось было ему как-то упрекнуть и ребят и самозванца — бригадира Жидкова (через них земля стонет), но раздумал: сам же притащил этих полуобщипанных кур, картошку, сам ел-облизывался заодно, транжиря хлебное время... Нет, не осилил сказать такое вслух. Злая и едкая думка переползала теперь на самого себя и только чуть задевала ребят, которые черт знает зачем потакают блатному Сереге.

— Ладно, я приду в ночную, — норовя выдержать тон Жидкова, проговорил Федя.

Он ушел той же обратной дорогой в село. Первая радость была сбита. Не думал Федя, что так несуразно начнется практика, первая в жизни своя собственная борозда. А как было близко он почувствовал торжественную перемену в душе, когда поутру вышел в поле.

Федя испугался собственной грусти и старался вернуть настроение, которое владело им утром. Оглядывал и слушал поля, шарил по небу, пытаясь за что-то уцепиться глазом, уловить искорку доброй думки и раздуть ее хоть в маленькую ребячью радость. Однако остекленевший воздух был пуст и беззвучен. Тот утренний жаворонок, видно, был занят своим гнездовым хозяйством...

Длинный апрельский денек. Но как он бежит! Зимний бы не угнался за ним. Может, потому таким быстрым кажется его бег, что человеку некогда особо следить за ним — у самого забот, что воды по весне...

Федя еще не был в той трудовой суете, которая кружит человека без роздыха и оглядки. Но и он не заметил, как ушел день, и надо было бежать на смену.

Издали, за полверсты, он угадал трактор Жидкова. За ним исчерна-сизым клином широко пролегла свежая пашня. Серятина прошлогоднего жнивья отступила далеко к лесу. Сергеев клин был куда большим, нежели другие участки. На глазок — так наполовину!

И как-то сама по себе отлегла обида, когда подумалось Феде, что Сергей Жидков вовсе не такой, каким он себя выставляет. Немного, но уже встречал Федя людей, которые хотели быть грубыми, властными, чихающими на все на свете, пряча себя настоящего. Но смирнели, урабатывались такие, как только дело доходило до настоящей работы, и становились они такими, как все...

Подумалось другое. Вспомнились слова председателя: «Сломает он тебя...» Это значит — работой «сломает»? Такая разгадка пришла неожиданно, но она не испугала его. Федя прибавил шагу. Ветер повернул в лоб. Слышнее взвыл жидковский трактор. Ясно чудилось: мотор свое, ветер свое — кто кого перевоет...

— Почему скоро? — устало и тихо спросил Серега, когда остановил и заглушил трактор. — Подрых-подремал бы еще с часок.

— Гон-другой по вечерку захотелось пройти, — простодушно признался Федя, обрадовавшись Сергеевой сходчивости.

— Тогда валяй! — Жидков вылез из кабины, постоял с минуту на траках, потягиваясь и топыря ручищи к небу. Тряхнув плечами, словно сбросил усталость, спрыгнул наземь: — А вот фуфайку зря не прихватил — ночь не день, солнца не выкатит для тебя.

Серега стянул с плеч ватник и бросил в кабину:

— К утру чтоб добить клин, иначе у председателя и на бутылку не выпросишь — вместо дополнительной оплаты обещал старик... А на тех не смотри, — кивнул Серега в сторону ребят-трактористов, — пусть елозят хоть целую неделю — фигу в сумку получат.

Широко омахнув кепкой свою делянку, Жидков заговорщически подтвердил:

— К утру — и крышка! — Рукавом вытер губастый рот и, повернув к деревне, так себе бросил: — Гляди тут... Это самое... по-научному чтобы. Толк?

Никогда, должно, Феде не было так хорошо и свободно, как сейчас...

Куда-то к лесу вдруг укатил ветер и слышно напевает там свои песни, охально обгуливая обеременевшие соком березки и осинки, желая от них новых побегов и листвы, чтоб забаловаться ими уже по-летнему, во всю свою волю.

Без шалуна-ветра в поле покой, ничего живого, кроме разгоряченного трактора да хлебного запаха роспаши. Невидимый дымок горелого масла от машины, пресноватый земляной дух, струйки наплывавшей вечерней зари — все сходилось воедино и поднимало настроение.

Федя с легким шумком набрал воздуха, ровно силенок глотнул в запас, и подошел к трактору. В лицо пахнуло густым теплом от мотора — на секунду сбило дыхание. «Эх, как нагорячился», — подумал он и резко дернул за шнур пускача. А когда заработал сам двигатель, трактор затрясся всей утробой, словно в лихорадке. Машина, видно, была хорошо налажена, и Федя легко тронул ее с места. Поначалу натужно, а затем все легче и легче мотор понес железную громаду трактора по новой борозде. На удивление податливой оказалась машина на скорости. Первая... вторая... третья... Будто и плуга нет за трактором и под гусеницами не земля, а облака плавучие — так холосто и урывисто понесло машину вперед.

Нет, хоть и неопытен Федя, а знал, что так не побежит трактор, ежели по-настоящему впряжен в плуг. И не обманулся, когда остановился и вышел из кабины к плугу. Тот мелко сидел в почве, и на четверть не скрывая лемехов.

От своей борозды Федя кинулся к жидковской пахоте. Обманутый, он заметался от одного следа к другому, совал руку в прохладную мякоть земли, становился сапогом на дно борозды, по-стариковски вершками мерил пахотную глубину. Не набиралось и половины той, что наказывали председатель и агроном, отправляя трактористов в поле. Ничтожной точкой мельтешил Жидков на подходе к деревне — не вернуть и не дозваться его. И Федя скорее с недоумением, чем с укоризной смотрел вслед, пока тот не пропал с глаз.

Пришли сменщики и к другим трактористам. Надо бежать бы к ним и все рассказать. Но Федю не осилила новая обида. Он сел за рычаги и зло крутнул трактор к изначальной борозде клина...

Лишь к утру, когда дотлевали последние звезды на блеклом небе, трактор выполз на то самое место, где вечером остановил его Жидков. Машина стала, а зоревой сон тут же угомонил молодого парня.

Будто никто и не будил Федю, а не проспал он и четверти часа.

Серега, пришедший снова на смену, стоял спиной к трактору, немо пялил глаза на перепаханный клин. Самокрутка в руке густо дымила, и росный холодок забавно вил из того дымка сизоватые кудели вокруг головы и плеч Жидкова. Чудным показался он в этих завитухах.

— Не «по-научному», что ли? — хлестнул первым Федя, видя, что не по нутру пришлась Сергею его перепашка.

— Ты пахать приехал или газетную сознательность тут разводить? — не оборачиваясь, притворно-спокойно и независимо парировал Жидков.

Но это уже была не сила его, а лукавый отход. Видно, он подбирал слова поувесистее и больнее. Не думал он до этого, что так непросто придется ему разговаривать с этим парнем.

Не сразу, а потоптавшись с пяток минут, еще раз осмотрел заново перепаханный клин и подошел к трактору. Потная и разгоряченная, машина стояла в борозде. Легкий, еле видимый туманец льнул к ее бокам и уже не мог подняться, а собирался в седоватые капли на капоте. Утро разгуливалось вяло, и Феде не хотелось вылезать из нагретой кабины. Он испытующе, без прежней боязливости следил за Жидковым, ждал, что скажет еще.

Тот, подойдя, сбил рукавом серебристый налет с угла капота, облокотился и прямо посмотрел на Федю.

— А што, если я насчет курочек ворохну, а? — сказал Серега тихо, но басовито и с явной угрозой. — Участковый, он и в твои мозги вправит сознательность. Вот так-то, писаный красавчик... Мы, кажись, квиты?

Серегас нехорошим торжеством засмеялся, словно Федю уже вели на допрос.

— Спасибо за ватник, — Федя скинул фуфайку Жидкова и бросил ее на капот. — До вечерней смены!

Чем-то еще хотелось уязвить этого молокососа, но не успел Жидков. На лупоглазой бокастой кобыленке прискакал Гриша Топориков, учетчик тракторной бригады. Подъехав, он прытко соскочил с лошади и подошел к трактористам. До самых его колен с плеча свисал изрядно потертый планшет — отцовский трофей. Важно поставив ногу на трак, принялся за расспросы.

— Сколько махнул, Сергей Ильич? — обратился он к Жидкову. — Сколько, значит, запишем в актив? — Гриша послюнявил огрызок карандаша, вынул тетрадку из планшета и приготовился писать. В своей серьезности он был так смешон и забавен, что Федя не стал торопиться домой, хотя усталость валила с ног. Федя смотрел на Гришу и прикидывал, насколько он моложе его и умеет ли вообще считать гектары.

— Вот что, «актив», пиши — семь и копыть отсюдова, покуда кобыла твоя не ожеребилась, — грубо и непонятно для Гриши ответил Жидков, заглядывая под крышку капота и готовя к заводке мотор.

— Я сурьезно с вами, — заершился учетчик. — Мне нужны последние данные. Вон уже сеяльщицы едут, — паренек ткнул плеткой на дорогу, что вилась-кралась в балочке неподалеку от распаханных участков.

— Семь, говорю, голова два уха! — уже легче ответил Жидков.

— А у новенького сколько? — Гриша назвал фамилию Феди, но спрашивать продолжал у Жидкова.

— Ему и пиши все! — снова вдруг заорал Серега. — Вишь, я только на смену пришел.

— Мне-то что, — худеньким голоском и с обидой протянул Гриша, — вы же заваливаете сев...

— Запиши пополам, поровну чтоб вышло, — попросил Федя растерявшегося учетчика.

— Жидков сказал — крышка! Себя воспитывай, а меня не... Серега гадко выругался на Федю и стал заводить трактор. Но не успел. Подъехал грузовик. Привезли семена. Женщины-сеяльщицы, стыдливо придерживая подолы, поскакали с машины.

— Эй, милай! — закричала одна из них на Федю. Подошла к нему и хитровато затараторила: — Ты, кажись, у меня курей покупал? Это хорошо, а кошелочку-то возвернуть надобно бы. Мне наседку в нее сажать еще придется. И опять же — она целый рупь стоит. Дешевле у нас их не плетут...

Федя, не зная что делать, засовестился, растерянно зашарил по карманам. Нашел рубль и протянул женщине.

Жидков, словно впервые, непонимающе разглядывал свою глуповатую соседку Маруську. Та, довольно бубня себе под нос, достала из-под фартука носовой платок и завернула в него Федину рублевку.

— Не смущайся теперь, милай, — по-бабьи утешала устыженного Федю Маруська, — плетенка-то не ахти какая была, потерял, и бог с нею. На твой рупь я и другую заведу, поновее.

Маруська сунула меж грудей узелок и принялась вместе с бабами сгружать мешки с семенным зерном...

Уже порядком раздневилось, когда Федя оглянулся на Серегин трактор. Тот, вгрызаясь в зачерствевшую землю, казалось, мерился с нею силами: кто кого.

1965г.